Онлайн чтение книги Древнее сказание
XI

Чудное весеннее утро.

Весна успела уже приукраситься всеми дарами природы. Ленивые дубы покрылись зелеными листьями, пахучие березы потряхивали своими длинными сережками, у подножия деревьев, где только успело заглянуть солнце, цветочки поднимали к небу свои пестрые головки. На каждой ветке сидела птичка, оглашая воздух веселым чириканием, в каждом солнечном луче повисла золотокрылая мушка.

Весь мир, все, что одарено жизнью: вода, лес, птицы и звери, и золотые мушки, и серебряные рыбки — все в эту счастливую минуту ожило дружной, согласной жизнью… Ручей журчал какой-то нежною, понятною речью. Птицы пели песни для людей, дикий зверь и тот иногда заводил дружбу с человеком, чтобы ему услужить… Полное согласие царствовало в этом чудном мире, в котором все части образовали такое гармоническое целое. Даже смерть приходила к людям с улыбкой будущего блаженства — она приходила всегда в свое время, не раньше и не позже назначенного природой конца человеческой жизни, чтобы провести земного жителя на вечный пир к его отцам.

Две корзины, полные грибов, стояли на земле; две молодые девушки сидели подле них, обнявшись, они отдыхали. Это были Дива и ее сестра. Дива задумалась, устремив пристальный взгляд в глубь леса.

— К чему ты прислушиваешься? — спросила у нее сестра.

— Сорока говорила мне что-то… Ты ее слышишь? Она спрашивает нас, много ли мы набрали грибов? Она говорит, что на урочище грибов много. Хочет нас проводить домой.

Дива замолкла на минуту.

— Говорит она еще, — продолжала молодая девушка, — что к нам приедут свататься… Жених-красавец приедет и к тебе…

— Ко мне, Дива?

— Да, к тебе, Живя, я не могу принимать сватов… Я всегда буду носить венок, всегда… и в нем, в зеленом венке, отойду к отцу и к матери…

Сорока, действительно, сидела на ветке и стрекотала. Вдруг из леса вылетел ястреб с распростертыми крыльями, он высоко летал над лесом, высматривая добычу внизу на земле. Сорока, заметив его, крикнула, как бы призывая на помощь своих товарок. Из кустов последовали ответные возгласы, сороки слетались толпами с разных сторон и подняли невыразимый крик; собравшись, они толпой ударили на ястреба. Хищная птица спускалась все ниже и ниже; стая сорок опустилась за нею. Желая обмануть своих преследовательниц, ястреб поднялся к облакам, сороки за ним… Наконец он, как стрела, опустился вниз, стая сорок тоже опустилась и напала на него. Посыпались перья. После непродолжительной борьбы ястреб полетел в лес, сороки пустились за ним вдогонку.

Дива вздохнула.

Где-то вдали отозвалась кукушка… раз, другой… и замолкла. Сестры задумали, когда Живя выйдет замуж?

— Кукуй нам, кукушка, — говорили они.

Куку-куку-куку — три раза раздалось в лесу… Как знать: три года или три месяца?

Живя, смеясь, спросила о судьбе Дивы. Кукушка подлетела к ним ближе, захохотала как-то странно, но ворожить не захотела. Девушки узнали ее только по перьям.

Сестры молчали, задумавшись о том, что ждет их впереди: радость или лютое горе? Живя начала собирать цветы, желая свить венок для сестры. Но под руку ей все подвертывались какие-то нехорошие цветы, корешки беспрестанно рвались, и ей никак не удавалось свить венка.

Дива и Живя сидели недалеко от своего дома, а потому считали себя вполне безопасными и от зверя, и от врага. На следующий день они собирались на праздник Купалы, к огням… Живя радовалась этому; Диве не хотелось идти вместе с другими; ей было как-то не по себе.

Среди царствующей тишины, в которой слышно было жужжание мух и пчел, вдруг в лесу раздался шум. Молодые девушки посмотрели одна на другую.

— Не Людек ли это отправился на охоту? Не его ли это собаки лают в лесу? — спросила Живя.

— Нет, Людек дома, — отвечала Дива, — он ходит около скота.

Дива и Живя торопливо побежали в лес, захватив с собой корзины. Но внезапно все затихло: не слышалось более ни голосов людей, ни лая собак.

Живя выглянула из чащи и прислушалась. Все тихо. Дятел где-то долбит дерево… и только.

Сестры вернулись на прежнее место. Солнце так хорошо здесь пригревало. Вдали послышалось пение. Кто-то охрипшим голосом пел тоскливую песню.

— Это Яруха, — проговорила Дива.

— Куда бредет она этим путем?

Из лесной опушки вышла на поляну старая баба с палкой в руках и с горшком, привязанным к кушаку; на плечах у нее висел мешок; голова была покрыта какой-то грязной тряпкой. Старуха приложила руку ко лбу и посмотрела в ту сторону, где сидели Дива и Живя. Увидя их, она подняла палку вверх и крикнула им:

— С добрым утром!

— Куда бредешь, Яруха? — спросила Живя. Старуха направилась к ним.

— Куда же идти теперь, если не на Купалу? Завтра Купала! Парни напьются, ошалеют; может быть, который-нибудь из них подумает, что я еще молодая девка, и поцелует меня. Го, го!..

Яруха весело подпрыгивала; подойдя же к двум сестрам, села около них на землю.

— Не хотите ли, я предскажу вам будущее, а? — спросила она. Сестры молчали. Баба смотрела на них пристально.

— По таким личикам, как ваши, не трудно предсказывать будущее, — сказала она, смеясь и оскалив остатки своих зубов. — Красивые у вас личики, цветут, словно лилии. И у меня когда-то были такие же румяные и белые щеки. Солнце обожгло лилии, дожди смыли красу… не дожди это были, а слезы, горькие слезы!

Старуха покачала головою. Она протянула свою костлявую руку к Диве.

— Дай-ка руку, погадаю!

Дива неохотно протянула ей руку. Яруха со вниманием начала рассматривать ее ладонь.

— Белая ладонь у тебя, мозолей нет на ней… ой, беда с такой рукой… тысяча парней захочет иметь ее… а краса-девка ни одного не захочет.

Она все пристальнее вглядывалась в руки Дивы.

— Пойдешь завтра на Купалу?

— Пойду, — отвечала Дива.

— Не ходи, ой, не ходи! Говорю тебе, лучше не ходи… А пойдешь, кровь прольется.

Дива побледнела.

— Яруха, — проговорила она, — зачем ты меня пугаешь? Ты знаешь ведь, что дома я не могу остаться. Ты сама не знаешь, что толкуешь!

— Не я, так другой знает, что говорит! — отвечала Яруха. — Он нашептывает мне в уши и ворочает мой язык. Разве я знаю, кто это и что он заставляет говорить? Хотя бы и хотела я закрыть рот и молчать, так вот, кто-то мучит меня и заставляет говорить. Мне все мерещится, что ходит кто-то перед глазами… за сердце меня хватает. Вот баба и городит, сама не зная что… а должна говорить!.. Не ходи на Купалу.

— И я не советовала бы тебе идти туда, Яруха! Ты ведь знаешь, как над тобой все смеются.

— Этого я не боюсь, — отвечала старуха. — Когда огни погаснут, когда ночь наступит… который-нибудь и поцелует меня, прижмет к груди… вспомню молодые годы…

— А что же ты делала в молодые годы? — спросила Живя.

— Я-то? Я? Разве ты не знаешь? — переспросила Яруха. — Королевич увез меня… повел к себе, в свои чертоги, а стены там были золотые… В саду росла яблоня и давала яблоки душистые… У ее подножия протекал животворящий ручей… Я семь лет была королевою… семь лет пела я песни, семь лет сплетала я и расплетала косы… слуг у меня было много… А потом вдруг темно стало… я очутилась в грязных тряпках, с палкой в руках, в лесной глуши… Вороны стучали клювами по моей головушке, глаз искали…

Яруха замолкла. Немного погодя, она прибавила:

— А ты, Дива, не ходи на Купалу!..

Дива улыбнулась; Живя подала ей свою руку. Яруха смотрела на них и качала головой.

— Родные две ручки, сестры-ручки, — бормотала старуха, — а судьбы их разные… Где одной до другой?!..

— А которою из нас двоих хотела бы ты быть? — спросила Живя.

— Ни той, ни другой, — смеясь, отвечала Яруха, — снова жить, снова плакать, снова пользоваться молодостью, чтобы ее потерять!.. О, нет! Нет!.. Ни белой, ни черной не хочу я судьбы… Нет!.. Лучше чарочку меда, а потом сладкий сон, золотой сон, а там хоть бы и не проснуться. В чарке меда столько счастья, сколько его уже нет на всей земле… А ты не ходи на Купалу.

Красавицы начали смеяться над полуошалевшею старухою. Она смеялась вместе с ними.

Яруха снова взяла руку Дивы в свои руки и всматривалась в нее.

— Полюбил он тебя страстно! — начала она.

— Кто?

— Не знаю! Красивый парень, молодой, богатый… Эй, не ходи на Купалу!

— Но с нами будут братья и вся семья. Что же нам могут сделать? — воскликнула Живя.

— Разве я знаю! В такой день чудеса творятся! Иногда братья подерутся, иногда чужие люди полюбят друг друга… Да, в день Купалы чудеса творятся!.. Ой, жаль, что только раз в году такая ночь бывает! Ой, ой… я бы целый год песни пела, мед пила и прыгала через огонь…

Яруха развязала свой мешок и начала в нем шарить. Там были пучки разного зелья, связанные тряпками, камешки, семена и корешки. Старуха умела лечить, она заговаривала разные болезни, вязала их, развязывала… В эту минуту, однако, она искала не лекарств. В мешке был у нее кусок сухого калача, весь покрытый пылью; она вынула его, осмотрела, почистила немного, взяла из корзины сыроежку и стала есть.

Дива придвинула к ней свою корзину. Старуха с жадностью глотала один гриб за другим.

— Зайди к нам в хижину, дадим тебе чего-нибудь горячего…

— Не могу, — пробормотала старуха, — ноги болят, а поле, где будут гореть наши огни, далеко… Днем еще беды нет, но идти ночью и встретиться с голодным волком или оборотнем — брр!..

Она покачала головою.

— А там, где соберутся молодые парни, — продолжала Яруха, — я должна быть… Раз в год только я становлюсь молодой… Ой, долго ждать, долго ждать…

Старуха запела какую-то песню. Наевшись досыта и выбрав все сыроежки из корзины, Яруха отерла рот рукой и улыбнулась.

— По вашей милости я подкрепила свои силы…

Вдруг Яруха начала тревожно оглядываться по сторонам.

— Тут чужой! Я слышу чужого!

Точно зверь, она вдыхала в себя воздух и водила глазами вокруг себя. Действительно, в нескольких шагах от них стоял Зносек с окровавленным лицом. Девушки встали и хотели бежать; Яруха посмотрела на Зносека.

— Э, — сказала она, — нечего вам бояться. Знакомый человек! Должно быть, порядком напился медку, и ему захотелось скитаться по лесу; ветвь выколола ему глаз, и он окровавил себе голову!

— Яруха! — крикнул Зносек, не двигаясь с места. — Спаси меня, дай зелье!

Дива и Живя, увидев израненное лицо Зносека, вместо того, чтобы бежать от него, остановились за деревом, у которого сидела Яруха.

— Иди-ка сюда! Посмотрим! — позвала его старуха. Зносек, закрывая глаз или, вернее, то место, откуда выплыл его

глаз, едва добрел до дерева и упал на землю. Яруха осмотрела его голову.

— Зачем тебе понадобилось целоваться с дикой кошкой? — спросила она. — Зачем тебе было заводить с ней дружбу?

Она положила его голову к себе на колени и открыла ему глаз.

— А глаз?… Э, брат, стрела в глаз попала! — воскликнула Яруха. — Куда ты ходил пировать? Хорошо же тебя угостили, хорошо! Будешь всю жизнь свою помнить…

Старуха как-то странно хохотала и начала рыться в своем мешке.

Живя, сжалившись над страдающим человеком, оторвала кусок своего передника и передала его старухе. Яруха взяла кусок полотна, сорвала какую-то траву, но не торопилась обвязывать рану Зносеку, скрежетавшему зубами от боли.

— Конечно, и хромого волка, если он просит, следует спасти, — проговорила она. — Но ты, Зносек, и того не стоишь: немало ты уморил людей… Кто знает, может статься, когти дикой кошки исправят тебя… Сообрази только хорошенько, парень, да возьми меня себе в жены, мы отправимся вместе в аистово гнездо и будем хозяйничать. Ты будешь мне приносить зеленых лягушек, а я буду тебе песни петь…

Яруха смеялась и обкладывала ему голову листьями и травой, затем обвязала ее белым полотном.

— Говори же, где ты был? Чем перед тобой кошка провинилась? Зносек вместо ответа, зашипел от боли.

— А глаз мой как? — спросил Зносек.

— И не думай о нем… потому что его нет, — сказала Яруха, — а новый глаз нелегко вставить… От животворящей воды вырастает, это правда, но где же эта вода. Змея сидит у ключа… дракон летает над ним… семь годов нужно идти к нему… а семь еще под гору взбираться…

Живя, заметив, что старуха своими дрожащими руками не может справиться с полотном, которым она хотела повязать голову Зносеку, подошла к ним, наклонилась и ловко завязала полотно. Зносек поднял на нее единственный свой глаз, но в нем было больше гнева и бессильной злобы, чем благодарности за ее сострадание.

— Я как-нибудь справлюсь с твоей болью, — проговорила Яруха, — но раньше ты должен признаться, где ты был… Нечего толковать, что тот, кто у князя может спокойно сидеть под столом и спать на славу, ни с того, ни с сего не пойдет в лес.

Едва услышали красавицы, что Яруха заговорила о князе, они стремительно убежали; достаточно было одного этого слова, чтобы напугать их порядком. Взяв с земли свои корзины, Дива и Живя исчезли в лесу. Старуха посмотрела им вслед и обратилась к Зносеку:

— Ну, теперь скажи, где это тебя поцарапали?

— Я бродил по лесу… увидел дупло…

— Медку захотелось… а?

— Дикая кошка сидела в нем…

— А кто же стрелу пустил в твой глаз?

Эти слова привели Зносека в бешенство: он поднял обе руки вверх, угрожая своими кулаками.

— Не прощу я им этого, нет… никогда! — кричал он. — Одному из них выколю глаза… Князь вступится за меня… Князь отомстит за меня…

— Э, брат, тебе, верно, захотелось побывать на вече, — смеясь, сказала старуха. — Теперь я все знаю! Неподалеку стоит там старый дуб… ты и полез в дупло… хотелось послушать… и вот где стрела кмета нашла твой глаз.

Зносек не думал ни признаваться, ни отнекиваться; он опустил голову и скрежетал зубами от боли и злости.

— А какой черненький глазок был у тебя! — сказала старуха. — Жаль!.. Скажи поистине, был ли ты молод когда-нибудь? Или родился уже стариком?

Старуха поднялась с земли.

— Заговори мою боль, — прошипел Зносек.

— Не могу… не могу, — отвечала старуха, — только после Купалы можно заговаривать. К тому же кошачьи когти и стрела человека! Сколько тут зелья понадобится… и глаз!.. О! О! Хотя бы ты мне давал, и сама не знаю, как много за мой труд, все же еще остался бы в долгу у меня… И если бы мне удалось освободить тебя от боли, я сама должна бы принять ее на себя, потому что здесь нет ни ключа, ни камня, ни дерева, на которых можно бы ее оставить… а мне нужно на Купалу… на Купалу…

Старуха, не дожидаясь ответа Зносека, запела песню о Купале и, не обращая никакого внимания на израненного одноглазого страдальца, побрела в лес… Зносек положил голову на траву и уснул.