Онлайн чтение книги Убитая в овечьей шерсти Died in the Wool
Глава 4. ФЛОРЕНС РУБРИК ОТ ФАБИАНА

Сидя на полу и потирая колени, Фабиан начал свой рассказ. Сначала он запинался, и губы его дрожали. В таких случаях он останавливался, хмурился и без всякого выражения повторял фразу, на которой сбился, пока, наконец, не овладел собой и не заговорил более собранно.

— Я, кажется, говорил вам, — сказал он, — что получил трещину черепа при Дюнкерке. Я также упоминал, не так ли, что вскоре после выздоровления мне предложили весьма своеобразную работу в Англии. Именно тогда я впервые задумался о магнитных взрывателях для противовоздушных снарядов, которые, собственно говоря, и послужили основой для нашей драгоценной установки Икс. Я думаю, что, если б дела пошли нормально, я бы занялся этим еще в Англии, но, увы…

Однажды утром я пошел на работу, у меня раскалывалась голова. Очень удачное выражение. Это именно то, что с ней происходило. У меня уже бывали подобные состояния, и я пытался просто не обращать на них внимания. Я сидел за столом, изучая инструкции старшего офицера и пытаясь сосредоточиться. Я помню, что положил перед собой лист бумаги. Далее последовал пробел, точнее, провал. На меня попеременно накатывали волны света и тьмы. Наконец я вышел на свет и оказался где-то на дороге, перед воротами, за несколько минут ходьбы от своего подразделения. Ворота были очень высокими, из восьми прутьев, а сверху была пропущена проволока с электрическим током. За ними располагалась военная территория. Должно быть, я полез вверх. Я был совершенно вне себя. Словно отрезан от собственного сознания. Через некоторое время я взглянул на часы. Прошел час. Я взглянул на свою правую руку и увидел, что пальцы в чернилах. Затем я отправился домой в полуобморочном состоянии. Я позвонил в свое учреждение, и, видимо, голос у меня был очень странный, потому что наутро явился армейский врач и осмотрел меня. Он сказал, что трещина в черепе дает о себе знать. У меня сохранился рапорт, который он оформил для моей демобилизации. Вы можете взглянуть на него, если хотите. Пока он находился возле меня, пришло письмо. Оно было написано мне мною самим. Надо сказать, ощущение не из приятных. Когда я вскрыл конверт, из него выпали шесть листов проштемпелеванной конторской бумаги. Они были испещрены буквами и цифрами. Это была полнейшая бессмыслица, разрозненные отрывки записей и вычислений, все подряд. Я показал это доктору. Он был очень заинтересован — и немедленно выставил меня из армии. Тут-то и появилась Флосси.

Фабиан помолчал с минуту, уткнув подбородок в колени.

— Было еще два подобных случая, — продолжал он. — Один — на судне. Урси говорит, что увидела, как я карабкался куда-то. В тот раз из кают-компании на верхнюю палубу. Не помню, говорил ли я, что я был контужен при Дюнкерке, когда взбирался по веревочной лестнице на спасательное судно. Иногда я задумываюсь, нет ли связи между этими моментами. Урси не могла заставить меня спуститься, поэтому она осталась со мной. Я, кажется, бродил туда-сюда и всем мешал. Потом я на что-то очень рассердился и пообещал изгнать чертей из Флосси. Это стоит запомнить, мистер Аллейн. В самом деле, распоряжения Флосси во время плавания были мелочными и докучливыми. Вроде бы Урси удалось меня успокоить. Когда я пришел в себя, она помогла мне вернуться в каюту. Я взял с нее слово не рассказывать Флосси. Корабельный доктор был очень занят, его мы тоже не стали беспокоить.

Затем — последний приступ. Я думаю, вы догадались. Это произошло в тот вечер, когда я, собственно говоря, ползал по овощным грядкам в поисках потерянной брошки. К сожалению, Урси рядом не было. Возможно, когда я бродил там, уткнувшись носом в землю, я потерял равновесие или что-то вроде этого. Я не знаю. Я помню только услышанный мною спор девушек на нижней тропе, а потом неожиданно я погрузился во тьму, и после обычного провала в никуда — это жуткое, омерзительное чувство всплывания на поверхность. Я оказался в противоположном конце огорода, под тополем, полумертвый и весь в царапинах. Я услышал возглас дяди Артура: «Вот она! Я нашел ее!» Затем раздались выкрики остальных. Я собрался с духом и заковылял им навстречу. Уже почти стемнело. И они не видели моего лица, которое, я уверен, было классического болотно-зеленого оттенка. Во всяком случае, все бурно торжествовали по поводу этой проклятой брошки. Я прополз в дом вслед за ними и деликатно выпил содовой водички, в то время как все пили рейнвейн, а дядя Артур — виски. Он был очень измучен, бедняга… Поэтому никто не заметил моего состояния, кроме… — Он слегка отодвинулся от Урсулы и теперь смотрел на нее с невыразимо нежной улыбкой. — Кроме Урсулы. Она обратила внимание на мое сходство с покойником и утром сказала мне об этом. Я объяснил, что у меня был еще один «припадок», как бедная Флосси называла их.

— Это так глупо! — прошептала Урсула. — Все это настолько глупо! Мистер Аллейн будет смеяться над тобой.

— В самом деле? Может быть. Мне было бы приятно услышать от мистера Аллейна раскаты профессионального хохота, но пока я не наблюдаю ничего подобного. Вы, конечно, понимаете, к чему я клоню, сэр?

— Думаю, что да, — сказал Аллейн. — Вы подозреваете, что в состоянии амнезии, или автоматизма, или бессознательного поведения, или как это еще называется, вы отправились в овчарню и совершили это преступление?

— Именно так.

— Вы утверждаете, что слышали разговор мисс Харм и мисс Линн на нижней тропе?

— Да, я слышал, как Терри сказала: «Почему бы не сделать то, о чем нас просили? Это было бы гораздо проще».

— Вы произносили эти слова, мисс Линн?

— Да, что-то похожее, кажется.

— Да, — сказала Урсула. — Она говорила это. Я помню.

— Затем последовал провал, — произнес Фабиан.

— А вскоре после того, как вы пришли в сознание, вы услышали возглас мистера Рубрика?

— Да, это было первое, что я услышал. Его голос.

— А как долго, — обратился Аллейн к Теренции Линн, — длилась пауза между вашей репликой и моментом, когда обнаружили брошь?

— Возможно, минут десять. Не дольше.

— Понятно. Мистер Лосс, — промолвил Аллейн, — вы производите впечатление молодого человека значительно выше среднего интеллектуального уровня.

— Благодарю вас, — поклонился Фабиан, — за эти скромные орхидеи.

— Тогда какого дьявола вы плели здесь всю эту галиматью?!

— Ну вот! — торжествующе воскликнула Урсула. — Что я говорила!

— Я могу сказать, — жестко сказал Фабиан, — что мне приносит чрезвычайное облегчение тот факт, что мистер Аллейн считает чистой галиматьей утверждение, которое мне далось нелегко и которое, по сути, является признанием.

— Друг мой, — отозвался Аллейн, — я ни на минуту не сомневаюсь, что у вас бывают эти чудовищные состояния. Я выразился небрежно и приношу извинения. Я просто считаю, что вы совершенно необоснованно придаете этому такое зловещее значение. Я не утверждаю, что с точки зрения патологической медицины вы не могли совершить это преступление, но я утверждаю, что вы не могли этого сделать физически.

— Десять минут, — сказал Фабиан.

— Совершенно верно. Десять минут. Десять минут, за которые надо было преодолеть одну пятую мили, нанести удар и — прошу прощения за неприятные детали, но необходимо внести ясность — удушить жертву, достать из пресса большое количество шерсти, укутать тело, избавиться от него и снова загрузить пресс. Вы не могли этого сделать за короткое время вашего приступа и вряд ли станете утверждать, будто вернулись позже с целью замести следы преступления, о котором не помнили. На вас, насколько я помню, был белый спортивный костюм? В каком состоянии он находился, когда вы пришли в себя?

— Весь в глине, — ответил Фабиан. — Видимо, я упал на грядки.

— Да, но не в шерсти? И не в каких-нибудь других пятнах?

Урсула быстро встала и подошла к окну.

— Нужно ли? — спросил Фабиан, следя за ней взглядом.

— Давай покончим с этим, — сказала Урсула. — Я могу. Я только возьму сигарету.

Она стояла к нему спиной. Голос ее звучал словно издалека, и невозможно было угадать ее мысли.

— Давай покончим с этим, — повторила она.

— Возможно, вы помните, — продолжал Фабиан, — что убийца использовал спецодежду, принадлежавшую Томми Джонсу, и пару рабочих перчаток, лежавших в кармане. Одежда висела на гвозде рядом с прессом. На следующее утро, когда Томми надел ее, он заметил, что лопнул шов, и другие детали.

— Если эта версия верна, — отозвался Аллейн, — на переодевание следует накинуть еще одну-две минуты. Вы могли бы и сами об этом подумать. Наверняка вы возвращались к этому мысленно, и не раз. Чтобы добраться до овчарни незаметно для остальных, вы должны были идти кружным путем: или через дом, или через боковую площадку, или по задворкам. Нижней тропой вы идти не могли, иначе вас заметили бы девушки. Перед обедом я пробежал напрямик с огорода до овчарни, и это заняло у меня две минуты. В данном случае прямой путь был невозможен. Кружным путем на это уйдет соответственно три или четыре минуты. На совершение преступления остается максимум четыре минуты. Стоит ли удивляться, что я назвал вашу версию галиматьей?

— В Англии, — сказал Фабиан, — после своего первого приступа я довольно основательно интересовался теорией бессознательного поведения, связанного с травмой головы. Мне было, — он передернулся, — довольно интересно. Это состояние хорошо изучено. Как ни странно, в этом состоянии у человека появляются неограниченные физические возможности.

— Но только, — мягко возразил Аллейн, — не скорость ошпаренной кошки, бешено скачущей во всех направлениях.

— Хорошо, хорошо, — сказал Фабиан, дернув головой, — вы меня утешили. Естественно.

— Я вообще не понимаю, — начал было Аллейн, но Фабиан в состоянии крайнего нервного раздражения перебил его:

— Можете вы понять, что человек в моем состоянии опасается своих собственных поступков? Вы бродите и действуете в полной темноте и неизвестности. Это отвратительно и невыносимо. Вы чувствуете, что нет ничего невозможного в такой момент, ничего!

— Я понимаю, — отозвался Аллейн тихо.

— Уверяю вас, что не горю желанием вас убедить. Вы говорите, что этого не могло быть. Ладно. Великолепно. А теперь, ради Бога, последуем дальше.

Урсула отошла от окна и уселась на подлокотник кресла. Фабиан поднялся на ноги и беспокойно прошелся по комнате. Наступило короткое молчание.

— Я всегда думал, — неожиданно сказал Фабиан, — что бухманитская привычка к публичным исповедям — один из немногих недостойных обычаев, уцелевших в новейшие времена, но должен признать, что в нем заключена завораживающая сила. Если вы начали, то остановиться очень трудно. Это все равно, что снимать шляпу перед свистком парохода. Я боюсь, что во мне сохранился доносчик.

— Я даже не пытаюсь понять, — сказал Дуглас.

— Конечно, — откликнулся Фабиан, — где тебе? Ты ведь не невротик вроде меня, Дуглас, не так ли? Я и сам не был таким прежде, до Дюнкерка. У меня травма головы, а у тебя ранение ягодицы. Так что между нами есть несомненная разница, не правда ли?

— Но обвинять себя в убийстве…

— Послевоенный невроз, мой дорогой Дуг. Типичный случай: «Лосс, Ф., старший лейтенант. Подвержен приступам депрессии. Пациент охотно говорит о себе. Чувство вины сильно преувеличено. Выздоровление: маловероятно».

— Я не возьму в толк, о чем вообще ты говоришь.

— Разумеется. Чувство вины, усиленное явной враждебностью к жертве. Собственно говоря, — произнес Фабиан, останавливаясь перед креслом Аллейна, — за три недели до убийства мы с Флосси крупно поскандалили!

Аллейн взглянул на Фабиана и увидел, как тот пытается заставить себя улыбнуться — губы у него вздрагивали. Из его груди вырвался короткий звук — полусмех, полувздох. У него был вызывающий вид невротика, горько презирающего собственную слабость. «Затруднительно и крайне утомительно, — Подумал Аллейн. — Кажется, он собирается обращаться ко мне как к психиатру».

— Итак, — сказал он, — вы поссорились.

Урсула наклонилась и вложила свою руку в ладонь Фабиана. На мгновение его пальцы крепко сжали ее. Затем он отпустил руку Урсулы.

— О да, — сказал он громко, — я боюсь, что, поскольку начал курс саморазоблачения, мне придется поведать вам и об этом… Жаль, что не могу сделать это наедине. Это может стать обременительным для остальных. Особенно для Дугласа. Он вечная жертва. И я приношу извинения Урсуле, поскольку это ее тоже касается.

— Если ты имеешь в виду то, что я думаю, — откликнулся Дуглас, — то я ничего не имею против. Конечно, Урсулу следовало бы оставить в покое.

— Не будь идиотом, Дуглас, — резко сказала Урсула. — Важно то, что он делает с собой.

— И с Дугласом, конечно, — снова вмешался Фабиан, — подумайте, в каком свете здесь предстает бедняга Дуглас. Он выступает в роли традиционного посмешища. Честное слово, все это смахивает на фарс. Флосси, конечно, была дуэньей, а ты, Дуглас, ее кандидатом для брака по расчету. Урси — кокетливая героиня, которая встряхивает кудрями и отводит глаза. Я, по крайней мере, должен был снискать расположение публики, ибо больше ничьего не снискал. Должен с горечью признать, что здесь нет героя. Ты могла бы стать доверенным лицом, Терри, но, кажется, у тебя есть собственный маленький сюжет.

— Я предупреждала, — произнесла Теренция Линн, — что если мы начнем беседовать таким образом, то один из нас, если не все, может об этом пожалеть.

Фабиан повернулся к ней с невыразимой злобой.

— Но ведь этот один — не ты, правда, Терри? По крайней мере, пока.

Она отложила вязанье на колени. Нитка пунцовой шерсти сбежала вниз по ее черному платью на пол.

— Нет, — подхватила она живо, — это не я. Правда, я считаю эту беседу довольно неловкой. И я не совсем понимаю, что ты подразумеваешь под словом «пока», Фабиан.

— Пожалуйста, не вмешивай имя Терри… — начал Дуглас.

— Бедный Дуглас! — промолвил Фабиан. — Он просто образчик рыцарства и галантности. Но это бесполезно. Я жутко склонен к бухманизму. И в самом деле, Урси, тебе не о чем беспокоиться. Возможно, я со своей трещиной в черепе и кажусь немного сумасшедшим, но я оказал тебе сомнительную честь, предложив стать моей женой.

— Это бросает дополнительный отсвет на Флосси, — сказал Фабиан, — и потому история достойна упоминания.

Аллейн слушал его с интересом. Эта история в какой-то мере проясняла характер Урсулы Харм, которая, поняв, что Фабиана не удастся остановить, выбрала удивительную и достойную восхищения позицию, обсуждая их отношения с точки зрения объективности и рассудительной отстраненности.

Фабиан, как выяснилось, влюбился в нее во время их совместной поездки. Он сказал, с определенной долей самоиронии, что решил не обнаруживать своих чувств. «Потому что, здраво оценивая себя в целом, я понимал, что не был достойным претендентом на руку и сердце подопечной миссис Рубрик». По прибытии в Новую Зеландию он проконсультировался со специалистом и представил ему официальный рапорт о своей травме и сопряженных с нею осложнениях. К тому времени Фабиан чувствовал себя значительно лучше. Головные боли беспокоили его реже, и пресловутые приступы не повторялись. Специалист сделал свежий рентгеновский снимок головы и, сравнивая его с предыдущими, отметил значительное улучшение. Он ободрил Фабиана, сказав, что можно надеяться на окончательное выздоровление. Фабиан, весьма обрадованный, возвратился в Маунт Мун. Он пытался принимать участие в будничной жизни хозяйства, но вскоре обнаружил, что чрезмерное напряжение ему по-прежнему вредно, и всерьез занялся своим магнитным взрывателем.

— Все это время, — сказал он, — мои чувства к Урси оставались неизменными, впрочем, я их не афишировал. Она была ангельски добра ко мне, но я совершенно не был уверен, что она хоть в малой степени любит меня. Я избегал объяснений потому, что считал их неуместными, бесполезными и неловкими.

Фабиан сказал это очень решительно, и Аллейн подумал, что разговоры идут ему на пользу, заставляя забыть о недуге.

Однажды, через несколько месяцев после его прибытия в Маунт Мун, Флосси поспешно поднялась наверх и взволнованно постучала в дверь мастерской. Фабиан открыл, и она потрясла листом бумаги перед его глазами.

— Читай! — воскликнула она. — Мой любимый племянник! Это просто замечательно!

Это была телеграмма, записанная Маркинсом по телефону, в которой сообщалось о скором возвращении Дугласа Грейса. Флосси была в восторге. Он был, повторяла она с чувством, ее любимым племянником:

«Всегда такой ласковый со своей старой тетушкой… Мы так хорошо веселились в Лондоне перед войной!» Дуглас собирался приехать прямо в Маунт Мун. В школьные годы он не раз проводил здесь каникулы. «Это его дом», — подчеркнула Флосси.

Его отца убили в 1918 году, матери не стало около трех лет назад, когда Дуглас заканчивал курс в Гейдельберге. «Конечно, мы не знаем, насколько серьезно он ранен. Твой дядя говорил, что, если он демобилизован, он останется здесь как младший офицер на жалованье». Фабиан спросил, куда именно ранен Дуглас. «В область мышц, — уклончиво произнесла Флосси и затем добавила: — ягодичных» — и была глубоко оскорблена, когда Фабиан засмеялся. «Это вовсе не смешно! — воскликнула она, и губы ее обнажили выступавшие зубы. — Урси и Дуглас познакомятся, — продолжала Флосси, слишком радостно взволнованная, чтобы долго дуться. — Моя милая подопечная и мой любимый племянник! И, конечно, ты, Фэб. Я так много рассказывала Урси о Дугласе, что она чувствует себя так, словно знала его давно». Она бросила на Фабиана цепкий взгляд. Он вышел, закрыл дверь мастерской и запер ее. Его охватил холодный страх, который почему-то сосредоточился внизу живота. Флосси взяла его за руку и стала спускаться по лестнице. «Ты можешь считать меня глупой, романтичной старухой», — начала она, и даже в таком подавленном состоянии он заметил, как раздражает ее старческое кокетство. «Это только мечта, — продолжала она, — но я была бы счастлива, если бы они сблизились. Это всегда был любимый сюжет у бедной старой Флузи. Раз я и опекунша, и тетя… Ладно, поживем — увидим». И снова буравящий взгляд. «Его приезд — большая удача для тебя, Фэб, — твердо сказала она. — Он такой разумный и сильный. Он тебя хорошенько встряхнет. Ха!»

Итак, Дуглас приехал в Маунт Мун, и почти сразу молодые люди начали совместную работу в мастерской. Фабиан заметил несколько кисло, что с самого начала между Урсулой и Дугласом возникло некоторое поле притяжения. «Конечно, Флосси делала все возможное, чтобы его укрепить. Она просто из кожи вон лезла. Прогулки к Большой тропе! Искусная расстановка сил! Она была виртуозна, как Томми Джонс на отборочном пункте. Урси и Дуглас — направо, Терри, дядя Артур и я — налево. Это делалось совершенно откровенно. Однажды вечером, накануне ее поездки на север, когда ее махинации были особенно очевидны, дядя Артур назвал ее Пандорой, но она не поняла намека и отнесла шутку на счет своего багажа.

Через некоторое время Фабиан решил, что ее усилия возымели действие, и попытался приучить себя к этой мысли. Ему становилось не по себе — Урсула и Дуглас обменивались интимными взглядами, многозначительными шутками, любезностями.

Я старался подольше продержать Дугласа в мастерской и тогда мог быть уверен, что они не вместе. Я стал подлым и скрытным, хотя и старался с этим бороться, и я думаю, никто этого не заметил».

И, наконец, однажды, когда к Фабиану вернулась теперь уже эпизодическая головная боль, между ним и Урсулой произошла сцена. «Смешная сцена, — уточнил он, нежно глядя на девушку, — не стоит описывать ее. Мы вели себя, как в романе викторианской эпохи». «А я кричала и плакала и сказала, что если я раздражаю его, то незачем было затевать этот разговор. А потом, — продолжала Урсула, — мы объяснились и, казалось, наступил рай».

— Но на этом уровне трудно удержаться долго, — внес ноту скепсиса Фабиан. — Я спустился на землю и вспомнил, что любовные игры — не по моей части и спустя десять минут совершил акт самопожертвования и просил Урси забыть обо мне. Она сказала «нет». Мы поспорили, как именно, легко догадаться по контексту. Я сдался, конечно. Я вообще не силен в героике. Короче, мы договорились, что я снова покажусь доктору и буду следовать его советам. Но мы приняли решение без ведома нашей любезной Флосси.

Фабиан подошел к камину и, засунув руки в карманы, поднял глаза к портрету тети.

— Я говорил, что она была хитрее стаи обезьян? Это не совсем точно. Она была проницательна. Например, у нее хватило такта, чтобы не говорить с Урси обо мне, и, что примечательно, она не затрагивала с Урси и тему Дугласа. Видимо, она выражалась туманно, романтическими намеками. Она умела быть достаточно тонкой. Пара ссылок на Беатриче и Бенедикта, затем скромное упоминание о том, как она была бы счастлива, если бы… и вовремя меняла пластинку. Что-то в этом духе, не так ли, Урси?

— Но она и вправду была бы счастлива, — задумчиво произнесла Урсула. — Она так любила Дугласа…

— Меня она не особенно жаловала. Из всего услышанного, мистер Аллейн, можно сделать вывод, что моя популярность пошла на убыль. Я недостаточно активно поддакивал Флосси, я без особого энтузиазма относился к ее бесконечным ограничениям, и ей не нравилась моя дружба с дядей Артуром.

— Это вздор, — возразила Урсула, — честное слово, дорогой, это чистейшей воды вздор. Она говорила мне, как ее радует, что Артур общается с тобой.

— О, святая наивность! Конечно, говорила. Но ей это очень не нравилось. Это не входило в систему Флосси, это было что-то такое, куда ее не впускали. Я очень любил дядю Артура. Он был словно хорошее вино, сухое, с благородным букетом. Не так ли, Терри?

— Ты отклоняешься от темы, — произнесла Теренция.

— Верно. После того как мы с Урси приняли решение, я старался внешне быть спокойным и ровным, но, кажется, мне это плохо удавалось. Меня раскусили. Я боюсь, — неожиданно сказал Фабиан, — что все это очень личное и неинтересно окружающим, но что поделаешь. В общем, Флосси что-то уловила. Этот ее взгляд! Его можно представить, глядя на портрет. Он вроде бы не выражал ничего особенного, но чувство, что тебя застигли со шпаргалкой в руке, все равно возникало. Урси была искуснее меня. Кажется, она тебе неплохо подыгрывала, Дуглас, во время обеда?

Огонь в камине горел низко, и за спиной Дугласа находилась керосиновая лампа, но Аллейну показалось, что он покраснел. Он погладил усы и сказал легко и игриво:

— Я думаю, Урси и я неплохо понимали друг друга. И мы оба знали нашу Флосси.

Урсула заерзала.

— Нет, Дуглас, — сказала она, — это не совсем так. Я имею в виду… Впрочем, это неважно.

— Продолжай, Дуглас, — сказал Фабиан насмешливо. — Будь паинькой и прими лекарство.

— Я говорил сотню раз, что не понимаю, во имя чего мы демонстрируем мистеру Аллейну свое грязное белье!

— Но, Боже мой, не лучше ли постирать его пускай публично, чем прятать с глаз долой, по-прежнему грязное, в своих комодах? Я убежден, — решительно возразил Фабиан, — что только распутав эту историю, разобравшись во всех нюансах и обстоятельствах, мы сумеем узнать правду. И, в конце концов, именно это белье абсолютно чистое. Просто довольно комичное, как кальсоны мистера Робертсона Эара.

Урсула хихикнула.

— Продолжай, Дуглас. Подстрекаемый Флосси, ты совершил официальный заход в сторону Урси в тот самый день, не так ли?

— Я просто хочу пощадить Урси…

— Нет, — возразил Фабиан, — вперед, Дуглас, ты хочешь пощадить себя, старина. Я думаю, подоплека была такая: Флосси, заметив мое волнение, сказала тебе, что пора действовать. Дуглас, ободренный поведением Урси за обедом (ты немного перестаралась, Урси) и вдохновляемый Флосси, сделал предложение и получил отказ.

— Я надеюсь, ты был не очень обижен, Дуглас? — мягко спросила Урсула. — Я хочу сказать, все это было так поспешно, не так ли?

— Ну да, — сказал Дуглас. — Конечно. Я имею в виду, что…

— Брось, — добродушно посоветовал Фабиан. — Разве ты вообще был влюблен в Урсулу?

— Естественно. Иначе бы я не просил ее стать моей женой… — начал Дуглас и чертыхнулся.

— А почему бы наследнику с благословения богатой тети не повести себя как мужчине? Остановимся на этом, — изрек Фабиан. — Урси сказала свое слово, и Дуглас воспринял это героически, и Флосси вызвала меня на ковер.

Сцена, разыгранная здесь, в кабинете, была отвратительна. Флосси, пояснил Фабиан, умудрилась придать ей крайне неловкий вид. Она провещала холодным, сдавленным голосом:

— Фабиан, боюсь, то, что я должна тебе сообщить, очень серьезно и крайне неприятно. Я сильно расстроена и горько разочарована. Я думаю, ты знаешь, что меня так сильно расстроило?

— Я боюсь, что пока не догадываюсь, тетя Флосси, — бодро ответил Фабиан, испытывавший глубокие внутренние опасения.

— Если ты подумаешь немного, Фабиан, я думаю, совесть подскажет тебе.

Но Фабиан отказался играть в эту дурацкую игру и упрямо не приходил ей на помощь. Флосси растянула длинную верхнюю губу, и уголки ее рта скорбно опустились.

— О Фабиан, Фабиан, — произнесла она трагическим голосом и после бесплодной паузы добавила: — А я так тебе доверяла. Так доверяла!.. — Она закусила губу и горестно закрыла глаза. — Ты отказываешься мне помочь. Я думала, это будет не так тяжело. Что ты сказал Урсуле? Что ты наделал, Фабиан?

Все это нестерпимо действовало ему на нервы, но он ответил ровным голосом:

— Боюсь, я сказал Урсуле, что люблю ее.

— Ты осознаешь, что это недопустимо? Какое ты имел право так говорить с Урсулой?

На это был только один ответ.

— Никакого, — сказал Фабиан.

— Никакого, — подхватила Флосси, — никакого, ты понимаешь? О Фабиан!

— Урсула отвечает на мою любовь взаимностью, — произнес Фабиан, получая некоторое удовольствие от этой старомодной формулировки.

Кирпично-красные пятна выступили над скулами Флосси. Она, наконец, отбросила свой мученический вид.

— Чушь! — выпалила она резко.

— Я знаю, что в это трудно поверить, но это ее слова.

— Она ребенок. Ты пользуешься ее юностью.

— Это смешно, тетя Флоренс, — откликнулся Фабиан.

— Она жалеет тебя, — жестоко уронила Флосси. — То, что она испытывает к тебе, — жалость. Ты играешь на сочувствии к твоей болезни. Вот что это такое. Жалость, — произнесла она с таким видом, словно изрекала нечто оригинальное, — бывает похожа на любовь, но это не любовь, и ты повел себя очень нещепетильно, взывая к ней.

— Я ни к чему не взывал. Я согласен, что не посмел бы жениться на Урсуле. Я так ей и сказал.

— Это очень разумно с твоей стороны, — ответила она.

— Я сказал, что о помолвке не может быть и речи, если мой доктор не объявит меня здоровым. Уверяю вас, тетя Флоренс, я вовсе не желал бы, чтобы Урси выходила замуж за развалину.

— Да если бы ты даже был здоров как бык, — заорала Флосси, — вы бы и тогда совершенно не подходили друг другу!

Она углубилась в эту тему, перечислив Фабиану недостатки его характера: тщеславие, цинизм, отсутствие идеалов. Она подчеркнула разницу в их положении. Фабиану наверняка известно, что Урсула имеет собственный доход, а после смерти дяди будет очень состоятельна. Фабиан сказал, что согласен со всеми доводами, но решать должна Урсула. Он добавил, что если установка Икс оправдает их ожидания, его финансовое положение улучшится и он сможет рассчитывать на постоянную работу, узкоспециализированную и экспериментальную. Флосси уставилась на него. «Казалось, — сказал Фабиан, — что она вот-вот выпадет в осадок».

— Я поговорю с Урсулой, — заявила она. Это обещание встревожило его. Он потерял самообладание и умолял ее не делать этого до его визита к врачу.

— Видите ли, — объяснил он Аллейну, — я слишком хорошо знал, что может произойти. Урси, конечно, станет это отрицать, но для нее Флосси была прямо-таки символической фигурой. Вы только что услышали, что Флоренс сделала для нее. Когда Урсула была тринадцатилетней, совершенно растерянной девочкой, Флосси явилась, словно богиня утешения, и вознесла ее на вершину розовых облаков. Она все еще видит в ней мать-благодетельницу. Флосси полностью завоевала Урсулу. Она настигла ее юную, обрекла ее на чувство благодарности и впрыснула ей в кровь почитание и благоговение. Флосси, как утверждают, стала для Урсулы всем. Она сочетала в себе роли обожаемой классной дамы, королевы-матери и возлюбленного.

— В жизни не слышала такой несусветной чепухи! — Урсула энергично запротестовала. — Весь этот вздор о королеве-матери! Сделай милость, заткнись, дорогой!

— Но это так, — упорствовал Фабиан. — Вместо того, чтобы посмеяться над каким-нибудь молодым человеком или повздыхать о кинозвезде, или внезапно перейти в католичество, что вполне нормально для молодой девушки, ты попрала все эти здоровые импульсы и сублимировала их в слепую привязанность к Флосси.

— Ну, заткнись же, в самом деле! Уже сто раз об этом говорили!

— Ничего страшного, конечно, если бы это само прошло, но это превратилось в идею фикс.

— Она была так добра ко мне! Я всем обязана ей. Я была просто благодарна. И я любила ее. Надо было быть чудовищем, чтобы не любить ее. При чем тут твои «идеи фикс»!

— Поверите ли вы, — сердито обратился Фабиан к Аллейну, — что эта глупая девушка, хотя и утверждает, что любит меня, не вышла бы за меня замуж не потому, что я неудачная партия (я это признаю), нет, просто потому, что покойная Флосси вытянула из нее соответствующее обещание?

— Я обещала ждать два года и намерена сдержать свое слово.

— Ну вот! — почти крикнул Фабиан. — Обещание по принуждению. Вообразите такую беседу. Вся эта эмоциональная фанаберия, которую она примеряла на мне, и наконец: «Дорогая Урсулочка, если бы у меня было свое дитя, я бы не могла любить его больше, чем тебя. Бедная старая Флузи лучше знает…» — Фаф! — фыркнул Фабиан. — Волей-неволей дурно становится.

— Я никогда не слышала, чтобы кто-то говорил «фаф» в реальной жизни, — заметила Урсула. — Разве что Гамлет.

— Он сказал «паф!» — мягко поправил Аллейн.

— Короче, все пошло своим чередом, — сказал Фабиан после паузы, — Урси уехала на другой день после моей сцены с Флосси. Ей позвонили из Красного Креста и спросили, сможет ли она отдежурить положенные шестьдесят часов в госпитале. Я всегда считал, что это Флосси подстроила. Урсула написала мне из госпиталя, и тогда я впервые узнал об этом взбесившем меня обещании. И, между прочим, Флосси не сказала мне ни слова об испытательном сроке в два года. Сначала она потребовала от Урси обещание, что та вообще откажется от меня. Если бы не вмешался дядя, я думаю, так бы и случилось.

— Вы доверились ему? — спросил Аллейн.

— Он понял все сам. Он был крайне восприимчив. Мне казалось, — сказал Фабиан, — что он напоминает некий инструмент, который тонким эхом отзывается на грубые звуки, источаемые окружающими. Возможно, тому способствовало его слабое здоровье. Он всегда был очень тихим. Человек мог вообще забыть о его присутствии, а потом обернуться, встретить его взгляд и понять, что он следил за происходящим все время: иногда критично, иногда сочувственно. Это неважно. Он был хорошим товарищем. Так и в этом деле. Очевидно, он чувствовал с самого начала, что я влюблен в Урси. Он как-то днем пригласил меня к себе и спросил напрямик: «Дошло ли до решающей точки все, что происходит между тобой и этой девочкой?» Ты знаешь, он любил тебя, Урси. Однажды он сказал, что Флосси затмевает его и потому он не надеется, что ты его когда-нибудь заметишь.

— Он мне очень нравился, — сказала Урсула, защищаясь. — Он просто был такой тихий, что его трудно было заметить.

— Я рассказал ему всю историю. В тот день он чувствовал себя плохо. Он дышал с трудом, и я боялся его утомить, но он заставил меня продолжать. Когда я закончил, он спросил меня, что мы собираемся делать, если доктор признает меня больным. Я сказал, что не знаю, но это уже не играет роли, потому что Флосси против, и я опасаюсь ее влияния на Урсулу. Он сказал, что нужно бороться. Мне показалось, что он хочет поговорить с Флосси. Я предполагаю, что именно благодаря его вмешательству смертный приговор был заменен двумя годами, хотя, возможно, сыграла роль ее ссора с Дугласом. Ведь после этого ты уже не был прежним любимцем, правда, Дуглас?

— Похоже, что так, — печально согласился Дуглас.

— Возможно и то, и другое, — продолжал Фабиан. — Но мне кажется, дядя Артур говорил с ней. Когда я уходил, он сказал со своим хриплым смешком: «Только сильный человек может быть слабым супругом. Я решительно потерпел фиаско в этой роли». Я полагаю, ты знаешь, что он имел в виду, правда, Терри?

— Я? — произнесла Теренция. — Почему ты обращаешься ко мне?

— Потому что, в отличие от Урси, ты не была ослеплена великолепием Флосси. Ты могла видеть ситуацию объективно.

— Не думаю, — сказала она, но так тихо, что, возможно, только Аллейн расслышал ее слова.

— И, должно быть, он привязался к тебе, потому что, когда заболел серьезно, он хотел видеть именно тебя.

Словно бы оправдывая Терри, Дуглас сказал:

— Я просто не знаю, что бы мы делали без Терри все это время. Она чудо из чудес.

— Я знаю, — промолвил Фабиан, все еще глядя на нее. — Видишь ли, Терри, я часто думал, что ты одна способна взглянуть на все с высоты птичьего полета.

— Я не родственница, — произнесла Теренция, — если ты это имеешь в виду. Я посторонняя, меня наняли за плату.

— Может быть, и поэтому. Я хотел сказать, что ты свободна от эмоциональных осложнений. — Он сделал паузу, затем спросил: — Или я не прав?

— Почему? Я не понимаю, чего ты добиваешься.

— Это не по нашей части, правда, Терри? — вмешался Дуглас, спеша заключить союз. — Когда дело касается посмертных подробностей, и всей этой путаницы, и догадок, кто был о ком какого мнения, мы как-то выпадаем из общей картины, не так ли?

— Хорошо, — откликнулся Фабиан — предоставим решать знатокам. Что вы скажете на это, мистер Аллейн? Может быть, мы просто теряем время? Добавляют ли наши воспоминания что-то к полицейским протоколам? Помогают ли они вам, хоть в слабой степени, искать дорогу к правильному решению?

— Безусловно, — ответил Аллейн. — Ведь этого нет ни в одном из имеющихся протоколов.

— А как вы ответите на мой третий вопрос? — настойчиво спросил Фабиан.

— Никак, — резко сказал Аллейн. — Но я очень надеюсь, что вы продолжите обсуждение.

— Итак, Терри, — проговорил Фабиан, — теперь слово за тобой.

— Слово о чем?

— Продолжай начатую тему. Скажи, в чем мы правы и в чем ошибаемся. Нарисуй нам, без предвзятостей, свой портрет Флосси Рубрик.

Фабиан снова посмотрел на портрет.

— Ты сказала, что это слепое изображение похоже на нее. Почему?

Не глядя на портрет, мисс Линн ответила:

— Здесь у нее глупое лицо. По-моему, это именно то, чем она являлась в действительности. Глупой женщиной.