Онлайн чтение книги Элегии и малые поэмы
СКОРБНЫЕ ЭЛЕГИИ

Элегия I

        Так, без хозяина к путь отправляешься, малый мой свиток,

        В Град, куда мне, увы, доступа нет самому.

        Но нарядившись, иди, как сосланным быть подобает.

        Бедный! Пусть жизни моей твой соответствует вид.

5      Красным тебя покрывать не надо вакцинии соком,[532] Красным тебя покрывать…  — Далее следует подробное описание книги-свитка: он заключен в кожаный футляр, окрашенный алым соком ягод вакцинии; первая его строка с именем автора и названием произведения написана мипием — красной киноварью; папирусные страницы натерты кедровым маслом для предохранения от тления и от червей; палочка, на которую навертывали свиток, украшена по концам рожками из белой слоновой кости; обрезы лощились пемзой , чтобы из них не торчали волокна.

        Скорбным дням не под стать яркий багрянец ее.

        Минием пусть не блестит твой титул и кедром — страницы,

        Пусть и на черном челе белых не будет рожков.

        Пусть подобный убор украшает счастливые книги,

10    Должен ты помнить всегда о злополучье моем.

        Пусть по обрезам тебя не гладит хрупкая пемза,

        В люди косматым явись, с долго небритой щекой.

        Пятен своих не стыдись, пусть каждый, кто их увидит,

15    В них угадает следы мной проливаемых слез.

        В путь же! Иди, передай местам счастливым привет мой —

        Ныне таким лишь путем их я достигнуть могу.

        Ежели кто-нибудь там, в многолюдье меня не забывший,

        Спросит, как я живу, чем занимаюсь вдали,

        Ты говори, что я жив, но «жив и здоров» не ответствуй.

20    Впрочем, и то, что я жив, — богом ниспосланный дар.

        Если же станут еще расспрашивать, будь осторожен,

        Их любопытству в ответ лишнего им не скажи, —

        Тотчас припомнит и вновь перечтет мои книги читатель,

        И всенародной молвой буду я предан суду.

25    Будут тебя оскорблять — но ты не посмей защищаться:

        Тяжба любая, поверь, дело ухудшит мое.

        Встретится ль там и такой, кто моим опечален изгнаньем,

        Пусть со слезами прочтет он эти песни мои,

        И пожелает без слов, таясь, — не услышал бы недруг, —

30    Чтоб наказанье мое Цезарь, смягчась, облегчил.

        Кто бы он ни был, молю, — того да минуют несчастья,

        Кто к несчастьям моим милость богов призовет.

        Да совершится, что он пожелал, да гнев свой умерит

        Цезарь и мне умереть в доме позволит родном!

35    Выполнишь ты мой наказ, но все-таки жди осужденья:

        Скажет молва, что в тебе прежнего гения нет.

        Должен и дело судья, и его обстоятельства вызнать,

        Если же вызнано все — суд безопасен тебе.

        Песни являются в мир, лишь из ясной души изливаясь,

40    Я же внезапной бедой раз навсегда омрачен.

        Песням нужен покой, и досуг одинокий поэту, —

        Я же страдаю от бурь, моря и злобной зимы.

        С песнями страх несовместен, меж тем в моем злополучье

        Чудится мне, что ни миг, к горлу приставленный меч.

45    Пусть же труду моему подивится судья беспристрастный,

        Строки, какие ни есть, пусть благосклонно прочтет.

        Хоть Меонида возьми и пошли ему столькие беды, —

        И у него самого дар оскудел бы от бед.

        В путь, мой свиток, ступай и к молве пребывай равнодушен,

50    Если ж читателю ты не угодишь, не стыдись.

        Ныне фортуна моя не настолько ко мне благосклонна,

        Чтобы рассчитывать мог ты на людскую хвалу.

        В благололучье былом любил я почестей знаки,

        Страстно желал, чтоб молва славила имя мое.

55    Если мне труд роковой и стихи ненавистны не стали,

        То к довольно с меня, — я же от них пострадал.

        В путь же! На Рим за меня посмотри — тебе он доступен.

        Боги! Когда бы я мог сделаться свитком своим!

        Не полагай, что, придя чужестранцем в город великий,

60    Будешь в народной толпе ты никому не знаком, —

        И без названья тебя тотчас опознают по цвету,

        Как бы ты скрыть ни хотел происхожденье свое.

        Тайно, однако, входи, опасайся былых моих песен, —

        Ныне они уж не те, громкий утрачен успех.

65    Если тебя кто-нибудь, узнав, кто твой сочинитель,

        Вовсе не станет читать, сразу отбросив, — скажи:

        На заголовок взгляни — я здесь в любви не наставник,

        Прежний труд мой уже кару понес поделом.

        Может быть, ждешь: своему не дам ли приказа посланцу

70    Вверх подняться, на холм, к выси, где Цезаря дом?[533] Холм — Палатин.

        Да не осудят меня те святые места и их боги:

        С этой твердыни в меня грянул удар громовой.

        Я, хоть и знаю, что там обитают, полны милосердья,

        Вышние силы, — страшусь раз покаравших богов…

75    Крыльев шум услыхав издалека, голубь трепещет,

        Если хоть раз он в твоих, ястреб, когтях побывал.

        Так же боится овца далеко отходить от овчарни,

        Если от волчьих зубов только что шкуру спасла.

        Сам Фаэтон, будь он жив, избегал бы небес и по дури

80    Трогать не стал бы коней, страстно желанных ему.

        Так же и я, испытав однажды стрелу Громовержца,

        Лишь громыхнет в облаках, жду, что меня поразит.

        Аргоса флот, избежав погибельных вод Кафареи,

        Гонит всегда паруса прочь от эвбейских пучин.

85    Так же и мой челнок, потрепанный бурей жестокой,

        Ныне боится тех мест, где он едва не погиб.

        Милый мой свиток, итак: осмотрителен будь и опаслив, —

        Благо и то, что тебя люди попроще прочтут.

        К высям заоблачным взмыв на немощных крыльях, оттуда

90    Пал и названье Икар морю Икарову дал.

        Все же сказать нелегко, под парусом плыть иль на веслах, —

        Дело и время тебе сами совет подадут.

        Если в досужий ты час будешь передан и благодушье

        В доме приметишь — поймешь: переломил себя гнев.

95    Если тебя кто-нибудь, твою нерешительность видя,

        Сам передаст, предпослав несколько слов, — подойди.

        В день счастливый, и сам своего господина счастливей,

        Цели достигни и тем муки мои облегчи.

        Их иль никто не смягчит, иль тот, мне рану нанесший,

100 Сам, как древле Ахилл, и уврачует ее.

        Только меня, смотри, не сгуби, добра мне желая, —

        Ибо надежда в душе страха слабей у меня, —

        Как бы притихший гнев не стал свирепствовать снова,

        Поберегись на меня новую кару навлечь.

105 После, когда в сокровенный приют мой будешь ты принят

        И обретешь для себя в круглой коробочке дом,

        Там ты увидишь своих в порядке расставленных братьев,

        Все они также трудом бдений ночных рождены.

        Те, остальные, толпой, не таясь, о себе заявляют,

110 И на открытом челе значатся их имена.

        Трех ты увидишь, в углу притаившихся темном, поодаль,

        Хоть обучают они общеизвестным вещам.

        Дальше от них убегай иль, если уста твои смелы,

        Имя Эдипа им дать иль Телегона решись.[534] Эдип и Телегон , сын Одиссея и Цирцеи, — отцеубийцы по неведению.

115 Но, заклинаю, из трех, если дорог тебе их родитель,

        Ни одного не люби, он хоть и учит любить.

        Есть еще и четырнадцать книг «Превращений», недавно

        Вырвали их из костра при всесожженье моем.

        Им скажи, я прошу, что судьбы и моей превращенье

120 В повествованиях тех место могло бы найти,

        Ибо внезапно она непохожей на прежнюю стала:

        Радостной раньше была, ныне рыдаю о ней.

        Знай, что много б еще я преподал тебе наставлений,

        Только боюсь, что и так слишком тебя задержал.

125 Если с собою возьмешь все то, что в ум мне приходит,

        Как бы не стал ты, боюсь, грузом уже не в подъем.

        Долог твой путь, поспешай! А мне — на окраине мира

        Жить и в далекой земле землю свою вспоминать.

Элегия II

        Боги морей и небес! Что осталось мне, кроме молений?

        О, пощадите корабль, ставший игралищем волн!

        Подпись не ставьте, молю, под великого Цезаря гневом:

        Если преследует бог, может вступиться другой.

5      Был против Трои Вулкан, меж тем Аполлон был за Трою.

        Другом Венера была тевкрам, Паллада — врагом.

        Турна Сатурнова дочь предпочла, ненавидя Энея,

        Но ограждаем бывал мощью Венеры Эней.

        Сколько грозился Нептун с осторожным покончить Улиссом, —

10    Был у Кронида не раз вырван Минервой Улисс.

        Что же мешает и нам, хоть мы и не ровня героям,

        Если разгневался бог, помощь другого узнать?

        Но — несчастливец — слова понапрасну я праздные трачу,

        Сам говорю, — а от волн брызги мне губы кропят,

15    И ужасающий Нот мои речи уносит — моленьям

        Не позволяет достичь слуха молимых богов.

        Ветры как будто взялись двойною пытать меня мукой —

        Вместе в безвестную даль мчат паруса и мольбы.

        Боги! Какие кругом загибаются пенные горы!

20    Можно подумать — сейчас звезды заденут они.

        Сколько меж пенистых волн разверзается водных ущелий!

        Можно подумать: вот-вот черный заденут Аид!

        Взоры куда ни направь, повсюду лишь море и небо.

        Море громадами волн, небо ненастьем грозит.

25    А между ними шумят в беспрерывном кручении ветры,

        Море не знает само, кто же владыка над ним.

        Вот взбушевавшийся Эвр с багряного мчится востока.

        А уж навстречу ему западом выслан Зефир:

        Вот и холодный Борей от Медведиц несется в безумье,

30    Вот поспешает и Нот с братьями в битву вступить.

        Кормчий растерян; куда корабль ему править, не знает,

        Даже искусство зашло, разум теряя, в тупик.

        Стало быть, это конец, на спасенье надежда напрасна;

        Я говорю — а волна мне окатила лицо.

35    Скоро вода захлестнет эту душу живую, и воды

        Тщетно взывающий рот влагой смертельной зальют.

        Но лишь о том, что я сослан, жена моя верная плачет,

        О злоключенье одном знает и стонет она,

        Только не знает, как нас в безбрежной бросает пучине,

40    Как устремляется шквал, как уже видится смерть.

        Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге,

        Истинно, вместо одной две бы я смерти познал.

        Если погибну теперь, но ее не коснется опасность,

        То половина меня, знаю, останется жить.

45    Боги! Мгновенно кругом рассверкались молнии в тучах,

        Что за ужасный удар над головой прогремел!

        Ветры бока кораблю потрясают с таким грохотаньем,

        Словно, ядро за ядром, город баллиста разит.

        Вот подымается вал, всех прочих возвышенней, грозно

50    Перед одиннадцатым он за девятым идет.

        Я умереть не боюсь, но страшусь этой смерти плачевной,

        Если б не в море тонуть, смерть я наградой бы счел.

        Благо — в положенный час умереть иль в сраженье погибнуть,

        Чтобы в привычной земле тело покой обрело,

55    Благо — от близких своих забот ожидать о могиле,

        Вместо того чтоб на корм рыбам морским угодить.

        Пусть я погибели злой заслужил, — но здесь не один я

        На корабле, — за меня что ж неповинным страдать?

        О небожители, вы и лазурные боги морские,

60    Сонмы и тех к других, — нам перестаньте грозить!

        Жизнь, сохраненная мне милосерднейшим Цезаря гневом,

        Лишь довлеклась бы до тех, мне предназначенных мест!

        Если провинность мою сопоставить с возмездием, — знайте,

        Цезарем я за нее не был на смерть осужден.

65    Если бы Цезарь желал услать меня к водам стигийским.

        Ваша бы помощь ему в этом была не нужна.

        Только бы он захотел, моей бы он крови потоки

        Пролил, — что сам даровал, он полноправен отнять.

        Вы же, кого никаким я не мог оскорбить преступленьем,

70    Да удовольствуют вас, боги, страданья мои.

        Пусть несчастному жизнь сохранить вы желали бы все же, —

        Если пропал человек, то уж его не спасти.

        Вы пощадите меня, и море утихнет, и ветер

        Станет попутным, — а я? Ссыльным останусь, увы!

75    Жадностью я не гоним, богатств не ищу непомерных,

        Чтобы товары менять, в море бразды не веду;

        Как в молодые года, учиться не еду в Афины

        И не к азийским стремлюсь, виденным мной, городам.

        Я не мечтаю, сойдя в Александровом городе славном,

80    Видеть услады твои, о жизнерадостный Нил.

        Кто бы поверил, зачем ожидаю попутного ветра? —

        Быть на Сарматской земле я у бессмертных молю.

        Велено жить мне в дикарской стране, на западном Понте, —

        Плачусь, что медленно так мчусь я от родины прочь.

85    Чтоб очутиться в глухих, бог весть где затерянных Томах,

        Сам я изгнания путь, вышних моля, тороплю.

        Если я вами любим, эти страшные воды смирите,

        Божеской волей своей мой охраните корабль.

        Если ж не мил, не спешите к земле, мне сужденной, причалить, —

90    Полнаказания в том, где мне приказано жить.

        Мчите! Что делать мне здесь? Паруса надувайте мне, ветры!

        Все ли мне вдоль берегов милой Авзонии плыть?

        Цезарь не хочет того, — не держите гонимого богом!

        Пусть увидит меня берег Понтийской земли.

95    Цезарь меня покарал, я виновен; блюдя благочестье,

        Я преступлений своих и не берусь защищать.

        Но коль деянья людей не вводят богов в заблужденье,

        Знайте: хоть я виноват, нет злодеяний за мной.

        Сами вы знаете: я совершил и вправду оплошность,

100 В этом не умысел злой — глупость повинна моя.

        Если я Августов дом поддерживал, меньший из граждан,

        Если я Цезарев суд волей всеобщей считал,

        Ежели время его называл я счастливейшим веком,

        Если я Цезарю жег ладан и цезарям всем,

105 Ежели все это так, меня пощадите, о боги!

        Если же нет, — с головой пусть меня скроет волна.

        Что это? Или редеть начинают набухшие тучи?

        Или меняется вид моря, смирившего гнев?

        То не случайно! То вы, в благовременье призваны, боги,

110 Не ошибаясь ни в чем, мне пожелали помочь.

Элегия III

        Только представлю себе той ночи печальнейшей образ,

        Той, что в Граде была ночью последней моей,

        Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —

        Даже сейчас у меня капают слезы из глаз.

5      День приближался уже, в который Цезарь назначил

        Мне за последний предел милой Авзонии плыть.

        Чтоб изготовиться в путь, ни сил, ни часов не хватало;

        Все отупело во мне, закоченела душа.

        Я не успел для себя ни рабов, ни спутника выбрать,

10    Платья не взял, никаких ссыльному нужных вещей.

        Я помертвел, как тот, кто, молнией Зевса сраженный,

        Жив, но не знает и сам, жив ли еще или мертв.

        И лишь когда моя боль прогнала помрачавшие душу

        Тучи и чувства мои вновь возвратились ко мне,

15    Я наконец, уходя, к друзьям обратился печальным,

        Хоть из всего их числа двое лишь было со мной.

        Плакала горше, чем я, жена, меня обнимая,

        Ливнем слезы лились по неповинным щекам.

        Дочь в то время была в отсутствии, в Ливии дальней,

20    И об изгнанье моем знать ничего не могла.

        Всюду, куда ни взгляни, раздавались рыданья и стоны,

        Будто бы дом голосил на погребенье моем.

        Женщин, мужчин и даже детей моя гибель повергла

        В скорбь, и в доме моем каждый был угол в слезах.

25    Если великий пример применим к ничтожному делу, —

        Троя такою была в день разрушенья ее.

        Но и людей и собак голоса понемногу притихли,

        И уж луна в небесах ночи коней погнала.

        Я поглядел на нее, а потом и на тот Капитолий,

30    Чья не на пользу стена с Ларом сомкнулась моим.

        «Вышние силы! — сказал, — чья в этих палатах обитель,

        Храмы, которых моим впредь уж не видеть глазам,

        Вы, с кем я расстаюсь, Квиринова гордого града

        Боги, в сей час и навек вам поклоненье мое.

35    Пусть я поздно берусь за щит, когда уже ранен, —

        Все же изгнанья позор, боги, снимите с меня.

        Сыну небес, я молю, скажите, что впал я в ошибку,

        Чтобы вину он мою за преступленье не счел.

        То, что ведомо вам, пусть услышит меня покаравший.

40    Умилосердится бог, — горе смогу я избыть».

        Так я всевышних молил; жены были дольше моленья.

        Горьких рыданий ее всхлипы мешали словам.

        К Ларам она между тем, распустив волоса, припадала,

        Губы касались, дрожа, стывшей алтарной золы.

45    Сколько к Пенатам она, не желавшим внимать, обращала

        Слов, бессильных уже милого мужа спасти!

        Но торопливая ночь не давала времени медлить,

        Вниз от вершины небес нимфа аркадская шла.[535] Нимфа аркадская — Каллисто (Большая Медведица).

        Что было делать? Меня не пускала любимая нежно

50    Родина: но наступил крайний изгнания срок.

        Сколько я раз говорил поспешавшим: «К чему торопиться?

        Вдумайтесь только, куда нам и откуда спешить!»

        Сколько я раз себе лгал, что нам назначили будто

        Благоприятнейший день для отправления в путь.

55    Трижды ступил на порог я и трижды вернулся, — казалось,

        Ноги в согласье с душой медлили сами идти.

        Сколько я раз, простившись, опять разговаривал долго,

        И уж совсем уходя, снова своих целовал.

        Дав порученье, его повторял; желал обмануться,

60    В каждом предмете хотел видеть возврата залог.

        И наконец: «Что спешить? — говорю. — Я в Скифию выслан,

        Должен покинуть я Рим — медля, я прав, и вдвойне!

        Я от супруги живой живым отторгаюсь навеки,

        Дом оставляю и всех верных домашних своих.

65    Я покидаю друзей, любимых братской любовью, —

        О, эта дружба сердец, верный Тесея завет!

        Можно еще их обнять, хоть раз, — быть может, последний, —

        Я упустить не хочу мне остающийся час».

        Медлить больше нельзя. Прерываю речь на полслове,

70    Всех, кто так дорог душе, долго в объятьях держу.

        Но между тем, как еще мы прощались и плакали, в небе

        Мне роковая звезда, ярко денница зажглась.

        Словно я надвое рвусь, словно часть себя покидаю,

        Словно бы кто обрубил бедное тело мое.

75    Метий мучился так, когда ему за измену

        Кони мстили, стремя в разные стороны бег.[536] Метий Фуфетий — вождь альбанцев, предавший своих союзников римлян и за это казненный: его привязали к двум колесницам и разорвали, пустив коней в разные стороны.

        Стоны и вопли меж тем моих раздаются домашних,

        И в обнаженную грудь руки печальные бьют.

        Вот и супруга, вися на плечах уходящего, слезы

80    Перемешала свои с горечью слов, говоря:

        «Нет, не отнимут тебя! Мы вместе отправимся, вместе!

        Я за тобою пойду ссыльного ссыльной женой.

        Путь нам назначен один, я на край земли уезжаю,

        Легкий не будет мой вес судну изгнанья тяжел,

85    С родины гонит тебя разгневанный Цезарь, меня же

        Гонит любовь, и любовь Цезарем будем моим».

        Были попытки ее повторением прежних попыток,

        И покорилась едва мысли о пользе она.

        Вышел я так, что казалось, меня хоронить выносили,

90    Грязен, растрепан я был, волос небритый торчал.

        Мне говорили потом, что, света не взвидя от горя,

        Полуживая, в тот миг рухнула на пол жена.

        А как очнулась она, с волосами, покрытыми пылью,

        В чувства придя наконец, с плит ледяных поднявшись,

95    Стала рыдать о себе, о своих опустевших Пенатах,

        Был, что ни миг, на устах силою отнятый муж.

        Так убивалась она, как будто бы видела тело

        Дочери или мое пред погребальным костром.

        Смерти хотела она, ожидала от смерти покоя.

100 Но удержалась, решив жизнь продолжать для меня.

        Пусть живет для меня, раз так уже судьбы судили,

        Пусть мне силы крепит верной помогой своей.

Элегия VI

        Так горячо не чтил Антимах из Клароса Лиду,

        Так Биттиду свою Косский певец не любил,[537] Антимах — поэт IV в. до н. э., написавший дистихами поэму «Лида» в память своей умершей возлюбленной. Косский певец — Филет (IV в. до н. э.), родоначальник буколического жанра, воспевший свою возлюбленную Биттиду.

        Как безмерно, жена, тебе я сердцем привержен,

        Твой не то что плохой, но злополучнейший муж!

5      Я точно свод, готовый упасть, а ты мне подпорой:

        Все, что осталось во мне прежнего, твой это дар.

        Если не вовсе я нищ и наг, это ты устранила

        Тех, кто спешил схватить доски разбитой ладьи.

        Ибо, как лютый волк, голодный и кровожадный,

10    Возле овчарни ждет, не отлучится ль пастух;

        Как порою глядит с высоты ненасытный стервятник,

        Не заприметит ли где плохо засыпанный труп, —

        Так, не вступилась бы ты, уж не знаю какой проходим

        Все достоянье мое ловко прибрал бы к рукам.

15    Все посягательства ты отвела, добродетелью твердой

        Помощь друзей снискав, — чем их отблагодарю?

        В пользу твою говорит несчастный, но верный свидетель

        Будет ли только иметь это свидетельство вес?

        Женской честью кто выше тебя? Ни Лаодамия,

20    Спутница мужа в Аид, ни Андромаха сама.

        Выпади жребий тебе воспетою быть Меонийцем,

        И Пенелопу тогда славой затмила бы ты.

33    Ты бы среди героинь занимала первое место,

34    Всех бы виднее была строем высоким души.

        Этим самой ли себе ты обязана, не наставленью,

        Вместе с тобой ли на свет верность твоя родилась,

25    Или достойный пример твоей августейшей подруги[538] Августейшая подруга — Марция (см. прим. к «Фастам», VI, 800).

        (Если дозволено мне с высшими малых равнять)

        Также тебя научил, в долголетней близости вашей,

        Ей уподобясь во всем, доброй супругою быть?

        Горе! Гений мой захирел, не тот он, что прежде,

30    В меру твоих заслуг голосом дань не воздам!

        Если когда-то и в нас пламенели силы живые,

        Долгих лишений гнет их погасил и убил.

35    Все же, когда не совсем бессильно мое славословье,

        Жить из века в век будешь ты в песнях моих.

Элегия VII

        Если лица моего ты сберег на намять подобье,

        Скинь с моих кудрей Вакху приятный венок!

        Этот веселья знак подобает счастливым поэтам —

        Мне ли в лихие дни кудри плющом увивать!..

5      Друг, это слово к тебе, ты знаешь сам, хоть таишься,

        Ты, кто на пальце всегда носишь поэта с собой,

        Изображенье мое оправив золотом красным,

        Чтобы видеть хоть так милые сердцу черты:

        Глянешь и каждый раз про себя промолвишь, наверно:

10    «Где он, в какой дали, наш сотоварищ Назон?..»

        Преданность эту ценю, но стихи — мой образ вернейший;

        Сколько ни есть их, читай, и каковы ни на есть:

        Песни, где я говорю о людях, менявших свой облик, —

        Мастер, в изгнанье гоним, труд не успел завершить.

15    Их, и не только их, но и многое, Рим покидая,

        В горе своей рукой бросил я в жадный огонь.

        Как Фестиада на смерть в огне обрекла Мелеагра,[539] Фестиада — Алфея.

        Преданная сестра и беспощадная мать,

        Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,

20    Плоть от плоти моей — пусть погибают со мной! —

        То ли с обиды на Муз, втянувших меня в преступленье,

        То ль оставлять не желал, не обтесав их, стихи.

        Все ж, поскольку они избежали уничтоженья,

        В списке — и не в одном — ходят, конечно, у вас, —

25    Ныне молю: «Пусть живут! И пусть их люди читают,

        Праздный заняв досуг, и вспоминают меня…»

        Только едва ли прочтут терпеливо их, если не знают,

        Что не придал поэт должной отделки стиху.

        Молотом кое-как отковать успел я изделье,

30    Строгим напильником слог не дали мне обточить.

        Баловень славы, теперь не славы прошу — снисхожденья:

        Лишь бы читатель меня, не заскучав, дочитал!

        Шесть стихов посылаю тебе — под заглавием книги

        Следует их поместить, если достойным сочтешь:

35    «Ты, кто коснулся рукой этих свитков осиротелых!

        Можно ль хотя бы для них в Городе место сыскать?

        Тем благосклонней прими, что не сам их издал стихотворец

        Их спасли из огня при погребенье отца.

        Было б возможно, поверь, я сам удалил бы изъяны,

40    Все, какие таит необработанный слог».

Элегия IX

        Жизнь пожелаю тебе пройти до меты без горя,

        Если эти стихи ты без досады прочтешь.

        Пусть у гневных богов для себя я не вымолил милость,

        Да не отвергнут они эту мольбу о тебе.

5      Не сосчитать друзей, пока благоденствие длится,

        Если же небо твое хмурится, ты одинок.

        Видишь — стаей летят на светлую крышу голубки?

        Башни угрюмый свод птиц не приманит никак.

        К житнице, где ни зерна, муравьи не ползут вереницей,

10    Где изобилье ушло, к дому друзья не спешат.

        Как неразлучно тень провожает идущих под солнцем,

        А лишь сокрылись лучи в тучах, и спутницы нет, —

        Так ненадежная чернь следит за лучами Фортуны:

        Чуть набегут облака, сразу отхлынет толпа.

15    Пусть до смерти, мой друг, тебе это кажется ложью!

        Правду печальных слов сам я на деле узнал.

        До прогремевшей грозы стекалась толпа, не скудея,

        В мой хоть известный, а все ж чуждый тщеславия дом.

        А пошатнуло его под ударом — и все, убоявшись,

20    Как бы не рухнул кров, скопом пустились бежать.

        Не удивительно мне, когда молний иные страшатся,

        Видя, как в их огне все полыхает окрест:

        Но когда друга друзья в превратностях не покидают, —

        Это и в злейшем враге Цезарь умеет ценить.

25    Будет ли гневаться он, кто всех и терпимей и выше,

        Если сраженного друг любит, как прежде любил.

        Вызнав, как Пилад арголидцу Оресту привержен,

        Дружбой такой, говорят, сам восхитился Фоант.[540] Фоант — царь тавров (см. «Письма с Понта», III, 2).

        Верность, какая во всем единила Патрокла с Ахиллом,

30    Гектор в своих речах не уставал прославлять.

        Благочестивый Тесей сопутствовал дерзкому другу

        В мир теней — и о нем бог преисподней скорбел.

        И уж наверно, Турн, не с сухими глазами внимал ты,

        Как Эвриалу хранил верность бесстрашную Нис.[541] Эвриал и Нис — персонажи «Энеиды» Вергилия; когда Эвриал погиб, Нис бросился на врага, чтобы отомстить за него, и был убит.

35    Мы в противнике чтить готовы преданность падшим.

        Горе! Эти мои внятны немногим слова.

        Так у меня сложились дела, так судьба повернулась,

        Что остается одно — слезы безудержно лить.

        Все ж, как ни горько я удручен тяжелой невзгодой,

40    Мне от успехов твоих стало светлей на душе.

        Их я провидел давно, поверь — едва твое судно

        В плаванье ветер погнал, силы еще не набрав.

        Если высокий нрав, если жизнь без пятна возвышают

        Смертного, — значит, никто выше тебя не стоит;

45    Если всех других красноречьем один превосходит,

        Правым не ты ли всегда дело представить умел?

        Я изначально еще предрек тебе, восхищенный:

        «Сцены широкой, друг, ждут дарованья твои!»

        Это не печень овец, не левые грома раскаты

50    Мне подсказали, не птиц вещий язык и полет:

        Разумом я предузнал, уменьем судить о грядущем

        Правду постиг без примет, предугадал и предрек.

        Все оправдалось, и вот от души теперь поздравляю

        Я и тебя и себя, что не сокрыл ты свой дар.

55    Если б, о если бы свой сокрыл я во мраке глубоком,

        Тихо творил бы труды, не выставляя на свет!

        В строгой науке своей обрел ты пользу, вития,

        Мне наука моя легкая вред принесла.

        Жизнь моя, впрочем, известна тебе: чему он в поэмах

60    Учит, поэт от того нравом, ты знаешь, далек.

        Знаешь: давние это стихи, молодая забава;

        Хоть и нельзя похвалить, все ж только шутка они!

        Пусть весомого я ничего не представлю в защиту,

        Думаю: старый грех можно бы нам и простить.

65    Дело мое не оставь, добивайся прощенья для друга.

        Вышел достойно ты в путь — дальше достойно иди!

Элегия XI

        Все до последней строки, что прочтешь ты в книжечке этой

        Было написано мной в трудных тревогах пути.

        Видела Адрия нас, когда средь открытого моря

        Я в ледяном декабре дрог до костей и писал;

5      После, когда, покинув Коринф, двух морей средостенье,

        Переменил я корабль, дальше в изгнанье спеша,

        Верно, дивились на нас в Эгейских водах Киклады:

        «Кто там под свист и вой в бурю слагает стихи?»

        Странно теперь и мне самому, как при этом смятенье

10    Духа и гневных вод гений мой все ж устоял!

        Оцепененье ли чувств иль безумие этому имя,

        Легче в привычных трудах делалось мне на душе.

        Часто гоняли меня по волнам тученосные Геды,

        Часто под взором Плеяд море вскипало грозой.

15    Часто мрачил нам день эриманфской Медведицы сторож,

        Или Гиады Австр в ливнях осенних топил.

        Море врывалось порой в корабль — но и тут я, бывало,

        Сам трепету, а рукой стих за стихом вывожу.

        Вот и сейчас: на ветру напряглись и стонут канаты,

20    Вогнутым горбясь холмом, пенный вздымается вал.

        Вижу, кормчий забыл искусство свое и, с мольбою

        К небу ладони воздев, помощи ждет от богов.

        Всюду, куда ни гляжу, только смерти вижу обличье,

        Страхом пред ней смятены мысли, и в страхе молюсь.

25    Только бы в гавань прийти! Но и гавань ужасом полнит:

        Моря опасна вражда — берег опасней вдвойне.

        В злобе они равны, и людей и моря коварство,

        Вы как два близнеца, буря морская и меч:

        Подстерегает клинок, чтобы кровью пришельца упиться,

30    Буря ревнует стяжать смерти гонимого честь.

        Слева — варварский край, племена живут грабежами,

        В войнах, в крови, в резне ищут добычи они.

        Как ни бушует морской простор в неуемном волненье,

        Зимних жесточе бурь жадные эти сердца!

35    Тем снисходительней нам ты простишь, справедливый читатель,

        Если твоих надежд не оправдали стихи,

        Я писал их, увы, не в садах моих, как любил я,

        Не по привычке былой, нежась в постели, слагал:

        Дней коротких лучи уловляя, игрушка пучины,

40    Я пишу, а волна хлещет мне прямо на лист.

        Развоевалась зима и, напрасно грозя, негодует,

        Что не страшится поэт, пишет и пишет стихи!

        Может зима сломить смельчака — но пусть она, боги,

        Только я кончу стихи, в злобе покончит с собой!

Элегия единственная

        Разве до вас мне сейчас, до стихов и книжек злосчастных?

        Я ведь и так из-за вас, из-за таланта погиб.

        Что ж возвращаюсь опять к моим отверженным Музам?

        Мало с меня, что за них был уже я осужден?

5      Песни — причина того, что мужчины и женщины скопом

        В час недобрый искать стали знакомства со мной.

        Песни — причина того, что я и мое поведенье

        Цезарем осуждены из-за «Науки любви».

        Страсть к стихам отними и снимешь с меня обвиненья:

10    Думаю, лишь за стихи вредным признали меня.

        Вот наградой какой мой труд бессонный отмечен:

        Я дарованьем своим лишь наказанье добыл.

        Будь я немного умней, ненавистны б мне стали по праву

        Девять ученых сестер, губящих собственных слуг.

15    Я же теперь, — таково безумие, спутник болезни, —

        Ногу неловкую вновь ставлю на тот же уступ.

        Так побежденный боец возвращается вновь на арену,

        Так поврежденный корабль в море выходит опять.

        Может быть, как в старину Тевтрантова царства правитель,

20    Буду и я исцелен рану нанесшим копьем.

        Муза, навлекшая гнев, сама же его успокоит:

        Песнями можно смягчить даже великих богов.

        Цезарь и сам приказал авзонийским женщинам песней

        Каждый год прославлять Мать в башненосном венце.[542] Мать — Кибела, праздник в честь которой — Опалии — Август повелел праздновать ежегодно 19 сентября.

25    Феба велел величать на вновь устроенных играх,

        Видеть которые век может единственный раз.[543] Игры — Столетние игры, устроенные Августом в 17 г. до н. э. Эти игры должны были устраиваться раз в сто десять лет. Для них Гораций написал «Юбилейный гимн», посвященный Аполлону и Диане.

        Этих богов в образец возьми, милосерднейший Цезарь,

        Гнев твой да будет смягчен ныне талантом моим.

        Я не могу отрицать, что он справедлив и заслужен,

30    Нет, не настолько еще стыд позабыли уста,

        Но милосердье явить ты не мог бы, не будь я виновен:

        Жребий мой повод тебе для снисхожденья дает.

        Если бы всех, кто грешит, поражал Юпитер громами,

        То без единой стрелы вскоре остался бы он.

35    Бог же, когда прогремит и грохотом мир испугает,

        Чистым, дождь разогнав, делает воздух опять.

        По справедливости он отец и правитель бессмертных,

        По справедливости нет выше его никого.

        Ты, что зовешься отцом и правителем нашей отчизны,

40    С богом поступками будь, так же как именем, схож.

        Ты ведь и делаешь так, и нет никого, кто умеет

        Власти поводья держать так же свободно, как ты.

        Ты к побежденным врагам всегда бывал милосерден,

        Хоть милосердья от них сам ты не мог ожидать.

45    Видел я, как оделял ты почестью или богатством

        Тех, кто когда-то посмел меч на тебя поднимать.

        День окончанья войны прекращает и гнев твой мгновенно,

        Бывшие недруги в храм вместе приносят дары.

        И как солдаты твои, одолев противника, рады,

50    Так побежденный тобой рад твоему торжеству.

        Я не столь виноват: мечом с тобой я не спорил,

        В стане, враждебном тебе, я никогда не бывал.

        Морем клянусь, и землей, и богами третьей стихии,

        Видимым богом клянусь, наш покровитель, тобой:

55    Всем моим сердцем тебе сочувствовал я, о великий,

        Помыслы отдал тебе (большего дать я не мог).

        Я желал, чтобы ты вознесся к звездам не скоро.

        Был я песчинкой в толпе тех, кто о том же молил.

        Я воскурял за тебя фимиам и вместе со всеми

60    В храме молитвы свои с общей молитвой сливал.

        Упомяну ли, что те, меня погубившие книги

        В тысячах мест полны именем славным твоим?

        В больший мой труд загляни, который еще не окончен,

        В невероятный рассказ о превращениях тел:

65    Ты обнаружишь, что я и там тебя прославляю,

        Ты доказательства чувств там обнаружишь моих.

        Знаю, что славу твою стихами нельзя увеличить,

        Знаю, что ей и без них некуда дальше расти.

        Мир переполнен молвой о Юпитере, правда, но слушать

70    Песнь о деяньях своих нравится даже ему.

        Если напомнят ему, как сражались с гигантами боги,

        Может быть, эту хвалу слушает с радостью он.

        Пусть тебя славят певцы, которым это пристало,

        Пусть тебе песни поют с большим талантом, чем я,

75    Все же, как сотня быков заколотых трогает бога,

        Так приклоняет свой взор к пригоршне ладана он.

        Ах, как безжалостен был неведомый мне неприятель,

        Тот, кто однажды тебе шутки мои прочитал!

        Он не хотел, чтобы ты беспристрастным взором увидел,

80    Сколько почтенья к тебе вложено в книги мои.

        Если ты враг мой теперь, кто может остаться мне другом?

        Сам я порою готов возненавидеть себя.

        Дом, который осел, начинает набок клониться

        И на осевшую часть всем своим весом давить.

85    Трещине лишь пробежать, и вмиг рассядутся стены.

        И наконец под своей тяжестью рушится дом.

        Ненависть общая — все, чего я добился стихами,

        И, как ей должно, толпа с волей согласна твоей.

        Вспомни, ты сам признавал безупречным мое поведение,

90    Сам ты для смотра коня некогда мне подарил.[544] Смотр — возобновленный Августом ежегодный смотр всаднического сословия, проводимый 15 июля самим императором.

        Пусть все это ничто, пусть честность нам не приносит

        Славы — но все ж и вины не было также на мне.

        Я не обидел ничем порученных мне подсудимых

        Там, где вершат дела десятью десять мужей.

95    Я безупречно решал в суде гражданские тяжбы,[545]Овидий занимал три государственные должности: он был одним из «triumviri capitales» — надзирателей за тюрьмами, одним из «centumviri» — членов коллегии из ста судей, и «unus iudex» — «единственным судьей», чем-то вроде третейского судьи, выбиравшегося по соглашению тяжущихся сторон.

        Из проигравших никто не усомнился во мне.

        О злополучный, не стань я жертвой недавних событий, —

        Мне правосудье твое не угрожало ничем.

        Случай меня погубил, и под первым натиском бури

100 В бездне морской потонул течи не знавший корабль.

        Нет, не одною волной меня опрокинуло, — воды

        Хлынули все на меня, ринулся весь Океан.

        О, для чего провинились глаза, увидевши нечто?

        Как на себя я навлек, неосторожный, вину?

105 Раз невзначай увидал Актеон нагую Диану:

        Дичью для собственных псов стал из-за этого он.

        Значит, невольной вины не прощают всевышние людям,

        Милости нет, коли бог даже случайно задет.

        Ибо в горестный день, когда совершил я ошибку,

110 Рухнул, пусть небольшой, но незапятнанный дом.

        Пусть небольшой, но в дали веков отеческих зримый,

        Он благородством своим мог бы поспорить с любым.

        Он не бросался в глаза ни роскошью, ни нищетою,

        Не выделялся ничем — истого всадника дом.

115 Если б и не был мой дом старинным всадника домом,

        Славу ему бы принес мой поэтический дар,

        И хоть язвят, что его я на шалости тратил пустые,

        Громкое имя мое миру известно всему.

        Тьма просвещенных умов Назона знает и ценит

120 И причисляет его к самым любимым певцам.

        Вот и обрушился дом, лишь недавно Музам любезный,

        Пал под гнетом одной, хоть и немалой, вины.

        Все же так он упал, что воздвигнуться может из праха,

        Если смягчится вдруг Цезаря праведный гнев.

125 Столь милосердным себя явил в наказании Цезарь,

        Что оказалось оно мягче, чем я ожидал.

        Мне дарована жизнь, и до казни свой гнев не простер ты,

        Пользуясь силой своей, меру ты, принцепс, хранил.

        Ты достоянья меня не лишил — наследия предков,[546] …достоянья меня не лишил…  — К Овидию была применена самая мягкая мера наказания — высылка без конфискации имущества и лишения прав гражданина. Чтобы применить более строгую меру, нужно было решение суда или эдикт сената.

130 Будто бы мало того, что подарил ты мне жизнь.

        Не был я заклеймен как преступник решеньем сената,

        Не был я присужден к ссылке особым судом.

        Сам произнес приговор и сам, как правитель достойный,

        Ты за обиды свои в горьких словах отомстил.

135 Даже и этот эдикт, для меня суровый и грозный,

        Все-таки можно еще легкою карой назвать,

        Ибо значится в нем, что я не изгнан, а сослан,

        Мне облегчают судьбу мягкие эти слова.

        Люди со здравым умом считают из всех наказаний

140 Самым тяжелым одно — вызвать твою неприязнь.

        Но ведь бывает порой божество к мольбам благосклонно,

        Но ведь сменяет порой бурю сияющий день.

        Видеть мне вяз довелось, отягченный лозой виноградной,

        Ствол которого был молнией бога задет.

145 Пусть ты надеяться мне запретил, я все же надеюсь, —

        В этом одном не могу повиноваться тебе.

        Весь я полон надежд, как твое милосердие вспомню,

        Весь — безнадежность, едва вспомню проступки мои.

        Но как у буйных ветров, взмущающих лоно морское,

150 Не одинаков задор, не беспрерывен разгул,

        Между порывами вдруг спадают они, и слабеют,

        И затихают совсем, словно лишенные сил.

        Так то отхлынут, то вновь ко мне возвращаются страхи,

        Как и надежды мои милость твою пробудить.

155 Ради всевышних богов, — да продлят тебе долгие годы,

        Если только они к римлянам благоволят,

        Ради отчизны моей, что сильна твоим попеченьем,

        Частью которой и я был среди граждан других,

160 Пусть, за высокий твой дух и дела воздав по заслугам,

        Платит любовью стократ Рим благодарный тебе.

        В полном согласье с тобой да живет еще долгие годы

        Ливия, что изо всех ровня тебе одному,

        Та, без которой тебе остаться бы должно безбрачным, —

        Кроме нее, никому мужем ты стать бы не мог.

165 Рядом с тобой невредим да будет твой сын, чтобы в дальней

        Старости власть разделить вместе с тобой, стариком.

        Да продолжают и впредь по твоим следам и по отчим

        Юные внуки твои, юные звезды, идти.[547] Сын — Тиберий, внуки — Друз, сын Тиберия, и Германик, племянник Тиберия, усыновленный им.

        Да устремится опять к твоим знаменам победа,

170 Лик свой являя бойцам с нею сроднившихся войск,

        Над авзонийским вождем пусть она, как прежде, витает,

        Кудри лавровым венком пусть украшает тому,

        Кто идет за тебя, собой рискуя, в сраженья,

        Кто получил от тебя власть и поддержку богов.

175 Здесь половиной души за Городом ты наблюдаешь,

        Там половиной другой делишь опасности с ним;[548] Там — на северном побережье Адриатики, где Тиберий подавлял восстание паннонцев и иллирийцев.

        Пусть он вернется к тебе с победой над всеми врагами,

        Пусть на венчанных конях высится светлый, как бог, —

180 Сжалься и молний своих отложи разящие стрелы.

        Это оружие мне слишком знакомо, увы!

        Сжалься, отчизны отец, и, помня об имени этом,

        Дай мне надежду мольбой сердце твое укротить.

        Не о возврате молю, хотя великие боги

        Могут тому, кто просил, сверх ожидания дать.

185 Сделай изгнанье мое не столь суровым и дальним, —

        Больше чем вдвое его ты для меня облегчишь.

        Сколько я тягот терплю, заброшенный в землю чужую,

        Прочь из отчизны моей сосланный далее всех!

        Я возле устьев живу семиструнного Истра в изгнанье,

190 Дева аркадская здесь мучит морозом меня.

        От многочисленных орд язигов, колхов и гетов

        И метереев с трудом нас защищает Дунай.

        Многие больше меня виновны перед тобою,

        Но не сослали из них дальше меня никого.

195 Дальше и нет ничего: лишь враги, морозы и море,

        Где от мороза порой отвердевает волна.

        Это римский рубеж у левого берега Понта;

        Рядом бастарнов лежит и савроматов земля.

        Местности этой пока Авзонии власть непривычна

200 И с государством твоим связи не прочны ее.

        Я заклинаю меня в безопасное место отправить,

        Чтобы, отчизны лишен, мира я не был лишен,

        Чтоб не боялся врагов за непрочной оградой Дуная,

        Чтобы твой гражданин к варварам в плен не попал.

205 Не подобает тому, кто рожден от крови латинской,

        Цепи носить, доколь Цезарей род не угас.

        Две погубили меня причины: стихи и оплошность,

        Мне невозможно назвать эту вторую вину.

        Я не таков, чтобы вновь бередить твои раны, о Цезарь!

210 Слишком довольно, что раз боль я тебе причинил.

        Но остается упрек, что я непристойной поэмой

        Как бы учителем стал прелюбодейной любви.

        Значит, способен порой божественный ум обмануться

        И со своей высоты малое не разглядеть.

215 Если Юпитер блюдет богов и вышнее небо,

        Разве на всякий пустяк времени хватит ему?

        И от тебя ускользнуть, когда ты мир опекаешь,

        Разве не могут порой мелкие чьи-то дела?

        Принцепс, может ли быть, чтоб ты, забыв о державе,

220 Стал разбирать и судить неравностопный мой стих?

        Ты на своих плечах несешь величие Рима,

        И не настолько легко бремя его для тебя,

        Чтобы ты мог уследить за всякой шалостью нашей,

        В наши безделицы мог бдительным оком вникать.

225 То Паннонию ты, то Иллирию нам покоряешь,

        То за Ретией вслед Фракия бредит войной,[549] Ретия — область в Альпах (на территории нынешнего Тироля и кантона Граубюнден), покоренная Тиберием в 15 г. до н. э. В те же годы шло постепенное присоединение к Риму земель Северной Фракии .

        Мира ждет армянин, а вот возвращает знамена

        Всадник парфянский и лук нам боязливо сдает.

        В юном потомке тебя узнает Германия снова:[550] Потомок — Тиберий, совершивший походы в Германию в 8 г. до н. э. и в 4–6 гг. н. э.

230 Цезарь великий рукой Цезаря войны ведет.

        Так что малейшую часть твоих небывалых владений

        Вместе с державою всей ты неусыпно хранишь.

        На попеченье твоем и Рим, и законы, и нравы,

        Коими жаждешь всех ты уподобить себе.

235 Отдых тебе не знаком, который даруешь народам,

        Ибо ради него частые войны ведешь.

        Буду ли я удивлен, что среди подобных занятий

        Времени нет у тебя шалости наши читать?

        Ах, когда бы ты мог на час оказаться свободным,

240 Знаю, в «Науке» моей ты не нашел бы вреда.

        Книга моя, признаюсь, не отмечена строгостью важной

        И не достойна тобой, принцепс, прочитанной быть.

        Все же не стоит считать, что она, противно законам,

        Римских женщин могла б низким вещам обучать.

245 Чтобы тебя убедить, кому предназначена книга,

        В первой книге прочти эти четыре стиха:[551] В первой книге — «Наука любви», I, 31–34.

        «Прочь от этих стихов, целомудренно-узкие ленты,

        Прочь, расшитый подол, спущенный ниже колен!

        О безопасной любви я пишу, о дозволенном блуде,

250 Нет за мною вины и преступления нет».

        Я ль не велел держаться вдали от «Науки» матронам,

        Если препятствуют им ленты и платья до пят?

        Но, мне скажут, жена познакомиться с книгою может

        И, хоть стихи для других, хитрости все перенять.

255 Значит, женам читать стихов не следует вовсе,

        Ибо любые стихи могут греху научить.

        Что бы она ни взяла, имея склонность к пороку,

        Ей отовсюду на ум новая хитрость придет.

        Пусть «Анналы»[552] «Анналы» — поэма Энния, в первой книге которой был рассказ о рождении Ромула и Рема. возьмет — неуклюжей не знаю я чтенья

260 Тут же, как Илия вдруг матерью стала, прочтет.

        «Рода Энеева мать»[553] Рода Энеева мать — начальные слова поэмы Лукреция «О природе вещей». возьмет — про Венеру узнает,

        Стала она отчего «рода Энеева мать».

        Далее я прослежу по порядку, если сумею,

        Как и кому повредить могут любые стихи.

265 Это не значит совсем, что всякая книга порочна:

        В самых полезных вещах вредная есть сторона.

        Что полезней огня? Но если кто о поджоге

        Думает, — руку его вооружает огонь.

        Лекари то возвратят, а то отнимут здоровье,

270 С пользою или во вред травы свои применив.

        Носят на поясе меч разбойник и путник разумный,

        Этот — в засаде таясь, тот — защищая себя.

        А красноречье, чей смысл в защите правого дела,

        Может невинность губить или вину покрывать.

275 Так и поэма моя никому повредить неспособна,

        Если читатель ее с чистой душою прочтет.

        Несправедлив, кто в стихах у меня порочное видит,

        Без основания строг он к сочиненьям моим.

        Если он в чем-то и прав, семена разврата найдутся

280 В играх. Тогда прикажи зрелища все отменить:

        Многих уже на грех навели и ряды и арена,

        Где кровавый песок твердую землю устлал.

        Следует цирк запретить: опасна распущенность цирка,

        Юная девушка там рядом сидит с чужаком.

285 Если женщины ждут, гуляя в портике, встречи

        С милыми, то почему портики нам не закрыть?

        Есть ли место святей, чем храм? Но оно не подходит

        Женщине, если она устремлена не к добру!

        Ступит к Юпитеру в храм, у Юпитера в храме припомнит,

290 Скольких женщин и дев он в матерей превратил.

        В храм соседний придет молиться Юноне — и вспомнит,

        Скольких соперниц пришлось этой богине терпеть.

        Спросит, к Палладе придя, зачем это был Эрихтоний,

        Плод незаконной любви, девою усыновлен.

295 К Мстителю в храм ли войдет, тобою построенный, — рядом

        С Марсом Венера стоит, выставив мужа за дверь.

        В храме Исиды задаст вопрос: почему же Юнона

        Деву гнала за Босфор, за Ионийский простор.

        Вспомнит Анхиза она по Венере, припомнит Церере

300 Иасиона[554] Иасион — сын Юпитера, возлюбленный Цереры. ее, Эндимиона — Луне.

        Это способно вредить неустойчивым душам, но в храмах

        Статуи наших богов чинно стоят по местам.

        С первых же строк удалил порядочных я от «Науки»,

        Ибо ее написал лишь для забавы блудниц.

305 Та же, что хочет войти в святилище без разрешенья,

        Будет виновна сама, если нарушит запрет.

        Да не такой уж и вред — развернуть любовную книгу.

        Можно о многом читать, но не всему подражать.

        Строгой жене иногда приходится видеть готовых

310 Всех без разбора любить полураздетых блудниц.

        Взоры весталок порой касаются тел непотребных,

        Но за такую вину их не карает никто.

        Что же Музу мою считают столь непристойной?

        Разве мои лишь стихи всех побуждают любить?

315 Это ошибка моя, моя провинность — согласен.

        В книге мне изменил вкус и талант заодно.

        Ах, почему я тогда аргосским взятую войском

        Трою не предпочел вновь потревожить стихом?

        Фивы зачем не воспел и взаимное братоубийство,

320 И семерых вождей, семь защищавших ворот?

        Мне и воинственный Рим предлагал немало предметов:

        Подвиги родины петь есть благороднейший труд.

        В жизни твоей, наконец, из многих подвигов, Цезарь,

        Мог я для песен своих выбрать хотя бы один.

325 Словно солнце влечет глаза лучистым сияньем,

        Так бы должны привлекать дух мой деянья твои.

        Нет, не заслужен упрек: пашу я скудную ниву,

        А для жатвы такой тучная пашня нужна.

        Может ли вверить себя океану утлая лодка

330 Лишь потому, что с волной озера смеет играть?

        Я сомневаюсь и в том, по плечу ли мне легкие строки,

        Хватит ли сил у меня даже для скромных ладов.

        Если бы ты повелел рассказать, как Юпитер гигантов

        Молнией испепелил, я бы не вынес труда.

335 Чтоб отвечали стихи твоим великим деяньям,

        Цезарь, тебя воспевать должен великий талант.

        Я ведь пытался и сам, но понял, что неспособен.

        Что святотатством могу славе твоей повредить.

        Я возвратился опять к легкомысленным юности песням,

340 Мнимой любовью опять сердце свое возбудил.

        Против желаний моих судьба меня увлекала,

        Щедро для будущих кар поводы я измышлял.

        Горе! Зачем я учен, зачем родители дали

        Образование мне, буквы зачем я узнал!

345 Я ненавистен тебе моей сладострастной «Наукой».

        Видишь к запретной любви в ней подстрекательство ты.

        Не от уроков моих научились жены изменам,

        Ибо не может учить тот, кто не опытен сам.

        Правда, что я сочинял для других сладострастные песня,

350 Но ни одной обо мне басни молва не сплела.

        Даже в гуще толпы не найти такого супруга,

        Кто бы моею виной звался подложным отцом.

        Верь мне, привычки мои на мои же стихи непохожи:

        Муза игрива моя, жизнь — безупречно скромна.

355 Книги мои в большинстве — один лишь вымысел лживый

        И позволяют себе больше создателя их.

        Книга — не оттиск души, но просто дозволенный отдых.

        Если бы целью ее не было ухо ласкать,

        Аттий[555] Аттий (Акций) — см. прим. к «Любовным элегиям», I, XV, 9-30. был бы жесток, блюдолизом был бы Теренций

360 И забияками — все, кто воспевает войну.

        Кстати, я не один сочинял любовные песни,

        А наказанье за них только один я понес.

        Разве нас не учил сладкогласный старец теосский[556] Старец теосский — Анакреонт.

        В песнях любовь сочетать с полною чашей вина?

365 Или подруги Сафо у нее любви не учились?

        Не поплатились ничем Анакреонт и Сафо.

        Так и тебе, Баттиад,[557] Баттиад — Каллимах. не вредило то, что нередко

        Ты наслажденья свои свету всему поверял.

        Светлый Менандр о любви говорит в любой из комедий, —

370 Детям обычно его мы разрешаем читать.

        В чем «Илиады» предмет, как не в мерзком прелюбодействе,

        Из-за которого муж в битву с любовником шел?

        Речь там в начале о чем? О любви к Хрисеиде, о деве,

        Что меж ахейских вождей пламя раздора зажгла.

375 А «Одиссея» о чем? О том, что в отсутствии мужа

        Рой женихов от жены стал добиваться любви.

        Разве не сам рассказал Меониец о том, что Венеру

        С Марсом прижала вдвоем к ложу постыдному сеть?

        Не от Гомера ли мы узнали также, что странник

380 Двух бессмертных богинь страстью одною зажег?[558] Странник — Одиссей, любимый Калипсо и Цирцеей.

        Строем и слогом своим трагедия все превосходит,

        Но постоянно и ей служит предметом любовь.

        Чем знаменит Ипполит, как не мачехи страстью слепою?

        Славу, Канака, тебе к брату любовь принесла.

385 Разве, когда Танталид с плечом из кости слоновой

        Деву из Писы умчал, гнал не Амур лошадей?[559] Танталид — Пелоп, дева из Писы , — Гипподамия; далее даются аллюзии на мифы о Медее, о Филомеле и Прокне, об Атрее и Фиесте, о Беллерофонте — смирителе Химеры , об Агамемноне и Кассандре, о Гипермнестре, Данае , Семеле, Антигоне, Алкмене, зяте Пелия Адмете, Простесилае, Дендамии, Ганимеде, спутнике Геракла в походе аргонавтов мальчике Гале.

        Боль оскорбленной любви беспощадную мать побудила

        Кровью своих сыновей острую сталь запятнать.

        В птиц обратила любовь царя с любовницей вместе,

390 Как и жену, что в слезах сына доселе зовет.

        Если бы брат не любил Аэрону преступной любовью.

        Мы не прочли бы, что вспять солнце погнало коней.

        Сцилле безбожной вовек не видать бы высоких котурнов,

        Не побуди ее страсть волос отстричь у отца.

395 Кто об Электре читал, о лишенном рассудка Оресте,

        Знает, что сделал Эгисф, в чем Тиндариды вина.

        Что сказать о тебе, неприступный смиритель Химеры?

        Чуть не сгубила тебя царской жены клевета.

        Что о тебе, Гермиона, сказать, о тебе, Аталанта?

400 Что о микенском вожде с пленницей вещей его?

        Ну, а Данаева дочь, Даная и мать Диониса,

        Гемон и та, для кого боги удвоили ночь?

        Вспомнится ль Пелия зять, Тесей и тот из пеласгов,

        Кто на троянский песок первым ступил с корабля?

405 Также подходят сюда Иола, жена Геркулеса,

        Неоптолемова мать, мальчик троянский и Гил.

        Времени нет у меня перечислить страсти трагедий,

        Я успеваю назвать только одни имена.

        Есть трагедии вид,[560] Трагедии вид — «гиларотрагедия», пародировавшая высокую трагедию на мифологические сюжеты. Автором гиларотрагедий был тарентинский поэт Ринфон (III в. до н. э.). снизошедший до пошлого смеха,

410 Многое в ней далеко вышло за рамки стыда.

        И не наказан был тот, кто изнеженным сделал Ахилла,

        Кто постарался в стихах храбрость его оболгать.

        Соединил Аристид свое бесстыдство с милетским,[561] Аристид — автор сборника непристойных новелл «Милетские рассказы», переведенный на латинский язык Корнелием Сизенной (I в. до н. э.).

        Изгнан отчизной своей не был за то Аристид.

415 Не был изгнан и сам сочинитель истории грязной

        Евбий, который учил женщин вытравливать плод.

        Не был в изгнании тот, кто недавно сложил «Сибариду».[562] Евбий из других источников не известен. « Сибарида» — сборник скабрезных рассказов некого Гемифея, современника Овидия.

        Не были те, что своих связей не стали скрывать.

        Их сочиненья вошли в среду творений ученых,

420 Щедростью знатных людей стали доступны толпе.

        Я защищаться могу не одним иноземным оружьем:

        Римлянам также не счесть вольных игривых стихов.

        Если Марса воспел словами важными Энний,

        Энний, что даром своим — мощен, отделкою — груб,

425 Если природу огня понятною сделал Лукреций,

        Если он миру тройной труд разрушенья предрек,

        То сладострастный Катулл воспевает большею частью

        Женщину, изобретя прозвище Лесбии ей,

        Мало того, без стыда признаваясь в других увлеченьях,

430 Пишет, что изменял многим со многими он.

        Равной и схожей была распущенность карлика Калька, —

        Этот на много ладов шашни свои разглашал.

        Тициду как не назвать и Меммия — в их сочиненьях

        Всем именам и вещам стыд вообще не присущ!

435 Цинна обоим под стать, но Цинны бесстыднее Ансер,

        А Корнифицию здесь вольностью равен Катон.[563] Тицида, Цинна, Катон (I в. до н. э.) — римские поэты круга Катулла и Кальва. Меммий , Гай (I в. до н. э.) — политический деятель, сперва помпеянец, затем сторонник Цезаря. Писал эротические стихи, был связан с Лукрецием, посвятившим ему свою поэму. Ансер — эротический поэт, друг триумвира Марка Антония. Корнифиций — сподвижник Цезаря, после его смерти — противник триумвиров; был известен и как поэт, автор эпиллия «Главк».

        Вспомним и книги стихов, где то воспевают Периллу,

        То Метеллою вдруг верно ее назовут.

        Тот поэт,[564] Тот поэт — Варрон Атацинский. что Арго довел до волн фасианских,

440 Собственных плутней в любви также не мог утаить.

        Им не хотят уступить в бесстыдстве Гортензий и Сервий,

        Кто не решится пойти вслед за такими людьми?

        Не был Сисенна смущен, когда перевел Аристида,

        Тем, что в «Историю» вплел шутки бесстыдные тот.

445 Нет бесчестия в том, что Галл Ликориду прославил.

        Стыдно, что Галлу язык так развязало вино.

        Верить подруге своей Тибулл считает опасным,

        Если готова она мужа обманывать с ним.

        Он признает, что учил ее морочить ревнивца,

450 И прибавляет, что сам хитростью той же побит.

        Помнит, как вслух похвалив кольцо с резною печатью,

        Руку хозяйки тайком он ухитрялся пожать,

        Как разговаривал с ней кивком, движением пальцев

        Или на круглом столе буквы беззвучно чертил.

455 Учит настоем из трав сводить синеватые пятна,

        Что оставляют его губы на теле у ней;

        Сам наставляет порой чересчур беспечного мужа,

        Чтобы жену охранял муж для него от других;

        Знает, у дома бродя, кому залаять негромко,

460 И почему заперта, сколько ни кашляй он, дверь,[565]Эти строки являются комбинацией стихов и полустиший из элегий Тибулла.

        Много советов дает и хитростям женщину учит,

        Чтобы искусней она мужа могла обмануть.

        Это ему не вредит, его читают и ценят,

        Стал знаменитым Тибулл, принцепс, уже при тебе.

465 Те же советы дает влюбленным нежный Проперций,

        А ведь и он никаким не опорочен клеймом.

        Я их преемником был. Порядочность мне запрещает

        Упоминать имена тех, кто известен и жив.

        Я не боялся, что там, где не раз прошли невредимо

470 Все корабли, я один вдруг окажусь на мели.

        Есть наставленья еще для тех, кто в кости играет,

        Это у наших отцов было немалой виной.

        Как разбираться в костях, каким манером их лучше

        Бросить и как избежать вред приносящих «собак»,

475 Цифры какие у них на гранях и как, объявляя

        Числа, выбрасывать их и увеличивать счет,

        Как разноцветным бойцам удерживать линию фронта,[566] Разноцветным бойцам — шашкам при игре в «разбойники». —

        Ибо, попав между двух вражеских, воин погиб, —

        Как в наступленье идти и как отступать осторожно,

480 Если увидишь, что твой воин остался один,

        Камешки как положить в тройную цепь на дощечке,

        Где побеждает игрок, строя не давший прорвать.

        Множество всяческих игр (не все я здесь перечислил)

        Время, бесценную вещь, нам помогает убить.

485 Этот поет о мячах и о том, как нужно бросать их;

        В плаванье смыслит один, в обручах сведущ другой;

        Пишут в стихах о том, как лицо и волосы красить,

        Этот для званых пиров твердые правила ввел.

        Глину укажет иной, какая для чаш и для кубков

490 И для кувшинов с вином лучше всего подойдет.

        Дымный месяц декабрь протекает в подобных досугах,

        Нет вреда никому от сочинений таких.

        Следом за ними и я сочинил веселые песни,

        Только печальной была плата за шутки мои.

495 Кажется мне, никто из всех писателей не был

        Музой погублен своей, кроме меня одного.

        Что бы стало со мной, пиши я мерзкие мимы,

        Где с бесстыдством любовь соединяют всегда,

        Где выступает всегда в щегольском наряде распутник,

500 Где изменяет шутя глупому мужу жена?

        Девушки смотрят на них, мужчины, женщины, дети,

        Даже сенаторов часть тоже присутствует там.

        Мало того, что слова непотребные слух оскверняют,

        Что привыкают глаза это бесстыдство терпеть, —

505 Если сможет жена обмануть по-новому мужа,

        Дружно одобрит ее рукоплесканьем толпа.

        Пользы театр не дает, но прибылен он для поэта,

        Претор за весь этот вред должен немало платить.[567] Претор оплачивал актерам и авторам мимов представления, которые устраивались для народа на государственный счет.

        Август, взгляни на счета за игры, и ты убедишься,

510 Как недешево их вольности встали тебе.

        Был ты зрителем сам и устраивал зрелища часто,

        Ибо в величье своем к нам снисходителен ты.

        Ясным взором очей, что нужен целому миру,

        Ты терпеливо смотрел на театральный разврат.

515 Если можно писать, подражая низкому, мимы,

        Стоит ли кары большой избранный мною предмет?

        Или твореньям таким дают безопасность подмостки,

        Или сцена дает миму свободу во всем?

        Изображались не раз и мои поэмы на сцене;[568] …поэмы на сцене…  — Во время таких представлений чтец декламировал под музыку текст, а мим жестами и ритмическими телодвижениями изображал переживания и действия героев. Таким образом были представлены на сцене «Героиды ».

520 Даже вниманье твое им удавалось привлечь.

        Помнится, в римских домах красуются лица героев:

        Образы их написал мастер искусной рукой.

        Но кое-где по стенам увидеть можно картинку

        С ликом Венеры на ней или со сценкой любви.

525 Тут с омраченным лицом сидит Аякс Теламонид,

        Там злодеянье таит варварской матери взор,

        Здесь Венера,[569] Венера — Венера Анадиомена Апеллеса. одной материнской прикрытая влагой,

        Пальцами хочет отжать воду из мокрых волос.

        Многие войны поют и залитое кровью оружье,

530 Те воспевают твой род, эти — деянья твои.

        В узком пространстве меня заключила скупая природа,

        Мало таланта и сил мне отпустила она.

        Но и счастливый певец любимой тобой «Энеиды»

        «Мужа и брани его» к тирскому ложу привел.[570] «Мужа и брани его» — первые слова «Энеиды»; тирское ложе — любовь Дидоны.

535 В целой поэме ничто не читается с большей охотой,

        Чем знаменитый рассказ о незаконной любви.

        Нежной Филлиды страсть и пламя Амариллиды

        На буколический лад в юности он же воспел.

        Но ведь и я не теперь провинился моею поэмой:

540 Новую муку терплю я не за новую вещь.

        Издана книга была, когда, проверен тобою,

        Я без упрека прошел всадником мимо тебя,

        Значит, те же стихи, что в юности я без опаски

        Неосторожно сложил, ныне вредят старику?

545 Поздно обрушилась месть на меня за старую книжку,

        Много прошло от вины до наказания лет.

        Только бы ты не считал, что всякий мой труд бесполезен,

        Парус на диво большой ставил и я иногда:

        Это ведь я написал календарь — шестикнижие Фастов,

550 В каждой книге его месяц один заключив.

        Этот недавний мой труд, для тебя написанный, Цезарь,

        И посвященный тебе, участь моя прервала.

        Нечто о судьбах царей подарил я высоким котурнам,[571] Нечто…  — несохранившуюся трагедию «Медея».

        Важные речи для них, как подобает, нашел.

555 Были созданы мной, хотя последней отделки

        Им не хватает, стихи о превращениях тел.

        Если бы гнев твой утих, и ты себе на досуге

        Малую часть из моей книги велел прочитать,

        Малую, где, рассказав о начале нашего мира,

560 Я свой труд перевел, Цезарь, к твоим временам, —

        Ты убедился б, каким подарил ты меня вдохновеньем,

        Как расположен я был сердцем к тебе и к твоим.

        Колким словцом никого оцарапать я не пытался,

        Стих мой в себе не хранит память о чьей-то вине.

565 Нет в сочиненьях моих смешения желчи и соли,

        И не найти у меня ядом облитых острот.

        Сколько людей и стихов ни возьми, моей Каллиопой

        Не был обижен никто, кроме меня самого.

        Знаю, что бедам моим не будет никто из квиритов,

570 Рад, и во многих сердцах я состраданье найду.

        Я и представить себе не могу, что способны злорадно

        Те, перед кем я чист, видеть паденье мое.

        Этим и многим другим твое божество заклинаю:

        Будь милосерден, отец, благо отчизны моей.

575 Нет, не возврата прошу в Авзонию, разве позднее,

        Если ты долгой моей ссылкою будешь смягчен, —

        Сделать изгнанье молю для меня безопасней немного,

        Чтоб наказанье мое согласовалось с виной.

Элегия I

        В Город вхожу я тайком, изгнанника робкая книга,

        Руку измученной мне с лаской, читатель, подай.

        Не опасайся, в стыд не вгоню тебя ненароком:

        Я ни единым стихом не поучаю любви.

5      Так обернулась судьба моего господина, что, право,

        Шутками он бы не стал скрашивать горе свое.

        Да и поэму свою, незрелой юности шалость,

        Ныне — поздно, увы! — сам он, кляня, осудил.

        Что я несу, проверь: ничего не найдешь, кроме скорби:

10    К песням недоброй поры верный подобран размер:

        Каждый второй из пары стихов припадает, хромая, —

        То ли путь истомил, то ли с изъяном стопа?

        Спросишь, зачем обхожусь без желтящего кедра, без пемзы?

        Я покраснела бы, став краше, чем мой господин.

15    А что в потеках я вся, что буквы в пятна размыты —

        Плакал поэт надо мной, портил слезами письмо.

        Если же случаем речь зазвучит не совсем по-латински. —

        Он, не забудь, писал, варварами окружен.

        «Молви, читатель, за труд не почти: куда мне податься?

20    В Риме где я найду, книга-скиталица, кров?» —

        Но из многих кому, запинаясь, я это шептала,

        Еле посмел один гостью на путь навести.

        «Боги тебе да пошлют, в чем отказано ими поэту, —

        С миром всю жизнь прожить в сладостном отчем краю!

25    Что ж, веди… поплетусь! Хоть измаялась я, добираясь

        Морем и сушей в Рим с самого края земли!»

        Вел он и на ходу пояснял: «Это Цезаря форум —

        Улице этой у нас имя Священной дано;

        Видишь Весты храм: здесь огонь хранят и Палладий,

30    Маленький этот дом — древнего Нумы дворец».[572]Имеются в виду форумы Юлия Цезаря и Августа, Священная дорога, храм Весты с поддерживаемым весталками вечным огнем и статуей Паллады, якобы перенесенной из Трои, куда она упала с неба, и примыкавший к храму дом Нумы Помпилия.

        Вправо свернули. «Гляди: пред тобою — врата Палатина.

        Это Статор: отсель начали Рим возводить».

        Налюбовавшись всем, в слепительном блеске доспехов

        Портик я вижу и кров, бога достойный принять.

35    «Верно, Юпитера дом?» — спросила я, так заключая

        По осенившему вход листьев дубовых венку;

        И, получив ответ о хозяине, смело сказала:

        «Да, ошибки тут нет: это Юпитера дом!»

        Но почему, объясни, перед дверью стоит величаво,

40    Тень простирая вокруг, широколиственный лавр?

        Не потому ли, что дом непрестанных достоин триумфов,

        И не затем ли, что он Фебом Левкадским любим?[573]Вход в дом Августа украшен дубовым венком , который давался за спасение гражданина; этим венком Август был награжден в 27 г. до н. э. У входа стоит лавр — дерево Аполлона; близ храма Аполлона Левкадского произошла битва при Акции.

        Правит ли праздник свой или всем он праздник приносит,

        Радость мира даря необозримой земле?

45    Или же это знак, что навек он честью украшен,

        Словно невянущий лавр вечнозеленой листвой?

        Что знаменует венок, узнаем из надписи краткой:

        Дар он от граждан, кому Цезарем жизнь спасена.

        К ним, о добрый отец, одного добавь гражданина, —

50    Он на краю земли ныне в изгнанье живет

        И сознает, скорбя, что вполне заслужил эту кару,

        Но не злодейством каким — только ошибку свершив.

        Горе мне! Я страшусь властелина и самого места.

        Каждой буквой своей в страхе пред ними дрожу.

55    Видишь? Станицу мою бескровная бледность одела.

        Видишь? Едва стою, мнусь со стопы на стопу.

        К небу взываю: «Отцу моему о будет ли милость

        Дом при его господах нынешних снова узреть?»

        Дальше иду и вожатаю вслед по гордым ступеням

60    В мраморный я вхожу бога кудрявого храм,[574] Храм — палатинский храм Аполлона; между его колонн стояли статуи Данаид, а в храме находилась библиотека.

        Где меж заморских колонн предстали все Данаиды

        Вместе с исторгшим меч жестокосердым отцом,

        И где дано узнавать читателю, что создавали

        В долгом ученом труде новый и старый поэт.

65    Стала высматривать я сестер (исключая, понятно,

        Тех, которых отец рад бы на свет не родить).

        Тщетно ищу: их нет. Между тем блюститель хранилищ[575] Блюститель хранилищ — знаменитый грамматик, вольноотпущенник Августа Гай Юлий Гигин.

        Мне покинуть велит этот священный предел.

        В храм поспешаю другой,[576] Другой храм — храм Свободы, где в 39 г. до н. э. была открыта первая в Риме публичная библиотека. пристроенный прямо к театру.

70    Но и сюда для меня настрого вход воспрещен.

        Не допустила меня Свобода к чертогу, который

        Первым двери свои книгам поэтов открыл.

        Да, стихотворца судьба на его простерлась потомство:

        Сослан он сам, и детей ссылка постигла равно.

75    Может быть, некогда к нам снисхождение будет, а позже

        Время само и к нему Цезаря сердце смягчит.

        Вышних молю и с ними тебя (ведь не к черни взывать мне!),

        О величайший бог, Цезарь, к молитве склонись!

        Если заказано мне пребыванье в общественном месте,

80    Книгу позволь приютить частным хотя бы домам!

        Ныне песни мои, что с позором отвергнуты всюду,

        Если дозволишь, народ, в руки твои передам.

Элегия II

        Стало быть, рок мне судил и Скифию тоже увидеть,

        Где Ликаонова дочь ось над землею стремит.

        О Пиэриды, ни вы, ни божественный отпрыск Латоны,

        Сонм искушенный, жрецу не помогли своему!

5      Не было пользы мне в том, что, игривый, я не был преступен,

        Что моя Муза была ветреней жизни моей,

        Много я вынес беды на суше и на море, прежде

        Чем приютил меня Понт, вечною стужей знобим.

        Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный,

10    Мнивший, что всякий тяжел силам изнеженным труд,

        Все терпеливо сношу. Но ни море, лишенное портов,

        Ни продолжительный путь не погубили меня.

        Противоборствует дух, и тело в нем черпает силы,

15    И нестерпимое он мне помогает терпеть.

        В дни, когда волны меня средь опасностей гнали и ветры,

        Труд избавлял от тревог сердце больное мое.

        Но лишь окончился путь и минули труды переезда,

20    Только я тронул стопой землю изгнанья, с тех пор

        Плач — вся отрада моя, текут из очей моих слезы

        Вод изобильнее, с гор льющихся вешней порой.

        Рим вспоминаю и дом, к местам меня тянет знакомым,

        И ко всему, что — увы! — в Граде оставлено мной.

        Горе мне! Сколько же раз я в двери стучался могилы —

        Тщетно, ни разу они не пропустили меня!

25    Стольких мечей для чего я избег и зачем угрожала,

        Но не сразила гроза бедной моей головы?

        Боги, вы, чьей вражды на себе испытал я упорство,

        В ком соучастников зрит гнев одного божества,

        Поторопите, молю, нерадивые судьбы, велите,

30    Чтоб наконец предо мной смерти открылись врата!

Элегия III

        Может быть, ты удивишься тому, что чужою рукою

        Это посланье мое писано: болен я был.

        Болен, неведомо где, у краев неизвестного мира,

        В выздоровленье своем был не уверен я сам.

5      Вообрази, как страдал я душой, не вставая с постели,

        В дикой стране, где одни геты, сарматы кругом.

        Климат мне здешний претит, не могу и к воде я привыкнуть,

        Здесь почему-то сама мне и земля не мила.

        Дом неудобный, еды не найдешь, подходящей больному,

10    Некому боли мои Фебовой лирой унять;

        Друга здесь нет, кто меня утешал бы занятным рассказом

        И заставлял забывать времени медленный ход.

        Изнемогая, лежу за пределами стран и народов

        И представляю с тоской все, чего более нет.

15    В думах, однако, моих ты одна первенствуешь, супруга,

        Главная в сердце моем принадлежит тебе часть.

        Ты далеко, но к тебе обращаюсь, твержу твое имя,

        Ты постоянно со мной, ночь ли подходит иль день.

        Даже когда — говорят — бормотал я в безумии бреда,

20    Было одно у меня имя твое на устах.

        Ежели мой обессилит язык под коснеющим небом,

        И уж его оживить капля не сможет вина,

        Стоит мне весть принести, что жена прибыла, — и я встану,

        Мысль, что увижу тебя, новой мне силы придаст.

25    Буду ль я жив, не уверен… А ты, быть может, в веселье

        Время проводишь, увы, бедствий не зная моих?

        Нет, дорогая жена! Убежден, что в отсутствие мужа

        Обречены твои дни только печали одной.

        Если, однако, мой рок мне сужденные сроки исполнил

30    И подошел уже час ранней кончины моей, —

        Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться, боги,

        Чтобы хотя б погребен был я в родимой земле,

        Хоть бы до смерти моей отложено было возмездье

        Или внезапный конец ссылку мою предварил!

35    Прежде я с жизнью земной, не намучившись, мог бы расстаться —

        Ныне мне жизнь продлена, чтобы я в ссылке погиб.

        Значит, умру вдалеке, на каком-то безвестном прибрежье,

        Здесь, где печальную смерть сами места омрачат?

        Значит, мне умирать не придется в привычной постели?

40    Кто в этом крае мой прах плачем надгробным почтит?

        Слезы жены дорогой, мне лицо орошая, не смогут

        Остановить ни на миг быстрое бегство души?

        Дать не смогу я последний наказ, и с последним прощаньем

        Век безжизненных мне дружбы рука не смежит.

45    Без торжества похорон, не почтенный достойной могилой,

        Мой неоплаканный прах скроет земля дикарей.

        Ты же, узнав про меня, совсем помутишься рассудком,

        Станешь смятенную грудь верной рукой поражать.

        Будешь ты к этим краям напрасно протягивать руки,

50    Бедного мужа вотще будешь по имени звать.

        Полно! Волос не рви, перестань себе щеки царапать —

        Буду не в первый я раз отнят, мой свет, у тебя.

        В первый раз я погиб, когда был отправлен в изгнанье, —

        То была первая смерть, горшая смерть для меня.

55    Ныне, о жен образец, коль сможешь — но сможешь едва ли, —

        Радуйся только, что смерть муки мои прервала.

        Можешь одно: облегчать страдания мужеством сердца —

        Ведь уж от бедствий былых стала ты духом тверда.

        Если бы с телом у нас погибали также и души,

60    Если б я весь, целиком, в пламени жадном исчез!

        Но коль в пространство летит возвышенный, смерти не зная,

        Дух наш и верно о том старец самосский учил,[577] Старец самосский — см. прим. к «Фастам», III, 153.

        Между сарматских теней появится римская, будет

        Вечно скитаться средь них, варварским манам чужда.

65    Сделай, чтоб кости мои переправили в урне смиренной

        В Рим, чтоб изгнанником мне и после смерти не быть.

        Не запретят тебе: в Фивах сестра, потерявшая брата,

70    Похоронила его, царский нарушив запрет.

        Пепел мой перемешай с листвой и толченым амомом

        И за стеной городской тихо землею засыпь.

        Пусть, на мрамор плиты взглянув мимолетно, прохожий

        Крупные буквы прочтет кратких надгробных стихов:

        «Я под сим камнем лежу, любовных утех воспеватель,

        Публий Назон, поэт, сгубленный даром своим.

75    Ты, что мимо идешь, ты тоже любил, потрудись же,

        Молви: Назона костям пухом да будет земля!»

        К надписи слов добавлять не надо: памятник создан, —

        Книги надежней гробниц увековечат певца.

        Мне повредили они, но верю: они и прославят

80    Имя его и дадут вечную жизнь их творцу.

        Ты же дарами почти погребальными маны супруга,

        Мне на могилу цветов, мокрых от слез, принеси, —

        И хоть огонь превратил мое тело бренное в пепел,

        Благочестивый обряд скорбная примет зола.

85    О, написать я хотел бы еще, но голос усталый

        И пересохший язык мне не дают диктовать.

        Кончил. Желаю тебе — не навеки ль прощаясь — здоровья.

Элегия IV

        Ты, кем и прежде я дорожил, — чью давнюю дружбу

        В злой проверил час, в горьком паденье моем!

        Слушай меня и верь умудренному опытом другу:

        Тихо живи, в стороне от именитых держись.

5      Тихо живи, избегай, как можешь, знатных и сильных,

        Их очагов огонь молнией грозной разит!

        Пользы от сильных мы ждем. Но уж лучше и пользы не надо

        Нам от того, кто вред может вдвойне причинить.

        Райну с мачты спустив, спасаются в зимнюю бурю,

10    Чем на больших парусах, лучше на малых плыви.

        Видел ты, как волна кору качает на гребне,

        Как уходит вглубь с грузом подвязанным сеть?

        Остерегли бы меня, как тебя сейчас остерег я, —

        Верно, я и теперь в Городе жил бы, как жил!

        Коего сам я лишен. Будь же здорова, прости!

15    Был я доколе с тобой и плыл под ласковым ветром,

        Благополучно мой челн несся по глади морской.

        Это не в счет, коли ты на ровном падаешь месте:

        Только коснулся земли, на ноги встал и пошел!

        А бедняк Эльпенор, упавший с кровли высокой,[578] Эльпенор — кормчий Одиссея, спросонья упавший с крыши дома Цирцеи.

20    Перед своим царем тенью бессильной предстал.

        Или меж тем как Дедал на крыльях парил безопасно,

        Передал имя свое водам бескрайним Икар.

        А почему? Летел тот повыше, этот пониже,

        Хоть и оба равно не на природных крылах.

25    Верь мне: благо тому, кто живет в благодатном укрытье,

        Определенных судьбой не преступая границ.

        Не возмечтал бы глупец Долон о конях Ахиллеса,

        Разве остался б Эвмед к старости лет одинок?

        Сына Мероп не видал бы в огне, дочерей — тополями,

30    Если б отца Фаэтон в нем не гнушался признать.

        Так берегись и ты возноситься слишком высоко,

        И притязаний своих сам подбери паруса.

        Ног не избив, пройти ристалище ты ль не достоин,

        Мне не в пример процветать благоволеньем судьбы!

35    Верностью и добротой заслужил ты это моленье,

        Неколебимой ко мне дружбой во все времена.

        Видел я, мой приговор ты встретил так сокрушенно,

        Что едва ли в тот час был я бледнее тебя.

        Видел, из глаз твоих мне на щеки падали слезы,

40    Пил я с жадностью их, пил заверенья в любви.

        Сосланного и теперь защитить ты пробуешь друга,

        Ищешь, чем облегчить необлегчимую боль.

        Зависти не возбудив и славой не взыскан, в довольстве

        Мирно век доживай, с равными дружбу води,

45    И в Назоне люби то, чего не коснулось гоненье, —

        Имя: Скифский Понт всем остальным завладел.

        Эти простертые под эриманфской Медведицей земли[579] Эти простертые…  — некоторые издатели Овидия считают, что с этой строки начинается отдельная элегия.

        Не отпускают меня, выжженный стужею край.

        Дальше Босфор, Танаис, Киммерийской Скифии топи,[580] Босфор — здесь Босфор Киммерийский — Керченский пролив.

50    Еле знакомые нам хоть по названью места;

        А за ними — ничто: только холод, мрак и безлюдье.

        Горе! Как близко пролег круга земного предел!

        Родина так далеко! Далеко жена дорогая,

        Все, что в мире ценил, чем дорожил — далеко!

55    Отнято все, но так, что, хотя рукой не достанешь,

        Отнятое могу видеть очами души!

        Вижу мой дом, и Рим, и в подробностях каждое место,

        Вижу все, что со мной в этих случалось местах,

        Образ жены встает так явственно перед глазами,

60    Нам и горечь она, и утешенье дарит:

        Горько, что не со мной, утешно, что не разлюбила

        И что бремя свое, твердая духом, несет.

        Также и вы, друзья, живете в сердце поэта,

        С радостью по именам он перечислил бы вас,

65    Да не велит осмотрительный страх: сегодня, пожалуй,

        Мало кого соблазнит в песню Назона попасть.

        Раньше наперебой домогались, за честь почитали,

        Если в моих стихах имя встречали свое.

        Но поскольку сейчас эта честь не совсем безопасна,

70    Вас не стану пугать и назову про себя!

        Скрытых друзей не выдаст мой стих, уликой не будет, —

        Кто нас тайно любил, тайно пусть любит и впредь.

        Все же знайте: здесь, на краю земли, неизменно

        Вас я в сердце своем и разлученный ношу.

75    Пусть же каждый из вас облегчит мою долю, чем может,

        Руку павшему в прах пусть не откажет подать.

        Счастья желаю вам постоянного — чтобы вовеки

        Не довелось вам, как мне, помощи скорбно молить,

Элегия VII

        В путь! Передайте привет, торопливые строки, Перилле:[581] Перилла — лицо неизвестное.

        Верный посланец, письмо, к ней мою речь донеси.

        Верно, застанешь ее сидящей близ матери нежной

        Или меж книг, в кругу ей дорогих Пиэрид.

5      Всякий прервет она труд, о твоем лишь узнает прибытье,

        С чем ты, спросит тотчас, как я в изгнанье живу?

        Ей отвечай, что живу, но так, что не жить предпочел бы,

        Что затянувшийся срок бед не уменьшил моих.

        Хоть пострадал я от Муз, однако же к ним возвратился,

10    Из сочетания слов строю двустишья опять.

        «Ты не забыла ль, спроси, наших общих занятий? Ученым

        Все ли стихам предана, нравам отцов вопреки?»

        Рок и природа тебе целомудренный нрав даровали,

        Лучшие свойства души и поэтический дар.

15    Первым тебя я привел на священный источник Пегаса,

        Чтобы, водой оскудев, в нем не иссякла струя.

        В годы девичьи твой дар уже заприметил я первым

        И расцветанью его был и товарищ и вождь.

        Так, если тот же огонь в груди у тебя сохранится,

20    Лесбоса лира одна сможет тебя превзойти.

        Только боюсь, что тебе судьба моя встанет преградой,

        Что злоключенья мои сердце твое охладят.

        Часто, бывало, ты мне, я тебе, что напишем, читали.

        Был для тебя и судьей, был и наставником я.

25    Я со вниманьем стихи, сочиненные только что, слушал,

        Слабые встретив, тебя я покраснеть заставлял.

        Может быть, видя пример, как я погибаю от книжек,

        Думаешь: вдруг и тебя кара подобная ждет?

        Страх, Перилла, оставь, но только своими стихами

30    Женщин не совращай и не учи их любви.

        Праздность гони от себя и, уже овладевшая знаньем,

        Снова искусству служи, к жертвам привычным вернись.

        К этим прелестным чертам прикоснутся губители-годы,

        Вскоре морщина пройдет по постаревшему лбу.

35    Руку на эту красу поднимет проклятая старость —

        Тихо подходит она, поступь ее не слышна.

        Скажет иной про тебя: красива была! Огорчишься,

        В зеркало взглянешь — его станешь во лжи обвинять.

        Скромны средства твои, а была б ты огромных достойна,

40    Вообрази же, что ты в первом ряду богачей, —

        Но своевольна судьба: то даст, то отнимет богатство,

        Иром становится вмиг, кто по сегодня был Крёз.

        Но для чего пояснять? Лишь одним преходящим владеем,

        Кроме того, что дают сердце и творческий дар.

45    Вот хоть бы я: и отчизны лишен, и вас, и Пенатов,

        Отнято все у меня, что было можно отнять.

        Только мой дар неразлучен со мной, и им я утешен,

        В этом у Цезаря нет прав никаких надо мной.

        Пусть кто угодно мне жизнь мечом прикончит свирепым,

50    И по кончине моей слава останется жить.

        Будет доколь со своих холмов весь мир покоренный

        Марсов Рим озирать, будут читать и меня.

        Ты же — счастливей твое да будет призванье! — старайся,

        Сколько возможно тебе, смертный костер превозмочь!

Элегия X

        Ежели кто-нибудь там об изгнаннике помнит Назоне,

        Если звучит без меня в Городе имя мое,

        Пусть он знает: живу под созвездьями, что не касались

        Глади морей никогда, в варварской дальней земле.

5      Вкруг — сарматы, народ дикарей, и бессы, и геты, —

        Как унижают мой дар этих племен имена!

        В теплое время, с весны, защитой нам Истра теченье,

        Он преграждает волной вылазки дерзких врагов.

        Но лишь унылой зимы голова заскорузлая встанет,

10    Землю едва убелит мраморный зимний покров,

        Освободится Борей, и снег соберется под Арктом, —

        Время ненастья и бурь тягостно землю гнетет.

        Снега навалит, и он ни в дождь, ни на солнце не тает, —

        Оледенев на ветру, вечным становится снег.

15    Первый растаять еще не успел — а новый уж выпал,

        Часто, во многих местах, с прошлого года лежит.

        Столь в этом крае могуч Аквилон мятежный, что, дуя,

        Башни ровняет с землей, сносит, сметая, дома.

        Мало людям тепла от широких штанин и овчины:

20    Тела у них не видать, лица наружи одни.

        Часто ледышки висят в волосах и звенят при движенье.

        И от мороза блестит, белая вся, борода.

        Сами собою стоят, сохраняя объемы кувшинов,

        Вина: и пить их дают не по глотку, а куском.

25    Что расскажу? Как ручьи побежденные стынут от стужи,

        Или же как из озер хрупкой воды достают?

        Истр не уже реки, приносящей папирус: вливает

        В вольное море волну многими устьями он,

        Но, если дуют ветра беспрерывно над влагой лазурной,

30    Стынет и он, и тайком к морю, незримый, ползет.

        Там, где шли корабли, пешеходы идут, и по водам,

        Скованным стужею, бьет звонко копыто коня.

        Вдоль по нежданным мостам — вода подо льдом протекает,

        Медленно тащат волы тяжесть сарматских телег.

35    Трудно поверить! Но лгать поистине мне бесполезно, —

        Стало быть, верьте вполне правде свидетельских слов.

        Видел я сам: подо льдом недвижен был Понт необъятный,

        Стылую воду давил скользкою коркой мороз.

        Мало увидеть — ногой касался я твердого моря,

40    Не намокала стопа, тронув поверхность воды.

        Если бы море, Леандр, таким пред тобой расстилалось,

        Воды пролива виной не были б смерти твоей!

        В эту погоду взлетать нет силы горбатым дельфинам

        В воздух: сдержаны злой все их попытки зимой.

45    И хоть Борей и шумит, хоть бурно трепещет крылами,

        Все же не может поднять в скованных водах волну.

        Так и стоят корабли, как мрамором, схвачены льдами,

        Окоченелой воды взрезать не может весло.

        Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы,

50    И, между прочим, средь них несколько было живых.

        Так едва лишь Борей могучею, грозною силой

        Полые воды реки, волны на море скует,

        Истр под ветром сухим становится ровен и гладок

        И по нему на конях дикий проносится враг.

55    Враг, опасный конем и далеко летящей стрелою,

        Все истребляет вокруг, сколько ни видно земли.

        Многие в страхе бегут. Никто за полями не смотрит,

        Не охраняют добра, и разграбляется все:

        Бедный достаток селян, и скотина с арбою скрипучей, —

60    Все, что в хозяйстве своем житель убогий имел.

        В плен уводят иных, связав им за спины руки, —

        Им уж не видеть вовек пашен и Ларов своих!

        Многих сражает степняк своей крючковатой стрелою, —

        Кончик железный ее красящий яд напитал.

65    Все, что не в силах беглец унести или вывезти, гибнет,

        Скромные хижины вмиг вражий съедает огонь.

        Здесь внезапной войны и в спокойное время страшатся,

        Не налегают на плуг, землю не пашет никто.

        Или же видят врага, иль боятся его, хоть не видят.

70    Как неживая лежит, брошена всеми, земля.

        Здесь под тенью лозы не скрываются сладкие гроздья,

        Емкий сосуд не шипит, полный вином до краев,

        Нет тут сочных плодов, и Аконтию не на чем было б

        Клятвы слова написать, чтобы прочла госпожа.

75    Видишь без зелени здесь, без деревьев нагие равнины.

        Нет, счастливый сюда не забредет человек!

        Так — меж тем как весь мир необъятный раскинут широко, —

        Для наказания мне этот назначили край!

Элегия XII

        Уж холода умеряет Зефир — значит, год завершился,

        Но меотийской зимы длительней зим я не знал.

        Тот, кто вез на спине через море злосчастную Геллу,[582] Тот, кто вез…  — Овн; в созвездии Овна солнце находится во время весеннего равноденствия.

        В срок надлежащий сравнял длительность ночи и дня.

5      Юноши, верно, у вас и веселые девушки ходят

        Рвать фиалки в местах, где их не сеял никто.

        Тысячью разных цветов луговины уже запестрели,

        Птицы, нигде не учась, песни поют о весне.

        Ласточка, чтобы с себя материнское смыть преступленье.

10    Люльку под балкой крепит, строит свой маленький дом.

        Злаки, что были досель бороздами скрыты Цереры,

        Снова из почвы сырой нежные тянут ростки.

        Там, где растет виноград, на лозе наливаются почки, —

        Только от гетских краев лозы растут далеко!

15    Там, где рощи шумят, на деревьях листва зеленеет, —

        Только от гетских краев рощи шумят далеко!

        Ныне там время забав: уступает игрищам разным

        Форум свою суетню и красноречья бои.

        Там и ристанье коней, и с потешным оружием схватки;

20    Дротики мечут, легко обручей катят круги.

        Юноши, тело себе натерев, текучее масло

        С мышц утомленных омыть девственной влагой спешат.[583] Девственная влага — вода водопровода Aqua Virgo, питавшая купальню на Марсовом поле, где происходили воинские упражнения, см. прим. к «Лекарству от любви», 386.

        Полон театр, там споры кипят, накаляются страсти,

        Три, вместо форумов трех, нынче театра шумят.[584] Три форума — Римский форум, форумы Юлия и Августа; три театра — см. прим. к «Науке о любви», III, 394.

25    Трижды, четырежды — нет, не исчислить, насколько блаженны

        Те, для кого не закрыт Град и услады его!

        Здесь же слежу я, как снег под весенними тает лучами,

        Как перестали ломать крепкий на озере лед.

        Море не сковано льдом, и по твердому Истру не гонит

30    С грохотом громким арбу местный сармат-волопас.

        Скоро сюда прибывать начнут и суда понемногу,

        Возле Понтийской земли станет заморский корабль.

        Тотчас к нему побегу, корабельщика встречу приветом,

        Прибыл зачем, расспрошу, кто он, откуда приплыл.

35    Странно тут видеть его, если он не из ближнего края,

        Если не плыл по своим он безопасным водам, —

        Редко кто так далеко из Италии по морю едет,

        Редко заходят сюда, где им пристанища нет.

        Греческим он языком владеет иль знает латинский, —

40    Этот язык для меня был бы, конечно, милей!

        Где бы на бурных волнах Пропонтиды иль в устье пролива

        По произволу ветров он не пустил паруса,

        Кто бы он ни был, с собой, возможно, доставит он вести,

        Мне перескажет молву иль хоть частицу молвы.

45    Если б он мог — об этом молю! — рассказать про триумфы

        Цезаря, про годовой богу латинян обет!

        Или, как ты, наконец, Германия буйная, пала,

        Скорбной склонясь головой перед великим вождем.

        Тот, кто расскажет про все, о чем вдалеке я тоскую,

50    Без промедленья войдет гостем желанным в мой дом.

        Горе! Ужель навсегда быть в Скифии дому Назона?

        Этот ли ссыльный очаг Ларов заменит моих?

        Боги! О, сделайте так, чтобы мной обитаемый угол

        Цезарь не домом моим, но лишь тюрьмою считал!

Элегия XIV

        Друг ученых мужей, поэзии первосвященник,

        Чем ты занят, скажи, гения друг моего?

        Спутник моей счастливой поры, ты много ли сделал,

        Чтобы хоть частью одной с вами я жил и теперь?

5      Так же ль мои собираешь стихи — кроме тех, о науке,

        Чье сотворенье творцу только на гибель пошло?

        Делай, что в силах твоих, почитатель новых поэтов,

        Имени моему в Риме исчезнуть не дай.

        К ссылке приговорен поэт, не книги поэта —

10    Не заслужили они кару, как он заслужил.

        Ведь бывало не раз: отец в далеком изгнанье,

        А между тем сыновьям в Риме позволено жить.

        Стихотворенья мои без матери, словно Паллада,

        Были на свет рождены, племя-потомство мое.

15    Их под опеку твою отдаю; тем больше заботы

        Им удели, что теперь нет и отца у сирот.

        Трех из моих детей со мною постигла зараза,

        Но безбоязненно в дом можешь принять остальных.

        Есть среди них и пятнадцать книг о смене обличья,

20    Выхваченных из огня при погребенье отца.

        Если бы сам не погиб я до времени, верную славу

        Я бы стяжал и для них, тщательно слог отточив.

        Так они и живут без отделки в устах у народа —

        Если в народных устах что-либо живо мое.

25    К прежним добавь и эти стихи, уж не знаю какие,

        Только б они до тебя с края земли добрели.

        Если строки мои прочесть найдется охотник,

        Пусть он заране учтет, где я писал и когда:

        В ссылке, в дикой стране. Кто об этом знает и помнит,

30    По справедливости тот будет поэта судить

        И подивится еще, как я мог в подобных лишеньях

        Хоть такие стихи скорбной рукой выводить.

        Да, надломили мой дар страданья, а дар мой и прежде

        Сильным не бил ключом, скудную струйку точил.

35    Но и таков, как был, захирел он без упражненья —

        В долгом застое сох, чахнул и вовсе погиб.

        Вдосталь книг не найду, какие манят и питают, —

        Здесь, вместо книг, поет звон тетивы и меча.

        Нет по всей стране никого, кому бы я с толком

40    Мог стихи почитать — выслушав, их не поймут.

        В уединенье ль уйти — нельзя: против гетов ворота

        Тут на запоре всегда, город стена сторожит.

        Слово порой ищу, или имя, название места —

        Нет вокруг никого, кто бы верней подсказал.

45    Или порой начну говорить, и — стыдно сознаться —

        Просто слова не идут: ну, разучился, и все:

        Уши оглушены и фракийской молвью, и скифской,

        Чудится, скоро стихи стану по-гетски писать.

        Даже боюсь, поверь, что вкравшиеся меж латинских

50    Ты понтийские тут вдруг прочитаешь слова.

        Что ж, в оправданье прими судьбы превратной условья

        И, какова ни на есть, книгу мою оправдай.

Элегия I

        Если погрешности есть — да и будут — в моих сочиненьях,

        Вспомнив, когда я писал, их мне, читатель, прости.

        В ссылке я был и не славы искал, а лишь роздыха чаял,

        Я лишь отвлечься хотел от злоключений моих.

5      Так, волоча кандалы, поет землекоп-каторжанин.

        Песней простецкой своей тяжкий смягчая урок;

        Лодочник тоже, когда, согбенный, против теченья,

        Лодку свою волоча, в илистом вязнет песке.

        Так, равномерно к груди приближая упругие весла,

10    Ровным движеньем волну режет гребец — и поет.

        Так и усталый пастух, опершись на изогнутый посох,

        Или на камень присев, тешит свирелью овец.

        Так же — нитку сучит, а сама напевает служанка,

        Тем помогая себе скрасить томительный труд.

15    Как увели — говорят — от Ахилла Лирнесскую деву,

        Лирой Гемонии он горе свое умерял.

        Пеньем двигал Орфей и леса, и бездушные скалы,

        В скорби великой, жену дважды навек потеряв.

        Муза — опора и мне, неизменно со мной пребывавший,

20    К месту изгнанья, на Понт, спутник единственный мой.

        Муза ни тайных коварств, ни вражьих мечей не боится,

        Моря, ветров, дикарей не устрашится она.

        Знает, за что я погиб, какую свершил я оплошность:

        В этом провинность моя, но злодеянья тут нет.

25    Тем справедливей она, что мне повредила когда-то,

        Что и ее обвинял вместе со мною судья.

        Если бы только, от них предвидя свои злоключенья,

        Я прикасаться не смел к тайнам сестер Пиэрид!

        Как же мне быть? На себе я могущество чувствую Музы,

30    Гибну от песен, а сам песни, безумный, люблю.

        Некогда лотоса плод, незнакомый устам дулихийцев,[585] Дулихийцы — спутники Одиссея (по имени острова близ Итаки). О пребывании их у лотофагов см, «Одиссея», IX, 82 сл.

        Сам вредоносный для них, дивным их вкусом пленял.

        Муки любви сознает влюбленный, но к мукам привязан.

        Ту, от кого пострадал, сам же преследует он.

35    Так повредившие мне услаждают меня мои книги,

        Будучи ранен стрелой, к ней я любовью влеком.

        Может быть, люди сочтут одержимостью это пристрастье,

        Но одержимость в себе пользы частицу таит,

        Не позволяет она лишь в горести взором вперяться,

40    Бед повседневных она мне замечать не дает.

        Ведь и вакханка своей не чувствует раны смертельной,

        С воплем, не помня себя, кряжем Эдонии мчась.

        Так, лишь грудь опалит мне зелень священного тирса,

        Сразу становится дух выше печали людской.

45    Что ему ссылка тогда, побережье скифского Понта?

        Бедствий не чувствует он, гнев забывает богов.

        Словно из чаши отпил я дремотной влаги летейской,

        И в притуплённой душе бедствий смягчается боль.

        Чту я недаром богинь, мою облегчающих муку,

50    Хор геликонских сестер, спутниц в изгнанье благих,

        На море и на земле меня удостоивших чести

        Всюду сопутствовать мне, на корабле и пешком.

        О благосклонности их и впредь я молю, — остальной же

        Сонм бессмертных богов с Цезарем был заодно:

55    Столько послали мне бед, сколько есть на прибрежье песчинок,

        Сколько в морской глубине рыб или рыбьей икры.

        Легче цветы сосчитать по весне иль летом колосья,

        Или под осень плоды, или снежинки зимой,

        Нежели все, что стерпел я, кидаемый по морю, прежде,

60    Чем на Эвксинское смог левобережье ступить.

        Но как я прибыл сюда, не легче стали невзгоды,

        Рок злополучный меня так же и здесь настигал.

        Вижу теперь, что за нить от рожденья за мной потянулась,

        Нить, для которой одна черная спрядена шерсть.

65    Что говорить обо всех грозящих жизни засадах, —

        Мой достоверный рассказ невероятным сочтут.

        Это ль не бедствие — жить обречен меж бессов и гетов

        Тот, чье имя всегда римский народ повторял!

        Бедствие — жизнь защищать, положась на ворота и стены,

70    Здесь, где и вал крепостной обезопасит едва.

        В юности я избегал сражений на службе военной,

        Разве лишь ради игры в руки оружие брал.

        Ныне, состарившись, меч я привешивать вынужден к боку.

        Левой придерживать щит, в шлем облекать седину.

75    Только лишь с вышки своей объявит дозорный тревогу,

        Тотчас дрожащей рукой мы надеваем доспех.

        Враг, чье оружие — лук, чьи стрелы напитаны ядом,

        Злобный разведчик, вдоль стен гонит храпящих коней.

        Как, кровожадный, овцу, не успевшую скрыться в овчарню,

80    Тащит волоком волк и через степи несет,

        Так любого, за кем не сомкнулись ворота ограды,

        Гонят враги дикари, в поле застигнув его.

        В плен он, в неволю идет с ременной петлей на шее,

        Или на месте его яд убивает стрелы.

85    Так и хирею я здесь, новосел беспокойного дома,

        Медленно слишком, увы, тянется время мое.

        Но помогает к стихам и былому служенью вернуться

        Муза меж стольких невзгод, — о чужестранка моя!

        Только здесь нет никого, кому я стихи прочитал бы,

        Нет никого, кто бы внять мог мой латинский язык.

90    Стало быть, сам для себя — как быть? — и пишу и читаю. —

        Вот и оправдан мой труд благоприятством судьи.

        Все ж я не раз говорил: для кого я тружусь и стараюсь?

        Чтобы писанья мои гет иль сармат прочитал?

        Часто, покуда писал, проливал я обильные слезы,

95    И становились от них мокры таблички мои.

        Старые раны болят, их по-прежнему чувствует сердце,

        И проливается дождь влаги печальной на грудь.

        А иногда и о том, чем был, чем стал, размышляю,

        Мыслю: куда меня рок — ах! — и откуда унес!

100 Часто в безумье рука, разгневана вредным искусством,

        Песни бросала мои в запламеневший очаг.

        Но хоть от множества их всего лишь немного осталось,

        Благожелательно их, кто бы ты ни был, прими.

105 Ты же творенья мои, моей нынешней жизни не краше,

        Недосягаемый мне, строго — о Рим! — не суди.

Элегия VI

        Время склоняет волов с изнуряющим плугом смириться

        И под тяжелый ярем шею послушную гнуть;

        Время умеет к вожжам приучать коней своенравных

        И заставляет терпеть рвущую губы узду;

5      Время свирепость и злость вытравляет у львов карфагенских —

        От кровожадности их не остается следа;

        Мощный индийский слон безропотно все выполняет,

        Что ни прикажут ему — временем он побежден.

        Время тяжелую гроздь наливает соком пьянящим —

10    Ягоды держат с трудом внутренней влаги напор.

        Время колос седой из зерна погребенного гонит

        И стремится избыть твердость и горечь в плодах,

        Тупит старательный плуг, обновляющий лемехом землю.

        Точит твердый кремень, точит алмазы оно,

15    Самый безудержный гнев постепенно смягчает и гасит,

        Лечит дух от скорбей и утишает печаль.

        Справиться могут со всем бесшумно ползущие годы,

        Только страданье мое им не дано заглушить.

        Я в изгнанье давно — уже дважды хлеб обмолочен,

20    Дважды босой ногой сок винограда отжат.

        Но терпеливей не стал я за эти печальные годы:

        Так же, как в первые дни, боль в моем сердце сильна.

        Часто и старый вол норовит ярмо свое сбросить,

        Часто грызет удила даже объезженный конь.

25    Стало страданье мое еще тяжелее, чем прежде:

        Новую к боли былой время прибавило боль.

        Все, что случилось со мной, во всей полноте мне открылось;

        Ясность в сознанье моем только усилила скорбь.

        Разве не легче терпеть, если свежие силы в запасе

30    И не подточен еще прежними бедами дух?

        Ясно, что новый боец смелей на арену выходит,

        Чем истощенный борьбой в долгом упорном бою.

        Легче в сраженье идти гладиатору в новых доспехах.

        Чем обагрившему щит собственной кровью своей.

35    Новый корабль устоит против натиска ветра и бури —

        Самый ничтожный дождь гибелен ветхим судам.

        Я выношу с трудом — а ведь раньше был терпеливей —

        Боль, которую дни множат с упорством глухим.

        Верьте, я изнемог, и тело больное пророчит,

40    Что ненадолго меня хватит такое терпеть.

        Силы откуда взять и бодрость черпать откуда:

        Хрупкие кости едва кожей прикрыты сухой.

        Дух мой опутала хворь сильнее, чем хворое тело, —

        Занят он без конца мыслью о тяжкой судьбе.

45    Город, увы, далеко, далеко друзья дорогие,

        Та, что дороже всех, так от меня далеко!

        Рядом гетов орда, в шаровары одетые скифы.

        Все — что вблизи, что вдали — раны мои бередит.

        Но несмотря ни на что меня утешает надежда:

50    Смерть страданьям моим скоро положит конец.

Элегия VIII

        Стали виски у меня лебединым перьям подобны,

        Старость меж темных волос белый отметила след,

        Слабости возраст настал, года недугов все ближе,

        Все тяжелее носить тело нетвердым ногам.

5      Вот теперь бы пора, от всех трудов отступившись,

        Жить, ничего не боясь и о тревогах забыв,

        Тем, что всегда мне был по душе, наслаждаться досугом,

        Тешить изнеженный ум делом любимым подчас,

        В доме смиренном моем обитать подле древних Пенатов,

10    Между наследственных нив (отнят хозяин у них!),

        И среди милых внучат, у жены любимой в объятьях

        Стариться в отчем краю, мирный приют обретя.

        Прежде надежда была, что так пройдет моя старость:

        Годы преклонные я так провести заслужил.

15    Но рассудилось иначе богам: проскитавшись немало

        По морю и по земле, я к савроматам попал.

        В доки уводят суда, когда расшатала их буря, —

        В море открытом тонуть их не оставит никто;

        Чтобы побед былых не срамить внезапным паденьем,

20    Щиплет траву на лугу силы утративший конь;

        Воин, когда по годам он уже не годится для службы,

        Свой посвящает доспех Лару старинному в дар;

        Так и ко мне подошло уносящее силы старенье,

        Срок наступил получить меч деревянный и мне.

25    Срок наступил не терпеть чужеземного неба суровость,

        Жгучую не утолять жажду из гетских ключей,

        Но или в Риме порой наслаждаться его многолюдством,

        Иль удаляться порой в тихие наши сады.

        Раньше, когда душа не предвидела будущих бедствий.

30    Так безмятежно мечтал жить я на старости лет.

        Но воспротивился рок: облегчив мне ранние годы,

        Он отягчает теперь поздние годы мои.

        Прожил я дважды пять пятилетий, не зная урона, —

        Жизни худшую часть, старость, несчастья гнетут.

35    Мета была уж близка — вот-вот, казалось, достигну,

        Но разломалась в куски вдруг колесница моя.

        Быть суровым ко мне я того, неразумный, заставил,

        Кто на бескрайней земле кротостью всех превзошел.

        Пусть провинность моя победила его милосердье,

40    Но ведь не отнял же он жизнь за оплошность мою!

        Правда, обязан ее проводить я под северным небом,

        Там где Эвксинской волной справа омыта земля.

        Если бы мне предрекли такое Додона и Дельфы,

        Я бы недавно еще их празднословными счел.

45    То, что прочнее всего, скрепи адамантовой цепью, —

        Все Юпитер своим быстрым огнем сокрушит.

        То, что выше всего, перед чем ничтожны угрозы,

        Ниже, чем бог, и всегда силе подвластно его.

        Знаю: часть моих бед на себя навлек я пороком,

50    Но наибольшую часть гнев божества мне послал.

        Пусть же несчастий моих пример вам будет наукой:

        Милость старайтесь снискать равного мощью богам.

Элегия X

        Тот я, кто некогда был любви певцом шаловливым.

        Слушай, потомство, и знай, чьи ты читаешь стихи.

        Город родной мой — Сульмон, водой студеной обильный,

        Он в девяноста всего милях от Рима лежит.

5      Здесь я увидел свет (да будет время известно)

        В год, когда консулов двух гибель настигла в бою.

        Важно это иль нет, но от дедов досталось мне званье,

        Не от Фортуны щедрот всадником сделался я.

        Не был первенцем я в семье: всего на двенадцать

10    Месяцев раньше меня старший мой брат родился.

        В день рожденья сиял нам обоим один Светоносец,

        День освящали один жертвенных два пирога.

        Первым в чреде пятидневных торжеств щитоносной Минервы

        Этот день окроплен кровью сражений всегда.

15    Рано отдали нас в ученье; отцовской заботой

        К лучшим в Риме ходить стали наставникам мы.

        Брат, для словесных боев и для форума будто рожденный,

        Был к красноречыо всегда склонен с мальчишеских лет,

        Мне же с детства милей была небожителям служба,

20    Муза к труду своему душу украдкой влекла.

        Часто твердил мне отец: «Оставь никчемное дело!

        Хоть Меонийца возьми — много ль он нажил богатств?»

        Не был я глух к отцовским словам: Геликон покидая,

        Превозмогая себя, прозой старался писать, —

25    Сами собою слова слагались в мерные строчки,

        Что ни пытаюсь сказать — все получается стих.

        Год за годом меж тем проходили шагом неслышным,

        Следом за братом и я взрослую тогу надел.

        Пурпур с широкой каймой тогда окутал нам плечи,

30    Но оставались верны оба пристрастьям своим.

        Умер мой брат, не дожив второго десятилетья,

        Я же лишился с тех пор части себя самого.

        Должности стал занимать, открытые для молодежи.

        Стал одним из троих тюрьмы блюдущих мужей.

35    В курию мне оставалось войти — но был не по силам

        Мне этот груз; предпочел узкую я полосу.

        Не был вынослив я, и душа к труду не лежала,

        Честолюбивых забот я сторонился всегда.

        Сестры звали меня аонийские к мирным досугам,

40    И самому мне всегда праздность по вкусу была.

        Знаться с поэтами стал я в ту пору и чтил их настолько,

        Что небожителем мне каждый казался певец.

        Макр был старше меня, но нередко читал мне о птицах —

        Губит какая из змей, лечит какая из трав.[586] Макр — Эмилий Макр, автор поэмы о птицах «Орнитология» и поэмы «Ториака» — о змеиных укусах и лекарствах от них.

45    Мне о любовном огне читал нередко Проперций,

        Нас равноправный союз дружбы надолго связал.

        Славный ямбами Басс и Понтик, гексаметром славный,[587] Басс — поэт, друг Проперция; Понтик — поэт, автор эпической поэмы «Фиваида».

        Также были в числе самых любимых друзей.

        Слух мне однажды пленил на размеры щедрый Гораций, —

50    Звон авзонийской струны, строй безупречных стихов.

        Только видеть пришлось мне Марона, и Парка скупая

        Времени мне не дала дружбу с Тибуллом свести.

        Галл, он тебе наследником был, а Тибуллу — Проперций,

        Был лишь по времени я в этой четвертым чреде.

55    Младшими был я чтим не меньше, чем старшие мною,

        Долго известности ждать Музе моей не пришлось.

        Юношеские стихи прочитал я публично впервые,

        Только лишь раз или два щеки успевши побрить.

        Мой вдохновляла талант по всему воспетая Риму

60    Женщина; ложное ей имя Коринны я дал.

        Много писал я тогда, но все, в чем видел изъяны,

        Отдал охотно я сам на исправленье огню.

        Сжег перед ссылкой и то, что могло бы понравиться людям,

        В гневе на собственный дар страсть к стихотворству прокляв.

65    Нежное сердце мое открыто для стрел Купидона

        Было, и всякий пустяк в трепет его приводил.

        Но и при этом, хоть я от малейшей вспыхивал искры,

        Все ж пересудами Рим имя мое не чернил.

        Чуть не мальчишкой меня на пустой, ничтожной женили

70    Женщине, и потому был кратковременным брак.

        Ту, что сменила ее, упрекнуть ни в чем не могу я,

        Но оказался и с ней столь же непрочным союз.

        Третья зато и на старости лет со мною, как прежде,

        Хоть и досталось ей быть ссыльного мужа женой.

75    Дочь совсем молодой меня дедом сделать успела,

        Двух родила она мне внуков от разных мужей.

        Срок своей жизни отец исчерпал: к девяти пятилетьям

        Девять прибавка еще, он удалился к теням.

        Так же я плакал над ним, как он бы плакал над сыном;

80    Следом за ним и мать я положил на костер.

        Счастье и ей, и ему, что вовремя смерть их настигла,

        Что до ссылки моей оба закрыли глаза.

        Счастье и мне, что им при жизни я не доставил

        Горя, что им не пришлось видеть несчастным меня.

85    Если от тех, кто усоп, не одни имена остаются,

        Если последний костер легким не страшен теням,

        Если молва обо мне к вам достигла, родителей тени,

        И разбирают вину нашу в стигийском суде, —

        Знайте, молю (ведь обманывать вас грешно мне), что сослан

90    Я не за умысел злой, а за оплошность мою.

        Манам довольно того, что я им воздал. Возвращаюсь

        К вам, кто о жизни моей жадно стремится узнать.

        Лучшие годы уже прогнала, приблизившись, старость,

        И седину к волосам уж подмешала она.

95    Девять раз уносил в венке из писейской оливы

        Всадник награду с тех пор, как родился я на свет.

        Тут-то меня удалил на левый берег Эвксина,

        В Томы, задетого мной Цезаря гневный приказ.

        Этой причина беды даже слишком известна повсюду,

100 Незачем мне самому тут показанья давать.

        Как рассказать об измене друзей, о слугах зловредных?

        Многое вынести мне хуже, чем ссылка, пришлось,

        Но воспротивился дух, не желая сдаваться несчастьям:

        Силы собрал и явил непобедимым себя.

105 Праздную жизнь позабыв, с просторной тогой расставшись,

        Я непривычной рукой вовремя взялся за меч.

        Сколько есть звезд на невидимом нам и на видимом небе,

        Столько же вынес я бед на море и на земле.

        Долго скитаться пришлось, но я достиг побережья,

110 Где по соседству живет с гетами лучник-сармат,

        Здесь, хоть кругом оружье звенит, облегчить я пытаюсь

        Песней, какою могу, скорбную участь мою;

        Пусть тут нет никого, кто бы выслушал новые строки,

        Все-таки день скоротать мне помогают они.

115 Что же! За то, что я жив, что терплю все тяготы стойко,

        Что не постыла мне жизнь и треволненья ее,

        Муза, спасибо тебе! Ибо ты утешенье приносишь,

        Отдых даешь от тревог, душу приходишь делить.

        Ты мне и спутник и вождь, ты меня от Истра уводишь,

120 На Геликоне даешь место по-прежнему мне.

        Ты, как немногим, дала мне при жизни громкое имя,

        Хоть лишь по смерти молва дарит обычно его.

        Черная зависть, что все современное злобно поносит,

        Ни одного из моих не уязвила трудов,

125 Несправедлива молва не была к моему дарованью,

        Хоть и немало больших век наш поэтов родил.

        Выше себя я ставил их всех, но многие вровень

        Ставили нас, и весь мир песни читает мои.

        И, если истина есть в провиденье вещих поэтов,

130 То и по смерти, земля, я не достанусь тебе.

        Славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан,

        Ты благодарность мою, верный читатель, прими.

Элегия I

        С гетского берега я посылаю еще одну книжку;

        Ты, кто мне предан, прибавь к прежней четверке ее.

        Будут и эти стихи под стать судьбе стихотворца:

        В книге во всей не найти строчки, ласкающей слух.

5      Жизнь безотрадна моя — безотрадно и то, что пишу я,

        С горьким предметом стихов в полном согласии слог.

        Весел и счастлив я был — были веселы юные песни.

        Хоть и пришлось мне теперь горько раскаяться в них.

        После паденья могу лишь о нем я твердить постоянно,

10    И содержаньем стихов сделалась участь моя.

        Словно простертый без сил на прибрежном песке у Каистра

        Лебедь поет над собой сам погребальную песнь,

        Так и я, занесен на далекий берег сарматский,

        Делаю все, чтоб немой тризна моя не была.

15    Если кто станет искать утех и песен игривых,

        Предупреждаю, чтоб он этих стихов не читал.

        Больше ему подойдут и Галл, и приятный Проперций,

        Больше ему подойдет нежный Тибулла талант.

        О, когда бы меня заодно не числили с ними!

20    Горе! Зачем порой Муза резвилась моя?

        В крае, где скифский Истр, я за то несу наказанье,

        Что в шаловливых стихах бога с колчаном воспел.

        Что мне осталось? Стихи никому не зазорными сделав,

        Я им велел, чтоб они помнили имя мое.

25    Может быть, спросите вы, почему так много унылых

        Песен теперь я пою? Участь уныла моя!

        Не поэтический дар, не искусство их создавали, —

        Беды поэту дарят тему стихов и стихи.

        Да и большую ли часть невзгод моих песни вместили?

30    Тот не несчастен, кто счет знает несчастьям своим.

        Сколько кустов по лесам, сколько в мутном Тибре песчинок,

        Сколько стеблей травяных Марсово поле растит, —

        Столько я тягот несу, от которых одно исцеленье

        И передышка одна — медленный труд Пиэрид.

35    Спросишь: когда же, Назон, конец твоим жалобным песням?

        Кончится ссылка — тогда будет и песням конец.

        Ссыльного участь, поверь, — неизбывный источник для жалоб;

        В этих стихах не я — участь моя говорит.

        Если бы родину мне и жену дорогую вернули,

40    Стал бы весел мой взгляд, стал бы я прежним опять.

        Если гнев свой смягчит поражений не знающий Цезарь,

        Снова тебе подарю полную радости песнь.

        Стих мой бывал шаловлив — шаловливым он больше не будет,

        Хватит того, что меня он уж однажды сгубил.

45    Буду я петь лишь о том, что одобрит Цезарь, — но ссылку

        Пусть облегчит мне и даст хоть от сарматов уйти!

        А до того как могут не быть мои книжки печальны?

        Что, кроме флейты, звучать может над прахом моим?[588] Флейта по обычаю сопровождала похоронное шествие в Риме.

        Скажешь: лучше бы ты терпел невзгоды в молчанье,

50    Скрыл безмолвьем глухим то, что постигло тебя.

        Значит, требуешь ты, чтобы стона не вырвала пытка,

        Чтобы слезы не пролил раненный тяжко боец.

        Сам Фаларид разрешил вопить в Перилловой меди,

        Чтобы мычаньем звучал вопль этот в пасти быка.

55    Не рассердился Ахилл, увидев слезы Приама, —

        Ты ж мне рыдать не велишь, жестокосердней врага.

        Сделали дети Лето одинокой и сирой Ниобу,

        Но, чтобы слез не лила, ей приказать не могли.

        Жалоба Прокны вовек и стон Альционы не смолкнут, —

60    Значит, не зря мы хотим горе словами излить.

        Вот почему Филоктет в холодной лемиосской пещере

        Скалы тревожил не раз, сетуя вслух на судьбу.

        Душит стесненная боль, все больше в груди раскаляло…

        Силой ее подавив, множим мы силу ее.

65    Так что ко мне снисходителен будь — иль оставь мои книжки,

        Если, читатель, тебе то, что мне в пользу, претит.

        Но почему бы они могли претить хоть кому-то?

        Разве от них пострадал кто-нибудь, кроме меня?

        Плохи, согласен, стихи; но кто их читать заставляет?

70    Брось их, если они разочаруют тебя.

        Я их не правлю; но ты не забудь, где они создавались, —

        Право, они не грубей родины дикой своей.

        Рим не должен равнять меня со своими певцами,

        А меж сарматов, поверь, буду и я даровит!

75    Слава к тому же меня не прельщает, меж тем как нередко

        Громкой молвы похвала шпоры таланту дает.

        Я не хочу, чтобы дух мой зачах меж тревог постоянных.

        Что, несмотря на запрет, одолевают его.

        Вот для чего я пишу. А зачем посылаю, ты спросишь,

        Эти стихи? Хоть так с вами побыть я хочу.

Элегия III

        Нынче — тот день, когда (если в днях я со счета не сбился)

        Правят поэты, о Вакх, твой ежегодный обряд:[589] …тот день — праздник Либералий (17 марта), который поэты, входившие в одну «коллегию», отмечали пирами.

        В праздничных свежих венках из душистых цветов осушают

        Чаши с напитком твоим и величают тебя.

5      Помню, случалось и мне, покуда судьба позволяла,

        Гостем, угодным тебе, с ними бывать на пирах.

        Ну, а теперь берега, где сармат соседствует с гетом,

        Держат меня вдалеке под киносурской звездой.

        Жизнь, которую я проводил без забот и без тягот,

10    Зная лишь сладостный труд в хоре сестер Пиэрид,

        Ныне средь гетских мечей влачу на далекой чужбине,

        Вынесши много невзгод на море и на земле.

        Случай сгубил ли меня иль богов разгневанных воля,

        Иль при рожденье ко мне Парка сурова была,

15    Должен ты был все равно своей божественной силой

        Помощь поэту подать, чтущему свято твой плющ,

        Или же что изрекут над судьбою властные сестры,

        То недоступно уже воле богов остальных?

        Сам по заслугам ты был вознесен к твердыням эфира,

20    Но и тебе этот путь стоил немалых трудов.

        В городе ты не остался родном, но в край заснеженный

        К марсолюбивым проник гетам, к стримокским струям,

        Через Персиду прошел, через Ганг широкотекущий,

        Вплоть до рек, что поят смуглый индийцев народ.

25    Дважды такое тебе, рожденному дважды, судили

        Парки, которые нам нить роковую прядут.

        Вот и меня, коль не грех себя уподобить бессмертным,

        Жребий железный гнетет и отягчает мне жизнь.

        Пал я не легче, чем тот полководец хвастливый, который

30    Был Громовержца огнем сброшен с фиванской стены.[590] Полководец — Капаней.

        Ты, услыхав, что певец повержен молнией быстрой,

        Мог бы его пожалеть, вспомнив Семелы судьбу,

        Мог бы сказать, оглядев вкруг твоей святыни поэтов:

        «Что-то меж наших жрецов недостает одного».

35    Добрый Либер, спаси — и пусть лоза отягчает

        Вязы, пусть будет гроздь пьяного сока полна,

        Пусть под немолчный удар тимпана вслед за тобою

        Вместе с вакханками мчит резвый сатиров народ,

        Пусть тяжелей придавит земля останки Ликурга,

40    Пусть и за гробом Пенфей кару несет поделом,

        Пусть мерцает вовек и все затмевает созвездья

        В небе горящий венец критской супруги твоей.[591] Венец критской супруги — созвездие Венец Ариадны.

        К нам, прекрасный, сойди, облегчи невзгоды и беды,

        Вспомни о том, что всегда был я в числе твоих слуг!

45    И, если между собой в общенье боги, — попробуй

        Волей своей изменить Цезаря волю, о Вакх!

        Также и вы, о трудов сотоварищи наших, поэты,

        Благочестиво подняв чаши, молитесь за нас!

        Пусть из вас хоть один, назвавши имя Назона,

50    Слезы смешает с вином, кубок поставит на стол,

        Ваши ряды оглядит, о ссыльном вспомнит и скажет:

        «Где он, тот, без кого хор наш неполон, — Назон?»

        Сделайте так, коль от вас заслужил я любви добротою,

        Если мой суд не бывал вашим в обиду стихам,

55    Если, должную дань воздавая творениям древних,

        Я не ниже ценил Музу новейших времен.

        Пусть, если можно, всегда среди вас мое имя пребудет, —

        И да поможет вам всем песни создать Аполлон!

Элегия VII

        Перед тобою письмо, из мест пришедшее дальних,

        Области, где широко в море вливается Истр.

        Если приятно живешь и при этом в добром здоровье,

        Значит, и в жизни моей все-таки радости есть.

5      Если же ты про меня, как обычно, спросишь, мой милый, —

        Так догадаешься сам, если я даже смолчу.

        Я несчастлив, вот весь и отчет о моих злоключеньях.

        То же случится с любым, вызвавшим Цезаря гнев.

        Что за народ проживает в краю Томитанском, какие

10    Нравы людские кругом, верно, захочешь узнать.

        Хоть в населенье страны перемешаны греки и геты,

        Незамиренные все ж геты приметней в быту.

        Много сарматского здесь и гетского люда увидишь, —

        Знай по просторам степным скачут туда и сюда.

15    Нет среди них никого, кто с собой не имел бы колчана,

        Лука и стрел с острием, смоченным ядом змеи.

        Голос свиреп, угрюмо лицо, — настоящие Марсы!

        Ни бороды, ни волос не подстригает рука.

        Долго ли рану нанесть? Постоянно их нож наготове, —

20    Сбоку привесив, ножи каждый тут носит дикарь.

        Вот где поэт твой живет, об утехах любви позабывший,

        Вот что он видит, мой друг, вот что он слышит, увы!

        Пусть обитает он здесь, но пусть не до смертного часа,

        Пусть не витает и тень в этих проклятых местах!

25    Пишешь, мой друг, что у вас исполняют при полных театрах

        Пляски под песни мои и аплодируют им.

        Я, как известно тебе, никогда не писал для театра,

        К рукоплесканьям толпы Муза моя не рвалась.

        Все же отрадно, что там позабыть об изгнаннике вовсе

30    Что-то мешает и с уст имя слетает мое.

        Вспомню, сколько мне бед принесли злополучные песни, —

        Их и самих Пиэрид я проклинаю порой;

        Лишь прокляну — и пойму, что жить без них я не в силах,

        И за стрелою бегу, красной от крови моей.

35    Так от эвбейских пучин пострадавшие только что греки

        Смело решаются плыть по кафарейским волнам.

        Не для похвал я пишу, трудясь по ночам, не для долгой

        Славы, — полезней теперь имя негромкое мне.

        Дух укрепляю трудом, от своих отвлекаюсь страданий

40    И треволненья свои в слово пытаюсь облечь.

        Что же мне делать еще одинокому в этой пустыне?

        Что же еще среди мук мне облегчение даст?

        Как посмотрю я вокруг — унылая местность, навряд ли

        В мире найдется еще столь же безрадостный край.

45    А на людей погляжу — людьми назовешь их едва ли.

        Злобны все, как один, зверствуют хуже волков.

        Им не страшен закон, справедливость попрало насилье,

        И правосудье легло молча под воинский меч.

        В стужу им мало тепла от просторных штанин и овчины,

50    Страшные лица у них волосом сплошь заросли.

        Лишь кое-кто сохранил остатки греческой речи.

        Но одичал ее звук в варварских гетских устах.

        Ни человека здесь нет, кто бы мог передать по-латыни

        Наипростейшую мысль в наипростейших словах.

55    Сам я, римский поэт, нередко — простите, о Музы! —

        Употреблять принужден здешний сарматский язык.

        Совестно, все ж признаюсь: по причине долгой отвычки

        Слов латинских порой сам отыскать не могу.

        Верно, и в книжке моей оборотов немало порочных,

60    Но отвечает за них не человек, а страна.

        Но чтобы я, говоря, Авзонии речь не утратил,

        Чтобы для звуков родных не онемел мой язык,

        Сам с собой говорю, из забвенья слова извлекаю,

        Вновь повторяю и вновь этот зловещий урок.

65    Так я влачу свою жизнь, развлекаю унылую душу,

        Так отрешаю себя от созерцания бед.

        В песнях стараюсь найти забвение бедствий, и если

        Этого труд мой достиг, то и довольно с меня.

Элегия XII

        Ты советуешь мне развеять печаль стихотворством,

        Чтобы постыдная лень дух не могла одолеть.

        Трудно исполнить совет, ведь стихи — забава счастливых.

        Мир и душевный покой нежным стихам подавай.

5      Гонят мою судьбу порывы враждебного ветра,

        Долю, горше моей, трудно представить себе.

        Ты бы хотел, чтоб Приам танцевал на сыновних могилах,

        Чтобы Ниоба, смеясь, пела над прахом детей?

        Думаешь, мне ничего не стоит от скорби отвлечься,

10    Мне, осужденному жить в ссылке у гетов тупых?

        Даже если мой дух укрепить недюжинной силой

        (Преданный казни мудрец силой такой обладал),[592]Речь идет о Сократе, приговоренном к смерти афинским судом. В ожидании казни он пытался положить на музыку басни Эзопа.

        Пал бы ум все равно, испытав такое крушенье;

        Силы лишен человек вынести гнев божества.

15    Старец, кого мудрецом назвал дельфийский оракул,[593]Дельфийский оракул признал Сократа мудрейшим из смертных.

        Вряд ли смог бы писать, будь он на месте моем.

        Если б я мог забыть отчизну и лица родные,

        Если б я вытравить мог горечь утрат из ума,

        Даже тогда бы не дал мне страх стихам предаваться:

20    Всюду, куда ни пойди, рыщет бесчисленный враг.

        Кроме того, мой ум, изъеденный ржавчиной долгой,

        Смолк и едва ли теперь годен для новых трудов.

        Если усердный плуг не рыхлит плодородное поле,

        Почва не даст ничего, кроме сухих сорняков.

25    Если в стойле коня слишком долго держать, он зачахнет

        И на ристанье придет к мете последним из всех.

        Если на суше стоит к воде привыкшая лодка,

        Гниль и трещины ей уничтоженьем грозят.

        Так не надейся, что я, кто и прежде немногого стоил,

30    Стать без усилий смогу равным себе самому.

        Долготерпенье мое до конца уничтожило силы

        И без остатка сожгло прежнюю бодрость ума.

        Если в руки беру табличку — хоть эту, к примеру, —

        Чтобы расставить слова в четкие строчки стиха,

35    Выжать могу из себя только то, что сейчас ты читаешь,

        То, что достойно вполне места, в котором живу.

        Надо добавить, что дух укрепляет громкая слава

        И плодовитость душа черпает в жажде похвал.

        Слава и имени блеск и меня когда-то прельщали,

40    В пору, когда моих мачт буря еще не трясла.

        Не до того мне теперь, не слава меня занимает.

        Много бы я заплатил, чтобы в безвестности жить.

        Если мне прежде стихи удавались, неужто прикажешь

        Снова писать и велишь гнаться за славой былой?

45    Девять сестер, за упрек мои слова не сочтите —

        Были вы для меня главной причиной беды.

        Как поплатился Перилл, быка отливавший из бронзы,

        Так и «Наука» моя мне обернулась бедой.

        Лучше мне было б совсем разучиться стихосложенью —

50    Тот, кто в море тонул, да убоится воды!

        Если, забывшись, опять займусь этим гибельным делом,

        Здесь, уж конечно, легко все, что мне нужно, найду, —

        Здесь, где не водится книг, где никто меня слушать не станет,

        Где не понять никому даже значения слов.

55    Всюду чужая речь, звериные, дикие звуки,

        Возгласы ужаса здесь слышишь на каждом шагу.

        Кажется, сам я уже вконец разучился латыни:

        Знаю сарматский язык, с гетом могу говорить.

        Но не могу утаить: воздержанью суровому в ссылке

60    Не научилась еще тихая Муза моя.

        Часто пишу я стихи, но их, прочитавши, сжигаю.

        Стынет кучкой золы плод упражнений моих.

        Больше стихов не хочу, но пишу против собственной воли

        И потому предаю все сочиненья огню.

65    Крошечной доле стихов, которые хитрость иль случай

        Уберегли от огня, к вам удается дойти.

        О, если б был поумней беззаботный учитель и прежде

        И догадался сжечь строчки «Науки» своей!