Онлайн чтение книги Заполье. Книга вторая
25

Видно, долгонько еще предстояло всем нам пробавляться простыми, подчас совсем уж непритязательными открытиями вроде посетившего недавно Ивана Базанова: не оттого ль так полорото доверчива наша российская массовка электоральная ко всяким явным же перебежчикам продажным, к цекистам вчерашним, а ныне антикоммунистам записным, партбилеты терзающим, что и сама она простодушно продажна тоже и в том никакого особого не видит греха, не ведает?.. На уровне инстинктивном голосующая за себе подобных, за позывы свои завтра взять, скажем, и кинуть компаньона по ларьку-комку, на какой с трудом великим наскребали они вдвоем со всей родни — уже ими кинутой тоже, поскольку хотя и отдали долги, но со скандалами и безо всякого обещанного учета дурноватости той же инфляции… В обыкновенье вошло предательство, в нечто заурядное, естественное, и на первых-то порах многие даже удовлетворились этим разрешенным наконец-то естеством — на ноги встать, на землю грешную с ходуль и котурнов всяких кодексов, декалогов и прочего прекраснодушья надуманного, искусственного и тем самым ложного, уравниловки осточертевшей… Сколько можно?! Да и вообще, опаснейшая это зараза — идеалы, в такие дебри, в непотребства затащить могут, что и не возрадуешься, проклянешь их все…

А естество непредвиденно для сторонников подобного массового дискурса оказалось таким, каким вообще-то и должно быть — вполне-таки пещерным.

Да и какое уж тут открытие — так себе, констатация очевидного, какого уже и не видеть нельзя. Но поделился с Мизгирем.

— Да, и еще раз да, вы это очень верно подметили… в естестве истинно доброго нет, считай, если хорошенько приглядеться — ни на гран! Все по-настоящему, адресно доброе может быть только искусственным, человеком для себя, ну и для других созданным. Не построил жилья-убежища, не добыл пищи, не развел огонь — околевай, нет к тебе ни жалости, ни… То же и с социалкой, с правилами общежитейными — ведь же ж не естественными же… Всем этим гнусным мироустройством человек, поскольку слаб есть, поневоле эгоистичен и монструозен в существе своем, провоцируется, толкается прежде всего на плохое, заранее обрекается на зло… ну, чем ему бедный мамонт виноват или там конкурент по крышеванью десятка девок-давалок? Слышали, один сутенер тут недавно пришил другого?! Он жесток запредельно, этот мир-недоделок, и вся мерзкая, кровавейшая история как человечества, так и естества природного тому доказательство неоспоримое, да-с!..

Сказать, что это лишь любимая тема рассуждений-разговоров его, было бы более чем неверным, в который раз убеждался Базанов, — нет, он жил этим вполне искренне, даже страстно, не считая нужным такое свое полнейшее и принципиальное миронеприятие скрывать, больше того — неуемно и с напором внушая его при всяком случае. Страсть, даже месть за себя миру, да, — но ведь еще больше ухудшающая свое же собственное существование в нем, если уж на то пошло, нечто мазохистское… Где смысл-то? Разве что в том, чтобы постоянно мобилизовывать, вздергивать себя на противостоянье, войну идейную с ним? Но и в этом что-то заведомо тупиковое было, чувствовалось, на конечное пораженье обреченное вполне естественным для всего живого образом, — если не иметь в запасе, иллюзорном хотя бы, мира другого, потустороннего и лучшего, надежду на него… Значит, есть в нем все-таки эта иллюзия? Иван уже пытался как-то думать над этой загадкой, но все в ней мутно было, да и при всем желании не отнесешь Мизгиря к стоикам или киникам, хотя цинизма-то хватало. Это ведь материализму-атеизму некуда деваться, кроме как только признавать сей безальтернативный, единственно возможный мир прекрасным, дабы иметь хоть какую-то волю к жизни… И тебе тоже, хотя противопоставить почти яростному Мизгиреву отрицанию почитай что и нечего в себе, если не считать некоего самому себе неясного противления в душе, неполного с Мизгирем согласия, во всяком случае.

— Ну а если это искусственное любовью созидается? — не очень охотно возразил Базанов. — Человеческой и хотя б отчасти?

— Любовью перемочь все это безобразие… Да вы шутить изволите?! Или по себе не знаем, как она вырождается, выхолащивается скоро — в теории даже, а того пуще на практике? Да она хуже еще, чем вегетарианство идейное! Жрущий овсянку там, свеклу, морковкой хрупающий ханжа — он-то понятен, он вместе с самобереженьем какие-то себялюбивые планы вынашивает, наверняка идеей своей простаков хочет охмурить. А вот что так называемой любовью прикрывается… О-о, это еще надо оч-чень посмотреть. — Мизгирь даже головой покрутил, никаким увереньям заранее не веря, в губах плотоядных горчину всех сомнений своих прихватив. — Необходимость жестокая выживанья прикрывается — пусть даже в форме любви материнской, физиологической, или таковой же половой… Вот, как говорится, и вся любовь. Необходимость! А мы вокруг этого турусы на колесах разводим, как детишки вокруг елки прыгаем. И особливо божью любовь и к боженьке. Но оглянитесь, вглядитесь — прямым на вещи взглядом: даденный нам в скверных ощущениях мир — он же ж в самых глубинных основах своих и законах противонравственен, да-да, с человеком, но бесчеловечен — поскольку нравственного в нем изначально не заложено ничего, одна голая физика-химия, машина убийств безжалостная ко всему живому, а к разумному — так тысячекратно… Это надо ж, столько нахитрить, наювелирничать в этой дряни творения, наизощряться в мелочах до атомарного или какого там еще уровня — чтобы главное, нравственное оставить не то что в пренебрежении, а в поношении, измывательстве еже… ежесекундном, уж не меньше. Ничего более поразительного, чем это вот гнусное несоответствие, нельзя представить даже!.. И после этого мне говорят — «бог»… Где он в творении, покажите мне его! А ежели и есть, скажу я вам, то без сердца, в нашем понимании, или же во зле его держит великом… Да нет — абсолютном, он же ж абсолютным должен быть во всем!

— Хотите сказать: или этот мир — или всемилостивый бог?

— Да! Иудеи — и те куда реальней к Яхве относились, не знаньем, так интуицией, а больше на практике, шкурой доходили: пощады не жди… Из живых энергий самая великая здесь, в этой всепожираловке, — это ж энергия страдания, ведь же так? Так, и не трудитесь искать ей равную. И говорить, где тут хищник, а где жертва… Здесь все — жертва. Впору думать, что демиург и сотворил-то это страдалище земное для того, чтоб энергией такой… Э-э… питаться, да, вкушать, так сказать, или для нужд иных каких, специфических… А по-другому этот преизбыток дурной страданья, эту первую и главнейшую константу жизни ведь и не объяснить теологически, никак не понять. Хоть ты лоб расшиби, молясь, — не поймешь!..

— Ну, в реальности-то, положим, эта энергия человека получше любого кнута подгоняет… — Они ждали Зиновия Трахтера, чтобы окончательно обсудить все юридические закавыки проекта рекламного приложения, доводы в его пользу обговорить, прежде чем отдать на решенье Воротынцеву, в правление. Владимир Георгиевич Мизгирь сейчас больше отчего-то, чем когда-либо, поселянинское определенье заставил вспомнить: карла… Все в том же курточном балахоне пребывал и в таком же привычном для знавших его скепсисе едком, шляпу черную, по обыкновению, нахлобучив на колбу кофейного аппарата в своем выгороженном редакционном закутке; бумаги там перебирал, из сейфика вынутые, раскладывал длиннопалыми мелькающими руками, что-то в них черкал иногда, угнувшись, плешь оказывая многомудрую средь клочковатых подпалин бывшей, уже можно сказать, шевелюры… — А иначе чем его сдвинешь еще, подвигнешь на всякие одоленья? Я о другом: как эту заразу продажности вытравлять, чем? Ведь были ж, наверное, не могли не быть прецеденты такие в истории…

— Страданием, все тем же страданьем — от самого себя, любимого… Пока не дойдет до всех. Впрочем, может и вовсе не дойти, так уж бывало — ив Первом, и во Втором Риме… четвертому не бывати — это уж точно. Четвертым будет нечто другое — и по всемирности подлинной своей, географической тоже, куда как величественней… — загадочно глянул Мизгирь щелками глаз, почти мечтательно почесал-пошкрябал бородку; и взгляд Левина поймал вопросительный, пояснил — довольно расплывчато, впрочем: — Объединенья этого самого человечества ведь же не избежать — во вселенскую смесь и смазь, в плавильный тот самый котел. Кто его и как объединит — вот настоящий-то вопрос вопросов. Под какой идеей, на какой опоре в самом человеке как таковом, в направлении к какой цели. И на этот счет существуют варианты, знаете, весьма порой дерзкие, на всяких свойствах натуры человеческой основанные… На той же на продажности даже можно обосновать, почему нет. Почему условно отрицательное в человеке не может быть принято за основу, как и условно положительное? Все бывало, знаете ли, на всяком строили. Благодаря тому же эгоизму, к примеру, человек выживает — как существо животное, да, но ведь и как… э-э… духовное, любимым словечком Ивана Егоровича выражаясь…

— Не вполне понятным для него самого, — добавил Базанов в третьем о себе лице и с неудовольствием глянул на часы: припаздывал Трахтер, вообще-то весьма аккуратный и в делах сведущий, прозванный, оказывается, в своих адвокатских кругах Зиной… Этого еще не хватало. Осведомил его о том недавно встреченный Народецкий: поинтересовался судебным разбирательством газеты с мэрией, все-таки подавшей иск за разжигание в ответ на обвиненья в рваческой, схожей с бандитизмом приватизации, спросил о защите — и весело изумился: «Как, Зина?! Да его ж самого надо защищать — от характерных притязаний собратий своих. — И уточнил с тонкой своей улыбкой: — От домогательств, это будет юридически верней…» И как ни старался теперь Базанов, а некой брезгливости, даже неприязни подавить не мог.

— Признаться, и для меня тоже. Что-то в этом понятии виртуальное, по-нынешнему сказать, вовсе бесплотное… дух, пых-пух — и боле ничего. Душа — это куда еще ни шло, все-таки нечто осязаемое, с душонкой-то можно разобраться, с телесным сопрячь, согласить на компромиссах не слишком позорных… — Небрежно засунув бумаги в сейф, Мизгирь запер дверцу, ключ в узловатых длинных пальцах повертел-показал. — Ключик-с к ней, душе, к скважине ее, замочной и всякой, подыскать, равно и для сообществ людских, партий там, тусовок. Много всяких идей бродит в этом веселеньком вертепе, идеологий-фикс, химер обустроительных и прочих пузырей с горохом для дурацких голов… Что до меня касаемо, то я, знаете, сугубый практик жизни и принадлежу к убежденным и последовательным тупоконечникам. Яйцо, знаете, с тупого конца имеет… м-м… воздушную полость такую, с нее и чистить легче. И во всяком субъекте есть нечто полое, пустое в душе, вот оттуда и надо начинать колупать… Цинично? Так ведь и жизнь цинична и ничуть от этого не умалена в своей ценности для нас, смертных, страха ради за которую держимся. В каждом из нас есть, увы, своя полость, каковую надо сознавать в себе и от вторжений непрошеных оберегать, да-с, иначе расколупают догола… Есть она, как не быть, и в политических субъектах — ищите и да обрящете, может быть. Весь вопрос во времени, а эта субстанция злобна и промедленья не терпит…

Не столько отвечал, на вопросы, сколько задавал их Владимир Георгиевич Мизгирь — всем существом своим, сутью до сих пор не проясненной, из нескрываемых, даже выставляемых на вид противоречий сотканной, которые мешали заглянуть поглубже в нее, суть, отводили глаза… Что это — сознательная оборона от упомянутых вторжений, инстинктивная уловка такая, манера поведения? И какую полость в тебе, пустоту нашел? А в том, что успел порядком таки расколупать тебя, сомнений уже не было.

— Слабые места? Скорей уж у себя их изживать…

— И тако, и инако, в других искать, равно как и изживать свои — везде успевать. Работать и в реале, и в виртуале… в астрале даже — эманацией, напором воли. Мы даже отдаленно, скажу я вам, представить разумом своим не можем, какие там битвы кипят, вершатся, какие чудовищные силы-энергии схлестнулись, галактические перед ними — так себе, шутихи… Недоказуемо с точностью от и до? Но ведь и неопровергаемо с той же точностью, согласитесь. А на нижних уровнях его и мы, человеки, кое-что можем… Немногие, но могут. Что, удивились?.. — вперил Мизгирь остро блеснувший то ли усмешкой, то ль пренебреженьем неким взгляд в Базанова, не сразу перевел его на Левина — тут же опустившего глаза. — Есть дух! Это я вашим сомненьем усомнился, но не своим… Не у всякоразного большинства, разумеется, душевного в смысле наличия душонки. И есть духовные сущности, какие толстокожему, как носорог, материализму, недоучке вечному, не внятны — даже цыганке-гадалке какой-нибудь темномозглой внятные, но не ему. У него-то выше надстройки пресловутой ничего нету, чердака даже. И есть, не могут не быть две сверхсущности равновеликие, по отношению друг к другу идейно и всячески полярные, если хотите, зеркальные, и борьба их извечная, друг друга отрицающая и вместе утверждающая… Единство и борьба противоположностей — кто это поименовал, не Гегель? Да чуть ли не Платон. И эта двойственность, дву-составность мировая, эта борьба везде и во всем отражается здесь, внизу, в самом даже малом проявляется, в зарядах-частицах разноименных даже… и как-кой, к чертям, бог единый всеблагой в этой онтологической, уж не меньше, противопоставленности?! В отрицании, ненависти к противоположному — обоюдной?.. Да, именно борьба эта всем движет — через страдание живого в том числе, соглашусь, и даже смешно говорить, на какой там стороне добро или зло… На стороне электрона, что ли, зло, поскольку мы ему минус присобачили? Да мало ль что и чему мы присобачили!

Говорил он удивительно свободно, будто читаную-перечитаную лекцию для непонятливых студиозов повторял, поигрывая ключом в мословатых пальцах и глядя снисходительно, пожалуй, и с презреньем легким и к слушателям, и к самому предмету лекции, не бог весть какому сложному.

— У магнита двуполюсного, со школы помню, попробуйте отделить плюс от минуса, отколоть, плюсовое добро одно выделить — получится у вас? Хренушки, тут же у вашего добра отделенного, отколотого такой же минус объявится… Эрго: во всяком добре есть-таки большая доля неискоренимого, чаще всего малозаметного зла, и только не надо мне говорить, что мы сами в этом виноваты, неполное добро творя; ну разве что в следствиях кое-каких виноваты, более-менее очевидных, но не в причинах же изначальных. А вообще же, злые последствия нашего добра неисследимы и неподконтрольны человеку — как, впрочем, и добро вследствие злых, скажем, поступков… И вот назвали мы эту свару мировую, противоборство великое диалектикой или там сопряженьем, комплексом антиномий, прикрыли от себя термином — и что, нам от этого легче? У нас, что ли, все минусы в плюсы превратились, в божеские, в теодицею неопровержимую? Или хотя бы расставились по углам: вот это добро несомненное, а вот это — зло? Нет уж, проблему эту наиважнейшую не заговорить словесами, терминами от нее не отчураешься…

— Что, изменили атеизму?

Нет, странным все ж было слышать речи эти — после всего иного, хотя что-то такое он уже, кажется, говорил… Поселянину говорил, да, или спрашивал, этого теперь толком не вспомнить. Удивил опять и, пожалуй, даже разочаровал малость: неужто всерьез? Или мистификация очередная, изворот логический, на которые куда как горазд он, недоношенный? Чего совсем исключить тоже было нельзя.

— Так я на оном не женился, пачпорт у меня чист. Нет-с; а все потому, что не могу игнорировать а-агромаднейший духовный, он же мистический, метафизический и прочий опыт, до нас накопленный… И что мой одинокий разум по сравненью с ним, вы мне скажите? Спорить не буду, стихийный атеизм могуч, на наших с вами непосредственных ощущениях, на очевидностях же построенный, — но что опять же наши очи? Так себе, гляделки, лишь внешнее видящие, да и то, знаете, не всякое… — Его «гляделки» из-под клочков бровей смотрели сейчас уже сожалеюще, едва ли не с упреком: не верите, дескать, а зря. — Если и не говорил о том раньше, то… Дело это вообще-то личное. Назвать это верой? Скорее да, чем нет. Хотя вер-то, суеверий более чем до черта по видам всяким, интенсивности своей и зрячести, вплоть до слепошарых совершенно, их-то как раз и есть большинство стадное… Моя — зрячая, надеюсь, есть из чего выбирать. Давняя и зрящая в корень вещей, а не в обманки развешанные, не в западни ловцов человеков, корень причинности всего ищущая… Человек, в веру пришедший — он, как правило, допетрил, — и пальцем постучал по крутому лбу, усмехнулся себе, — добрался до пределов своих возможностей, умственных там и всяких, уразумел наконец их сугубую недостаточность и вполне сознательно, подчеркну вам я, к вышнему обратился — за помощью, за вразумленьем; и это я понять еще могу. А вот которые из веры в неверье, вообще разуверенные — те совсем уж бросовые. Но, кстати, как расходный материал для всякого рода реконструкций социальных весьма даже годятся, это вы на заметку себе возьмите… Пригодятся во благовремени, да.

— Частицы какие-то — и человек… Механику, пусть и квантовую, с этикой человеческой равнять, к механике ее сводить?

Спорить никак уж не хотелось, это Иван через силу выговорил, лишь бы сказать что-нибудь, почти оскорбленный поначалу: что за существо такое все-таки этот адвокатский барон?! Всячески и всегда поддерживать его, Базанова, в том совсем не однозначном, что куцым словцом «атеизм» зовется, — чтобы теперь бросить одного, вроде как в дураках оставить соратника, спрятавшись за малопонятной полуверой в дихотомию некую мировую… Чем не предательство тоже? Или это и есть та самая, про запас, иллюзия, в которой человек сам от себя укрывается, себя самого боясь? Тогда не так уж безоглядным оказал себя Мизгирь Владимир Георгиевич, сховался-таки — выговорив заранее, может, местечко нехудшее себе у одной из сверхсущностей, не с обеими же он воюет… Ну да, на покой заслуженный рассчитывая, на увитый плющом до самой крыши домик, не иначе. И усмешки, вполне злорадной, от себя не скрыл: надо же, самых даже упертых, самых рьяных отрицателей жизни прошибает он, страх конца…

— А все едино! — не заметил, нет — почувствовал усмешку Ивана куратор, интуиция его была поистине звериной; или женской — нечасто, но встречаются такие женщины. — Все со всем связано, от микро до макро, через нас проходя связью этой. Элементы, кирпичики… И кто бы что ни говорил, а дом наш кирпичный, как и мы сами, и свойства, качества все — от кирпича. И не умаляю вовсе атеизма, это одна из граней мироведенья, я вам скажу, из существенных, его огромно значение, но… Оно ж у каждого свое, это «но» — тут уж, как водится меж людьми, табачок врозь. Но можно и поделиться, и разделить.

Не первое от него приглашенье и не в этом только состоящее, и пора бы поостеречься, подстраховаться после всех ему отказов неявных, хотя бы формально принять, чтобы не стать помехой или, того хуже, врагом, не входя в обозначившуюся, он уже видел по многим приметам, коалицию против Воротынцева.

— Да нет, смысл в том, что говорите вы, немалый. Во всех сферах борьба беспощадная, на всех уровнях — и, как иногда сдается, не без высших покровителей… — сказал Базанов и, кажется, не соврал, не погрешил против мнения собственного, искренности своей. — Сверхизбыток какой-то страшный ее, по-достоевски прямо…

— В черно-белом варианте, где бог с дьяволом по душе нашей топчутся? Как на этом… э-э… на татами? Если бы так… Я ведь же чем был подвигнут? — Мизгирь не преминул показать, что воодушевился его согласием, но напора не сбавлял. — Неразличеньем добра и зла в природе… и не только в естественной, а вообще — в природе вещей. А находил и нахожу только, грубейшим образом выражаясь, подчиненье необходимости жестокой, принимающей многоразличные формы добра, зла, любви там или даже ненависти… в формах во многом условных, да-с! Нет-нет, — упреждающе замотал он тяжелой головой, поднял обе длани. — С человеком, разумею, все посложнее будет, надстройка его психоинтеллектуальная о-го-го как повыше — но основа-то все та же…

— Животная преимущественно. А в этой составляющей обнаружить добро и зло хоть в какой-нибудь чистоте… — сказал Левин с сомнением, которое иного убеждения стоило, и оглянулся почему-то, хотя в большой редакционной комнате никого больше не было. — Скорее серое, вперемешку. А потуги нравственные — это уже от излишков эмоциональных, от умственных тоже. Искусственных, это вы очень даже правы, Владимир Георгиевич.

И этот проклюнулся… Отвечать им, нет? И как его Поселянин назвал тогда — манихеем? Катары, манихеи эти, что-то мутное и невразумительное, о которых Иван читал, но так давно, что уже успело повыветриться вместе с прорвой всякого пустого, ненужного и неприменимого знания, какое разве что для решенья кроссвордов годится, для времяпровожденья на свете этом единственном — цену времени только сейчас начиная с нехорошими предчувствиями постигать…

Вот только за что, спросить бы, они изначально схватились, борются, его демиурги, если не в этом самом черно-белом варианте, сиречь добра со злом? Серое с серым — за голую гегемонию? Темнишь ты что-то, имярек владетель-победитель мира, на парадоксах выехать хочешь, на фразе, диалектикой самодельной захомутать — не слабой, надо согласиться, хотя не столько Гегелем, сколько Шопенгауэром отрыгивается, а то и ницшеанством забавным… Накопал, ничего не скажешь. Некое согласие с ним изобразить? В последние месяц-другой если не отчужденье, то охлаждение некоторое наметилось меж ними, несмотря на старанья Алевтины, для дела, для газеты никак уж не желательное, кормились-то с рук Рябокобыляки, из «Русича». На посиделке, еще в начале лета и опять в кабинетике Али, Люсьен в подпитии и дурном таки, вздорном каком-то настроении бросила: «Достал этот Владленыч! Мы что, на него на одного горбатимся, на козла?!» — на что Мизгирь от неожиданности, верно, не нашелся со словами, но глянул так, что та, кажется, поперхнулась даже и, вынести не в силах, отвернулась, жирной спиной повернулась к нему беззащитной… «На дело работаем, на стратегему — он не меньше, чем мы…» — но это уж вдогон было, запоздало и с проколом невольным, подтвержденьем: есть это — «мы»… И Воротынцев неспокоен стал, как-то посерел лицом за лето прошедшее, для него нелегкое видно, и если приглашал в ресторанчик на ужин, то попозже ввечеру, когда чаще всего ни банкира, ни парадоксалиста записного за табльдотом уже не было.

Много чего переменило оно, лето смутное это, исподволь и всяко.

— Значит, «даешь искусственное»?.. Я — за. Что-то воротит уже от естества…

Базанов не договорил еще, когда в дверь, бочком порог переступив и явно запыхавшись, адвокат со своей большой папкой старой обтертой кожи вошел… Ну и к лучшему, меньше всего Ивану хотелось продолжать этот разговор сейчас, да и чем? Мизантропией такой же домодельной, под настроение? Далеко все это завести может, не выберешься. Особенно когда противоестество перед тобой — пушок этот мягонький изреженный, совсем не еврейский, на круглой голове, с некой косиною взгляд, — Трахтер никогда не смотрел собеседнику в глаза, будто вообще не умел, оплывшее, на коротких ногах тело, говорок округлый… В ораторы, в потрясатели судов и общественности не годился, конечно, но законы, и в особенности крючки к ним, обходные лазейки, пустоты и дыры в них знал как мало кто. И хорошо, что руки подавать не имел привычки, что-то вроде салюта всем изобразил вялой ладошкой.

— Ну так и что? — переключился тут же Мизгирь и огляделся, словно обозрел все поле задачи, перед ним лежащей. — Отдельчик с жалким вкладышем для сортирной надобности гондобить будем — или ж полноценное агентство с приложением рекламным на базе газеты? С заглядом, на вырост?

— Лишь на отдел вообще-то дана санкция Леонидом Владленычем, — сказал, не скрывая удивления, Базанов. — Агентство, как я понимаю, это ж целый штат нужен, куда по затратам больше…

— А что нам чьи-то санкции! Рябокобыляка, Борис свет Сигизмундович, бабки под агентство дает, гарантирую — и что нам еще надо? Не президентского указа же.

— А он и есть президент — концерна… Нет, без согласия Воротынцева я на это не могу пойти, не хозяин.

Они разом переглянулись — все трое, и Мизгирь отвалился на спинку стула, бросил покровительственно:

— Ну так сходите к нему, если хотите. Почему нет?

— Но доказательства-то не за мной — за вами… Газету отдел вполне устраивает, тем паче что ни опыта пока нет, ни связей, ни клиентуры… Вам доказывать.

— Клиентуру? Доставим, с избытком, — утвердительно покивал Трах-тер, отчего пушок на голове его зашевелился, и стал раскладывать свою папку со множеством отделений и карманчиков. — Ну, а тут я и положеньица подготовил — и под отдел, и под агентство… Нет, предпочтительнее последнее. Возможностей больше, а это лишняя же прибыль. Впрочем, я не знаю случая, чтобы прибыль была лишней. Разве что когда от налогов сховать.

— И люди есть, Иван Егорович. С тем самым опытом, да хоть завтра приведу сюда. — Это уже опять Левин говорил, смотрел по-собачьи преданными глазами, только теперь уж не на Мизгиря, а на него, шефа своего. — Профессионалы, не какие-то сечовики-дилетанты…

— Это хорошо, что вы так договорились. — Иван постарался сказать это без какой-либо тени иронии. — Теперь уговорите Леонида Владленовича — и я соглашусь, пожалуй.

— Ну, быть по сему, схожу с вами — формальности ради… — с пренебреженьем проговорил, решил Мизгирь. — Так что там у нас в положении? И поотчетливей, Зиновий Матвеевич… с расстановочкой, да-с.

Пора пришла расставить кое-что по местам-с.