Онлайн чтение книги Западня на сцене
1

Глубокая трещина в зеркале разрезала блестящее от крема лицо Клаудии Бордин на две неравные части. Она пригнулась, покачала головой. Просто забавно, как изменилось ее лицо, как оно исказилось! Идеальная маска для «Сказок Гофмана». Как жаль, что нельзя в таком виде появиться на сцене. Эберхард был бы наконец доволен…

Из динамика над дверью послышался треск, и в ту же секунду тесная комната наполнилась дрожащими звуками.

— Солистов просят немедленно пройти в репетиторскую, — послышался голос Вестхаузена. Он задыхался, будто только что бегом взбежал на пятый этаж. — Повторяю: всех солистов просят прийти на разбор в репетиторскую… Господин Пернвиц уже ждет!

Что-то опять затрещало, и вдруг все эти неприятные звуки словно ножом отрезало.

— Похоже, у нашего добряка Вестхаузена опять расшалились нервы. Пролаял что-то, как песик…

Клаудиа Бордин вздрогнула: появления своей младшей подруги она не заметила.

— С тех пор как его назначили ассистентом режиссера, он сам не свой, — ответила она равнодушно, снимая грим у уголков глаз. — Может быть, и нам было бы невмоготу на его месте.

Скомкав сушилку, бросила ее в корзину для бумаги.

— Я смотрю, ты не переодеваешься? Хочешь пойти прямо в этом костюме?

— Эберхард оказал мне любезность и все, что касается моей роли, уже со мной обсудил. Хотя и обсуждать-то особенно было нечего.

Беритт Мансфельд напела несколько тактов из арии Олимпии и присела к своему зеркалу.

«Он поговорил с тобой наедине, чтобы не опозорить свою новую фаворитку в присутствии коллег», — подумала Клаудиа.

— Везет же тебе!

— Правда… Эберхард действительно потрясающий мужчина и большой художник.

Беритт Мансфельд отодвинула в сторону стопочку нот, сняла налобник и принялась энергично взбивать волосы.

— Ты уже все к Рождеству купила?

Клаудиа подумала немного, прежде чем ответить.

— Нет, придется еще раз пройтись по магазинам. Попозже, когда заберу Биргит из садика.

— А Эберхард?

— Мы пойдем вместе…

— Ничего, я просто так. — Мансфельд бросила щетку на столик и вдруг захихикала. — Знаешь, я вспомнила один анекдот. Ну, насчет того, как муж отправлялся со своей женой в универмаг, а там…

— Я слышала, как Вондри рассказал его за обедом. — Клаудиа закрыла свою коробку с гримом, встала и сняла халат. — Я не прощаюсь, мы сегодня еще увидимся.

В коридоре остановилась, глубоко вздохнула. Здесь все пропахло старыми театральными костюмами, дезинфекцией и мастикой. Как все-таки это зловредное насекомое умеет ужалить с невинным видом!

Мимо нее пробежали несколько хористок, поздоровались. Смеясь и щебеча, исчезли на лестнице. Перед гримуборной кордебалета Вондри беседовал о чем-то с одной из танцовщиц, обнимая ее за талию. Он не успел еще переодеться после репетиции «Сказок». Хотя Клаудиа не разглядела ее лицо, она знала, что это Кречмар, жена ассистента режиссера. Полгорода сплетничало об этой парочке, а супруг, как всегда, ни о чем не догадывался.

Со сцены донесся шум, там меняли декорации. Снова из всех дверей открытых артистических уборных послышался задыхающийся голос Вестхаузена:

— Мы ждем солистов… Госпожа Бордин, госпожа Вондри, господин Гюльцов… Поторопитесь в репетиторскую, господин Пернвиц готов начинать… Мы ждем только вас!

Клаудиа направилась в сторону репетиторской. Уставшая и опустошенная, она не ощущала сегодня привычного подъема перед генеральной и внутренней дрожи перед близкой премьерой!

Часы в коридоре показывали десять минут второго. В реквизиторской главный администратор внушал что-то молодому белокурому великану. Очевидно, очень важное, ибо не обращал даже внимания на бутылку пива в его руке. Фамилия этого рабочего сцены, кажется, Крампе. Он в театре совсем недавно, и Клаудиа впервые услышала его фамилию на утренней репетиции. Кто-то сказал, что при перестановке декораций к третьему акту он едва не зашиб Эберхарда. А тот так на него наорал, что Крампе хотел было броситься на него с кулаками., Этого сильного, как бык, парня с трудом удалось удержать… Что ж, Эберхарду не впервой нарываться на неприятности — кому хочешь нагрубит!

Декорации уже убрали, потому что все рабочие сцены — кто один, а кто с приятелем — прямиком направились в театральную столовую. Вид у них был недовольный, они едва удостаивали Клаудиу приветствия. Пропустив их, Клаудиа толкнула тяжелую, обитую металлом дверь. И чуть не ударила ею Вондри. Тенор торопливо извинился, пробормотав под нос что-то неразборчивое, и исчез за кулисами. Самовлюбленный типчик! А все-таки побаивается, когда Эберхард на него прикрикнет.

Только хотела Клаудиа последовать за ним, как заметила Вестхаузена. Обычно взъерошенный и чрезмерно деловитый, ассистент режиссера стоял сейчас неподвижно, облокотившись о пульт, и смотрел вслед тенору. Просто поразительно, до чего у него изменилось выражение лица. А выражение его глаз испугало Клаудиу. Она в нерешительности остановилась.

— Иди уж, иди, — проговорил Вестхаузен, не меняя позы. — Вас что предупреждай, что не предупреждай — все равно бегаете через сцену. — Он вновь обрел вид прежнего, занятого одновременно множеством дел человека. — Да поторапливайся, не то твой муженек еще, не дай бог, лопнет от злости.

Он явно нервничал, расстегивая свой белый ассистентский халат, потом повесил его на крючок у пульта.

Клаудиа предпочла обойти в беспорядке расставленные за сценой столы и стулья. Неужели ему все-таки все известно насчет Вондри и жены?..

Оказавшись под колосниками, еще раз оглянулась. Вестхаузен успел надеть пальто. Сейчас их разделяло все пространство сцены. Грубо подмалеванные кулисы, изображавшие погребок Лютера в первом акте, казались в этом холодном и призрачном свете особенно жалкими и безжизненными.

Потом Вестхаузен сделал какое-то неловкое с виду движение — и погас свет. Внезапно наступившая темнота огорошила Клаудиу, она невольно вздрогнула. Прошло несколько секунд, пока в свете включенных голубых и зеленых ламп принудительного освещения снова можно было различить очертания декораций. Где-то хлопнула дверь, но там, видно, тоже был погашен свет. Клаудиа двигалась к выходу на ощупь. Облегченно вздохнула, оказавшись в скудно освещенном коридоре левой стороны.

В проходе, ведущем к кассе театра, прозвучал как будто высокий тенор Вондри.

— Ты поставил меня в ужасное положение… Если бы я раньше знал…

— … все равно взял бы эту штуку, — договорил за него кто-то другой. — Не нам одним хочется…

Удивленная донельзя, Клаудиа поднялась по ступенькам к двери репетиторской. Этого она от Вондри никак не ожидала: какие-то темные делишки для него важнее хороших отношений с Эберхардом!

Несколько запыхавшись, вошла в комнату.

А там все смеялись, кто сдержанно, а кто и до слез. Главный режиссер Пернвиц, устало переставляя ноты, вернулся к своему креслу. Он только что показал, как неестественно, будто на ходулях, двигается Вондри в роли Гофмана в финальной сцене, а сейчас притворялся, будто реакция коллег ему неприятна. Однако Клаудиа заметила, как он исподтишка бросил взгляд на двух девушек из подшефной бригады арматурного завода — они его обожествляли, и он этим наслаждался. Сколь он все же тщеславен, а ведь при его даровании ему это вовсе ни к чему…

Вондри присел в углу у двери.

В комнате стало жарко. Открыли форточку — потянуло запахом из театральной столовой и кухни… А за окном все еще идет снег. Клаудиа бросила взгляд на наручные часы. Биргит в детском саду их ждет не дождется. Почему Эберхард тянет, пора бы и домой.

Сидевший позади Клаудии художник-декоратор, огромного роста, он почему-то всегда усталый или невыспавшийся, слегка всхрапнул. Испуганно вскинул голову, поднял налитые свинцом веки. Главный режиссер повернулся в его сторону, прикипел к нему взглядом, но так ничего и не сказал.

— Вот как будто и все, — ассистентка захлопнула стеноблок. — Остальное касается осветителей и гримеров.

— Решим вечером, перед генеральной.

— А, может, мне прежде переговорить с ними, чтобы к репетиции все было готово?

— Не возражаю, — Пернвиц снял очки в роговой оправе и пригладил свои коротко стриженные седоватые волосы.

— У меня тоже нет больше замечаний, — сказал главный дирижер Гломбек. — Извини, Эберхард, но мне еще нужно поработать с арфистками. — И, не дожидаясь ответа, набросил на плечи меховое пальто и исчез.

— К сожалению, нам тоже пора, скоро на смену, — инженер из подшефной бригады кивнул девушкам. — Нам было очень интересно поприсутствовать у вас на разборе репетиции. Большое спасибо за приглашение. На премьере мы будем все как один.

Откинувшись на спинку стула, Клаудиа наблюдала, как Пернвиц прощается с уходящими. Он — сама любезность и обходительность! С тем пошутит, того по-приятельски похлопает по плечу, а этому подмигнет. А некоторым женщинам даже ручку поцелует. Мало кто может сравниться с ним в умении расположить к тебе людей и даже восхитить их. Жаль только, что необузданный темперамент порой в какие-то доли секунды перечеркивает достигнутое со столь неподражаемым искусством.

— Итак, мои дорогие, мы остались в своем кругу. Хочу донести до вас еще несколько важных мыслей, много времени это не займет. — Похоже, Пернвиц в прекрасном настроении. — Хотя «Сказки Гофмана» опера фантастическая, мы ни в коем случае не должны это акцентировать в оформлении спектакля. Что сделает ее действие интересным и захватывающим для зрителя? Разумеется, контрасты! Например, сцены в погребке Лютера, как бы исходящие из реальности, должны быть максимально приближены к действительности.

— А разве у нас этого не вышло? — спросил Шумахер, единственный драматический актер в их ансамбле.

Он получил маленькую роль хозяина кабачка Лютера. Вообще-то в театре его воспринимали исключительно в роли председателя месткома. Клаудии он всегда нравился — заботы коллег Шумахер воспринимал как свои собственные, а его готовность прийти на помощь в любое время дня и ночи просто вошла в поговорку.

Пернвиц улыбнулся и добродушно сказал:

— Безусловно, вы старались, Зигфрид, я отдаю вам должное. Однако это лишь первые всплески. В общем и целом диалог звучит тяжеловато, чересчур много пафоса, замедляется темп. А подхватываются реплики просто отвратительно…

— Курить можно?

Баритон Мерц открыл портсигар и предложил сигареты соседям.

— Конечно… Угостит меня кто-нибудь сигарой?

— Извини, Эберхард, но у меня последняя, — Шумахер помахал черной бразильской сигарой.

Клаудиа знала, что, кроме ее мужа, сигары постоянно курит один Вондри. Все знали это, и автоматически все взгляды обратились на тенора. Никто не произносил ни слова, и молчание понемногу делалось неприятным. Один Вондри как будто ничего не чувствовал. Взяв со столика газету, развернул ее и стал вглядываться в какие-то снимки.

Пернвиц побагровел, его голубые, несколько навыкате глаза метали молнии. С трудом владея собой, проговорил:

— Клаудиа, дай мне сигарету.

И с чего только Вондри сегодня так пыжится? Клаудиа протянула мужу пачку «Дуэта» и свою зажигалку. Ну, сейчас разразится скандал, и разбору конца и края не будет.

Пернвиц закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся. Было так тихо, как бывает на сцене, когда кто-то забудет текст или пустит петуха. Актеры сидели, опустив головы. Клаудиа тоже.

— Так на чем мы остановились? — тихо, с наигранным спокойствием спросил сам себя Пернвиц. — Ах, да… Насчет реплик… Дыры, дыры… В диалоге больше дыр, чем в «Швейцарском» сыре… Как у любителей! Сколько раз я повторял вам, что с самого начала зритель обязан ощущать заложенную в вещи энергию. С самого начала — и до конца! Это касается и последней сцены в погребке Лютера, когда конец уже близок… Кстати, о вас, Вондри! — Хрипловатый голос Эберхарда зазвучал громко и угрожающе. — Ваш Гофман — безвольный болван, лишенный собственного «я»… Ничего, кроме жалости, он не вызывает… А как он передвигается по сцене? Как какой-то инвалид. Будучи главным режиссером, я не обязан разжевывать так называемым профессионалам каждую малость…

— С меня хватит! — Вондри вскочил, сжав кулаки. — Я не позволю обращаться с собой подобным образом.

— Я у вас позволения не спрашиваю, Вондри, — перекричал его Пернвиц. — Вы просто-напросто обязаны выслушать то, что считает своим долгом высказать вам главный режиссер. И если я…

Клаудиа и Шумахер невольно поднялись со стульев, но тут открылась дверь, и в репетиторскую заглянул весело улыбающийся режиссер театра Краних, сравнительно молодой еще человек, высокий, худощавый и всегда аккуратно постриженный «под сыщика».

— Я не помешал? — спросил он.

Пернвиц удивленно посмотрел в его сторону и покачал головой.

— Случилось что-нибудь?

— Мне необходимо с вами переговорить, — режиссер отдал присутствующим общий поклон, но на вопросительный взгляд главного режиссера не ответил. — Конечно, мы можем побеседовать в моем кабинете и после разбора.

— Иду. — Пернвиц прошел мимо режиссера, и дверь за ними закрылась.

— На сей раз режиссер появился вовремя, — с облегчением проговорил Шумахер и сел. — С чего это вдруг Эберхард так разбушевался?

— Просто ты его не знаешь, — добродушно заметил баритон Мерц. — Радуйся, что ты из драматической труппы. А вообще-то Эберхард — вулкан. И способен разбушеваться из-за обыкновенной мухи на стене.

— А сегодня из-за сигары, которую ему не предложили, — уточнил Гюльцов, тенор-буффо.

Ему было около сорока лет. Маленький, подвижный, как ртуть, он рано облысел и изо всех сил старался прикрыть лысину длинными волосами с висков. После этих его слов все опять уставились на свои сумки или портфели.

— А почему, между нами говоря, ты не дал ему сигару? — спросил Мерц у тенора, который подошел к окну и пытался что-то разглядеть сквозь снежную круговерть.

— Почему?! — резко повернулся к нему Вондри, распахивая тесно облегающий пиджак. — Да потому, что эти болваны из костюмерной опять забыли врезать в мой камзольчик карманы! И сигары лежат на столике в гримерной!

— Вот и объяснил бы ему. Я бы на твоем месте…

— Да, ты!.. — взорвался Вондри. — Не все такие толстокожие! Или ты считаешь, что после того, как он стер меня в порошок, я обязан был еще что-то ему объяснять? — Топнув ногой, он повернулся к Мерцу спиной. — Иногда мне хочется убить этого спесивого индюка на месте!

— Ну, ну! — Мерц умиротворяюще погладил тенора по спине. — Остынь!

Клаудиа с невольным удивлением посмотрела на Вондри. От него, обычно самодовольного и флегматичного, она такого взрыва не ожидала.

— Ты должна помочь мне успокоить Эберхарда, Клаудиа, — прошептал ей Шумахер. Долговязый председатель месткома явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Кому и знать его, если не тебе…

— Он сам успокоится. А если нет… — она пожала плечами.

— Сколько времени, между прочим, может продолжаться разбор? — пробурчал окончательно проснувшийся декоратор.

— Согласно колдоговору последняя репетиция не должна длиться дольше, чем двойная продолжительность самого спектакля, — с важным видом объяснил Шумахер.

— Еще чего не хватало!

Все собравшиеся в репетиторской начали вполголоса переругиваться. Клаудиа в этом не участвовала. Она с трудом сдерживала негодование! Вот он, Эберхард, — без прикрас! — Из-за сущей безделицы поднять такую бучу. И это после главной, последней репетиции, перед генеральной! Вдобавок накануне Рождества! Только о себе и думает. Плевать ему на то, как она все приготовит к празднику.

— Ну и осел же я! Зачем я вообще явился на этот разбор! — сказал за ее спиной декоратор Мерцу. — Мансфельд с Вестхаузеном куда умнее нас. Вовремя смылись. Хотя малышке не мешало бы кое-что выслушать.

— Вот-вот, — отозвался тенор-буффо. — Хотел бы я знать, почему… — Он умолк, испуганно вскинув голову.

— Что именно вам хотелось бы узнать, Гюльцов? — спросил Пернвиц, незаметно для многих появившийся в комнате. — Может быть, я вам разъясню.

— A-а… н-не н-надо, — начал вдруг заикаться маленький тенор-буффо. — Мы как раз… Я хотел только… — Под пристальным взглядом главного режиссера он окончательно смешался и сконфуженно умолк.

Помедлив несколько мгновений, Пернвиц саркастически ухмыльнулся.

— А засим считаю разбор законченным, — отчеканил он. — Вечером продолжим. Клаудиа, мою дубленку и портфель.

И, не оглянувшись, оставил репетиторскую.

Все участники спектакля бросились к своим пальто — гроза миновала! Клаудиа тоже очень торопилась, но в коридор вышла едва ли не последней. За ней — только декоратор с баритоном да Вондри, на ходу снимавший свой камзольчик, чтобы оставить его в гримерной. Поглядев ему вслед, Клаудиа заметила в конце коридора силуэт мужчины в синем халате. Но разглядеть не успела — он исчез в двери, ведущей на верхнюю часть сцены.

Пернвица Клаудиа догнала уже на сцене.

— Поторапливайся, — проворчал он. — Гитти ждет.

— Ты это мне говоришь?

Он не ответил, взял из ее рук дубленку и портфель.

— Ладно, пошли.

За декорациями совсем темно, лишь один фонарь отбрасывает светло-голубой свет на потрепанную ковровую дорожку. Слева и справа рейки подпирали кулисы, подмостки со ступеньками. Пахло глиной, краской и пропитанным специальными жидкостями деревом. Впереди еще несколько колеблющихся теней, направлявшихся в сторону противоположной двери, над которой опять-таки висел фонарь принудительного освещения. Декоратор с Мерцем куда-то пропали, обошли, наверное, сцену сзади.

Клаудиа молча шла вслед за мужем. Она вдруг почувствовала себя настолько униженной, что хотелось завыть во весь голос. Просто необъяснимо, до какой степени усложнилась в последнее время их с Эберхардом семейная жизнь. Как мало радости и от работы, и от сцены. Наверняка в чем-то виновата и она сама; сейчас она смотрела на мужа другими глазами — без слепого обожания и излишних иллюзий. И уже не впервые пыталась представить себе, как будет жить, если они разойдутся. Сценическую карьеру заново не начнешь — поезд ушел; но разве обрести внутреннее равновесие и умиротворенность — это мало?.. И в то же время она прекрасно отдавала себе отчет в том, что не сможет отнять у Эберхарда его дочурку.

У доски объявлений их остановил заведующий постановочной частью.

— У нас неприятности, — обратился он к главному режиссеру. — Баша стычка с рабочим сцены Крампе при перестановке декораций их обозлила. По крайней мере большинство. Сидят сейчас в столовой и пьют. Черт знает, откуда у них выпивка.

— А мне-то что прикажете делать? — выпятил подбородок Пернвиц. — Может быть, упасть перед этими неумехами на колени и просить прощения?

— Это меня не касается, — сухо ответил Буххольц. — Я отвечаю за то, чтобы сегодня вечером генеральная репетиция прошла без сучка без задоринки. Будем надеяться. — Он слабо махнул рукой и направился к лестнице, ведущей в столовую.

— Хамство какое, — выдавил из себя Пернвиц. — Что он о себе возомнил?!

А Клаудиа тем временем демонстративно уставилась в расписание репетиций на доске объявлений.

В своей застекленной будочке у входа на сцену сидел вахтер и читал газету. С улицы вошли две молодые женщины с театральными костюмами через руку. В открытую дверь дул сырой холодный ветер с улицы.

Клаудиа подняла воротник пальто, натянула перчатки.

— Пойдем наконец, — сказала она Пернвицу, что-то искавшему в портфеле…

— Черт знает что! — выругался он и покачал головой. — Куда-то запропастилась моя меховая шапка… Подожди, я сейчас вернусь.

Сквозь стеклянную дверь Клаудиа видела, как он обогнал обеих женщин и исчез в направлении сцены. Большая стрелка на электрических часах слегка щелкнула и снова остановилась. Без двенадцати минут три.

Три часа… Гулко отзвучали удары курантов монастырской церкви. Газета выскользнула из рук заснувшего вахтера и с шелестом упала на пол. Промчавшаяся за окном машина подняла тучи брызг.

Клаудиа поймала себя на том, что смотрит на циферблат настенных часов как загипнотизированная. С досады прикусила губу. Где же Эберхард? Не может быть, чтобы он так долго искал шапку. Или это просто уловка, чтобы еще раз увидеться с Мансфельд? «Глупая ты гусыня, — выругала она себя. — У Эберхарда пропасть других возможностей встретиться с этой дамочкой. Кроме того, ему самому не терпелось поскорее увидеть сияющие глазки Биргит и прогуляться, держа ее за ручку, по предновогоднему базару».

Послышались громкие голоса, с лестницы спускалась чуть ли не половина драматической труппы. Оживленно переговариваясь, они проходили мимо Клаудии, и большинство — в особенности мужчины — с улыбкой кивали ей. Один из них, высоченный герой и резонер Герхард Штраус, подчеркнуто театральным жестом положил ей руку на плечо и своим громким раскатистым голосом произнес:

— Целую ваши руки, о прекраснейшая из певиц. Мы были на репетиции, и нам, как всегда, понравилось, да еще как! Жаль, что твой муж, этот дилетант, не поручил тебе главной роли. При всем моем уважении к Мансфельд, она — пустое место.

Наклонив голову, он смачно поцеловал ее в щеку. Поцелуй явственно отдавал пивом.

— Я не потому это говорю, что втайне люблю тебя, — он даже повысил тональность, — а потому, что это — святая правда! — и собрался было опять ее поцеловать.

Клаудиа рассмеялась и не без труда высвободилась из его объятий.

— Благодарю за комплименты, — сказала она. — А твое мнение передам Эберхарду.

Старый актер забавно изобразил смертельный испуг.

— Упаси бог! — воскликнул он. — По теперешним правилам он может затребовать меня для участия в одном из очередных мюзиклов. Где мне с моим слабым здоровьем это вынести… — Он с явным удовольствием погладил свое округлое брюшко. — Такую фигуру грех портить!

Веселье актеров было неподдельным и заразительным. На какое-то время грустные мысли оставили Клаудиу. Приятно чувствовать, что в тебе видят не только актрису, но и женщину. Но когда последний из них попрощался и ушел, беспокойство ее усилилось. Эберхарда нет больше двадцати минут. Как быть? Пойти искать его? Или уйти? Биргит уже наверняка стоит в своем красном пальтишке у окна и доводит своими вопросами воспитательницу до белого каления. А что, если Эберхарда встретил и задержал директор? Или все-таки эта Мансфельд?

Клаудиа с решительным видом направилась к будочке вахтера. Старик, которого разбудили громкие голоса актеров, помаргивал, вопросительно глядя на нее.

— Мне нужно вернуться в гримерную, — объяснила она. — Если муж спросит, я совсем ненадолго.

На ступеньках у дамских гримерных она чуть не столкнулась с режиссером Штейнике. По контракту он обязан был ставить не только драматические спектакли, но и музыкальные. Но получал только те оперы и мюзиклы, которые не хотелось ставить главному. Многие считали его режиссером способным, но Клаудиа терпеть его не могла за чрезмерную слащавость, чуть ли не приторность. В последнее время он подчеркнуто старался оказать ей внимание; если уж быть совсем точной — как раз с того момента, как Эберхард связался с Мансфельд. Считал, наверное, что ей потребуется галантный утешитель, и по возможности поскорее…

Штейнике остановился, протянул ей руку.

— Перед премьерой не принято хвалить, — сказал он. — Но сегодня вы были просто восхитительны.

Он улыбался, а его карие глаза исподтишка ощупывали ее фигуру.

— Благодарю, — Клаудиа застегнула пальто на груди. Эти глаза чем-то напоминали ей липкий свекольный сироп, который она с детства терпеть не могла. — Я ищу мужа.

— В дирекции его нет, — поспешил сказать Штейнике. — Если хотите, — голос его прозвучал совсем приторно, — спросите фройляйн Мансфельд. Она, наверное, еще в своей уборной.

— Вы как будто упомянули мое имя? — Беритт Мансфельд спускалась по лестнице в своем новом замшевом пальто, покачивая бедрами. Остановилась почти вплотную к молодому режиссеру. — Нет, я не ослышалась, вы говорили обо мне!

— Фрау Бордин ищет своего мужа, — объяснил Штейнике. — Вы не знаете, где он?

— Я? С какой стати?! — Певица смотрела тем не менее на Клаудиу без тени смущения. — Я думала, вы с ним уже давно в городе.

Клаудиа ничего не ответила. Выходит, он все-таки заходил к ней.

— Вы не будете против, Клаудиа, если я помогу вам в ваших поисках? — Штейнике вяло наслаждался двусмысленностью ситуации. — Для вас мне времени не жалко.

Беритт Мансфельд одобрительно поглядела на него.

— Что ж, мои милые-красивые, не стану вам мешать. Мне давно пора… Желаю приятно провести время!

Клаудии стало до того обидно, что она едва не расплакалась. Но пусть этот Штейнике не воображает, ее слабости он не увидит! С напускной небрежностью проговорила:

— Ваше предложение заманчиво, но излишне. Наверное, муж условился с кем-то и вот-вот подойдет.

И с улыбкой, скорее похожей на судорожную гримасу, начала спускаться по лестнице. Заметив, что он собрался последовать за ней, свернула направо и скользнула на сцену…

Клаудиа не знала, сколько времени прошло. Настырный Штейнике заглянул все-таки на сцену, но не разглядел ее в углу. Было совсем тихо, лишь в трубах центрального отопления тихонько журчала вода. Чувство оскорбленного самолюбия понемногу оставляло ее. А что, между прочим, ей было ожидать от Эберхарда? Как ни крути, он один из тех мужчин, которые при виде округлых форм и миленькой мордочки способны потерять голову. В этом отношении ее первый муж был совсем другим. Даже тогда, когда они расстались, потому что ни о чем, кроме театральной карьеры, и думать не желала… А потом эта встреча в Ростоке… Странно, что именно сейчас, чуть ли не десять лет спустя, она вспомнила об этом.

От несильного порыва сквозняка по занавесу пошли мелкие волны. Клаудии вдруг почудилось, что она на сцене не одна. Прищурившись, силилась разглядеть, нет ли кого за едва освещенными кулисами. Но нет, все тихо, и никого не видно. Потом где-то — не то вверху, не то внизу, в машинном отсеке, — послышался неясный сосущий звук, и снова все стихло. У Клаудии мурашки по спине побежали. Она до ужаса боялась крыс, даже больше, чем пауков и прочую нечисть. По словам рабочих сцены, в старом здании театра водится порядочное количество этих мерзких длиннохвостых грызунов. Тогда уж лучше Штейнике со всеми возможными последствиями…

Клаудиа поспешила исчезнуть со сцены. Штейнике она не увидела, зато у будочки вахтера стояла Мансфельд и о чем-то негромко переговаривалась с балериной Кречмар, которая, безусловно, поджидала здесь своего поклонника Вондри. Клаудии вспомнилось странное выражение на лице Вестхаузена, когда тот провожал глазами тенора. Скорее всего он все-таки знал об измене, но молча мирился с этим, боясь потерять жену навсегда. Клаудии было жаль его: в годах уже, совсем недавно был вполне приличным певцом, а теперь зарабатывает на хлеб, будучи чем-то вроде мальчика на посылках у главного режиссера.

При виде Клаудии обе молодые женщины наклонили головы. Их хихиканье и косые взгляды в ее сторону сразу подсказали Клаудии, о ком они сплетничают.

— Господин Пернвиц пока не появлялся, — с сожалением проговорил вахтер.

— Знаю, — кивнула Клаудиа, не изменившись в лице. — Когда он появится, передайте, что я уже… — она вдруг умолкла, испуганно глядя в сторону стеклянной двери.

Вондри сбежал по лестнице с такой скоростью, будто за ним гнались. Он был неестественно бледен, на лбу выступил пот.

— Скорее врача! — выдавил из себя он. — Кто-то провалился в люк. И лежит теперь, разбившийся, наверное, под сценой.

Поставив на столик два битком набитых портфеля, провел по лицу дрожащей рукой.

— Я сам бы туда свалился, не услышь я снизу стона. Лампа принудительного освещения между декорациями перегорела, и было темно, как у черта за пазухой.

— Кто это?.. — спросила Клаудиа, невольно сжав руку Вондри.

— Не знаю… у меня была только зажигалка, я ничего толком не разглядел… — Он старался не смотреть на нее. — Да не волнуйся ты зря, еще ничего не известно…

Клаудиа его больше не слушала. Побежала к двери. На долю секунды увидела в темном стекле свое бледное, искаженное гримасой боли лицо. Но тут же ее оттолкнули в сторону, и мимо промчалась Беритт Мансфельд. Испустив истерический крик, исчезла на лестнице.

Клаудиа ударилась о батарею. Отвратительна она, эта Мансфельд… Неужели Эберхард действительно… Страх подстегнул ее.

Двустворчатая металлическая дверь, ведущая на лестницу, под сцену, была распахнута. Просторное прямоугольное помещение с опорами и стальными конструкциями для поворотного круга было ярко освещено. Беритт Мансфельд стояла на коленях перед бездыханным телом, лежавшим посреди круга. Голова и тело мужчины были в тени деревянных конструкций. Рядом лежали портфель и коричневая меховая шапка.

Клаудиа остановилась, словно натолкнувшись на невидимую стену. Вондри оказался тут как тут, готовый прийти на помощь. Она только покачала головой. На последние несколько шагов ушла, кажется, целая вечность.

— Он мертв, — в ужасе проговорила Беритт Мансфельд. — А только что еще дышал…

Она заплакала навзрыд, как ребенок, и по ее щекам покатились крупные слезы.

Эберхард Пернвиц лежал на спине, раскинув руки. Казалось, он просто спит. Сколько раз Клаудиа видела его в такой позе. Склонившись над ним, взяла руку — а вдруг пульс бьется? И только тогда заметила лужицу крови под его головой.

— Я так и подумал, что это он… — тихо проговорил Вондри. — Незадолго перед этим он был в концертмейстерской…

Осторожно опустив руку мужа, Клаудиа усилием воли заставила себя выпрямиться. Удивительно, до чего буднично она все это восприняла; ей было жаль и его, и себя, и, не исключено, даже эту Мансфельд, которая по-прежнему всхлипывала. Долго не сводила глаз с лица близкого и дорогого, как принято говорить, человека.

— Хотел бы я знать, какой идиот оттянул этот проклятый затвор люка, — сказал Вондри и взял в оба портфеля со столика.

Клаудиа невольно подняла глаза на темный прямоугольник над головой. Ей почудилось, что наверху, на сцене, кто-то на цыпочках, чуть поскрипывая, отошел от люка.