Онлайн чтение книги Факультет журналистики
Часть третья. Сессия

1

Пришла сессия. Сдавать надо было целую кучу экзаменов и еще больше зачетов — седьмой семестр был до предела перегружен всевозможными спецкурсами и спецсеминарами.

К немалому своему удивлению, студент четвертого курса факультета журналистики Павел Пахомов обнаружил, что о половине этих спецкурсов и спецсеминаров он не только никогда не слышал, но и вообще даже не подозревал об их существовании на белом свете.

Весьма опечаленный неожиданным открытием, Пашка сидел на последних лекциях седьмого семестра рядом с Тимофеем Головановым и предавался мрачным раздумьям.

Тимофей потребовал от Пашки клятвы в том, что до окончания сессии он, студент Пахомов, ни разу не зайдет на кафедру физкультуры. Пашка клятву дал, и, таким образом, великая Пашкина спортивная слава, добытая в «матче века», пошла прахом.

Один из спецсеминаров, зачет по которому был включен в будущую сессию, носил витиеватое наименование «Проблемы освещения вопросов сельского хозяйства на страницах областных газет». Вел этот семинар довольно странный, но в то же время интересный человек по фамилии Бочков — по имени и отчеству его почему-то никто никогда не называл. Он был агрономом по образованию, потом окончил институт «красной профессуры», работал во многих областных газетах, потом снова учился, вышел на пенсию и теперь преподавал на факультете журналистики. Главной особенностью натуры Бочкова была его необыкновенная любовь к деревне вообще и к продуктам сельскохозяйственного производства в частности, а точнее сказать— к огородным культурам. На занятия своего семинара он любил приносить некоторые наглядные пособия — то репу, то редиску, то зеленый лук, то стручки гороха, то клубни картофеля, то подсолнух, то какой-нибудь особо выдающийся корнеплод— и сопровождал показ наглядных пособий пространными агрономическими комментариями.

Шутники на факультете журналистики высказывали иногда опасения, что когда-нибудь Бочков принесет на семинар в портфеле гуся или поросенка, а то пригонит пару овец или притащит улей с пчелами. Но Бочкова вопросы птицеводства, животноводства и пчеловодства волновали гораздо слабее, чем проблемы огородничества. Исключения он делал только для полеводства: однажды из портфеля был извлечен лохматый миниатюрный сноп пшеницы. Случалось попадать на семинар»! колосьям ржи, встречались овес, лен, гречиха, конопля, но основным пристрастием оставалось все-таки огородничество.

Свои спецсеминары Бочков часто начинал устными рассказами о преимуществах жизни в деревне перед жизнью в городе. Вниманию слушателей Бочков предлагал роскошные панорамы сельских рассветов, жаркого летнего полдня или позднего заката, когда стада уже вернулись с полей, хозяйки доят коров, первая струйка парного молока весело ударилась о дно ведерка, а в огородах уже висят спелые помидоры, красно и кругло созревающие на высоких кустах… Бочков рисовал перед студентами впечатляющие картины сенокосов, жатвы, молотьбы, щедрые пейзажи ранней деревенской осени, когда уже сметаны стога, собраны в овины хлеба, а в огородах синеют баклажаны, желтеют тыквы, лиловеет свекла, пламенеет морковь… Все эти живописные словесные пассажи Бочков «исполнял», конечно, не случайно. Он стремился разбудить у студентов факультета журналистики — в основном городских жителей — любовь к сельскому хозяйству. И, надо сказать, он преуспел в осуществлении этой своей миссии.

Покончив с лирическим вступлением, хитрый Бочков незаметно переводил семинар в русло собственно газетной тематики, превращаясь из агронома и огородника-любителя в профессионального журналиста. И здесь туго приходилось тем, кто плохо слушал беседы Бочкова о работе в областной газете и не имел письменных конспектов его рассказов о том, когда надо начинать в газете кампанию за подготовку к севу, когда — за подготовку к уборке урожая, когда — к сдаче зерна на элеваторы, а когда — к ремонту тракторов и вывозу в поля удобрений.

Ничего этого не знал незадачливый студент четвертого курса Павел Пахомов. На семинаре у Бочкова он был всего один раз, да и то после того, как три часа мотался с «хивой» в спортивном зале на кафедре физкультуры. Естественно, в голове от этого единственного посещения бочковского семинара ничего не осталось — в тот день голова почти ничем не отличалась от баскетбольного мяча, который целых три часа до семинара гонял ее хозяин.

И тем не менее сдавать зачет все-таки было надо, и Пашка Пахомов, одолжив у Тимофея Голованова конспекты, на скорую руку перелистал их и отправился вместе с Тимофеем на зачет.

Бочков был приятно удивлен появлением студента Пахомова в аудитории, где он принимал зачет по «проблемам освещения» у пятой французской.

— Вы ко мне? — участливо спросил он у Пашки, как только тот переступил порог.

— К вам, — угрюмо ответил Пашка.

— А зачем? — поинтересовался Бочков. — Я сейчас занят, я зачет принимаю.

— Я тоже зачет пришел сдавать, — насупился Пашка.

— Зачет? — удивился Бочков. — А разве вы тоже из этой группы?

— Да, из этой.

— А почему же я вас никогда не видел?

— Я был один раз у вас на семинаре…

— Только один?

— Я еще на консультации у вас был…

— Да, да, припоминаю. Как ваша фамилия?

— Пахомов.

— Скажите, товарищ Пахомов, а где же вы были во время всех остальных моих семинаров? Ведь их было довольно много.

— Он болел, — пришел на помощь Тимофей Голованов, чувствуя, что Бочков сейчас выгонит Пашку до зачета, — у него был бюллетень…

— Болел… Так-так, понятно.

— Мы готовились вместе, — продолжал Тимофей, — он хорошо знает ваш курс. Я прошу допустить его к зачету.

— Ну что ж, — улыбнулся Бочков, — ваше ручательство, товарищ Голованов, как комсорга, для меня многое значит. Садитесь, товарищ Пахомов. Посмотрим, как вы заочно изучили мой курс.

И Пашка сел за стол напротив Бочкова.

— Товарищ Голованов, — спросил Бочков, — может быть, вы тоже будете сдавать зачет вместе с Пахомовым? Так сказать, репетитор со своим болезненным подшефным. Не возражаете?

— Пожалуйста, — согласился Тимофей и сел рядом с Пашкой.

Бочков несколько раз прошелся вдоль стола, разглядывая Пашку.

— Скажите, товарищ Пахомов, — обратился Бочков к Пашке, — а вы вообще-то любите сельское хозяйство?

— Конечно, люблю, — сказал Пашка голосом, не вызывающим никаких сомнений в его пламенной любви к сельскому хозяйству.

— А в деревне вам бывать приходилось?

— Приходилось.

— А где именно? В каких областях?

— В Московской.

— На даче, наверное, жили? Или в пионерском лагере были?

— И на даче и в лагере.

— А непосредственно в деревенской избе пожить не довелось?

— Нет, не довелось.

— Жалко. Хорошее это дело — настоящая деревенская изба. Одна русская печь чего стоит! Хлебом пахнет, молоком парным. А выйдешь в огород!..

Тимофей Голованов улыбнулся.

— Огород — одно из самых лучших мест на земле, — дипломатично сказал Тимофей, зная пристрастие Бочкова к овощным культурам.

— Абсолютно верно, товарищ Голованов! — умилился Бочков.

Как педагог он испытал в эту минуту чувство высокого удовлетворения и с благодарностью посмотрел на свой верный портфель, выдержавший такую нагрузку, которая, очевидна, не всякому овощному складу была под силу.

Бочков перевел взгляд с портфеля на Пашку.

— А вы, товарищ Пахомов, любите овощи? — спросил Бочков.

— Нет, не люблю, — мрачно буркнул студент Пахомов.

— Странно, — огорчился Бочков, — каждый здоровый человек должен любить овощи.

— Он их любит, — снова исправил положение Тимофей, — он просто забыл.

Бочков пристально посмотрел на Пашку, неодобрительно покачал головой и сел за стол.

— Я люблю помидоры, — спохватившись, неожиданно сказал «прозревший» студент Пахомов.

Пашка вспомнил, что Тимофей долго втолковывал ему перед зачетом о неравнодушии экзаменатора к огородным культурам.

Бочков оживился.

— А баклажаны любите? — спросил он.

— Люблю, — каменным голосом ответил Пашка. — Люблю до потери сознания.

— И правильно! — поддержал Бочков Пашку.

Бочков весело посмотрел на студентов — оба молодых человека ему положительно нравились.

— Знание сельского хозяйства, — назидательно сказал Бочков, — начинается с любви к нему. А как же вы будете знать то, чего не любите?

Тимофей и Пашка почтительно молчали, что обозначало их полное согласие.

— Ну-с, а теперь я хочу задать вам несколько вопросов по существу дела, — начал Бочков. — Предположим, вы, товарищ Пахомов, работаете в сельскохозяйственном отделе областной газеты. Редактор отдела дает вам задание — поехать в один из колхозов области и написать корреспонденцию о ходе подготовки к севу. С чего вы начнете выполнять задание?

— Приеду в колхоз, пойду в правление, найду председателя, — бодро заговорил Пашка, — спрошу его, как идет подготовка к севу… Потом пойдем вместе в ремонтные мастерские, на склад семян, поговорим с колхозниками…

— Так-так, — поддакивал Бочков, — встретились, сходили, поговорили, записали все в блокнот. Очень хорошо. А как вы будете писать свою корреспонденцию?

— Раскрою блокнот, где записаны слова председателя…

— Одну минуточку… Товарищ Голованов, скажите, а как вы начали бы выполнять то же самое задание?

— Примерно так же, как и Пахомов. То есть совершенно так же.

— Съездили бы в колхоз, поговорили с председателем, раскрыли блокнот… Да?

— Да.

— А не приходит вам а голову, — прищурился Бочков, — что председатель колхоза сообщил вам неверные данные о своем хозяйстве?

— Как это неверные? — удивился Пашка.

— А вот так. Разные бывают председатели.

Тимофей и Пашка молчали.

— Выполнять свое задание вы оба начали неправильно, — сказал Бочков. — Прежде чем отправляться в колхоз, вы обязательно должны зайти в областное управление сельского хозяйства, найти агронома, который курирует тот район, куда вы собираетесь поехать, и подробно поговорить с ним о положении дел в вашем колхозе. Председатель — человек заинтересованный, ему хочется показать свое хозяйство в наиболее выгодном для себя свете, и поэтому все председатели, как правило, дают субъективную оценку. А вам нужны объективные данные, вам нужен взгляд как бы со стороны. И этот взгляд вы найдете в тех цифрах и фактах, о которых расскажет агроном из областного управления.

— А если агроном из областного управления тоже даст неверные сведения? — усомнился Тимофей.

— Это менее вероятно. Областное управление находится под боком у газеты, в том же городе. В областном управлении заинтересованы в том, чтобы у газеты было объективное представление о положении дел в колхозах области… А колхоз от газеты далеко. От колхоза до газеты иногда, как-от мужика до бога — семь верст киселя надо хлебать… И вот, поговорив с агрономом, вы приезжаете в колхоз, и у вас на руках уже есть предварительная картина положения дел в этом колхозе. Начнет председатель преувеличивать свои успехи или уменьшать недостатки, а вы ему и говорите: одну минуточку, товарищ председатель, все это выглядит совсем не так, как вы мне говорите, а вот так-то и так-то…

— А если в области, на бумаге, положение в этом колхозе выглядит в одном свете, — спросил Пашка, — а на самом деле, в жизни, совсем в другом?

— Во!! — вскочил со стула Бочков. — Здесь-то и начинается работа газетчика, труд журналиста. Перед вами проблема, готовая тема статьи: колхоз глазами председателя и глазами агронома из области. Кто из них прав? Первый или второй? А может быть, оба неправы? А может быть, оба правы? А может быть, правда заключается в соединении их точек зрения?

Бочков прошелся несколько раз вдоль своего стола.

— Ну-с, будем считать, что с этим вопросом мы покончили. Теперь второй вопрос, товарищ Пахомов. Предположим, вас повысили в должности — вы теперь уже не просто корреспондент, а заведующий отделом сельского хозяйства областной газеты. Приближается уборка. Как вы будете действовать, чтобы правильно освещать на страницах своей газеты ход жатвы?

— Прежде всего надо составить план, — сказал Пашка.

— Правильно. А в какое время, когда именно вы начнете составлять этот план?

— Недели за две до начала уборки…

— А как вы считаете, товарищ Голованов?

— Наверное, лучше пораньше, за месяц.

— В том-то и дело, что лучше пораньше. И даже не за месяц. План освещения в газете уборки урожая надо составить уже во время весеннего сева, чтобы задолго до начала уборки этот план был бы уже доведен до собственных корреспондентов вашей областной газеты в районах. Весь секрет работы сельскохозяйственного отдела областной газеты состоит в определенном, так сказать, опережении времен года. Весной вы готовите план освещения летних полевых работ, летом — осенних, осенью — зимних, а зимой — весенних. Скажем, началась в области уборка, а вы в первый же ее день (если только ваш план хорошо подготовлен) уже печатаете на страницах своей газеты корреспонденцию о том, как идет жатва в самом передовом колхозе области. На следующий день газету получают в тех хозяйствах, где уборка еще не началась. И вот комбайнеры, трактористы, бригадиры, механизаторы приобщаются через газету к передовому опыту, как бы видят на ее страницах образец своей завтрашней работы, потому что каждому хочется работать лучше, каждому хочется равняться на передовых. Таким образом, вы как бы подталкиваете на страницах вашей газеты жизнь вперед, осуществляя в своей журналистской работе слова Ленина о том, что газета является не только коллективным агитатором и пропагандистом, но и коллективным организатором.

Бочков сел за стол.

— Давайте ваши зачетки, — устало сказал он. — Будем считать, что зачет по моему спецсеминару вы сдали, хотя знания ваши оставляют желать много лучшего. У меня создалось такое впечатление, что сегодня я вам сдавал зачет, а не вы мне.

Тимофей и Пашка, потупившись, молчали.

— А вообще-то говоря, молодые люди, работа в сельскохозяйственном отделе областной газеты — это благодатнейшее поле деятельности для молодых журналистов. Сколько тем, сколько встреч, сколько интереснейшего материала можно найти а сегодняшней деревне! На вашем месте после окончания университета я бы, не задумываясь, махнул куда-нибудь в нечерноземную полосу.

Он протянул Пашке и Тимофею зачетки, в которых жирно было написано желанное слово «зачет».

Потом поманил обоих к себе и достал из портфеля веселую красно-белую — видимо, парниковую — редиску.

— Ну, разве не прелесть, а? — залюбовался Бочков. — Прямо произведение искусства. Разве художник какой-нибудь, пусть даже самый лучший, сможет такое нарисовать? А земля-матушка нарисовала…

2

Пашка Пахомов и Тимофей Голованов вышли из университета на Моховую улицу.

— Занятный мужик, — задумчиво сказал Тимофей, — последний поэт деревни.

— Тимка, — сморщил нос Пашка, — я что-то не очень понимаю: мы получили сегодня зачет или нет?

— Вроде бы получили.

— Тогда почему же мы стоим здесь, толкаемые какими-то несчастными первокурсниками?

— А где мы должны стоять?

— В прекрасном пивном баре, держа в руках холодные кружки с белыми шапками пены, а?

— Куда пойдем?

— В Сокольники. Десять минут на метро.

Тимофей и Пашка дошли до станции «Охотный ряд», спустились вниз и покатили в сторону Сокольников.

..Тим Голованов — это Пашка, конечно, сократил старомодное имя «Тимофей» до энергичного и современного «Тим» — окончил среднюю школу, как и Павлик Пахомов, с золотой медалью и на факультет журналистики поступил без экзаменов. Здесь-то, на собеседовании медалистов, Пашка и Тимофей впервые встретились, познакомились и, как всякие молодые люди, судьбы которых уже в начале жизненного пути отмечены печатью избранности, а золотая медаль, безусловно, была знаком избранности, почувствовали друг к другу взаимное тяготение и симпатию.

Даже с первого взгляда Тим Голованов производил впечатление личности глубокой и незаурядной. Во-первых, он всегда очень тщательно одевался (костюм, белая рубашка, галстук). Во-вторых, он никогда не вел второстепенных и ничего не значащих разговоров. В-третьих, помимо учебы на факультете журналистики, он поступил еще и на заочное отделение кафедры искусствоведения исторического факультета, и на обоих факультетах учился на сплошные пятерки. И, наконец, в-четвертых, он необыкновенно серьезно относился ко всем общественным поручениям, и в первую очередь к комсомольской работе, за что и был избран на первом же курсе секретарем курсового комитета комсомола.

Дружба Тимофея с Пашкой началась с первых дней учебы в университете, когда они вместе — едва ли не самые яркие личности на курсе — вели конспекты лекций, занимались общественной работой, увлекались античной литературой и однокурсницами, сдавали экзамены и зачеты, выступали на семинарах и собраниях, ходили в туристические походы, организовывали концерты художественной самодеятельности, писали смешные сатирические обозрения и капустники…

Потом с Пашкой Пахомовым случилась метаморфоза — он попал на кафедру физкультуры, неслыханно запустил все науки и начал постепенно разрушать свой образцово-показательный образ золотого медалиста.

Тимофей же, наоборот, день ото дня все больше и больше укреплял свой авторитет и неуклонно двигался вверх по общественной лестнице — именная стипендия, конференции, президиумы.

Но, странное дело, несмотря на разницу в «положении» — именной стипендиат и «хивинец», — Тимофей и Пашка продолжали дружить. Тимофей как бы закрывал глаза на все Пашкины вывихи и недостатки. Стоило им увидеться или оказаться где-нибудь вдвоем, как они мгновенно отсекали друг от друга «шлейфы» своей популярности (один — со знаком плюс, другой — со знаком минус) и как бы снова становились прежними десятиклассниками. По-видимому, та однородная закваска, которую каждый из них получил в школе, борясь за медаль, была сильнее разнородных изменений, происшедших с ними в университете.

На всевозможных бюро, комитетах, активах, инструктажах и просто в личных разговорах многие спрашивали именного стипендиата Голованова: что заставляет его дружить с Пахомовым? Что может быть между ними общего? Ведь если разбираться в этой, с позволения сказать, «дружбе» принципиально, то она подрывает авторитет Голованова, характеризует его, мягко говоря, не с очень хорошей стороны.

Тимофея, когда при нем начинали ругать Пашку, будто подменяли на глазах. Он горой вставал за Пашку, начисто отвергал все предъявляемые тому обвинения, опровергал навешенные на него ярлыки, шел на невыгодные для себя конфликты, ссорился, портил отношения, лез со всеми Пашкиными врагами чуть ли не в драку. Именной стипендиат Голованов не выносил вражды к «хивинцу» Пахомову. С пеной у рта доказывал Тимофей всем и вся, что Пашка представляет собой совершенно не того человека, за которого его все принимают, что Пашка хороший парень, что у него здоровое нравственное нутро, а происшедшее с ним в университете — просто реакция на школьные годы, на зубрежку, учебники, учителей, реакция на все те ограничения, которые неизбежно «накладывает» на себя каждый золотой медалист, чтобы получить медаль. «Почему же у тебя не произошло этой реакции?» — злорадно спрашивали у него оппоненты. «Все люди разные», — философски отвечал Тимофей.

Во всех подобных разговорах, которые происходили, естественно, не в присутствии Пашки, Тимофей утверждал, что Пахомов еще опомнится, одумается, выправится, уйдет с кафедры физкультуры, что сейчас Пашка просто временно «заболел» весьма распространенной во все времена юношеской «болезнью» — университетской вольностью нравов, ниспровержением авторитетов, бездумным и бессистемным студенческим свободомыслием. Но «болезнь» эта не безнадежна, ее можно лечить, за Пахомова стоит бороться. И сам Тимофей — теперь уже в присутствии Пашки — непрерывно это и делал, ругательски ругая Пашку на всех групповых активах, прорабатывая его на летучках, постоянно включая крамольное Пашкино поведение в пункт «разное» почти на всех комсомольских собраниях пятой французской группы.

И вся эта тимофеевская борьба за студента Пахомова совершенно не влияла на их личные отношения. Тимофей иногда неделями не видел Пашку — это происходило в периоды наибольшей активности «хивы» на кафедре физкультуры, — а потом, перед зачетами, Пашка приезжал к Тимофею домой, просил на пару ночей учебники и конспекты, и Тимофей терпеливо рассказывал ему содержание лекций, объяснял, какие учебники надо читать для тех или иных экзаменов. В значительной степени своему «успешному» переползанию от сессии к сессии и переходу из семестра в семестр студент Пахомов обязан был именно этой, странной и непонятной, по мнению многих, дружбе с именным стипендиатом Головановым.

На факультете журналистики частенько поговаривали о том, что Пашка — просто тимофеевский «каприз», а капризы и слабости, мол, всегда позволяли себе сильные личности и незаурядные люди — в принадлежности Тимофея именно к этим человеческим категориям на факультете журналистики, естественно, не сомневался никто. Но сам Тимофей все эти разговоры и слухи о «капризах», «слабостях» и «неизбежном кресте на шее» упорно отвергал. Тимофей просто любил Пашку — за непосредственность нрава, за жизнерадостный характер, за спортивную ловкость и лихость и еще, может быть, за то, что сам он, Тимофей, был совершенно другим, противоположным по натуре человеком. В жизни так часто бывает — антиподы сильнее тянутся друг к другу, чем личности, похожие друг на друга.

Голубой поезд метро прибыл на станцию «Сокольники». Пашка и Тимофей вышли из вагона, поднялись наверх и двинулись к парку. Дойдя по одной из заснеженных лучевых просек до пивного бара «Прага», они взяли четыре кружки пива и уселись за маленький столик около высокой стеклянной стены.

— Неплохой денек, Тимка, а? — ухмыльнулся Пашка, отхлебывая пиво. — Бочков преодолен, зачет сдан, пиво вкусное и погодка неплохая.

Тимофей сосредоточенно пил пиво. Он все делал последовательно, целенаправленно и сосредоточенно.

— А вообще он. Бочков, хороший дядька, — разглагольствовал Пашка, — не стал придираться — что да как, да почему. Я таких преподавателей уважаю. Нужен зачет — пожалуйста! И все дела.

— Мне спасибо скажи за «бюллетень», — напомнил Тимофей.

Пашка встал со стула и отвесил Тимофею торжественный поклон.

— Приношу вам, товарищ Голованов, свою искреннюю благодарность за помощь в трудную минуту жизни. Большое спасибо, добрая барыня, за милости и заботу о своих крепостных крестьянах.

— Ладно, садись, не мелькай, — усмехнулся Тимофей.

— А что, может быть, действительно поедем работать после университета в областную газету? — спросил Пашка. — Будем ездить по деревням, пить парное молоко — глядишь, и сами коров доить научимся… Будем общаться с трактористами и комбайнерами, становиться на квартиры к председателям колхозов, а у них, знаешь, какие огороды?.. Выйдем утром в огород, надергаем морковки, нарвем зеленого лучку, поймаем председательского гуся…

— Ты не смейся над Бочковым, — сказал Тимофей, — он тебя запросто сегодня выгнать мог бы.

— А я и не смеюсь. Он мне, наоборот, очень понравился… Какую он морковку из портфеля вынул, а?

— Не морковку, а редиску, — поправил Тимофей.

— Тим, а может, и правда в областную газету поедем, а? В сельскохозяйственный отдел?

— Когда?

— А вот сдадим экзамены и поедем. Во время каникул, а?

— Во время каникул?

— Тим, ты представляешь — приезжаем мы в областную газету, заходим к главному редактору, показываем свои студенческие билеты с факультета журналистики и просим послать нас в командировку в колхоз. Неужели не пошлют? Конечно, пошлют… Ведь это же здорово, Тимка! Неужели мы вдвоем не напишем корреспонденцию из колхоза? Ведь мы уже на четвертом курсе. Пойдем в областное управление сельского хозяйства, найдем агронома…

— Нереально все это. Никто нас ни в какую командировку посылать не станет.

— Испугался, да? Экзамены сдавать умеешь, медаль получать умеешь, а когда предлагают настоящее дело, сразу в кусты?

— Да где здесь настоящее дело? Авантюра какая-то.

— Тимоха, ты кем все-таки хочешь быть? Искусствоведом? Сторожем в музее? С египетских мумий пыль вытирать? Или настоящим журналистом?

— Конечно, журналистом.

— Так почему же тебе не хочется поехать?.. Да, авантюра! Да, наугад, с одними студенческими билетами! Но ведь это же интересно, чудак-человек!

— Пашка, ну чего ты мелешь всякую чепуху?

— Тим, а что ты вообще умеешь в жизни делать? Лекции конспектировать, да?

— А ты что умеешь? В баскетбол играть?

— Хотя бы. Но вопрос сейчас не обо мне… Сумел бы ты, оказавшись, например, не в аудитории факультета журналистики и не перед Другом Человечества Эрастом или Одувардом, а на заводе, в колхозе, на стройке, — сумел бы ты написать об этом серьезную корреспонденцию? И не в стенную, а в настоящую, взрослую газету?

— А ты сумел бы?

— Нет, не сумел бы!

— Придет время — сумеем, научимся.

— Так оно уже пришло!

— Чего ты от меня хочешь?

— Тим, давай поедем куда-нибудь, а? Ну, что мы будем в каникулы делать? Опять в лыжный поход пойдем? В дом отдыха отправимся? Да пропади оно все пропадом, весь этот детский сад!

— По-моему, мы приехали сюда отдыхать после зачета, а не проводить теоретическую конференцию на тему — как жить и куда поехать во время каникул?

— Тим, а почему бы и нет? Почему мы не можем вот сейчас, здесь все обсудить?

— А потому, что экзамены еще сдавать надо, а не заниматься прожектерством!

— Да одно же другому совершенно не мешает! Мы ведь не в учебное время поедем, а в каникулы. Все в дом отдыха, а мы о областную газету и в колхоз. Деньжат заработаем, с хорошими людьми познакомимся. Все еще нам завидовать будут.

— Выдумщик ты все-таки, Пашка…

— Ну что, поедем?

— Смотрю я на тебя, Пашка, и удивляюсь. Все люди как люди… Ну чего тебе на месте не сидится?

— Да надоело по правилам, по указке жить, всякие расписания дурацкие соблюдать! Туда не ходи, сюда не гляди, мой руки перед едой, делай уроки, конспектируй лекции, переходи улицу на зеленый свет, дыши носом… А я, может быть, ртом дышать хочу!

— Ну, и дыши на здоровье. Кто тебе мешает?

— Значит, не поедешь?

— Нет, не поеду. Я по расписанию люблю жить. Привык уже к этому.

— Ну, и живи, искусствовед!

— Дурак ты, Пашка, вот что я тебе скажу.

— Поругаемся, Тимоха…

— В первый раз, что ли?

— Ох, и скучная же вы личность, господин Голованов… А если я всю сессию сдам с первого захода, тогда поедем?

— Ты сперва сдай, потом поговорим…

3

Узкий коридор факультета журналистики в старом здании университета на Моховой в дни экзаменационной сессии был похож на скорбное медицинское учреждение. Странные, задумчивые личности, бормочущие про себя какие-то несвязные слова, бродили, рассеянно слонялись по коридору, мрачно подпирали стены, потерянно сидели на стульях около дверей аудиторий, как около врачебных кабинетов.

Сходство со скорбным учреждением усугубляли даже не столько те, кто еще не побывал за таинственными дверьми, сколько те, кто уже там побывал. Люди эти или растерянно стояли посреди коридора, или шептали что-то, едва шевеля губами, или хватали себя за голову, неожиданно вскрикивая: «Я же все знал, почему же я молчал?!»

Ждущие вызова испуганно смотрели на них, бледнели, покрывались испариной, лихорадочно листали учебники, тщетно пытаясь найти необходимую страницу, остекленевшими взглядами провожали очередную, исчезающую за таинственными дверьми фигуру, закрывали глаза, боязливо переступали с ноги на ногу, заискивающе смотрели на проходящих мимо работников деканата.

Так было всегда в первые дни экзаменов. Но потом тревоги и страхи уменьшались, факультетский коридор становился более веселым, заполнялся движениями и звуками, постепенно теряя свое сходство с упомянутым выше медицинским заведением. Студенты входили во вкус экзаменов, овладевали шпаргалочной техникой, вспоминали старые призмы и методы тайного пользования учебниками и хрестоматиями при подготовке к ответу и вообще, безнаказанно «спихнув» первые предметы, наполнялись нахальной уверенностью, столь необходимой для успешных ответов на следующих экзаменах.

…Пять дней давалось по расписанию на подготовку к экзамену по русской литературе девятнадцатого века. Когда Пашка Пахомов, потратив едва не все сто двадцать часов на овладение тайнами критического реализма девятнадцатого века, бурно развившегося, на беду студента Пахомова, именно в это время, вошел на факультет журналистики с малознакомым для себя намерением — сдать экзамен по русской литературе с первого захода, — факультетский коридор встретил его оживленным гулом многих голосов. Почти около каждой аудитории стояли возбужденно гомонящие толпы, шумно обсуждавшие итоги и результаты сессии. Медленно пробираясь среди однокурсников, старшекурсников и главным образом между многочисленными, беспорядочно сновавшими туда-сюда младшекурсниками, непрерывно здороваясь направо и налево со знакомыми, малознакомыми и вовсе не знакомыми ему людьми (последние, естественно, здоровались со студентом Пахомовым первыми — это были в основном почитатели его баскетбольного таланта), Пашка с удовлетворением отметил, что, несмотря на серьезные осложнения в отношениях с деканатом, он все-таки был своим человеком на факультете журналистики.

Потоптавшись немного около входа в восьмую аудиторию и расспросив у сидевших под дверьми Инны, Жанны, Руфы, а также обложенного со всех сторон книгами Степана Волкова о том, как идет экзамен (оказалось, что Галка Хаузнер получила тройку, Оля Костенко и Светка Петунина — пятерки, Изольда и Фарид — четверки, Сулико — тоже пятерку, Юрка Карпинский — тройку, Рафик Салахян — неожиданно четверку), Пашка решительно толкнул дверь и вошел в комнату, где пятая французская сдавала русскую литературу девятнадцатого века доценту Василию Ивановичу Елкину.

Пашка огляделся. За ближними к экзаменатору столами сидели Боб Чудаков и Эрик Дарский. Судя по их веселому виду, они уже были готовы к ответу. В глубине аудитории корпел над густо исписанными листами бумаги староста Леха Белов. У окна, глядя на университетский двор, восседал Тимофей Голованов, как всегда, одетый в строгий темный костюм и белую рубашку с галстуком.

— Возьмите билет, — скрипучим голосом сказал доцент Елкин.

Пашка сел за стол рядом с Тимофеем. В билете было дза вопроса:

1. Проблематика романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».

2. Козьма Прутков.

Тимофей посмотрел на Пашку. «Все в порядке», — одними глазами сказал Пашка. Он и в самом деле вроде бы неплохо знал оба вопроса. Накануне, повторяя с Тимофеем билеты, они хорошо прошлись по всей программе.

Между тем около экзаменационного стола уже сидел Боб Чудаков.

— Какой у вас первый вопрос?

— Лирика Тютчева, — бодро ответил Боб.

— Пожалуйста, отвечайте, — сделал Елкин широкий жест рукой.

Студент Чудаков начал свой ответ издалека. Он коротко пересказал биографию Тютчева, особенно подробно задержавшись на дипломатической службе его в европейских странах. Долгая жизнь в отрыве от родины, по мнению Боба, была причиной возникновения в творчестве поэта глубоко интимных, элегических мотивов.

— Не совсем точно, но своеобразно, — перебил Чудакова Василий Иванович. — Продолжайте.

— Тютчев написал много лирических стихотворений, положенных на музыку русскими композиторами, — напористо отвечал Боб. — Например: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»

— Что-что? — нехорошо улыбнулся доцент Елкин.

Эрик Дарский, не выдержав, фыркнул.

— Ох, простите! — спохватился Боб. — Это же Пушкин. Я просто перепутал. Я хотел прочитать совсем другие строки: «Я встретил вас — и все былое…» Очень похожие начала. Бывает же так: думаешь одно, а говоришь совершенно другое.

— Да, бывает, — неопределенно заметил Елкин.

Стараясь исправить ошибку, Боб с выражением

прочитал «Я встретил вас» до самого конца. Он так искренне хотел произвести на Елкина благоприятное впечатление, что последнее четверостишие произнес даже нараспев, с легким завыванием.

— «И то же в вас оча-арованье, — запел студент Чудаков, повторяя две последние строчки знаменитого стихотворения, — и та ж в душе моей любовь!..»

Экзаменатор нахмурился.

— В чем дело? — строго спросил он — Вы что, в консерватории экзамен сдаете?

Боб сидел потупившись. В аудиторию, привлеченная пением, испуганно заглянула пышноволосая Руфа. Тимофей Голованов, отвернувшись к окну, беззвучно смеялся. Даже Леха Белов, оторвавшись от своих листков, недоуменно поглядывал на Чудакова: уж не померещилось ли ему, Белову, пение на экзамене по литературе? Это было явное нарушение дисциплины.

Доцент Елкин, обозлившись на Чудакова, начал гонять его по всей программе. Особый упор преподаватель делал на критику — Белинский, Чернышевский, Добролюбов. Боб, барахтаясь в направлениях и взглядах революционных демократов, медленно, но верно шел ко дну.

— Статью Добролюбова «Луч света в темном царстве» читали? — в упор спросил доцент Елкин.

— Кажется, читал, — неуверенно ответил Боб.

— Читали или не читали? — сдвинул брови Елкин. — Только не пытайтесь мне здесь спеть дуэт Лизы и Полины «Последний луч зари на башнях умирает».

Боб подавленно молчал.

— Придется вам, Чудаков, еще раз прийти ко мне на экзамен. Запишитесь в деканате на пересдачу.

Сгорбившись, Боб вышел из аудитории.

Потом отвечал Эрик Дарский. У него был «Борис Годунов». Эрик добросовестно рассказал содержание экранизации одноименного спектакля, с большим знанием дела разобрал режиссерскую трактовку и операторское искусство, выразил неудовлетворение актерской игрой. Он хотел было уже переходить к анализу звукозаписи, но в это время Елкин остановил его.

— У меня такое ощущение, — он наморщил лоб и поправил на носу свои массивные квадратные очки, — что я сегодня куда-то не туда попал. Один поет, другой рассказывает о кино. А где же литература? Ведь мы же собрались здесь, как мне кажется, для того, чтобы поговорить именно о литературе. Но может быть, я ошибаюсь? Может быть, я по рассеянности пришел в консерваторию или во ВГИК?

— Никак нет, — поднялся с места в углу аудитории Леха Белов, — это МГУ, факультет журналистики, четвертый курс, пятая французская группа.

Елкин взглянул в лежащую перед ним на столе экзаменационную ведомость.

— Совершенно правильно, — поблагодарил он кивком головы старосту. — Спасибо, голубчик. Вы развеяли мои сомнения.

Леха с видом победителя опустился на стул. Половина экзамена, как он считал, была у него уже в кармане.

Елкин вплотную приблизился к студенту Дарскому.

— «Луч света в темном царстве» читали? — строго спросил экзаменатор.

Это было спасение. Эрик хорошо знал «Луч света». Не переводя дыхания, он отбарабанил добролюбовскую статью и успел даже ввернуть несколько слов о кинофильме «Гроза», выделив удачное исполнение роли Катерины народной артисткой Аллой Константиновной Тарасовой.

Елкин подобрел. Он поставил Эрику четверку и отпустил с миром.

После Дарского ответ держал Леха Белов. Василий Иванович, глядя на выцветшую от долгой и безупречной службы Лехину гимнастерку, сразу же проникся к нему необыкновенной симпатией. Он минимально спросил его по билету, одобрительно покивал головой, прочтя исписанные Лехой листы, и, отложив их в сторону, спросил:

— Скажите, голубчик, вы, разумеется, «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого читали?

— Так точно, читал! — браво ответил староста Белов.

— Скажите, голубчик, а какая сцена из этого романа вам больше всего понравилась?

— Бородинский бой! — не задумываясь, гаркнул Леха.

И, не давая доценту опомниться, демобилизованный старшина отрывистой скороговоркой изложил Елкину диспозиции Кутузова и Наполеона, назвал количество войск, участвовавших в сражении с обеих сторон, а также главные пункты атаки французов и обороны русских — батарею Раевского и Семеновские флеши. Он, правда, ошибочно произнес слово «флеши» как «плеши», но даже это не изменило дела — Елкин снисходительно улыбнулся, удовлетворенно провел ладонью по собственной лысине и поставил Белову «отлично».

С Тимофеем Головановым разговор был еще короче. Как только Тимофей пересказал содержание статьи Ленина «Памяти Герцена», Василий Иванович сразу же перешел ко второму вопросу. И как только Тимофей и здесь начал вспоминать наизусть цитаты из Плеханова, доцент быстро нарисовал в головановской зачетке слово «отлично» и пожал Тимофею руку.

— Вот теперь я вижу, что не ошибся адресом, — широко улыбаясь, говорил Елкин, провожая групкомсорга до дверей, — и действительно попал в университет на экзамен по литературе. Есть у вас в группе, оказывается, не только певцы и кинематографисты, но и весьма осведомленные в литературном процессе прошлого века юноши.

Василий Иванович запустил в аудиторию последнюю «порцию» экзаменующихся — Инну, Жанну, Руфу и Степана Волкова — и призвал к своему столу студента Пахомова.

— Бурное развитие русской революции, — энергично начал Пашка, — ярким выразителем которой явился Лев Толстой, углубляло свойственное писателю стремление дойти до самого корня во всем — и в характеристике современного ему состояния человечества и в поисках выхода из этого трагического состояния. Все эти общие свойства творчества Толстого с особенной силой проявились в романе «Анна Каренина». Социальное значение этого произведения очень высоко. Слова одного из героев романа — «у нас все переворотилось и только укладывается» — были самой точной характеристикой жизни России переходной эпохи, когда разрушались старые феодально-крепостнические отношения и нарождался новый, капиталистический строй…

Доцент Василий Иванович Елкин, с интересом взглянувший на студента Пахомова, как только тот произнес первую фразу, уже на второй его фразе уселся напротив Пашки за стол и пристально начал разглядывать малознакомого ему по лекциям студента.

— Толстой всегда был неумолимым обличителем эксплуататорского общества, — продолжал Пашка, — беспощадно срывавшим всяческие маски со всех видов социальной лжи, фальши и угнетения. Но Толстой не только критиковал современное ему общество. Он активно разрабатывал положительный общественный идеал. В романе «Анна Каренина» он поставил конкретные вопросы демократии и социализма. Мысль Толстого постоянно была направлена не только на отрицание, но и на утверждение. В «Анне Карениной» писатель стремился показать, какова должна быть вообще человеческая жизнь…

Руфа, Инна, Жанна и Степан Волков, совершенно забыв о своих билетах, молча смотрели на студента Пахомова. Никогда за все три с половиной года, проведенные в университете, они не слышали от Пашки ничего подобного — может быть, только на первом курсе, когда недавний еще в те времена золотой медалист Павлик Пахомов продолжал по инерции, вернее, по школьной традиции, сдавать экзамены на сплошные пятерки, приходилось им быть свидетелями Пашкиных ответов на таком уровне.

Скрипнула дверь. Пашка повернул голову. В узком проеме между косяком и дверью виднелось лицо Тимофея Голованова. И сложная гамма переживаний была на этом лице. Тимофей болел за Пашку, он радовался за него, но прежде всего Тимофей, конечно, брал заочный реванш у тех, кто был против его дружбы с Пашкой.

А сам Пашка в эти необычные для него минуты видел себя как бы со стороны, как бы в ином свете, чем привык видеть всегда. Он вроде был почти незнаком с тем студентом, который сейчас под его именем и фамилией сдавал экзамен по русской литературе, И странной особенностью ума обладал этот самый студент — мгновенно «схватывать» на лету и запоминать то, на понимание чего другим людям требовалось гораздо больше времени и усилий.

— Осуждает или оправдывает Лев Толстой героиню своего романа? — говорил Пашка, и ему отчетливо виделась даже обложка той книги о творчестве Толстого, которую они накануне экзамена читали вместе с Тимофеем и страницы которой теперь как бы сами оживали в его памяти.

«Молодец Пашка! — радостно думал, стоя в дверях, Тимофей Голованов. — И как он только, негодяй, мог запомнить все это? Вот память! Поэтому он и не ходит на лекции: уверен, подлец, что в нужную минуту память его не подведет. Прочитает один раз учебник и шпарит наизусть».

— Конечно, Лев Толстой не мог осуждать свою героиню, — продолжал Пашка и вдруг совершенно неожиданно добавил не по книге, а от себя: — Толстой не мог осуждать Анну Каренину, так как в определенной степени Анна Каренина — это автопортрет самого Толстого…

— Что-что-что? — быстро переспросил доцент Елкин. — Анна Каренина — автопортрет Льва Толстого?

— А разве нет? — неуверенно спросил Пашка.

— Очень оригинальное соображение, — задумчиво произнес Елкин.

— Но Анна Каренина является только одной половиной автопортрета Льва Толстого, — напористо продолжал Пашка, — второй половиной этого автопортрета был Константин Левин…

— Ну, что ж, пожалуй, достаточно.

Доцент Елкин встал и протянул Пашке зачетку.

— Товарищ Пахомов, я поставил вам «отлично». Хотите заниматься в научном студенческом кружке, которым я руковожу?

— Я подумаю, — надменно сказал Пашка, пряча зачетку в карман пиджака.

— Подумайте, подумайте, — очень серьезно повторил доцент Елкин.

Пашка вышел в коридор. Около дверей восьмой аудитории собралась чуть ли не вся пятая французская — все, кто, сдав экзамен, еще не ушел из университета. На лицах однокурсников цвели улыбки.

— Павел, молодец! — первой бросилась к Пашке Света Петунина. — Ты так здорово говорил о Льве Толстом, что мы все чуть с ног не попадали. Слушай, откуда ты так хорошо знаешь Толстого?

— Откуда, откуда, — ворчливо буркнул Пашка. — От верблюда! Изучать надо классиков.

Света засмеялась, а к Пашке уже протиснулась Оля Костенко.

— Павлик, поздравляю, — тихо сказала Оля, — молодчина.

Тимофей стоял позади всех. Пашка подошел и слегка ткнул его кулаком в грудь. Тимофей так же легко ткнул Пашку в ответ.

— Ну, как? — задиристо спросил Пашка и прищурился. — Едем?

— Едем, — вздохнул Тимофей.

4

Когда в пятой французской узнали о том, что Пашка и Тимофей собираются во время зимних каникул отправиться в «свободный полет», то есть не в дом отдыха, и не на лыжах, и не в коллективный культпоход по московским театрам и клубам — танцевальные вечера, песни, пляски, шарады, викторины, капустники, самодеятельность, — а в какую-то никому неведомую областную газету (и не на практику, не по направлению, а просто так, сами по себе) и уже там, в этой ни кому неведомой и пока даже географически неизвестной областной газете, предъявив свои студенческие билеты факультета журналистики, хотят попросить редакцию послать их в командировку в колхоз, когда в пятой французской узнали об этом, Тимофея и Пашку подняли на смех.

— По-моему, все это несерьезно, — сказала Оля Костенко.

— А чего там несерьезно? — глубокомысленно произнес Степан Волков. — Вон Афанасий Никитин тоже незнамо куда отправился, а попал в Индию.

— А Колумб? — подхватил Боб Чудаков. — Взял командировку в Индию, а в результате открыл Америку.

— Кстати сказать, Колумб так и не отчитался в командировочных суммах, взятых на открытие Индии, — добавил Эрик Дарский, демонстрируя великую преданность любимым сатирическим авторам Ильфу и Петрову.

— Ну, хорошо, Пахомов — известный выдумщик и фантазер, — развела руками Сулико Габуния. — А Голованов? Он же человек положительный, ему-то зачем ехать?

— Никто их там ни в какую командировку не пошлет, — неожиданно сказал Рафик Салахян. — Их по дороге арестуют, будут судить за ересь, сожгут на костре, а урны с прахом пришлют на факультет наложенным платежом.

— Пашкину урну поставят на кафедре физкультуры, — мрачно пошутил Юрка Карпинский.

— А тимофеевскую в комитете комсомола, вместо пепельницы, — добавил Боб Чудаков.

— Надо отговорить их ехать! — ужаснулась пышноволосая Руфа.

— Странная какая-то история, — задумчиво сказала Изольда Ткачева. — Пахомов не ходил на лекции, не посещал семинары и вдруг сдал литературу лучше всех. Голованов никогда не совершал никаких легкомысленных поступков и вдруг отправляется вместе с Пахомовым в какое-то авантюрное путешествие…

— Они же золотые медалисты, — с усмешкой заявила Галка Хаузнер, — им все можно.

— А вот и заголовок для некролога в стенной газете! — обрадовался Эрик Дарский. — Приключения двух медалистов окончились печально!

— Хватит вам всякую ерунду болтать! — сурово оборвал староста Леха Белое неуемных остряков. — Пускай едут. И ничего с ними не случится. Не маленькие.

Леха почему-то был единственным человеком в пятой французской, с самого начала положительно отнесшимся к идее поездки, хотя мог бы усмотреть уже в самой этой идее нарушение дисциплины про ведения каникул.

Дело кончилось даже тем, что именно Леха Белов помог окончательно определить маршрут — Куйбышев. Леха дал Пашке и Тимофею адрес своих куйбышевских знакомых, у которых можно было переночевать, если откажут в гостинице. И кроме того, один из членов семейства этих знакомых работал как раз в нужной Пашке и Тимофею областной газете.

Перед самым отъездом — за два дня, когда уже были куплены билеты, — студентов четвертого курса Голованова и Пахомова неожиданно вызвали в партбюро факультета журналистики.

Заместитель секретаря партбюро аспирант Халманов (инвалид войны со страшно изуродованной под Сталинградом рукой — вместо ладони и пальцев у него прямо от локтя шли обтянутые обожженной красной кожей, похожие на рачью клешню две лучевые кости) внимательно посмотрел на Тимофея и Пашку и сказал:

— Не удивляйтесь. Про вас по факультету ходят противоречивые разговоры. Куда-то собираются ехать, кому-то показывать студенческие билеты, где-то хотят заработать денег. Так это или не так?

— Так, — твердо сказал Тимофей.

— Вас, товарищ Голованов, мы хорошо знаем, — поправил Халманов «клешней» галстук, и у Пашки как-то болезненно сжалось от этого движения сердце, — и к вам у нас никаких вопросов нет. Против вашей кандидатуры мы ничего против не имеем. А вот с товарищем Пахомовым хотелось бы побеседовать…

Пашка насторожился. Жалость, которую он испытал к Халманову еще секунду назад, сменилась неприязненным чувством.

— О чем будет беседа? — нахмурился Тимофей. — Мы едем в каникулы, а во время каникул, насколько я понимаю, каждый студент может перемещаться по стране во всех направлениях без ограничений.

— Да не нападайте вы сразу на меня! — поморщился Халманов. — Никто вам не собирается ставить никаких ограничений. Вы что думаете, партийное бюро разрешает или запрещает поездки студентов по стране?

— Нет, я так не думаю, — солидно ответил Тимофей.

— Ну, вот и хорошо, что так не думаете, — улыбнулся Халманов, и Пашка, увидев на лице аспиранта следы ранений и сильных ожогов, которые, когда он не улыбался, были не так сильно заметны, снова проникся к нему сочувствием и жалостью.

— Так вот, товарищ Пахомов, — продолжал заместитель секретаря партбюро, — есть к вам несколько вопросов… Как у вас вообще-то с дисциплиной?

Пашка снова насторожился.

— В каком смысле?

— Да в самом простом. Лекции аккуратно посещаете?

— Не совсем…

— Причина?

— Он болел, — вмешался Тимофей.

— Это, конечно, хорошо, товарищ Голованов, что вы так изобретательно защищаете своего друга, но я слышал, что товарищ Пахомов не только из-за болезни лекции пропускает, а главным образом из-за того, что слишком сильно увлекается спортом.

— Да вы знаете, как он в баскетбол играет?! — вдруг закричал Тимофей, навалившись на стол, за

которым сидел Халманов. — Он однажды всю нашу университетскую команду мастеров чуть один не обыграл!

Халманов, удивленно подняв обожженные брови, с интересом смотрел на Тимофея.

— Да вы знаете, — продолжал Тимофей, забыв обо всей своей солидности и сдержанности, — что Пахомов — лучший баскетболист нашего факультета?!

— Откровенно сказать, не знаю…

— А почему не знаете? — снизил тон и хитро прищурился Тимофей. — А потому, что партбюро вообще плохо интересуется состоянием спорта на нашем факультете.

— Что верно, то верно, — подтвердил Халманов. — Состоянием спорта на нашем факультете партийное бюро действительно интересуется пока еще недостаточно.

— Так зачем же вы упрекаете человека в том, что он увлекается спортом?

— Но ведь не за счет же учебы? Нельзя ведь из-за баскетбола столько лекций пропускать, сколько в прошлом семестре пропустил Пахомов.

— Кстати сказать, — высокомерно откинулся на стуле Тимофей, — в последний месяц перед сессией Пахомов не пропустил ни одной лекции.

— А как вы, товарищ Пахомов, вообще-то сессию сдали?

— Его ответ на экзамене по русской литературе девятнадцатого века был признан лучшим в группе, — не дав Пашке даже открыть рта, снова вмешался Тимофей.

— Вот это молодцом, — похвалил заместитель секретаря партбюро, — это я одобряю.

— Так зачем вы нас тогда вызвали? — опять навалился на стол Тимофей.

— Собственно говоря, дело здесь вот в чем, — сказал Халманов и достал костями-пальцами изуродованной руки носовой платок.

И тут только Пашка заметил, что вторая рука у аспиранта вообще не действует. Рукав пиджака, оканчиваясь черной, глухо застегнутой перчаткой, висел неподвижной плетью.

И, увидев эту черную перчатку, Пашка вдруг сразу все «простил» Халманову— и вопросы, которые тот задавал до этого, и те, которые он мог бы задать еще.

Халманов вытер лицо платком, спрятал его в пиджак.

— Собственно говоря, дело здесь вот в чем, — повторил он. — Партийное бюро в принципе не возражает против вашей поездки. Больше того, мне, например, даже нравится, что вы проявляете личную инициативу и едете в областную газету попробовать свои силы, так сказать, в свободном журналистском полете. Но коль скоро вы будете предъявлять в этой областной газете студенческие билеты нашего факультета, то старайтесь в первую очередь не деньги зарабатывать, а показать, что вы действительно из Московского университета. Помните, что на вас будет лежать ответственность не только за самих себя, но и за весь наш факультет.

— Товарищ Халманов, — бодро выдвинулся вперед Пашка, — можете не беспокоиться. Все будет в порядке. Мы им там всем покажем, что такое факультет журналистики Московского университета. Мы будем работать там, как звери!

— Странный ты все-таки парень, Пахомов, — задумчиво сказал Халманов. — Все учатся, а ты в баскетбол играешь. Все отдыхать после экзаменов едут, а ты работать собрался. Все наоборот.

5

Провожать Пашку и Тимофея на Казанский вокзал пришли, несмотря на мороз, Оля Костенко, Светка Петунина, Руфа, Боб Чудаков и Юрка Карпинский.

Вещей у Пашки и Тимофея почти не было — два рюкзака и школьный портфель с блокнотами и карандашами. Портфель был взят по настоянию Тимофея, которому он, собственно говоря, и принадлежал, будучи верным тимофеевским спутником еще в школьные, «золотые» медалистские годы, — поэтому Голованов и взял его с собой в качестве талисмана и символа будущей удачи.

Последним на перроне появился Эрик Дарский.

— Виват! — закричал Эрик издалека. — Я не опоздал?

— Да нет, вон поезд стоит совершенно пустой, — сказал Боб Чудаков.

Гурьбой пошли вдоль не заполненных еще пассажирами вагонов. Сверившись с билетами, влезли в нужный вагон (проводников около вагонов почему-то до сих пор не было), нашли свое купе, тесно расселись на нижних местах.

— Ребята, — серьезно и печально сказала вдруг Светка Петунина, — а ведь вы первые из всей нашей пятой французской уезжаете в настоящую, взрослую, самостоятельную журналистскую поездку.

— «В флибустьерском дальнем синем море-е, — запел Боб Чудаков, — бригантина поднимает паруса»!

Но неожиданно никто не поддержал Чудакова. Всех вдруг охватила грусть от Светкиных слов.

— Граждане пассажиры, — раздался на перроне голос радиодиктора, — поезд «Москва — Куйбышев» отправляется с третьей платформы через три минуты. Повторяю…

— Странно, — забеспокоилась Оля Костенко, — поезд уходит через три минуты, а вагон совсем пустой.

— Отцы! — зашелся вдруг в немом смехе Эрик Дарский. — А ведь мы не в тот поезд сели. «Москва — Куйбышев» вон там стоит!

И он показал пальцем в окно.

Все кинулись к окну. На соседнем перроне действительно стоял готовый к отходу поезд. Все признаки его отправления через три минуты были налицо: вдоль вагонов бежали с чемоданами запыхавшиеся пассажиры, в дверях вагонов в строгой черной форме и красных фуражках стояли грозные проводницы, кто-то обнимался, кто-то целовался, кто-то махал уже рукой.

— Мужики! — гаркнул Юрка Карпинский. — Ноги в руки! Рысью из вагона, опоздаем!

Пашка и Тимофей, схватив рюкзаки и портфель, первыми выскочили из купе. За ними сыпанули все остальные.

— Карпо, держи «Москва — Куйбышев» за последний вагон! — закричал Боб Чудаков.

— Ложись под колеса! — добавил Эрик Дарский.

«Москва — Куйбышев» тронулся…

— Ох, ох, ах! — завизжали девицы.

Юрка Карпинский, расталкивая провожающих, мчался вдоль медленно движущихся вагонов.

— Стой, стой! — орал Карпо проводникам. — Врубай «стоп-кран»! Самых главных забыли!

Стоящие в дверях в черной форме проводники строго и как бы даже безучастно смотрели на бегущего около их ног молодого человека.

Пашка Пахомов, вспомнив годы, проведенные в «хиве» в многочасовой беготне по спортивному залу, наддал и, опрокинув нескольких провожающих, вцепился в поручни последней площадки последнего вагона.

Рядом задыхался Тимофей.

— Кидай мешки в вагон! — заорал Карпо, поравнявшись с Пашкой.

Пашка закинул в тамбур свой рюкзак. Карпо вырвал из рук обессилевшего и поэтому уже плохо соображающего Тимофея его рюкзак и тоже кинул в тамбур.

Поезд убыстрял ход.

— Ребята, осторожнее! — кричала сзади Оля Костенко.

— Ох, ах, помогите! — голосила пышноволосая Руфа.

Пашка, изловчившись, прыгнул на нижнюю ступеньку.

— Давай, Тимка, давай! — захрипел Пашка.

Неуклюжего на бегу комсорга рывком, в четыре

руки, втолкнули на ступеньки Юрка Карпинский и Боб Чудаков.

Поезд убыстрял ход.

— А портфель? — тяжело дыша, спросил Тимофей.

— Какой еще портфель? — зло посмотрел на лучшего друга Пашка.

— Портфель с блокнотами!..

Пашка оглянулся. Тимофеевский «медалистский» портфель, туго набитый блокнотами и карандашами, остался в руках у Эрика Дарского.

— Ой, не могу! — кричал вдогонку поезду, хватаясь за живот Боб Чудаков. — Смелые путешественники чуть было не уехали не в ту сторону! Вместо Индии в Америку! Ой, не могу!

Поезд шел все быстрее и быстрее. Пашка и Тимофей— растрепанные, растерзанные — висели на последней площадке, вцепившись в поручни. А пятая французская — Боб, Эрик, Карпо, Оля, Руфа и Светка, остановившись наконец и сбившись в кучу, махали им вслед руками…