Онлайн чтение книги Когда мы были сиротами When We Were Orphans
Глава 5

Не помню уж теперь, имел ли место эпизод в столовой до или после визита инспектора по санитарному контролю. Знаю только, что в тот день шел проливной дождь, в доме было сумрачно, и я под присмотром Мэй Ли корпел в библиотеке над учебником по арифметике.

Мы называли эту комнату библиотекой, хотя на самом деле она представляла собой просто небольшой холл, вдоль стен которого возвышались книжные стеллажи. Посредине оставалось немного свободного пространства – ровно столько, чтобы тут уместился стол красного дерева, и именно за ним я обычно делал уроки, сидя спиной к двойным дверям, ведущим в столовую. Мэй Ли, моя няня, относилась к моему образованию как к делу первостепенной важности, и даже если я занимался целый час, ей не приходило в голову, что можно прислониться к книжным полкам, а тем более сесть на стул. Она как часовой стояла у меня за спиной. Слуги давно усвоили, что, пока я занимаюсь, нельзя слоняться поблизости, и даже родители никогда не отвлекали меня, если только в этом не было особой необходимости.

Поэтому меня удивило, что в тот день отец решительно прошагал через библиотеку, не обращая внимания на наше присутствие, вошел в столовую и плотно прикрыл за собой дверь. Это произошло сразу же после того, как мама, пройдя мимо нас, скрылась в столовой. В течение последующих нескольких минут я даже сквозь тяжелую дверь мог уловить отдельные слова и фразы, свидетельствовавшие о том, что мои родители возбужденно спорят. Но, к моему великому сожалению, стоило мне начать прислушиваться и хоть чуть-чуть замедлить бег карандаша по тетрадному листу, как неотвратимо следовало укоризненное замечание Мэй Ли.

Но потом – не помню уж, в чем там было дело, – Мэй Ли позвали, и я неожиданно остался в библиотеке один. Поначалу я продолжал решать примеры, опасаясь того, что будет, если Мэй Ли, вернувшись, не застанет меня за столом. Но чем дольше ее не было, тем настоятельнее становилось мое желание разобрать приглушенный разговор в соседней комнате. Наконец я встал и подошел к дверям, но постоянно отбегал назад, к столу, потому что мне казалось, будто я слышу приближающиеся шаги своей няни. В конечном итоге я нашел способ задержаться у дверей, держа в руке линейку, чтобы в случае неожиданного появления Мэй Ли иметь возможность сказать, будто измеряю длину стен.

Но даже теперь мне удавалось расслышать отдельные фразы лишь тогда, когда родители, забывшись, повышали голос. В мамином звучал тот же праведный гнев, какой звенел в нем во время визита инспектора. Я слышал, как она несколько раз повторила: «Позор!» – и все время называла что-то «греховной торговлей». В какой-то момент она сказала: «И из-за тебя мы все оказались причастными! Все! Какой стыд!» Отец тоже сердился, хотя в его голосе были слышны нотки отчаяния и желание оправдаться. Он все твердил что-то вроде: «Это не так просто. Далеко не так просто», – а в какой-то миг почти закричал: «Это ужасно! Я ведь не Филипп. Я не могу так поступить. Это ужасно, просто ужасно!»

Была в его голосе, когда он выкрикивал это, какая-то пугающая, отчаянная обреченность, и я вдруг страшно разозлился на Мэй Ли за то, что она бросила меня одного. Вероятно, именно тогда, стоя возле двери с линейкой в руке, раздираемый желанием продолжать подслушивать и охотой улизнуть в тишину своей комнаты для игр, к своим оловянным солдатикам, я услышал последние слова мамы: «Неужели тебе не стыдно служить в такой компании? Как ты можешь спать спокойно, зная, что своим благополучием обязан столь неправедным способом нажитому богатству?»

Не могу сказать, что было дальше: вернулась ли Мэй Ли? Находился ли я по-прежнему в библиотеке, когда родители вышли из столовой? Однако помню, что тот эпизод знаменовал наступление одного из самых продолжительных периодов, в течение которых мои родители не разговаривали друг с другом. Он длился не несколько дней, как обычно, а несколько недель. Это не значит, конечно, что они совсем не общались – им приходилось обмениваться репликами в случае крайней необходимости.

Я уже привык к подобным ссорам и никогда особенно не расстраивался. Пожалуй, на мою жизнь подобные эпизоды оказывали незначительное влияние. Например, папа мог выйти к завтраку с бодрым: «Всем доброе утро!» – и в ответ получить лишь ледяной взгляд мамы. В таких случаях он старался загладить неловкость, повернувшись ко мне и тем же бодрым голосом спросив: «Ну, как поживаешь, Вьюрок? Что интересного видел во сне?»

На что, как мне было известно по опыту, следовало отвечать лишь невнятным бормотанием и продолжать есть. Во всем остальном жизнь моя текла более или менее спокойно. Но должно быть, иногда я все же задумывался обо всем этом, потому что помню, как однажды, когда мы играли дома у Акиры, у нас с ним произошел весьма знаменательный разговор.

С архитектурной точки зрения дом Акиры был похож на наш. Я даже помню, папа рассказывал мне, будто оба дома были построены одной и той же британской фирмой лет двадцать тому назад. Но внутреннее устройство дома моего друга решительно отличалось от интерьера нашего дома и служило для меня источником восхищения. Дело не в преобладании восточных картин и украшений – в шанхайский период моей жизни в этом не было для меня ничего удивительного, – а, скорее, в странных понятиях домашних Акиры о назначении многих предметов западной обстановки. Ковры, которые я привык видеть на полу, здесь висели на стенах; лампы качались под странными огромными абажурами. Но самыми удивительными были японские комнаты, которые родители Акиры устроили наверху. Это были маленькие, ничем не заставленные помещения, полы которых покрывали татами, а к стенам крепились бумажные панели. Оказавшись в такой комнате – во всяком случае, по словам Акиры, – человек мог сказать, что находится в самом настоящем японском доме, построенном из дерева и бумаги. Особенно забавными представлялись мне двери: с внешней стороны это были обычные дубовые двери с начищенными до блеска медными ручками. С внутренней, «японской», – тонкие бумажные листы в лакированных деревянных рамах с инкрустациями.

Так вот, однажды изнуряющим жарким днем мы с Акирой проводили время в этих японских комнатах. Он пытался научить меня какой-то игре с картами, на которых были изображены фигурки японцев. Я кое-как усвоил суть, и мы играли уже несколько минут, как вдруг мне пришло в голову спросить:

– Твоя мать иногда перестает разговаривать с твоим отцом?

Друг озадаченно взглянул на меня – вероятно, не совсем понял. Его английский порой давал сбои. Так что я повторил вопрос. Тогда он, пожав плечами, ответил:

– Мама не говорить с отец, когда он на работе. Мама не говорить с отец, когда он в туалет! – После чего разразился деланным смехом, упал на спину и начал дрыгать ногами в воздухе.

Мне пришлось на время оставить тему. Но, однажды затронув ее, я был решительно настроен довести дело до конца и через несколько минут повторил вопрос.

На этот раз Акира, кажется, понял, что я не шучу, и, отложив карты, стал расспрашивать меня, пока я наконец кое-как не объяснил ему, почему встревожен. Тогда он снова улегся на спину, но на сей раз лишь задумчиво смотрел на вращавшийся под потолком вентилятор. Через несколько минут он произнес:

– Я понимать, почему они не разговаривать. Я знать почему. – И, повернувшись ко мне, добавил: – Кристофер, ты недостаточно англичанин.

Когда я попросил его объяснить, что это значит, он снова замолчал и уставился в потолок. Я тоже улегся на спину и последовал его примеру. Он лежал наискосок от меня, и, когда заговорил, его голос показался мне, помнится, странно бесплотным.

– Это тоже со мной, – сказал он. – Мама и папа прекращать говорить, потому что я недостаточно японец.

Как я уже упоминал, я во многих отношениях был склонен считать Акиру авторитетом, поэтому слушал его в тот день очень внимательно. Твои родители, говорил он, перестают разговаривать друг с другом, когда глубоко огорчены твоим поведением. Это происходит оттого, что я веду себя не так, как подобает истинному англичанину. Если бы я об этом задумался, продолжал он, то я наверняка бы установил связь между теми периодами, когда мои родители не разговаривают друг с другом, и своими промахами. Что касается его, он в таких случаях всегда знает, что опозорил свою японскую кровь, и не удивляется, когда родители перестают общаться. Я поинтересовался, почему они не наказывают нас за это обычными способами, и Акира объяснил, что это совсем другое дело, он говорит о проступках, не имеющих ничего общего с обычным дурным поведением, за которое можно наказать обычным способом. Он имеет в виду то, что огорчает наших родителей чрезмерно глубоко, из-за чего они даже не способны ругать нас.