Онлайн чтение книги Девушка из золотого рога
Глава 5

Доктор Хаса не переставал думать о пощечине, даже когда проводил пункцию носовой пазухи с подозрением на нагноение. Подозрение не подтвердилось, но мысли о пощечине не покидали его и потом, когда он катетеризировал евстахиеву трубу тучного продавца деликатесов, который вел себя как ребенок и задавал глупые вопросы. Позже он прошел в операционную и сделал выскабливание лабиринта, размышляя при этом о том, что пощечина может привести к нарушениям функций лабиринта. Потом он смотрел, как «старик» делал трахеотомию, и вновь восхищался его способностями.

После всего этого, он поднялся на второй этаж, размышляя о бессмысленности жизни вообще, и об осаде Вены Кара-Мустафой. Он сделал обход больных и успокоил сварливую пациентку с замечательной склеромой. Больные лежали на койках с гордым осознанием собственного положения, а черные таблички над их головами извещали о ходе болезни.

Дежурная медсестра доложила, что Otitis maedia с восьмой кровати справа была сделана инъекция морфия.

Доктор Хаса кивнул, спустился на подвальный этаж и отчитал практиканта за то, что тот предложил одну и ту же глазную повязку трем разным пациентам, принимающим воздушно-солнечные ванны.

— Гигиена! — сказал он и при этом многозначительно поднял указательный палец.

Потом он вернулся на свое место с мрачным убеждением, что только флегмона, исходящая из задней носовой пазухи, могла бы снова привести его в чувство. Однако вместо флегмоны явилась худощавая женщина с банальной ринореей, которую разочарованный доктор Хаса сердито обработал хлором. Вслед за ней пришел студент вообще безо всяких жалоб, который просто из любопытства и потому, что все бесплатно, решил провериться у разных специалистов. Потом какое-то время больных не было. Хаса сидел, тупо уставившись на стену, и думал об изгнании турков из Европы. При этом его рука, лежавшая на столике для инструментов, столь воинственно и грозно звенела катетерами, зеркалами, воронками и конхотомами, что врач, работавший рядом, покосился на него:

— Эй, коллега!..

Возвращенный этим обращением в реальность, доктор Хаса пролистал несколько историй болезни и довольный обнаружил, что папка Анбари лежала между ретромаксиальной опухолью и «певчим узелком». После чего он поднялся, вымыл руки, снял халат и снова почувствовал себя частным лицом.

На недопустимо высокой скорости он проехал по Линдену, разошелся во мнениях с таксистом на Шарлотенбургском шоссе, который в ответ на обещания выйти из машины и надавать по морде обозвал его дохлым австрийцем, не имеющим никакого понятия о вождении автомобиля.

Сбитый с толку, Хаса остановил машину, поднялся в свою квартиру и, чтобы сосредоточиться, стал перелистывать журнал по отоларингологии. Он узнал, что в некоей баптистской клинике в Нью-Йорке, недавно, с успехом применили облучение радием для лечения хронической, рецидивирующей гипертрофии улитки и, что у негров почти никогда не встречаются патологии перегородки носа. Этот факт почему-то окончательно выбил Хасу из колеи, и он отшвырнул журнал на стол.

Взгляд упал на портрет Марион в серебряной рамке. И тут же его осенило: получить пощечину не самое страшное, что может произойти с человеком на этом свете. Все дело в том, кем дана эта пощечина.

Он вытянулся на диване и закрыл глаза. Как обычно, на край дивана присела Марион, и он стал горячо упрекать ее за Фритца, за ее поведение и за позор, который она нанесла имени Хаса. Воображаемая Марион, склонив голову набок, говорила, как всегда, что ничего не могла с собой поделать. Это можно было понять с точки зрения психоанализа, но ужасно возмущало его.

Он вскочил, подошел к письменному столу и спрятал фотографию Марион в ящик стола.

— Так, — сказал он, удовлетворенно вздохнув, и зашагал по комнате, стараясь думать о неграх, у которых почти никогда не встречается патология перегородки носа. Но это ему не удалось, и Хаса дал волю своим мыслям.

Его женитьба на Марион, как оказалось, с самого начала была ошибкой. Однако еще непонятнее было то, что он выбрал себе в близкие друзья психоаналитика. Кстати, и психоаналитиком Фритц был совершенно никудышным. Например, пациентку, которая жаловалась на бессонницу, он лечил от приступа меланхолии, а у нее оказалась всего лишь аденомиома. Да, самая обычная аденомиома! И только он, Хаса, обнаружил ее. Но Марион ничего не смыслила в точных науках и ей нравились психоаналитики. А потом разразился скандал. Причем у нее до последнего были такие невинные глаза, словно это не она уже несколько месяцев с Фритцем…. да что там.

Потом в кафе Фритц разглагольствовал о том, что, мол, отоларингологи, всего лишь неудавшиеся дантисты, ничего не смыслящие в женской душе. Хасе следовало бы пожаловаться за это на Фритца в министерство здравоохранения. В день их примирения на Марион была желтая шляпка, и она так странно клонила голову набок, будто у нее была опухоль мозга.

На этом месте доктор Хаса обычно выпивал коньяк и углублялся в чрезвычайно нудную работу о Nervus sympaticus . В этот раз, как ни странно, ему не хотелось ни коньяка, ни серьезной литературы. Он остановился посреди комнаты и точно знал, что причиной тому была сероглазая турчанка, которая неуверенными шагами вошла в его клинику.

«Дикий ребенок, более того, ангорская кошка», — подумал Хаса, вдруг ощутив непреодолимое желание погладить эту ангорскую кошку. Он сел и грустно покачал головой. С тех пор, как ушла Марион, все пошло наперекосяк, словно непрерывно шел дождь.

«Я бы называл ее — Ази, — подумал он, как бы между прочим. — В медицинском обществе по четвергам будут сплетничать, что я женился на ангорской кошке. Близкие друзья станут называть меня содомитом и умирать от зависти. Интересно, а турчанки увлекаются психоанализом?»

Прихватив с собой шляпу и пальто, он сел в машину и поехал на Уландштрассе, вызывая на этот раз возмущение общественности слишком медленной ездой.

Войдя с главного входа, Хаса в поисках таблички с фамилией Анбари поднялся до четвертого этажа, потом, уже изрядно запыхавшись, спустился вниз и узнал у привратника, что «дикари» живут во дворе, справа. Он долго звонил у двери со сломанной ручкой, пока заспанный домовладелец не поведал ему, что «дикари» празднуют сегодня турецкое рождество или что-то в этом роде. Более того, он даже узнал, где происходит торжество, и поспешил туда, но по дороге, одолеваемый сомнениями, он не решился войти в клуб. Не очень-то приятно было бы получить пощечину на глазах у всех этих людей. Оставалось только надеяться на то, что дикая девушка, может быть, выйдет из клуба одна. Доктор Хаса побродил по улице и спрятался от дождя под выступом дома, удивляясь тому, что турки тоже празднуют рождество.

Наконец в дверях появилась хрупкая фигурка девушки. Она в нерешительности посмотрела сначала на небо, затем на асфальт и поспешно надела шляпку.

— Ух, — произнесла она, с отвращением отряхнувшись, и застыла на месте, со слегка отвисшей нижней челюстью — перед ней стоял Хаса.

— Мне очень жаль, дитя мое — сказал он.

— Я не ваше дитя, меня зовут Азиадэ, — возразила она, переступая с одной ноги на другую, а потом нерешительно добавила, — дождь идет. Если мы будем долго стоять здесь, придет мой отец и отрежет вам губы. Что вы будете тогда делать?

— Я никогда больше не смогу целоваться, — ответил Хаса, робко протягивая руку, чтобы погладить Азиадэ.

— Нет! Нет! — сердито вскричала она. — Мой отец очень сильный.

Она на мгновение задумалась и потом отчаянно выпалила:

— Ну, пойдемте же, а то он и в самом деле сейчас придет.

Она пошла быстрыми шагами прочь и Хаса последовал за ней, отчаянно показывая на стоявшую наготове машину. Азиадэ отрицательно покачала головой.

— Нет, просто идите за мной, — сказала она, продолжая идти, и Хаса повиновался.

Они дошли до Витенбергплатц, когда снова зарядил дождь, и Азиадэ в нерешительности остановилась под козырьком одного из домов.

— Смилуйтесь, — робко попросил Хаса. — Разрешите проводить вас в какое-нибудь светлое, теплое, полное людьми кафе.

Азиадэ пристально посмотрела на него.

— Ужасный климат, — сказала она, — можно понять, почему мы никогда не завоевывали этой страны.

После чего она подняла глаза на небо и примирительно добавила:

— Я разрешаю вам сопровождать меня в кафе.

И это отнюдь не прозвучало, как поражение.

В кафе Азиадэ молча, с серьезным выражением лица склонилась над чашкой мокка. Она с удовольствием вдыхала аромат кофе, ощущая при этом легкое, приятное сердцебиение.

— Не сердитесь на меня, Азиадэ, — смущенно сказал Хаса, — это точно больше не повторится.

Азиадэ отложила чашку и растерянно посмотрела на него.

— Правда? — спросила она почти испуганно и прикусила губу.

Хаса облегченно протянул руку, Азиадэ благосклонно подала ему свою, которую он нежно и почтительно поцеловал, и мир был заключен.

Они сидели в переполненном кафе, совсем близко друг к другу, и Азиадэ рассказывала ему о негре из Тимбукту, о евнухах, научивших ее арабским молитвам, о том, что рю Гранд д’Опера прекрасней всех улиц Берлина вместе взятых, и о принце Абдул Кериме, за которого она должна была выйти замуж.

— Но вы же этого не сделаете? — озабоченно спросил Хаса.

— Я его никогда не видела. Знаю только, что ему тридцать лет. Он исчез после революции. Можно, конечно, считать, что он меня бросил, но у него вроде как не было другого выхода.

Хаса с сочувствием посмотрел на нее, подумав про себя, что иногда в революциях бывают и привлекательные стороны.

— А что вы собираетесь делать после завершения учебы?

Азиадэ мечтательно посмотрела на тарелку с пирожными и взяла себе шоколадное.

— Я выйду замуж за президента Соединенных Штатов или за короля Афганистана.

На губах у нее осталась сахарная пудра. Она весело протянула руку и вытянула себе сигарету из портсигара Хасы.

— Вы уже когда-нибудь любили? — вдруг спросил Хаса.

Тут Азиадэ, густо покраснев, отложила сигарету.

— Европейцы совсем не умеют себя вести, — сказала она, гневно сверкнув глазами. — С незнакомой женщиной не подобает вести разговоров о любви и рассматривать ее такими жадными глазами. Мы так же, как и вы, знаем толк в любви, только более спокойны и немногословны. За это нас и называют «дикарями».

В гневе она стала еще прекрасней. Зрачки ее расширились, она затянулась, выпустила дым вверх и вдруг поняла, что безнадежно влюбилась в Хасу.

Хаса озадаченно посмотрел на нее.

— Я не хотел вас обидеть, Азиадэ. Поверьте, это не простое любопытство, а… ну… Вы же понимаете? Эх…

Он смущенно замолчал. Может быть, ему все-таки нужно было прочитать хотя бы введение в психоанализ? Азиадэ с улыбкой посмотрела на него. До чего же беспомощны эти европейцы в выражении чувств. Тут не хватало, так сказать, стамбульской шлифовки.

Она отложила сигарету и благосклонно посмотрела на него.

— Ну, рассказывайте же, — спокойно сказала она.

— У меня в жизни уже была одна грустная история, потому я и расспрашиваю всех о любви. Я был когда-то женат, а потом развелся.

Азиадэ тихо слушала его, ротик ее был слегка приоткрыт, а верхняя губа приподнята. Внезапно она наклонилась и закашлялась. Все-таки странные люди, эти европейцы.

— Я понимаю — сказала она с сочувствием, — у вашей жены не могло быть детей, и вы ее оставили.

— Дети? — удивленно спросил Хаса. — Причем здесь дети? Марион никогда не хотела иметь детей.

— Она не хотела иметь детей? — удивилась в свою очередь Азиадэ. — Но ведь в этом ее предназначение.

— О Господи, — простонал Хаса. — Проблема была совсем не в этом. У меня был один близкий друг. Он часто приходил к нам, и однажды Марион ушла с ним.

Он пожал плечами, а у Азиадэ от удивления округлились глаза. Она, наконец, поняла в чем дело.

— Ах, вот оно что, — сказала она, — вы проследили их, и убили обоих, и с тех пор скрываетесь за границей от суда и кровной мести. Я могу вас понять, я знаю много случаев, как ваш.

Хаса почувствовал себя почти оскорбленным. Азиадэ считала его способным на убийство!

— Мне не надо ни от кого прятаться и суд тоже на моей стороне.

Азиадэ покачала головой.

— У нас к такой женщине привязали бы кошку, засунули бы их обоих в мешок и сбросили в Босфор. Мужчину же того закололи, и все сочли бы это справедливым. А что ваши враги так хорошо скрываются?

— Нет, — печально ответил Хаса. — Этим летом они были в Зальцкамергуте. И почему, собственно, враги?

Азиадэ молчала. Нет смысла объяснять этим людям, что такое любовь. Хаса сидел перед ней, как будто за стеклянной стеной, сгорбленный и такой беспомощный. Азиадэ уставилась в пустую чашку кофе с чувством легкого удовлетворения. Это хорошо, что Хаса был так одинок.

— А что вы думаете о психоанализе? — спросил он вдруг.

— О чем? — удивилась Азиадэ. «Как же эти люди отличаются от пашей с Босфора».

— О психоанализе, — повторил Хаса.

— А что это такое?

— Психоаналитики — это люди, которые так же заглядывают людям в душу, как я в горло.

— Какой ужас! — Азиадэ вся съежилась. — Как можно показывать свою душу чужому человеку. Это же хуже, чем насилие. Такое позволительно только Пророку или королю. Я бы убила людей, которые захотели бы заглянуть мне в душу. Все равно, что голой пройтись по улице!

Она замолчала, потерла лоб рукой и вдруг, подняв на Хасу сияющие в улыбке глаза, смущенно сказала:

— Мне гораздо больше нравятся люди, которые заглядывают в горло.

Хасе стоило больших усилий не сжать в объятиях эту сероглазую девушку.

— Поехали, — воскликнул он, охваченный внезапным порывом жизнелюбия, и Азиадэ безвольно кивнула.

Держась за руки, они шли к машине. На улице уже стемнело. Бесконечные ряды уличных фонарей тянулись вдоль тротуаров, сливаясь где-то вдали. Азиадэ пристально смотрела на свет и не думала ни о доме на Босфоре, ни о паше, который ждал ее дома. Хаса казался ей таким большим и непонятным, будто экзотический зверь, а его машина в ночном свете была похожа на огромного, увешенного оружием, слона. Машина тронулась, асфальт исчезал под колесами, словно туман, рассеивающийся при порывах ветра.

Они проехали по Курфюстендам и свернули на Авус. Свет фар освещал плоские крыши квадратных домов. Стальным копьем вонзалась в небо радиобашня. Они молча ехали по широкой Авус, тесно прижавшись друг к другу, и Хаса увеличивал скорость, нажимая на педаль. Влажный ветер бил Азиадэ в лицо. Хаса смотрел на ее развевающиеся на ветру волосы и серые глаза, и прибавлял газ на поворотах так, чтобы она почти обнимала его за плечи. Автомобиль мчался в ночи, будто движимый какой-то сверхъестественной силой. Силуэты внешнего мира расплывались в однообразии величественной серости. В висках у Хасы стучало. В этом бешенстве скорости он вдруг почувствовал головокружение от неизвестного ему доселе любовного опьянения. В свете фар асфальт был похож на бесконечно вращающуюся ленту. Женщина, сидящая рядом, стала вдруг необыкновенно близка и досягаема, будто она была навечно подарена ему этим вихрем.

Азиадэ сидела неподвижно с полузакрытыми глазами, охваченная неожиданным чувством самоотверженности. Она крепко сжимала ручку окна и все настоящее, казалось, исчезало вместе с шумом остающихся позади километров. Машина превратилась в ковер-самолет, а ночной ветер толкал ее все ближе и ближе к чужому человеку, который, загадочным образом связанный с ней, несся к невидимой цели, ведомый той же силой, что и она.

Она бросила взгляд на приборную доску. Стрелка показывала на какую-то цифру, но девушка уже не понимала, много это или мало. Она просто сидела, растворившись в ветре, в скорости, в призрачном свете далекой радиобашни.

— Довольно, — обессилено прошептала она.

Хаса медленно повернул в сторону города. Его утомленные красивые глаза были полны грусти и облегчения. Он остановил машину на Уландштрассе. Азиадэ обняла его за шею, и он наклонился к ней.

— Спасибо, — сказала Азиадэ тихим, идущим откуда-то издалека голосом.

Хаса ощутил тепло ее щеки и частое дыхание по-детски нежного рта. Он коснулся губами ее щеки и закрыл глаза. Губы Азиадэ были совсем рядом. Он посмотрел на нее. Девушка неподвижно и испуганно всматривалась куда-то вдаль.

— Спасибо, — сказала она еще раз, молча вышла из машины и исчезла за дверью.

Потрясенный Хаса зачарованно смотрел ей вслед.