Онлайн чтение книги Эхо любви. Стихотворения. Поэмы
Из сборника. «Дрейфующий проспект». (1959)

Нет погоды над Диксоном.

          Есть метель.

Ветер есть.

И снег.

А погоды нет.

Нет погоды над Диксоном третий день.

Третий день подряд

          мы встречаем рассвет

не в полете,

который нам по душе,

не у солнца,

          слепящего яростно,

а в гостинице.

На втором этаже.

Надоевшей.

Осточертевшей уже.

Там, где койки стоят в два яруса.

Там, где тихий бортштурман Леша

снисходительно,

полулежа,

на гитаре играет,

          глядя в окно,

вальс задумчивый

          «Домино».

Там, где бродят летчики по этажу,

там, где я тебе это письмо пишу,

там, где без рассуждений

               почти с утра, –

за три дня,

наверно, в десятый раз, –

начинается «северная» игра –

преферанс.

Там, где дни друг на друга похожи,

там, где нам

          ни о чем не спорится…

Ждем погоды мы.

Ждем в прихожей

Северного полюса.

Третий день

          погоды над Диксоном нет.

Третий день.

А кажется:

двадцать лет!

Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,

двадцать лет, как забыли мы слово:

                         летать!

И обидно.

И некого вроде винить.

Телефон в коридоре опять звонит.

Вновь синоптики,

самым святым клянясь,

обещают на завтра

вылет

для нас.

И опять, как в насмешку,

приходит с утра

завтра,

     слишком похожее

на вчера.

Улететь –

          дело очень нелегкое,

потому что погода –

нелетная.

…Самолеты охране поручены.

Самолеты к земле прикручены,

будто очень опасные

               звери они,

будто вышли уже

               из доверья они,

будто могут

плюнуть они на людей –

на пилотов,

          механиков

               и радистов.

И туда, где солнце.

               Сквозь тучи.

Над Диксоном

третий день погоды нет.

Третий день.

Рисковать приказами запрещено.

Тихий штурман Леша

глядит в окно.

Тихий штурман

          наигрывает «Домино».

Улететь нельзя все равно

ни намеренно,

ни случайно,

ни начальникам,

ни отчаянным –

никому.

Вам каждый второй расскажет

               невыдуманную историю

(об этом

     не пишут в газетах,

песен об этом

          не слышно),

но я видел сам однажды:

ушел самолет на Викторию.

Ушел самолет, покачиваясь.

Ушел самолет,

и крышка.

Одиннадцать дней радисты

               усталых глаз не смыкали.

Обшаривали пилоты

               каждый клочок земли.

Людей,

     потерпевших бедствие,

одиннадцать дней искали.

А на двенадцатый

               утром

                    радировали:

«Нашли!»

Нашли?

Но тогда скажите,

          зачем же, кусая губы,

начальник аэропорта

               не смотрит в глаза другим?

Кому эти черные ленты?

Зачем же оркестр из клуба

в притихшем

          маленьком зале

негромко играет гимн?..

Упругий морозный возд у х

               морзянка сечет на части,

земля беспокойно вздрагивает,

известием растревожена.

И сообщают об этом

женам одним

да начальству.

Женам –

     так, как приказано.

Начальству –

          так, как положено.

А в доме возле Арбата

матери верили снам.

Им снилась немая пустыня

               без края и без конца.

Белесый сынишка штурмана

проплакал в тот день допоздна

под огромной картой Арктики

                    в кабинете отца…

По-прежнему шли самолеты

               трассой предельно трудной.

По-прежнему

долгим вьюгам

          никто не хотел сдаваться.

И над молчаливыми льдами,

над бесконечной тундрой

висели на ниточках звезды,

готовые

     оборваться.

Знаешь, друг,

мы, наверно, с рожденья

                    такие…

Сто разлук

нам пророчили

          скорую гибель.

Сто смертей

усмехались беззубыми ртами.

Наши мамы

вестей

месяцами от нас ожидали…

Мы

росли –

поколение

          рвущихся плавать.

Мы пришли

в этот мир,

          чтоб смеяться и плакать,

видеть смерть

и, в открытое море бросаясь,

песни петь,

целовать неприступных красавиц!

Мы пришли

быть,

где необходимо и трудно…

От земли

города поднимаются круто.

Век

суров.

Почерневшие реки

               дымятся.

Свет костров

лег на жесткие щеки

               румянцем…

Как всегда,

полночь смотрит

               немыми глазами.

Поезда

отправляются по расписанью.

Мы ложимся спать.

Кров родительский

               сдержанно хвалим…

Но

опять

уезжаем,

     летим,

          отплываем!

Двадцать раз за окном

зори

     алое знамя подымут…

Знаю я:

мы однажды уйдем

к тем,

которые сраму

          не имут.

Ничего

не сказав.

Не успев попрощаться…

Что

с того?

Все равно: это –

слышишь ты? –

счастье:

сеять хлеб

и смеяться

в ружейные дула…

Жить взахлеб!

Это здорово кто-то придумал!

Дежурный закричал:

– Скорей сюда!

Мираж!

     смотрите!

Все сюда!

Скорей!.. –

И резко отодвинута еда.

И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.

Я был готов к любому:

к цветам и пальмам

               в несколько рядов,

к журчащему прибою голубому,

к воздушным башням

               древних городов.

Ведь я читал,

как над песком

бесстыдно

вставали

          эти памятники лжи.

Ведь я читал,

как жителей пустыни

с дороги уводили

               миражи…

Ведь я читал,

ведь я об этом знаю:

слепящим днем,

как в полной темноте,

шагали

люди,

     солнце проклиная,

брели

к несуществующей воде.

Но здесь…

– Да где мираж?!

– А очень просто.

Туда смотри!..

Я замер,

поражен:

на горизонте

          плавали

               торосы

вторым,

не очень ясным этажом.

Они переливались

               и дрожали…

Я был готов к любому.

Ждал всего…

Но, Арктика!

Ты даже

миражами

обманывать

не хочешь никого.

Понимаешь,

трудно говорить мне с тобой:

в целом городе у вас –

ни снежинки.

В белых фартучках

          школьницы идут

               гурьбой,

и цветы продаются на Дзержинке.

Там у вас – деревья в листве…

А у нас, –

за версту,

     наверное,

          слышно, –

будто кожа новая,

поскрипывает наст,

а в субботу будет кросс

лыжный…

Письма очень долго идут.

Не сердись.

Почту обвинять

          не годится…

Рассказали мне:

жил один влюбленный радист

до войны на острове Диксон.

Рассказали мне:

          был он

не слишком смел

и любви привык

          сторониться.

А когда пришла она,

               никак не умел

с девушкой-радисткой

               объясниться…

Но однажды

в вихре приказов и смет,

график передачи ломая,

выбил он:

«ЦЕЛУЮ!»

И принял в ответ:

«Что передаешь?

Не понимаю…»

Предпоследним словом

               себя обозвав,

парень объясненья не бросил.

Поцелуй

восьмерками зашифровав,

он отстукал

«ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!»

Разговор дальнейший

был полон огня:

«Ми ла я,

пойми человека!

(«Восемьдесят восемь!»,

Как слышно меня?

(«Восемьдесят восемь!»)

Проверка».

Он выстукивал восьмерки

               упорно и зло.

Днем и ночью.

В зиму и в осень.

Он выстукивал,

          пока

в ответ не пришло:

«Понимаю,

восемьдесят восемь!..»

Я не знаю,

          может,

все было не так.

Может –

более обыденно,

          пресно…

Только верю твердо:

жил такой чудак!

Мне в другое верить

неинтересно…

Вот и я

молчание

     не в силах терпеть!

И в холодную небесную просинь

сердцем

     выстукиваю

          тебе:

«Мила я!

Восемьдесят восемь!..»

Слышишь?

Эту цифру я молнией шлю.

Мчать ей

     через горы и реки…

Восемьдесят восемь!

Очень люблю.

Восемьдесят восемь!

Навеки.