Онлайн чтение книги Честь
МИХЕИЧ

После ужина кадетам строго воспрещалось покидать черту лагеря, и обычно последние два часа перед сном они проводили на зеленой лужайке, неподалеку от леса, спускавшегося зелеными террасами к Волге. Тут обычно собиралась вся семья симбирцев: воспитатель, эконом, повар и дядьки Щербаков и Зимин. Дядьки заблаговременно приготовляли валежник, и по началу, когда костер горел крупными огненными языками, взметая в высь мелкие, умирающие на лету, искры, — у костра было шумно и весело. Слышались звонкие детские голоса, смех, а в нужные минуты строгие оклики воспитателя. Но как только огонь спадал, и угли, словно утомленные, подергивались тонким слоем серого пепла, у костра, как-то сама собой, наступала тишина… Иногда в полголоса пели русские песни или слушали рассказы из жизни Суворова, Нахимова, Скобелева. Подполковник Соловьев был хорошим рассказчиком, кадеты любили слушать его, а приятный тембр его голоса как-то успокаивающе действовал на уставших за день шалунов — словно пел перед сном — «колыбельную песнь».

В эти минуты маленький Жоржик любил смотреть на далекую ширь Волги, на ряд непроизвольно разбросанных по реке красных и зеленых плавучих маяков, на созвездие ярко мерцающих огоньков какой-то далекой железнодорожной станции, да на тусклый костер на другой стороне реки, как раз против лагеря.

Дядька Зимин трогательно любил Жоржика, то ли за крупную мзду, полученную, незаметно от начальства, от богатой тетки Брагина при его поступлении в корпус, то ли за то, что Брагин, хотя и был шалун, но не злостный. Вот этот самый Зимин и вложил в душу маленького Жоржика зерно любопытства, как-то сказав ему, что это костер старого рыбака Михеича, что днем он спит, а ночью ловит рыбу, и что варит такую уху, какую ни один повар в мире не сварит…

— А вы бы отпросились у воспитателя на ночевку к Михеичу… я бы с вами поехал, — таинственно закончил Зимин.

С тех пор восприимчивый Жоржик жил мечтой ночной рыбалки у Михеича и ждал только момента, когда подполковник Соловьев будет в хорошем настроении. Своим детским умом он считал, что успех или неуспех его просьбы всецело зависит от настроения воспитателя. Он пытливо следил за Владимиром Федоровичем и мучился тем, что вот уже два дня он был каким-то колючим, щетинистым. Вчера он наказал Джаврова, и даже немного кричал на него, что бывало с ним очень редко, а сегодня посадил в карцер известного шалуна Дагмарова, правда, через час он его освободил, но сегодня нельзя, разочарованно думал маленький рыбак. Наступил третий день, и Жоржику показалось, что Владимир Федорович такой же добрый, ласковый, солнечный, как сегодняшний июньский день. Он улучил минуту, и когда воспитатель сидел в плетеном кресле и читал газету, решительно подошел к нему.

— Господин подполковник, у меня к вам просьба!

— Какая? — спросил воспитатель, опуская на колени газету.

— Отпустите меня сегодня ночью на ночную рыбалку к Михеичу… Он живет за рекой… Зимин согласился ехать со мной…

— Никаких ночных рыбалок… никаких Михеичей… можешь итти, — сухо ответил воспитатель, снова уткнувшись в газету.

По твердому тону ответа Жоржик понял, что все его мечты о рыбалке лопнули, как мыльный пузырь. Нерешительно потоптавшись на месте, он уныло побрел в лес.

. . . . . . . . . . . .

Михеич… рыбалка… уха… уже представлялись Жоржику в каком-то запретном ореоле загадочности и с каждым следующим днем все больше и больше разъедали его воображение. В детском пытливом мозгу, один за другим, рождались дерзкие планы, вплоть до ночного побега из лагеря, которые безжалостно разбивались о суровую действительность. Последней надеждой Жоржика был его воспитатель полковник Гусев, через неделю сменявший подполковника Соловьева. Полковник Гусев был бездетным. Это было тяжелой драмой всей его жизни. Отличный строевой офицер, он оставил 27-ю артиллерийскую бригаду и, чтобы быть ближе к детям, выхлопотал перевод в Симбирский кадетский корпус. Он и его жена, Елена Константиновна, привязались к маленькому Жоржику, по праздникам брали его к себе в отпуск и окружили его родительской лаской, заботой и любовью. В первый же день по приезде Дмитрия Васильевича в лагерь, Жоржик обратился к нему с той же просьбой. Он не утаил от воспитателя, что подполковник Соловьев не разрешил ему ехать к Михеичу.

— Не разрешил, значит нельзя, — спокойно ответил полковник Гусев, гладя по голове своего любимца и, встретившись с его безнадежно грустными глазами, ласково прибавил: — Иди… Я подумаю… подумаю…

Не чувствуя под собой ног, счастливый Жоржик возвращался в барак. Ему неудержимо захотелось пойти к подполковнику Соловьеву и в лицо сказать ему — «петух». Он уже направился к даче Соловьева, но вдруг остановился в раздумии…

— Нет, если я это сделаю, рыбу мне придется ловить в карцере, а не у Михеича, — вслух проговорил он и пошел в сторону барака. За три года он своим детским умом хорошо изучил своего воспитателя. Ему так хорошо знакомо это слово «подумаю», после которого он много раз бывал счастлив. Жоржик не пошел в барак, а спустился в лес, сел на свое любимое полуистлевшее дерево и мысленно стал перебирать в памяти все «подумаю»…

…«Подумаю», — с улыбкой сказал Дмитрий Васильевич в одно из воскресений, когда Жоржик, будучи кадетом первого класса, застенчиво спросил его, нельзя ли ему купить маленький, совсем малюсенький аквариум… на одну… нет, на две рыбки, потому что одной будет скучно… Через неделю, когда он вошел в свою комнату, первое, что бросилось ему в глаза, был большой аквариум. Целый день просидел он около него, наблюдая сквозь мутную зелень стекла веселую игру золотых, серебряных, светящихся рыбок… Но рыбки очень скоро, если не надоели, то как-то приелись Жоржику.

Наступила зима… Жоржик открывал северный полюс… Карабкаясь по снежным сугробам, как большие сахарные головы разбросанные в разных местах огромного сада, примыкавшего к зданиям воспитательских квартир, зарываясь в снег, падая с сугробов, Жоржик решил, что не может открыть северного полюса только потому, что у него нет собаки и, вернувшись домой, разрумяненный и мокрый от талого снега, он на вопрос Дмитрия Васильевича, — где он так промок, — ответил вопросом:

— Дмитрий Васильевич, можно мне купить собаку?.. Я не могу открыть северного полюса.

—  Подумаю , — ответил воспитатель.

В очередную субботу Жоржика радостным лаем встретил огромный рыжий «надворный советник» — Дагор. И сколько за три года пребывания в корпусе было этих «подумаю». Жоржик и сейчас был уверен, что на рыбалку к Михеичу он поедет, а полковник Гусев действительно думал, так как инструкция корпуса категорически запрещала отпускать кадет куда-либо ночью. Через два дня полковник Гусев вызвал к себе Зимина и, дав ему точные инструкции, отпустил Жоржика к Михеичу под видом городского отпуска с ночевой.

Тихая ночь покоем окутала уставшую за день землю. По синему небу, окруженная со всех сторон мелкими блестками мерцающих звезд, спокойно плыла луна. Волга словно дремала, когда Жоржик и Зимин на бело-синей корпусной лодке отчалили от берега. Лодка легко поплыла по спокойной глади воды. Нудный скрип правой уключины далеко разносился по воде, а от равномерного взмаха весел по обе стороны лодки образовывались маленькие водоворотики. Они весело играли серебряными складками и растворялись в течении реки. От воды пахло водяным теплом. Лодка все время держалась в створе тусклого костра на противоположном берегу — это и был костер Михеича.

Рыбаки только что вытянули бредень, в коричневых мокрых клетках сетки испуганно трепыхалась серебряная рыба. Только что вылезший из воды, молодой рыбак поддерживал верхний край бредня, а высокий жилистый старик с кривой ногой искусно и быстро выгребал рыбу; крупную бросал далеко на песок, мелкую обратно в воду.

«Михеич», — таинственно сказал Зимин, держа за руку Жоржика.

— Никит!.. Рыбу разложи по садкам, да сеть промой, — тоном приказа сказал Михеич и только тогда, сильно хромая на правую ногу, подошел к прибывшим.

— Вот гостя привез вам, Михеич, — весело проговорил Зимин, здороваясь с рыбаком.

— Гостю всегда рады, — радушно ответил Михеич, обнимая худенькие плечи Жоржика влажной, пахнувшей сырой рыбой, рукой.

— А как тебя звать сынок? — ласково спросил он, заглядывая в глаза Жоржика и касаясь путанной бородой его лица.

— Жоржик!

—  Как ?

— Егорий, — пояснил Зимин.

— Егорушка… Егорушка, — медленно, глядя в далекую сикь неба, тихо проговорил Михеич, и каждая нотка его голоса звучала безотчетной грустью, безнадежной тоской. Все молча подошли к тлеющему костру. На треноге висел закопченный жирной сажей чугунный котел, в котором чуть кипела какая-то коричневая жидкость.

— Садись, сынок, — указал Михеич на врытый в песок пень и, бросив в тлеющие угли четыре вяленных воблы, сам присел возле Жоржика.

Он низко опустил голову и чуть слышно сказал:

— Сын у меня был, Егорушка… последыш… весь в меня… и Волгу любил… В Японскую погиб, — грустно закончил Михеич и, вынув из углей воблу, добавил: — На-ка, сынок, побалуйся, пока уха будет готова… Вобла первая рыба для рыбака…

Жоржик полулежа ел отмякшую от огня рыбу, которая казалась ему необыкновенно вкусной. Уютно и тепло было у тлеющего костра… Никита и Зимин полулежали по другую сторону. Михеич имел какую-то особенную манеру говорить. Он был не многословен, а между фразами делал большие паузы, словно давая слушателю возможность правильно понять, оценить и ясно представить себе сказанное. Он говорил просто, без какого-нибудь нажима на слова, а они дышали то безысходной тоской, то радостью и весельем, то лаской и любовью.

— Михеич, расскажите что-нибудь про себя, — застенчиво попросил Жоржик.

— Что про себя?.. Вот когда был молод, звали Михеем, а стал старик, все зовут Михеич, — наклоняясь к лицу Жоржика с улыбкой сказал рыбак, и маленький Брагин почувствовал на себе доброту его ясных глаз.

— В лейб-гвардии Павловском служил… Туда ведь по носу принимают… Как курносый — в «Павловский Его Величества Павла 1-го полк», — закончил он, в шутку ударив себя по носу щелчком.

— За разум да беспорочную службу Царю Батюшке… до старшего унтер-офицера достиг… Царя да наследника сколько раз видел, вот так, как тебя сейчас вижу, Егорушка… Он остановился, и Жоржик ясно представил себе Михеича рядом с таким же маленьким, как он, наследником.

— Под началом белого генерала с турком-нехристем воевал… Под Плевной ногу-то ядром и перешибло, — закончил он, указывая рукой на изуродованную правую ногу. Вдруг он вскинул вверх свою лохматую голову, вслушался в тишину ночи и тоном приказа сказал: — Никит, подтяни челнок… Фельдмаршал Суворов идут!..

Никита быстро вскочил и на сильных упругих ногах побежал к воде. Его примеру последовал Зимин, и обе лодки были подтащены ими глубоко на песок. Все устремили взоры на реку и скоро из-за мыса на фарватере реки показался лучший пароход Волги — «ФЕЛЬДМАРШАЛ СУВОРОВ».

Белый красавец гордо резал спокойную гладь воды, симметрично бросая по обе стороны большие, ровные волны, увенчанные на гребнях кружевами белой шипящей пены… «СУВОРОВ», — первым нарушил тишину Михеич.

— Памятники надо ставить фельдмаршалу… да в селах, в деревнях… откуда солдат идет… чтоб каждый знал, кто такой Суворов был… Суворовым Россия побеждать будет… а они пароходы строят…

Он молча вынул из холщевого мешка каравай ржаного хлеба, кривым, сильно сточенным ножом отрезал каждому по большому ломтю, дал по деревянной ложке и, перекрестясь широким крестом, склонил голову в короткой, молчаливой молитве.

— А ну, сынок, отведай моей ухи, — с улыбкой сказал он и, стукнув ложкой по краю чугунного котла, первый зачерпнул ложку горячей наваристой ухи.

Все ели с аппетитом. Крепкая, сильно наперченная, слегка пахнущая дымком, уха обжигала непривычные губы Жоржика, а по всему телу разливалась какая-то приятная теплота, то ли от ароматной ухи, то ли от близкого соседства с таким простым и хорошим Михеичем.

. . . . . . . . . . . .

— Ну, а теперь, сынок, спи, — отечески тепло сказал Михеич, снимая с костлявых плеч коричневый короткий бушлат и укрывая им Жоржика.

— Мне не холодно, Михеич…

— Не холодно, так будет холодно… Ночи подле Волги всегда прохладные…

— А вы про Волгу расскажите? — спросил Жоржик, поудобнее завертываясь в бушлат, от которого так приятно пахло Михеичем.

— А ты слушать будешь?

— Буду… буду…

— А мы так порешим… когда я остановлюсь… ты должен сказать… «слушаю»… и я буду продолжать… а не скажешь… замолчу.

— Хорошо!.. Только про Волгу, — тихо ответил Жоржик, устремив взгляд в розовую теплоту тлеющих углей.

— Что Волга?.. Волгу надо понять… А поймешь — полюбишь, — начал Михеич, и в каждом медленно сказанном слове чувствовалась та же грусть, которую испытал Жоржик, когда Михеич говорил о сыне Егорушке.

—  Слушаю …

— Полюбишь за то, что она русская… и берега моет русские… и кормит нас русских… и вода в ней русская… и рыба русская…

Он остановился, достал кисет и стал набивать табаком длинную прямую трубку.

—  Слушаю , — тихо сказал Жоржик, глядя на сосредоточенное лицо Михеича, подсвеченное снизу мягким светом медленно угасавших углей. От позднего времени тяжелые веки Жоржика закрывались все чаще и чаще, но, пересиливая сон, он жадно вслушивался в басовые спокойные нотки голоса Михеича, чтобы еще раз сказать — «слушаю».

— Вот муть пошла по России, — начал Михеич, пуская изо рта сизый, евший глаза, дым.

— Нехорошо… Народ мутят против смиренного Божьего помазанника… А Бога потеряют… не хорошо кончится…

Жоржик не совсем понимал слова Михеича… Какая муть?.. Почему может кончиться плохо?

…Для кого плохо?.. Ряд непонятных вопросов роился в его детском мозгу, но сквозь сон он отлично помнил, что он что-то должен сказать, иначе Михеич остановится, и он не услышит самого главного.

—  Слушаю , — как тихий шелест донеслось до Михеича угасшее слово засыпающего Жоржика.

— Вот и ты, Егорушка, может до генерала дойдешь, а куда забросит тебя жизнь, сам того не знаешь… и никто не знает… а может муть выбросит неизвестно куда… далеко, далеко от Волги…

—  Слушаю …

— И вспомнишь тогда Волгу… Руками обхватишь седую голову… и из старых глаз генеральские слезы закапают… а ты плачь… это слезы хорошие… за Волгу… Она услышит… Волгу надо понять…

—  Слуш …..

. . . . . . . . . . . .

Летняя короткая ночь уходила. Чуть заметно розовел восток… По реке стелился молочный туман, предвестник погожего дня. Голубело небо, по верхушкам прибрежных ив скользнули первые лучи солнца… В безпредельном лазурном просторе начался новый день. Две серые цапли с достоинством опустились в тихую заводь… В испуганно быстром полете потянули суетливые кряквы… Одинокий ворон, каркая и озираясь по сторонам, летел за добычей… Где-то в камышах тишину нарушил первый выстрел… Суетный день вступил в свои права. Михеич засунул под бушлат спящего Жоржика Свою голову и шопотом сказал:

— Егорушка!.. Егорушка!.. Заря занялась… Рыбу пора ловить…

Жоржик вскочил, детскими кулаченками протер заспанные глаза и, повернувшись к Михеичу, виновато проговорил:

— Я все слышал, Михеич… А это правда, что я буду генералом?

Михеич легко подхватил хрупкого Жоржика на крепкие жилистые руки и, направляясь к воде, весело ответил:

— Дойдешь, Егорушка… дойдешь… До Суворова не достигнешь… а до генерала дойдешь…

Он бережно опустил Жоржика на сырой песок и со словами — «Ты погодь, сынок… один улов… скоро обратно будем», — направился к лодке, загруженной рыбачьей сетью. Подле лодки, по колено в воде, стояли голые Никита и Зимин.

Рыбаки потянули бредень: Никита и Зимин вплавь один конец, Михеич на лодке — другой. Утренний улов был хороший. Жоржик, воспользовавшись тем, что Зимин одевался, подбежал к Михеичу и с детской радостью помогал ему выбрасывать в воду мелкую рыбешку. Зимин обрушился на Жоржика рядом нотаций: за промоченные ноги, за испачканную рыбой рубаху…

— А ты что такой строгий?.. Ведь ребенок?… Радость-то какая, почитай первый раз живую рыбу в рученках держал, — остановил Михеич разбушевавшегося Зимина.

— Ехать пора, Михеич, — сконфуженно ответил дядька, беря за руку Жоржика.

— Спасибо, Михеич, — грустно сказал Жоржик.

— Тебе спасибо, что старика проведал… А ты попроси начальника, чтобы на неделю тебя к Михеичу отпустил… Вот тогда поговорим о Волге, — закончил он, обнимая Жоржика и застенчиво касаясь бородой его щеки.

Сели в лодку… Зимин энергично заработал веслами, лодка заскользила по спокойной поверхности воды. Жоржик сидел на корме. Он повернулся в сторону берега и ясно видел, как Никита, на корточках, старательно промывал сеть, а в стороне, на кривой ноге, стоял грустный Михеич… Он через маленькие промежутки времени поднимал вверх руку и как-то безнадежно опускал ее, словно навсегда прощался с ним.

Вот опять поднял… опять опустил… Вот он уже стоит на воде… поднял руку… опустил… навсегда простился…

Лодка подошла к лагерным причалам…