Онлайн чтение книги Мудрая кровь Wise Blood
ГЛАВА 11

На следующий день, около полудня, по переулкам, стараясь держаться ближе к стенам домов, быстро шел человек в черном плаще и низко надвинутой на глаза шляпе. Поля

ее были опущены и касались воротника плаща. В одной руке он нес газетный сверток величиной с младенца, в другой — темный зонтик, поскольку непредсказуемые небеса были угрюмо серы, точно загривок старого козла. Он был в темных очках, а о черной бороде зоркий наблюдатель мог бы сказать, что она фальшивая и прикреплена к шляпе с двух сторон булавками. Зонтик постоянно выскальзывал у него из рук и цеплялся за ноги, словно пытался удержать его на месте.

Он не прошел и половины квартала, как по тротуару застучали крупные грязные капли, а из небес донеслось гадкое рычание. Он кинулся бегом, сжимая в одной руке сверток, а в другой зонт. Обрушившийся ливень сбивал с ног, и он юркнул между двумя витринами в подъезд закусочной, отделанный синей и белой плиткой. Человек чуть опустил черные очки. Бесцветные глаза, показавшиеся над оправой, принадлежали Еноху Эмери. Енох шел к Хейзелу Моутсу.

Он не знал, где живет Хейзел, но инстинкт безошибочно подсказывал дорогу. В свертке скрывалось то, что Енох показывал Хейзелу в музее. Он украл эту штуку накануне.

Он заранее выкрасил лицо и руки коричневой ваксой, в надежде сойти за черномазого, если его заметят. Потом пробрался в музей, миновав спящего сторожа, разбил витрину гаечным ключом, который одолжил у хозяйки квартиры; дрожа и обливаясь потом, вытащил скорченного человечка и запихал в бумажный пакет. Когда он выходил из музея, сторож по-прежнему спал. На улице Енох решил, что раз никто не видел его в обличье цветного, подозрение сразу же падет на него, так что нужна дополнительная маскировка. Так появились черные очки и борода.

Вернувшись к себе, он вытащил нового иисуса из пакета и, не осмеливаясь на него смотреть, уложил в позолоченный ящик, а сам присел в ожидании на краешек кровати. Он ждал, что должно что-то случиться, но что именно — не знал. Он не сомневался, что нечто произойдет, весь его организм ожидал этого момента. Он был уверен, что это будет одно из главных событий его жизни, и все же даже смутно не представлял, что это может быть. Ему казалось, что после этого он станет совершенно новым человеком — даже лучше, чем сейчас. Так он просидел почти четверть часа, но ничего не случилось.

Он посидел еще минут пять.

Потом почувствовал, что нужно сделать первый шаг. Енох встал, на цыпочках подошел к ящику, опустился на корточки, чуть-чуть приоткрыл дверцу и заглянул внутрь. Потом очень медленно открыл ее пошире и засунул голову в недра умывальника.

Прошло несколько минут.

Если бы наблюдатель расположился строго за спиной Еноха, он сумел бы разглядеть лишь подошвы его ботинок и брюки сзади. В комнате царила полная тишина, с улицы не доносилось ни звука, Вселенная точно затаила дыхание, не пролетела даже муха. Затем без предупреждения из ящика донесся громкий булькающий звук, за которым последовал треск, словно костью чиркнули по деревяшке. Енох попятился, закрыв лицо руками. Несколько минут он просидел на полу, застыв в ужасе. Сперва ему показалось, что это сморщенный человечек чихнул в ящике, но потом он решил проверить состояние собственного носа. Енох вытер нос рукавом и еще посидел немного. Подозрение на его лице сменилось мрачной уверенностью. Наконец он пинком захлопнул дверцу ковчега с новым иисусом, вскочил, схватил шоколадку и принялся очень быстро ее жевать. Ел он так, словно расправлялся с врагом.

На следующее утро Енох поднялся только к десяти — был выходной, — а около полудня отправился на поиски Хейзела Моутса. Он припомнил адрес, который ему дала Шабаш Хокс; именно туда и направил его инстинкт. Он шел мрачный и раздраженный, оттого что приходилось проводить выходной таким нелепым образом, да еще и в непогоду. Но ему хотелось поскорее избавиться от нового иисуса: если полиция арестует кого-нибудь за ограбление музея, пусть это будет Хейзел Моутс. Енох не мог понять, как он вообще решился рисковать собой ради какого-то дохлого скрюченного мулата, который и не совершил ничего — разве что позволил себя набальзамировать, а потом всю жизнь, воняя, пролежал в музее. Это выходило за пределы его понимания. Он был очень мрачен. Новый иисус оказался ничем не лучше прежнего.

Енох одолжил у домохозяйки зонтик, но, попытавшись раскрыть его в подъезде закусочной, обнаружил, что зонт — ровесник своей владелицы. Когда операция наконец удалась, Енох снова поднял черные очки и выскочил под проливной дождь.

Хозяйка перестала пользоваться этим зонтиком лет пятнадцать назад (именно по этой причине она и одолжила его Еноху), и, как только дождь коснулся его, зонт с визгом сложился, стукнув Еноха по затылку. Он пробежал несколько шагов с накрытой зонтиком головой, потом заскочил в другой подъезд и содрал его. Чтобы снова его раскрыть, пришлось воткнуть зонт в землю и постучать ногой по спицам. Енох снова выбежал, держа руку у самых спиц, чтобы зонт не закрылся. При этом ручка зонта, изображающая голову фокстерьера, ежесекундно колотила его по животу. Так он прошел еще немного, но тут задняя половина зонта вывернулась наизнанку, вылив ему за шиворот целый водопад. Енох юркнул под козырек кинотеатра. Была суббота, и к кассе выстроилась довольно ровная очередь детей.

Енох не питал особой симпатии к детям; они же, напротив, как правило, очень им интересовались. Вся очередь обернулась, и двадцать или тридцать пар глаз стали разглядывать Еноха с нескрываемым любопытством. Зонтик уродливо выгнулся, одна половина вверх, другая вниз, и та часть, что была наверху, явно собиралась согнуться и вылить очередную порцию воды ему за шиворот. Когда это произошло, дети засмеялись и запрыгали. Енох посмотрел на них, отвернулся и сдвинул черные очки на кончик носа. И тут обнаружил, что стоит перед цветным портретом гориллы в полный рост. Над головой гориллы шли красные буквы: «ГОНГА! Гигантский лесной владыка и кинозвезда! Здесь собственной персоной!» Рядом с коленом гориллы шла другая надпись: «Гонга появится перед кинотеатром в 12 часов. СЕГОДНЯ! Первым десяти смельчакам, которые пожмут Гонге руку, — бесплатный вход!»

В те важные моменты, когда Судьба заносила ногу, чтоб дать ему пинка, Енох обычно думал о чем-то другом. Когда ему было четыре года, отец принес из тюрьмы жестяную коробку. Она была оранжевой, на крышке был нарисован ореховый леденец, и зеленые буквы сообщали: «Орешек с сюрпризом!» Когда Енох открыл коробку, оттуда вылетела стальная пружина и выбила ему два верхних зуба. В его жизни было столько подобных случаев, что, казалось, он должен особо чувствовать приближение опасности. Он старательно изучил плакат и дважды прочел надпись. Наконец решил, что само провидение предоставляет ему возможность оскорбить преуспевающую обезьяну. К нему снова вернулась уверенность в новом иисусе. Теперь-то он все-таки получит заслуженную награду, и решающий момент в его жизни наступит.

Он повернулся и спросил у стоящего рядом мальчика, который час. Тот ответил, что уже десять минут первого и Гонга опаздывает на десять минут. Другой высказал предположение, что, возможно, Гонгу задержал дождь. Третий сказал, что дело не в дожде, а в самолете, на котором режиссер Гонги должен прилететь из Голливуда. Енох заскрежетал зубами. Первый мальчик сказал, что, если Енох хочет пожать руку звезде, он должен встать в очередь. Енох последовал его совету. Мальчик спросил, сколько Еноху лет. Другой заметил, что у Еноха смешные зубы. Енох проигнорировал все замечания, продолжая битву с зонтиком.

Через несколько минут из-за угла показался черный фургон и стал медленно приближаться под проливным дождем. Енох прижал зонтик локтем и начал всматриваться через черные очки. Когда фургон подъехал, внутри заиграла пластинка «Тара-ра-бум-ди-я», но музыка была почти не слышна из-за дождя. На боку фургона была нарисована блондинка из какого-то другого фильма, без Гонги.

Очередь детей выровнялась, как только фургон остановился у кинотеатра. Фургон был похож на тюремный, с решеткой, но обезьяны видно не было. Два человека в плащах, ругаясь, вылезли из кабины, обошли фургон и открыли дверь. Один из них заглянул внутрь и сказал: «Все в порядке, давай поживей». Другой погрозил детям пальцем и крикнул: «Посторонись!»

Из фургона послышался голос:

— А вот и Гонга. Ревущий Гонга — Великая Звезда! Пожмите Гонге руку!

В шуме ливня голос превратился в невнятное бормотание. Человек, стоявший у двери, снова заглянул внутрь:

— Ну давай, вылезай!

Из фургона донесся приглушенный топот, потом высунулась темная мохнатая рука и снова скрылась, как только на нее упали капли дождя.

— Черт возьми!

Мужчина, стоявший под козырьком кинотеатра, снял плащ и швырнул напарнику, тот передал его в фургон. Через пару минут в дверях фургона показалась горилла в застегнутом до подбородка плаще с поднятым воротником. На шее гориллы была стальная цепь, охранник тут же ухватился за нее и провел обезьяну под козырек. Добродушная женщина в кассе держала наготове бесплатные билеты для первых десяти храбрецов, которые осмелятся пожать обезьяне руку.

Горилла, не обращая на детей ни малейшего внимания, прошла за мужчиной к невысокому постаменту, установленному возле входа в кинотеатр. Забралась на него, повернулась к детям и зарычала. Ее рев был не слишком громким, но очень гадким; видно было, какая обезьяна злобная. Енох перепугался и, если бы его не окружали со всех сторон дети, несомненно, убежал бы.

— Ну, кто первый? — спросил мужчина. — Давайте сюда, кто будет первым? Бесплатный вход первому, кто подойдет.

Никто не двинулся с места. Мужчина оглядел детей.

— Ну что, ребята? — гавкнул он.— Струсили? Он вас не тронет, пока я его держу. — Он посильнее сжал цепь и потряс, чтобы все убедились, что держит он добросовестно.

Маленькая девочка отделилась от группы. Ее злое треугольное личико обрамляли длинные локоны, похожие на стружки. Она остановилась в нескольких шагах от звезды.

— Хорошо, хорошо,— сказал человек, позвякивая цепью.— Давай поживей.

Обезьяна быстро пожала девочке руку. Потом подошла другая девочка, за нею два мальчика. Очередь стала быстро продвигаться.

Горилла стояла с протянутой рукой и с тоской глядела на дождь. Енох преодолел страх и теперь пытался придумать фразу, которой легче всего оскорбить обезьяну. В другой раз это было бы проще простого, но сегодня на ум не приходило ничего. Его мозг — обе части — был совершенно пуст. Енох не мог вспомнить ни одной фразы, которые произносил каждый день.

Перед ним в очереди осталось только два мальчика. Первый пожал обезьяне руку и отошел. Сердце Еноха бешено колотилось. Мальчик перед ним тоже отступил, и Енох оказался лицом к лицу с гориллой, которая автоматически пожала ему руку.

Это была первая рука, протянутая Еноху с тех пор, как он приехал в город. Рука была теплой и мягкой.

Секунду Енох держал руку обезьяны в своей, а потом начал бубнить, заикаясь:

— Меня зовут Енох Эмери. Я учился в Родмилской Духовной Академии для мальчиков. Я работаю в зоопарке. Я видел два ваших фильма. Мне всего восемнадцать лет, а я уже работаю. Мой отец…— Тут его голос сорвался.

Звезда слегка наклонилась к нему, и в ее лице произошла перемена: за целлулоидными глазами показалась пара человеческих, злобно уставившихся на Еноха.

— Пошел к черту, — тихо, но отчетливо произнес гадкий голос внутри обезьяны, и мохнатая рука вырвалась из ладони Еноха.

Унижение было столь велико, что Енох трижды повернулся на месте, прежде чем отыскал нужное направление. А потом стремглав бросился под дождь.

К тому времени, когда Енох добрался до дома, где жила Шабаш Хокс, он вымок до нитки, сверток тоже был совсем мокрым. Енох страстно сжимал пакет, но хотел лишь одного — побыстрее от него избавиться. Хозяйка дома сидела на крыльце, недоверчиво взирая на дождь. Енох узнал у нее, где комната Хейза, и пошел. Дверь в комнату была приоткрыта, он заглянул внутрь. Хейз лежал на постели, верхняя часть его лица была закрыта тряпкой, нижняя была мертвенно-бледной и искажена гримасой, словно он страдал от сильной боли. Шабаш Хокс сидела за столиком у окна и разглядывала свое лицо в карманном зеркальце. Енох поскребся в стену, Шабаш отложила зеркальце и на цыпочках вышла в коридор, прикрыв за собой дверь.

— Мой мужчина болен и спит, — сказала она, — он всю ночь не спал. Чего тебе?

— Это ему, а не тебе. — Енох протянул ей мокрый сверток. — Один его друг просил, чтобы я ему передал. Не знаю, что там такое.

— Передам, — сказала она. — Можешь не волноваться. Еноху не терпелось оскорбить кого-нибудь, только это могло его хоть чуточку успокоить.

— Вот уж не думал, что он с тобой свяжется, — заметил он, посмотрев на девочку своим особым взглядом.

— Он все время меня преследовал,— сказала она.— С ними такое бывает. Так ты не знаешь, что в этом свертке?

— Ловушка для любопытных, — ответил Енох. — Передай, а он сам догадается. Скажи ему, что я только рад избавиться от этой штуки.— Он стал спускаться по лестнице, но на полпути остановился и посмотрел на нее еще одним особым взглядом: — Нетрудно догадаться, почему он прикрыл глаза тряпкой.

— Лучше бы ты заткнулся, — сказала она. — Никто тебя не спрашивает.

Когда за Енохом захлопнулась дверь, Шабаш стала разглядывать сверток. Внешний вид ни о чем не говорил: сверток был слишком увесистым для одежды и слишком мягким для какого-нибудь механизма. Она проковыряла в бумаге дырочку и разглядела нечто похожее на пять сушеных горошин, но в коридоре было слишком темно и хорошенько рассмотреть не получалось. Тогда она решила отнести пакет в ванную, где висела яркая лампочка, развернуть, а потом уж передать Хейзу. Если он действительно так болен, как говорит, он не станет беспокоиться из-за какого-то свертка.

Утром он заявил, что у него очень болит грудь. В самом деле, всю ночь он громко кашлял — тяжелым гулким кашлем, звучавшим фальшиво. Она была уверена, что это лишь уловка, чтобы избавиться от нее, притворившись заразным.

«Он только прикидывается больным, — сказала она себе, идя по коридору, — он просто ко мне не привык». Она села на край огромной зеленой ванны и разорвала веревку на пакете. Развернула мокрую бумагу, бросила на пол и с изумлением уставилась на то, что оказалось в свертке.

Два дня пребывания на воздухе не пошли на пользу новому иисусу. Одна половина его лица была сплющена, на другой треснуло веко и из глаза сыпалась блеклая труха. Шабаш сидела, бессмысленно глядя на неведомое существо, словно не знала, что подумать, — а может, ничего не думала вообще. Так она просидела минут десять, не думая ни о чем, охваченная чувством, что в человечке есть что-то очень знакомое. Она никогда не видела ничего похожего, но, казалось, черты всех знакомых людей соединились в нем, словно из всех слепили одного человека, убили его и высушили.

Она взяла его на руки, придирчиво оглядела, и вскоре ее руки привыкли к его коже. Волосы на голове человечка растрепались, и она бережно пригладила их, держа его на руках и вглядываясь в перекошенное лицо. Его рот слегка сполз набок, так что тень улыбки чуть смягчала жуткое выражение лица. Она принялась легонько укачивать его, и постепенно на ее лице возникло робкое отражение его улыбки.

— Надо же, — прошептала она. — Да я погляжу, — ты красавчик.

Его головка уютно покоилась в изгибе ее плеча.

— А где ж твои мама и папа?

Ответ возник в ее сознании, точно вспышка молнии, и она даже ахнула от восторга.

— Ну что ж, пойдем, порадуем его.

Хейз проснулся в тот момент, когда за Енохом Эмери захлопнулась дверь. Обнаружив, что Шабаш в комнате нет, он вскочил и принялся спешно одеваться. Он был захвачен идеей, возникшей столь же внезапно, как и решение купить автомобиль: надо немедленно уехать в другой город и проповедовать Церковь Без Христа. Там он начнет все сначала: снимет комнату и заведет женщину. Главное, что есть машина, которая спокойно и без чужого вмешательства может довезти тебя куда угодно. Он посмотрел в окно на «эссекс». Автомобиль стоял под проливным дождем, большой, надежный. Хейз даже не заметил ливня — он видел только машину; если бы его спросили, он даже не смог бы сказать, что идет дождь. Почувствовав прилив сил, он отошел от окна и полностью оделся. Утром, когда он в первый раз проснулся, он решил, что заболел туберкулезом; чахотка словно росла всю ночь и хлюпала откуда-то снизу, кашель доносился до него точно издалека. Потом его засосало в бессильный сон, но проснулся он с этим планом и чувствовал, что в силах немедленно его воплотить.

Он вытащил из-под стола армейский рюкзак и принялся запихивать вещи. Их было немного, и часть уже лежала в рюкзаке. Его руки умудрялись складывать все, не дотрагиваясь до Библии, которая уже несколько лет камнем лежала на дне рюкзака, но, нашаривая место для запасной пары ботинок, он наткнулся на какой-то маленький продолговатый предмет. Это была коробочка с материнскими очками. Он совсем забыл, что у него есть очки. Он надел их, и тут же стена, перед которой он стоял, подступила совсем близко и пошла волнами. На двери висело зеркальце в белой раме,

он подошел к нему и взглянул на свое отражение. Расплывчатое лицо было темным и возбужденным, все черты углубились и исказились. Крохотные очки в серебряной оправе смазывали остроту взгляда, точно были призваны скрыть некий бесчестный план, запечатленный в глазах. Хейз нервно защелкал пальцами, — он вдруг забыл, что собирался сделать. В отраженных в зеркале чертах ему вдруг почудилось материнское лицо. Он отшатнулся и поднял было руку, чтобы снять очки, но тут дверь открылась, и перед ним появились еще два лица, одно из которых произнесло:

— Теперь зови меня мамочкой.

Второе лицо, маленькое и темное, прямо под первым, только жмурилось, словно человечек старался не смотреть на старого друга, который собирается его убить.

Хейз стоял неподвижно, по-прежнему держа одной рукой дужку очков, вторая же застыла в воздухе на уровне груди, а голова склонилась так, точно он научился смотреть всем лицом сразу. Он стоял в пяти шагах от пришельцев, но казалось, будто они подошли к нему вплотную.

— Спроси-ка своего папочку, куда это он собрался такой больной, — сказала Шабаш. — Спроси, не хочет ли он и нас взять с собой?

Зависшая в воздухе рука дернулась и попыталась схватить перекошенное личико, но промахнулась; дернулась и опять поймала воздух; наконец, рванулась вперед, вцепилась в скрюченное тельце и шмякнула его об стену; голова раскололась, выпустив легкое облачко пыли.

— Ты разбил его, — завопила Шабаш, — а он был мой! Хейз поднял человечка с пола, открыл дверь, которую хозяйка называла пожарным выходом, и швырнул его туда. Дождь хлестнул в лицо, он отпрыгнул назад и недоуменно застыл, словно готовясь к удару.

— Не надо было его выбрасывать,— взвизгнула Шабаш.— Я бы его починила!

Он снова подошел к двери и взглянул на серую пелену. Капли падали на шляпу, громко шлепая, точно на кусок жести.

— Как я тебя увидела, я сразу поняла, какой ты плохой и злобный, — произнес позади яростный голос. — Сразу поняла, что ты никому ничего не позволишь. Я знала, ты такой гадкий, что можешь ударить ребенка о стену. Я знала, что ты никогда не будешь веселиться и другим не дашь, и все потому, что тебе никто не нужен, кроме Иисуса!

Он обернулся и угрожающе занес руку, едва не потеряв равновесие в дверном проеме. По стеклам очков стекали капли, ползли по красному лицу, блестели на краях шляпы.

— Мне нужна только правда, — крикнул он. — И то, что ты видишь, и есть правда, и я тоже ее вижу.

— Обычные штучки проповедника, — сказала она.— Куда это ты собрался бежать?

— Я вижу одну-единственную правду! — снова крикнул он.

— Куда это ты собрался бежать?

— В другой город, — произнес он громко и хрипло, — чтобы проповедовать правду Церкви Без Христа! У меня есть машина, на которой я могу… — Но тут он закашлялся. Это был даже не кашель — он звучал, точно слабый призыв о помощи со дна каньона, но цвет и выражение понемногу стали исчезать с лица Хейза, пока оно не стало таким же безликим и пустым, как текший за его спиной дождь.

— И когда же ты хочешь ехать? — спросила она.

— Вот только чуть посплю.— Он сорвал очки и вышвырнул их за дверь.

Ничего у тебя не выйдет, — сказала она.