Онлайн чтение книги Гроссмейстерский балл
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Стас и Левка встретились в скверике напротив ОКБ. Как договорились. Филипп запаздывал. Надо подождать, хотя бы минут пять. Закурили.

На дальней скамейке сидел парень в черном костюме. Он уткнулся лбом в подлокотник. Видна спина и натянутый на затылок воротник пиджака.

— Кирюха, — заметил Стас. — С утра пораньше.

Ждать надоело. Пора идти в лабораторию. Черт с ним, пусть не опаздывает. Двадцать минут девятого. Встали.

Проходя мимо скамейки со спящим, они шагнули к парню и остановились. Левка в знак великого удивления вытянул нижнюю губу, а Стас энергично потер руки, словно хотел высечь искру. Двух мнений не было — Филипп! Левка тронул его за плечо. Филипп оглядел ребят, поднялся и одернул борта пиджака, уложил воротник.

— Пошли, — проговорил он и двинулся к выходу из скверика. Какое самообладание! Словно спать в сквериках — его основное занятие!

— Зверь! — восхищенно проговорил Стас. — Невозмутимый зверь!

— Выдаю анекдот, — поддержал Левка. — Некий сноб жил в квартире на пятом этаже. Зайдя утром в свою ванную, он увидел купающуюся лошадь. «Я несколько рано пришел», — подумал сноб, прикрыл дверь и отправился допивать свой кофе. А когда поинтересовались, почему он не принял ванну, сноб ответил: «Позже. Сейчас там купается какая-то лошадь…»

Стас хохотал.

Филипп не обращал внимания на любопытство ребят. Только попадись на язык… Всю ночь они бродили по Ленинграду — Филипп и Нина. Это была ночь без фонарей, без луны, без прохожих. Зелеными глазками перемигивались дежурные такси… По Садовой прошел грузовой трамвай. Остановился перед красным светофором, уступая дорогу ночной тишине. Круглосуточные законы уличного движения… На Гороховой они встретили фургон «Хлеб»… На Сенной прогревал мотор ночной экспресс «Ленинград — Луга». Пассажиры спали… Сторожа поворачивали им вслед важные, ватные тела. Странная манера — куда легче просто повернуть голову… Пахло сыростью, остывшим асфальтом. Они расстались в пять утра. Идти домой не было смысла: можно проспать. Филипп решил идти прямо в ОКБ и посидеть в скверике… И как это он задремал? Не мог проснуться до прихода этих пижонов.

…Нужен был двойной триод. Оля нашла лампу в ящике стола и подала ее Стасу. Он собирал схему мультивибратора.

— Должна отметить, что вашу идею предвосхитили. Я увидела этот вариант в нескольких схемах, — проговорила Оля.

— Благодарю вас, — вежливо ответил Стас. — Использование анодной цепи для сигналов механическим счетчиком — это такая же новая идея, как паровоз. Удивляюсь, как вы ее раньше не встретили.

— Меня устраивала гасящая схема с сопротивлением, — ответила Оля. Темная челка на бледном лбу казалась лакированной.

— Как вы вчера дошли? — поинтересовался Стас.

— Это относится к теме?

— В некоторой степени. Как моральный стимулятор.

— Тогда не надо краснеть… С вашим нравом краснеют только в пивной.

— Откуда вы так хорошо знаете?! Левкины проделки?

— Я сама настойчиво расспрашивала о вас. Мне понравилась ваша быстрая реакция. Ценнейшее качество экспериментатора… Но дома в своих старых записках я наткнулась на предложенный вами блок, и нимб притягательности над вашей головой погас.

— А я себе авторства не приписываю, — резко сказал Стас. Он почувствовал себя мальчишкой рядом с Олей. Подумаешь, аспирантка! Ну ее, в самом деле! С челкой вместе!

Филипп, Левка и Онегин притащили контейнер с изотопом.

— Ты заменил кристалл счетчиком? — спросила Оля у Онегина.

— У нас нет аргонового, — ответил Онегин. — Разбился. И аргона нет.

— Сходи к вакуумщикам. Попроси у Сашки от моего имени.

Оля протиснулась к магнитному гамма-спектрометру и стала накладывать защитные свинцовые брикетики. Филипп и Левка принялись ей помогать.

— У меня все, — проговорил Стас. — Остается опробовать регистратор.

Онегин принес счетчик и поставил его вместо натриевого кристалла. Все было готово к анализу изотопа. Онегин вытащил из контейнера ампулу и вставил ее в патрон. Захлопнулась стальная дверь камеры. Ее обложили свинцовыми брикетами. Филипп включил вакуум-насос. Раздался дробный стук: из камеры откачивался воздух. Надо подождать.

— Для чего вам «Флокс», если запустим регистратор? — произнес Стас. Ему страшно хотелось с ней разговаривать.

— Для страховки, — ответила Оля и вытащила журнальчик. На синей обложке красивая девушка стояла возле шикарной автомашины. Кинозвезда. Журнальчик был иностранный. Оля перелистала несколько страниц. Девушка на качелях. Девушка на борту яхты. Девушка у прибоя…

— Вот, понимаю, живет! — проговорила Оля. — А я, сколько себя помню, считаю, считаю. Сдаю проклятый минимум, знаки… Иногда паяю, включаю, подсоединяю, опять считаю. Если б нам поменяться — она мне автомашину и все прочее, а я ей… Что я ей? Аспирантуру?! Чихать ей на аспирантуру. Две недели не могу рассчитаться с командировочными в бухгалтерии.

— Можно подумать, ты бы с ней поменялась, — серьезно проговорил Онегин.

— Еще как… Ты знаешь, что больше всего меня поражает в деятельности Луи де Бройля — его отрешенность. Я понимаю Гаусса — он был водопроводчиком, Резерфорд — несчастный фермер, Ломоносов — бедняга рыбак. Им ничего не оставалось, как стать великими… Но де Бройль?!

— А кто такой этот де Бройль? — поинтересовался Стас.

— Видели?! — Оля указала рукой на Стаса. — Вам известно, что французские короли из династии Бурбонов? Так вот, принц Луи де Бройль — родственник королей.

— А где связь между принцем и нищим? — не успокаивался Стас.

— Физик-теоретик де Бройль выдвинул гениальную гипотезу: электрон не только частица, но и волна. На подобие светового кванта. Де Бройль работал, как раб, как вассал… Ну и что? Вы слыхали только о Людовиках и Брижитт Бардо. Спрашивается: почему бы мне не поменяться с этой прелестной девушкой, если меня ждет черная неблагодарность?! Ладно, давайте работать!

Она бросила журнальчик на захламленный стол. Медленно перематывалась бумага на лентопротяжке «Флокса». Стрелка самописца выводила «кардиограмму» элотрона. А сам гамма-спектрометр без шума насоса был похож на оробевшего больного. Перемигивались индикаторные лампочки счетчика импульсов.

Филипп и Левка склонились над листом миллиметровки. Задача простая: по оси ординат — интенсивность, по оси абсцисс — амплитуда. Мыслить не надо. Некогда. Главное, не пропустить значения… Где-то в глубине элотрона с огромной скоростью несутся гамма-частицы, ионизируя аргон счетчика.

Данные диктует Оля. Стас смотрит на нее. Ему совершенно нечего делать. Ему и Онегину. Хоть бы что-нибудь случилось с аппаратурой! Тогда бы он показал этой аспирантке, что значит быстрая реакция… Луи де Бройль, Капица, Курчатов, Ландау… Покрутилась бы она с Терновским, с Рябчиковым, с Миллиметром, Маркеловым, с артельщиками из мастерской Апраксина двора! Кем бы ты стала, аспирантка?! Вот когда ты сменяла бы всю эту шушеру на шикарную яхту. А может быть, не сменяла? Может быть, притерлась, например, как я?!

— Тридцать вольт — четыреста пять импульсов! Двадцать девять вольт…

Темная челка, будто лакированная. Возможно, это из-за побледневшего лба. Стас пристально смотрит на Олю. Оля почувствовала взгляд, оторвалась от катодника и улыбнулась… Черные глаза, черная челка и бледное лицо. Как в романсе под гитару с бантом…

— Двадцать восемь вольт — восемьсот импульсов! Двадцать семь… — продолжала Оля.

У нее тонкие пальцы с пунцовым маникюром… Двадцать шесть вольт… У нее чуть заметная родинка у виска. Двадцать пять вольт… У нее короткие ресницы, но все равно красивые. Двадцать четыре вольта… У нее отличная, гимнастическая фигура. Куда я смотрел вчера?! Все… Хватит!

Оля выключила анализатор. Погасли индикаторные лампочки. Замерла стрелка «Флокса»… Соединенные карандашом точки прочертили три вытянутые пики. Одна — небольшой амплитуды и две — значительной.

— Первая ясна: это спектр туллия-170. Порядка девяноста киловольт, — проговорила Оля, перелистывая справочник. — Меня интересуют жесткие лучи двух последующих амплитуд… Так и есть! Туллий-168 — тысяча сто… А третья пика, возможно, лютеций.

— Значит, изотоп не соответствует сертификату, — произнес Филипп.

— Меня забавляет другое, — перебил Стас. — Выходит, что Маркелов фактически ни в чем не виноват?!

— Могу вас успокоить: виноват. Толщина экрана, сделанного по его чертежам, недостаточна для задержки гамма-частиц даже порядка девяноста киловольт, а не тысячи! — проговорила Оля.

— Откуда вы знаете эту историю? — удивился Филипп.

— Мы с Левой вчера не только любезничали, — улыбнулась Оля и подмигнула Левке. Улыбка была похожа на странную гримасу. На лбу появился тонкий налет, как на влажном стекле…

— Душно что-то, — проговорила Оля и торопливо пошла к прихожей. Там Онегин двигал ящики.

Левка достал из кармана красную коробочку от сигарет «Друг». Коробочка со всех сторон пестрела цифрами и формулами.

— Встала под фонарем, у самого дома, и принялась проверять наши расчеты экрана. А я диктовал данные: не хотел, чтобы она ушла, — говорил Левка. — Три раза подходил дворник: «Что ищете?!»

Из прихожей донесся ошалелый крик Онегина. Все бросились туда. Оля сидела на ящике, прислонившись к стене. Одна рука была подвернута, а другая вытянута — с пунцовыми зернами-ногтями.

Онегин перепугался.

— Она не села, ребята! Она удачно упала. Ей плохо… В амбулаторию надо отнести. «Скорую» вызвать, — говорил Онегин.

Стас подхватил Олю на руки и понес С ноги соскочила туфля. Ее поднял Левка… Они шли по коридору. На бетонных стенах переплетались провода, кабели, тросы. Филипп поддерживал голову Оли. Левка нес туфлю. Навстречу шли люди в синих халатах и комбинезонах. Люди понимали, что расспрашивать не надо. А может быть, они знали Олю. Здесь все друг друга знали. Лишь одна девушка спросила. Всего одна. Она вышла из бокового прохода. И от неожиданности ей стало страшно.

— Ой, кто это?!

— Принцесса де Бройль ищет друга! — проговорил Стас.

Он сказал так, потому что не мог сказать иначе. И никто не улыбнулся. В голосе Стаса шутки не было. Пожалуй, и Филипп не узнал голос Стаса…

Олю принесли в амбулаторию и положили на кушетку. Старенькая медсестра побежала в соседнюю комнату за шприцем. Четверо из «Ядерной» остались в приемной. Сразу и не сообразишь, что надо выйти… Оля чуть зашевелилась. Стас встал на колени, нагнулся к ее голове и что-то принялся говорить. Ребята переглядывались. Ничего не было слышно. А Стас говорил… Его светлые волосы касались темной челки.

Оля слегка приоткрыла глаза и едва заметно улыбнулась.

— Псих…

Вошла медсестра со шприцем и ампулкой.

— Ну и нахалы! Уходите немедленно! Вот и хорошо, что ей лучше… Укол необходим, она под наблюдением…

Ребята вышли.

— Второй раз с ней такая штука, — проговорил Онегин.

— Ты что ей шептал? — спросил Левка.

— Производственная тайна! — ответил Стас. И в его голосе опять не было шутки. — Дай коробку.

Левка достал красную коробочку с собачьей мордой. Стас сунул ее в карман.

… До остановки автобуса они шли втроем. Разговаривать не хотелось. Первым отделился Стас. Он, не прощаясь, вскочил в свою «шестерку» и уехал. Левке — в противоположную сторону. Ему надо перейти улицу и сесть в троллейбус.

— Погоди! Мне хочется с тобой поговорить, — произнес Филипп, не подавая руки.

Левка посмотрел на Филиппа и усмехнулся. Он догадывался, в чем дело.

— Ты дал Кире номер телефона?

— Нинкин? Я! А что?! Я так растерялся, услышав ее голос, что тут же дал номер телефона… Ты ведь знаешь, как я недолюбливаю Киру.

— Она тебе платит тем же.

Левка пожал плечами.

— Мой троллейбус! Пока!

— Успеешь! Черт с ним, с телефоном! Но кто тебе дал право сообщать Кире, что я хочу жениться?!

— О! Это — упущение! Но клянусь, мне захотелось ее позлить. Представляешь, такой случай. И потом, хорошенькое дело, не так часто женятся мои друзья, чтобы я еще молчал!

— С телефоном ты поступил как баба… Настоящий мужчина порекомендовал бы ей узнать у меня. А с болтовней о женитьбе ты поступил как трепло! Ясно?! — Трепло! — повторил Филипп, глядя в большие черные Левкины глаза.

На них стали оборачиваться люди. Можно отойти к ограде сквера. Для этого надо сделать три-четыре шага… Отошли.

— Ты что молчишь?!

— Я слушаю. Мне хочется знать, что ты еще думаешь обо мне?! — произнес Левка.

Филипп выругался и повернулся. Левка стремительно загородил ему дорогу.

— Ты слишком много наговорил, чтобы просто уйти. Ты должен извиниться…

— Я?! — Филипп с искренним изумлением оглядел Левку. Его сжатые кулаки. — Мне извиняться?! Скажи спасибо, что я тебе не дал по шее.

— Извинись! — повторил Левка. — Если хочешь, чтоб я хоть немного тебя уважал.

— Плевать мне на твое уважение, — разозлился Филипп. Он не понимал Левку, и это его злило. Левка чего-то недосказывал. Секундное выжидание… Левка молчал, глядя Филиппу в глаза. Надоело. Филипп прошел, отодвинув Левку плечом.

На углу возле газетного киоска стояло несколько человек. Филипп пристроился к очереди и купил «Вечерку». Он редко покупал эту газету. Он и сам не знал, что его заставило это сделать сейчас. Отойдя от киоска, он развернул газету и, делая вид, что читает, бросил взгляд на остановку.

Левка стоял у ограды. И вероятно, смотрел на него. Издали трудно разобрать… Ну и пусть смотрит. Сейчас подойдет троллейбус, и Филипп уедет. Подошел троллейбус… Потом подошел еще троллейбус. Стоять посреди тротуара с развернутой газетой глупо и неудобно. Затормозил третий троллейбус… Филипп сложил газету и подошел к Левке.

— Что ты стоишь?

— Жду, когда ты вернешься.

— Ну вот я вернулся.

— Извинись!

— Идиот! Если ты не перейдешь улицу и не влезешь в свое такси, я уйду, посмотришь.

— Твой тон можно расценивать как извинение, — проговорил Левка. — Все в порядке. Я пошел.

— Что означают твои намеки?! Я по носу вижу, что ты мне хотел что-то сказать.

— Слушай, ты, порядочный человек… Однажды я тебя познакомил с девушкой. Мне нравилась эта девушка. Ты это знал. Потом я пришел с ней к тебе домой. Я пришел. Но вскоре я ушел. Девушка осталась у тебя. Моя девушка. С ней я встречался. Ты это знал. И вместо того чтобы дать понять, что она персона «нон грата», ты, ее пригласил пить кофе. Все как в порядочном доме. Я должен был сказать тебе: подлец! Но я молчал. Мы друзья. Я ждал. Ты с ней виделся каждый день. Я с тобой также виделся каждый день. Мы с тобой говорили о чем угодно, о ней — нет! Ее не существовало! «В семье повешенного не говорят о веревке», и эта сентенция тебя устраивала. За ней ты скрывал свою трусость. Я во второй раз имел право сказать: подлец… Я опять молчал. Ты считал, что Левка — чудак, что Левка — так себе, что Левка обойдется. Ты пользовался нашей дружбой как трус. Но ты заговорил. Когда я чем-то тебе не угодил.

— Я люблю ее.

— Ты считаешь, что это панацея от элементарной порядочности?! Черт с тобой, люби! Но ты не имеешь права плевать мне в душу своим высокомерным чванством.

Левка торопливо пересек мостовую. Филипп смотрел ему вслед. Ведь он прав! Он тоже любит Нину! Конечно, он тоже… Им надо все выяснить. Пусть поздно… Филипп догнал Левку у самой остановки.

— Извини меня… Я наломал дров. Ты должен меня понять.

— Отстань.

— Ладно, не лезь в бутылку. Пройдем одну остановку…

У Левки были грустные глаза. Черные и очень грустные. Он вошел в троллейбус.

Филипп остался один.

2

Рябчиков искал наряды. Он просмотрел все ящики верстака. Пусто. Надо спросить у бригады. Заговорить с ребятами Рябчиков не решался: бригада не знала об этих нарядах, и не надо ей знать. Но другого выхода нет. Сто пятьдесят рублей на улице не валяются… «Понятия не имеем. По чужим верстакам не лазаем». Даже не поинтересовались, что за наряды.

К Рябчикову подошел настройщик Шульгин, лысый мужчина по прозвищу Дамский закройщик. У Шульгина пятеро детей, и все девочки.

— Кончай волынку, Рябчик. Не зарывайся.

— А что?!

— А то… Рекламация пришла из Игарки. Начальник цеха приказал ремонтировать за счет бригады.

— А я при чем?

— А при том. Станция твоя… Днем ты пресс-форму для инвалидов организовываешь, а ночью станцией занимаешься. А какая работа ночью?

— Известное дело! Брак производства — сплошные девочки, — попытался отшутиться Рябчиков.

Никто не засмеялся. Бригада молчала.

— Поменьше остри, — сказал Шульгин. — Начхать нам на твои дела, но с какой стати мы должны расплачиваться за твои грехи?!

— Почему начхать?! — возмутился Степа-носорог. (У него на носу вскочил прыщ и затвердел. Оперировать Степа боялся.) — Днем он срывает с инвалидов халтуру, вечерами гонит брак на наш счет. Еще и сверхурочные получает. Пристроился!

Надо сглаживать углы. Завидуют! Лучше всего уйти и переждать, пока не утихнут страсти. Испытанный способ… Но куда все же делись наряды?

— Так что не зарывайся, Рябчик. Учти! Плохо будет, — произнес Шульгин, возвращаясь к своему месту. — А в верстак, кроме твоего «компаньона», никто не лазил.

…«Компаньона» Рябчиков застал на площадке перед конструкторским отделом. Маркелов затачивал карандаши. Рябчикову показалось, что Маркелов растерялся. Главное в профессии маклера — нахальство!

— Гони наряды!

— Какие наряды?

— Я заточу карандаши, а ты сбегай. Я подожду.

— Они у Терновского.

Рябчиков присвистнул и удивленно уставился на Маркелова. Его полные губы раздвинулись, брови чуть приподнялись. Лицо выражало растерянность и злость.

— Ты что, шутишь с этим?!

— Понимаешь, я хотел…

— Меня твоя политика не интересует, — прервал Рябчиков. Он догадался, в чем дело. — Чтобы через час были наряды. Сегодня срок сдачи… Или мне придется рассказать о том, чем ты занимался последние дни. Почему завалили ПОА.

— Шантаж?

— Предупреждение. — Рябчиков смотрел в сторону открытых дверей отдела. Он видел кульманы и скользящие противовесы. — Ты заварил баланду…

— Тебе надо со мной поссориться, чтобы не платить оставшиеся деньги за пресс-форму?!

— Хотя бы и так, — усмехнулся Рябчиков. — Ты догадлив! Но клянусь, лучше бы я тебе их заплатил, чем… Ладно, на худой конец и это неплохо. Я человек не щепетильный.

— Это верно. В основном ты подлый!

Рябчиков перевел взгляд со скользящих противовесов на Маркелова. Он не на шутку разозлился. Какое нахальство! И кто говорит?!

— Хлопец! Я честный предприниматель. Я дал тебе работу, и ты неплохо заработал бы. Бы! Понятно? Но я не вор и не лазаю по чужим ящикам в поисках улик против бывшего товарища. О какой подлости идет речь?! В моих жилах течет благородная кровь. Мой дедушка был коммерческим директором аптечных складов Корша в Петербурге. Так вот: или, или. Или ты вернешь мне краденые наряды, или я шепну о тебе пару слов. И без всякого сожаления. Притом я вынужден это сделать. Теперь! Сам виноват…

3

Стас кормил рыб. Зотов проверял датчик на вибростенде. Кудинов склонится над какой-то схемой и втихаря клеил марки на профсоюзный билет. Это можно было делать открыто. Надо знать Кудинова. Никто его не может ни в чем упрекнуть. Исполнительный работник. Ничего постороннего, боже упаси…

Ну, а Стас все кормил рыб. Три пузатые вуалехвостки и два телескопа — весь ихтиологический музей. У одной пузатой вуалехвостки рваный плавник. Работа меченосца. Рыбы хватали «продукты» и, вильнув хвостом, ныряли. Однообразное занятие…

Иногда Стас развлекался. «Терновский!» — кричал он. Кудинов бросал профсоюзный билет в предусмотрительно выдвинутый ящик стола, хватал паяльник и страстно впивался в схему. Общее веселье не смущало Кудинова. Главное — не видит шеф.

— Он понимает, что мы порядочные люди, — уточнял Зотов.

…Убаюкивающе жужжит вибростенд. Этот звук успокаивает Кудинова, и он продолжает тихо бунтовать. Теперь он читает книгу, упрятав ее в выдвинутый ящик.

Зотов уменьшил амплитуду. Вибростенд притих, и стало слышно радио. Мужской голос читал доклад. Зотов сделал громче: «Плохие машины и негодная продукция — это не техническая отсталость, это расхлябанность, безответственность, полное забвение интересов дела…»

— Кудинов, послушай! Ты работник ОТК. Это тебя касается, — сказал Зотов.

Кудинов махнул рукой, глядя в выдвинутый ящик.

— Я не партийный.

— А кто ты?

— Сочувствующий.

— А когда распределяли жилплощадь, ты в партком бегал.

— То — другое дело.

Стас молчал. То ли слушал, то ли думал о чем-то. Он бросил всю корку в аквариум. Рыбы смешно тыкались тупыми носами о корку…

— Знаешь, Кудинов, мне сейчас вдруг захотелось поднять этот аквариум и опустить тебе на голову, — вдруг произнес Стас. — И не просто опустить, а с небольшим усилием!

— Что вы ко мне прицепились?!

— И главное, — продолжал Стас, — главное, никто и не заметит, что Кудинов сыграл в ящик. Что нет больше Кудинова. Ладно, живи, черт с тобой!.. Как у тебя со здоровьем?

— Не жалуюсь, — покорно ответил Кудинов. Он не понимал, к чему этот разговор.

— Не жалуешься?! Был такой физик-теоретик де Бройль. Ему бы твое здоровье. Или живет одна девушка по имени Оля. Ей бы твое здоровье… Человечество наверняка не проиграло б.

— А твое? — обиделся Кудинов.

— Мое?! Нет, Кудинов. Мое — нет! Я еще и сам способен кое на что, — серьезно ответил Стас.

Кудинов усмехнулся. Он не стал спорить. У него было свое мнение.

В лабораторию вошел Филипп. Стас кивнул на Кудинова и произнес «под Терновского»: «Здравствуйте, товарищи!» Пистолетным выстрелом хлопнул ящик. Кудинов прищемил палец и, кривясь от боли, преданно поднял глаза.

— Потише нельзя?! — крикнул Зотов, испуганный этим грохотом.

Стас хохотал, обхватив аквариум руками: «Проклятое наследие!» Филипп не смеялся: ему стало жаль Кудинова.

— Пустой ты человек, Ларионов, — тихо произнес Кудинов. В его глазах, маленьких, серых, мелькнула тоска. Ой вышел в коридор.

Стаса смутила реакция Кудинова. Но он продолжал смеяться «из принципа». И это чувствовалось…

Зотов устанавливал на вибростенде гондолу.

— Человек прожил сорок пять лет. И единственное, что он знает, как подключать мостиковую схему. И больше ничего… А если завтра у него отнимут эту схему, он пойдет в дворники. Жестокий ты парень, Стас! Молодость и жестокость — скверное сочетание!

Стас думал, что ответить Зотову.

— Верно. Кудинов — элемент мостика Уинстона. Бессловесное существо! Вольтметр, реостат и Кудинов. Затерли еще одного Ломоносова… Знаете, Павел Афанасьевич, я когда-нибудь выпью и расскажу, что я думаю о жизни и падении Кудинова. Это будет грустная история, товарищ Зотов…

«А ведь Стас не любит Зотова», — мелькнула мысль у Филиппа. Почему у него мелькнула эта мысль? Непонятно! Мелькнула и пропала!

Стас повернулся к Филиппу.

— Тебя искал шеф.

— Я был в ОКБ. Составляли акт на изотоп.

— Как там принцесса де Бройль?

— Лежит дома… Режим плюс питание. Информация Онегина. Кстати, он сказал, что ты звонил и уже спрашивал об этом. Бессовестный он лгун, этот Онегин, — улыбнулся Филипп и вышел.

В конце коридора у окна стоял Кудинов. Мятые брюки, сутулая спина и седеющие волосы. У него странно блестели глаза.

— Что вы… Кудинов?! Будет вам. Он ведь пошутил.

— А я не желаю с вами шутить! Понятно вам? Я старше вас. Сволочи вы все!

Кудинов отвернулся и торопливо зашагал. Филипп смотрел на его сутулую спину. Он вспомнил, как Кудинов тащил осциллограф с третьего этажа после приема ПОА и советовал ему «не рыпаться»… Сутулая спина удалялась. Раза два Кудинов поднес руку к лицу. Возможно, к глазам… Филипп толкнул дверь с латунной табличкой «Начальник ОТК».

У Терновского тонкие руки. Они не пропорциональны широкому туловищу и большой лысой голове. Как он сразу не обратил на это внимания!.. Руки уложили в папку бумаги и оттолкнули туловище от стола к спинке кресла.

— Как будем дальше работать, товарищ Круглый?

— Я не совсем вас понимаю…

Черт возьми, можно подумать, что он для себя торчал в лаборатории института! Что за отвратительная демагогия?! Чего он добивается, этот Терновский?! Черная авторучка скатилась со стола и упала на пластикатовый коврик. Филиппу показалось, что ее спихнул палец Терновского. Показалось? Терновский оглядел стол и спросил:

— Ты не видишь ручку?

Филипп видел ручку. Нет, это не показалось. Как маленький ребенок. Неужели для него так важно, чтобы я поднял ручку? А может быть, и важно!

— Ваша ручка на коврике, — произнес Филипп.

— Где?!

— На коврике. У стола.

Терновский пристально посмотрел на Филиппа; «Ну, так подними ее и дай мне!» Еще немного — и Филипп это сделает. «Двустволка» сверлит ему череп. Какая разница, допустим, если это не начальник, а просто пожилой человек? Это мелочь. Да, мелочь! Только не в этой ситуации. Держись, не отводи глаз… Вспотели ладони… Еще немного, и он поднимет ручку. Поднимет и даст понять Терновскому, что это ровным счетом ничего не значит. К чему лезть на рожон?!

— Я ее не вижу! — жестко произнес Терновский.

Подниму и дам, пусть радуется. Но тело стало тяжелым и скованным. Пальцы сжались в кулак. Игра слишком далеко зашла, хоть и продолжалась секунды. Авторучка напоминала пиявку. Сытую и тупорылую пиявку. Филипп отвел от нее глаза и посмотрел в окно. Терновский встал с кресла, обошел стол и поднял ручку. Все!

— Да… Трудно нам будет сработаться. — Терновский говорил так, будто не было никакой дуэли.

Филипп молчал. Он добивается полного и безоговорочного повиновения. Капитуляции… И чего он на меня взъелся?! Как бы с этим типом поговорить по душам! И еще глупый спектакль с ручкой…

— Я стараюсь делать то, что необходимо…

«Хоть бы еще раз сбросил ручку. Или карандаш…» Было тошно. Хотелось выть… А собственно, почему он должен вилять перед этой каракатицей?!

Терновский встал и тяжело зашагал по кабинету. Остановился перед Филиппом и негромко проговорил:

— Ты просто горлопан и сопляк.

«Ладно, пусть лает. Стерплю… Ну и паскуда!»

— Ты распущенный мальчишка, возомнивший о себе черт знает что… Носитель справедливости?! Нет, хамства!

«Пусть лает. Собака лает… Интересно, сколько он получает за свою работу?»

— Ты плохо разбираешься в ситуации. Наивно! Воображаешь о себе… Не даешь себе отчета, кто с тобой разговаривает. Достаточно мне науськать общественное мнение на заводе — и тебе хана. Над тобой будут смеяться!

«О чем это он? Ведь он разговаривает сам с Собой… О самом сокровенном».

— Хана! — повторил Терновский, тяжело дыша. — Меня тут все знают. Мне доверили отдел… А ты сопляк!

Филипп хотел выйти.

— Стой! Государство обворовываешь? Государство, которое тебя поит и кормит, обворовываешь?!

Филипп до того был удивлен, что не возмутился. Терновский вытащил из стола наряды и бросил на стол. Наряды рассыпались. Филипп их сразу узнал. Еще бы! Рябчиков, потом Шанцов… «Неужели ты не веришь мне?» — так, что ли, сказал Шанцов? Боялся выглядеть желторотым воробышком…

— Ну, что скажешь?.

— Шанцов меня уверял, что блоки он видел и что…

— Кто такой Шанцов?! Он начальник цеха! Он заинтересованное лицо! А ты государственный контролер! За такие дела судят! Закрыть наряды на блоки, которых нет…

Филипп смотрел на тупоносые стоптанные туфли Терновского. Туфли суетились у массивных ножек стола. Над ними колыхались широченные штанины. Филипп не слышал, что́ говорил Терновский… Шанцов тогда сказал: «Мне за это государство легкое прострелили. А ты стой, брат! Ведь кому-то надо стоять». Чему удивляться. Велика важность — еще один негодяй. Одним больше-меньше! Такое впечатление, что попал под обстрел… Во время блокады Филиппу было четыре года. Но память — удивительная штука. Он помнил, как мама бежала с ним через улицу в бомбоубежище. А эти добрые чудаки Ковальские несли игрушки. Еле держась на ногах. Они не были старыми. Они были голодными. Это единственное, что он помнил. О чем кричит Терновский? Под суд?! Врет, конечно. Берет «на пушку». Хочет переломить. Если разобраться, он прав, я не должен был пропускать эти наряды. Боже мой, но до чего он неприятный тип!.. А заявление «по собственному желанию» я не напишу. Пусть орет сколько угодно. Пожалуйста, строчи служебную, все равно меня не уволят. Директор — порядочный человек, он разберется. Да, да, да. Он пойдет к директору. И даже хорошо, что Терновский подаст служебную. Корнев его вызовет сам, вызовет Шанцова. Это будет забавная сцена…

Дверь кабинета приоткрылась. Сунулась рыжая голова. Но тут же исчезла. Неужели это он?

— А ну, верни его! — проговорил Терновский.

Филипп не двинулся с места. Терновский зло посмотрел на Филиппа и подбежал к двери, иначе рыжеволосый мог уйти.

— Зайди!

— Я ничего… Я случайно…

— Зайди, говорю!

— Я не знал, что вы заняты.

— Ты мне нужен!

Маркелов вошел в кабинет вслед за Терновским и кивнул Филиппу.

— Твой сигнал, товарищ Марков, подтвердился, — с подчеркнутой бесстрастностью произнес Терновский.

— Я не Марков, я Маркелов…

— Какая разница, — раздраженно прервал Терновский. — Наряды, которые ты мне принес, сознательно пропущены Круглым. Он признался.

Вот оно что?! Проделки Маркелова. Они с Рябчиковым компаньоны.

— Запомни, Маркелов! Свидетелем будешь, — усмехнулся Филипп.

Маркелов достал зажигалку-пистолет. Он собирался закурить. Филипп встал. Сейчас Терновский крикнет: «Огонь!» — и Маркелов выстрелит. Они бы с удовольствием меня пристрёлили, эти двое. Эти двое!

Зазвенел телефон. Терновский снял трубку. Маркелов, не прикурив, шагнул к Филиппу.

— Я тут ни при чем. Я случайно увидел у Рябчикова наряды на сборку блоков, которые даже не отлиты… Это меня удивило…

— Врешь, Женька… Мстишь!

— Не бросайся словами, Филипп, — усмехнулся Маркелов.

— Тогда почему ты так поступил?

Маркелов прикурил и щелчком потушил зажигалку.

— Я кандидат в партию. Это мой долг!

— И конечно, Терновскому ты объявил, что поступаешь как человек, снедаемый партийной совестью, а не как трус, желающий себя реабилитировать за ПОА?

— Можешь думать как угодно. Для меня это вопрос принципиальный! — громко произнес Маркелов.

— Напрасно ты напрягаешься! Он разговаривает по телефону и вряд ли тебя услышит, — проговорил Филипп. — Но я тебе хочу кое-что сказать… Я тебя знаю с детства, Женька. С того возраста, когда не у всех хватает хитрости прикрыть свой настоящий характер. Но у тебя ее хватило, хитрости этой. И даже больше того, ты заставлял всех поверить в твою избранность, что ли. Мать ставила тебя мне в пример. И я тебя уважал. Искренне! Как можно уважать товарища… Теперь я вспоминаю, сколько раз ты подставлял ребятам ножку. Когда кто-то чем-то становился заметней тебя. Но так мило подставлял, что ребята принимали это за дружбу, за честность, черт знает за что… Только не за предательство! И каких только ты не наделаешь пакостей, прикрываясь тем, что ты именуешь партийной совестью. Так, как сейчас…

Филипп, не закончив фразу, вышел. Терновский смотрел в окно и разговаривал по телефону.

4

Маркелову наряды не вернули. Рябчиков сдержал слово. Он знал, кому надо сообщить: Лузгину!

Верное дело!

Его опыт работы на заводе подсказывал: хочешь насолить конструктору — шепни технологу. И наоборот! Рябчиков — то-о-онкая натура. Артист! В его жилах течет благородная кровь бывшего коммерческого директора центральных аптечных складов.

5

Ожидали директора… «Будет с минуты на минуту», — поясняла Гена Казимировна. Люди проходили в кабинет и рассаживались. Каждый на свое место. Согласно иерархии. Около директора начальники отделов, посередине начальники цехов, ближе к дверям руководители групп и ведущие спецы, у дверей остальные. Так было давно заведено. Места были постоянными. До последнего времени, до прихода нового директора.

«Свежий человек» Корнев иногда садился где попало, даже у самой двери. Благо стол, массивный, слоноподобный истукан, оставался на месте. Ориентир был! Все в порядке!

Иногда вносил путаницу начальник снабжения толстяк Липкин. Человек легендарный, он работал с того дня, когда «Мастерские по наладке точных машин» превратились в завод. Липкин обычно садился на любой свободный стул, а на соседний свободный стул ставил пузатый, похожий на хозяина портфель. Например, сейчас он водрузил портфель на стул главного конструктора.

— Прошу прощенья. — Трофимов не церемонился.

Липкин снял портфель и поставил на пол.

— Благодарю! — улыбнулся Трофимов и добавил: — Ну, Борис Лазаревич, вы волшебник. Сортность великолепная! Мы включим вас в авторский коллектив.

— Вы думаете, было легко?! — вздохнул Липкин. — Достать магниевый сплав смог только Липкин, поверьте… Эти штукари думают, что только они работают для государства, а остальные работают на дядю. Ваш магниевый сплав — мой инфаркт, уверяю вас! Вас интересует, как я достал?! Со складов завода «Светлана» по лимиту «Вибратора» с телефонным звонком от ГОМЗа! Понимаете?

— Понимаю! — заторопился Трофимов.

Липкин был недоволен. Он не любил, когда его сложнейшие ходы понимали сразу и лишали его удовольствия рассказать, как делается дело.

— Понимаю, — еще раз проговорил Трофимов для прочности: ему показалось, что Липкин не поверил.

Липкин притих, сложил на животе руки и принялся покручивать большими пальцами, обиженно поглядывая на Трофимова.

Вошел Лузгин. Надо ожидать, что сейчас появится Терновский. Все, как всегда; появился сосредоточенный Терновский.

Здоровяк Ломидзе кричал энергетику Михайлову:

— Не успеешь, генацвале! У тебя еще кабеля нет. Когда будет, я тебе вырою траншею. Какую хочешь! Как отсюда до Мадрида! Хочешь?!

Михайлову до Мадрида не надо. Ему надо до котельной. Вероятно, это трудней, чем до Мадрида. У Михайлова недоверчивый вид. Ломидзе расстраивается и что-то шепчет по-грузински. Хорошо, что никто не понимает. А может быть, плохо? Может быть, он читает строфы Руставели, кто знает?!

— Борис Лазаревич, когда будет кабель? Мы заказали на прошлой неделе пропитанный. Вы задерживаете.

Липкин глянул на Михайлова.

— Я задерживаю?! Я, молодой человек, задерживаю только себя на этом заводе! Ваш кабель на товарной станции. Торопите бухгалтерию. Скажите им, что они будут платить штраф…

Обычная обстановка. Думали о разном… Есть слухи, что Корнев хочет освободить Лузгина от должности главного технолога. И даже подбирает кандидатуру «на стороне». Впрочем, директор этого не скрывал. Последнее время многие вопросы по отделу главного технолога Корнев решал сам. Так, он уволил двух технологов без согласования с Лузгиным. На их место взял двух парней, так же не согласовав с Лузгиным. Нетактично?! Возможно! Причем уволил не «по собственному желанию», а «как не справившихся с работой». Это было внове! «Черствость!», «Принцип!», «Страх нагоняет», «Правильно, нечего там», «Новая метла», — шептались по углам и жевали пирожки.

Корневу некогда задумываться над этим. Он приходит на завод к восьми утра и выбирается около полуночи. Трудно! Еще неизвестно, когда выйдет на работу главный инженер. Скоро два месяца, как он болен. «Дождались. Видим живого директора», — говорили в цехах. Старый появлялся там под праздники и в конце месяца, чтобы крикнуть: «Давай!» Что ж, у каждого своя метода. Свои идеи!

Идей у Корнева хватало. Однажды неделю он оставался в кабинете после работы вместе с начальниками отделов. С ними заседали какие-то молодые люди. Наутро Гена Казимировна распахивала все окна кабинета: запах табака исчезал лишь к вечеру, как раз к очередному сборищу. «В преферанс шпарят. Имущество заводское в карты тасуют…» Болтовня кончилась, когда один из «преферансистов» после продолжительного отсутствия принес лист ватмана с проектом перепланировки завода.

…Все притихли. В приемной послышался голос Корнева. Через секунду он вошел, взъерошенный и загорелый. Будто вернулся из Крыма.

— Товарищ Лузгин, сколько получает технолог Бабич?! — спросил Корнев, проходя к столу.

Лузгин не ожидал, что Корнев обратится к нему с вопросом. Он замялся.

— Не помню, Роман Александрович…

— А вы в книжке посмотрите! У вас есть такая книжка, кто сколько, — усмехнулся Трофимов. Лузгин с ненавистью оглядел Трофимова и полез в карман.

— Бабич? Бабич, Бабич… Девяносто восемь, Бабич.

Корнев включил селектор и соединился с плановым отделом.

— Говорит Корнев. Скажите, в штатном есть единицы по технологическому отделу? На сколько? Сто двадцать и сто тридцать?! Закройте на сто двадцать, освободите девяносто восемь! Приказ подготовлю. Благодарю вас. Все!

Корнев позвонил. Вошла Гена Казимировна. Сухонькая, подтянутая, с пальцами, испачканными чернилами.

— Гена Казимировна, составьте проект приказа о повышении оклада технологу Бабичу. Сто двадцать. С сегодняшнего дня.

Секретарша вышла.

Это произвело впечатление. Обычно вопрос «повысить» решался месяцами и годами. С бесконечным согласованием, нажимом, утряской, перетаскиванием из отдела в отдел лимитов и сладким шепотом на всех этажах, где есть площадки с красными табличками «Курить здесь!». Но чтобы так, сразу?! И дело не в сумме, дело в подходе!

Лузгин сопел. Он это расценивал как еще один вызов. Сразу! Не посоветовавшись с руководителем отдела. И за что?! Мальчишка работает в отделе несколько месяцев. Ладно, я еще отыграюсь. Семерых директоров пережил Лузгин. Встречал и провожал. И восьмого провожу. Я тебе еще покажу, кто такой Лузгин…

— Возьмите себя в руки, — усмехнулся Трофимов. — Не завидуйте Бабичу. Нехорошо…

— Отвяжитесь от меня! — крикнул Лузгин. Получилось громко. Корнев вскинул глаза. Трофимов принял индифферентную позу. У него с Лузгиным старые счеты. Сколько крови ему попортил Лузгин?! Сплетни в каждом отделе. Сплетни и зависть. Ох, эта проклятая зависть…

Трофимов поднял отдел. Он проделал огромную работу. Навел порядок в чертежном хозяйстве, составил дельный инструктаж по приемке материала от разработчиков, сколотил толковый коллектив. А скольких трудов ему стоила организация экспериментальной группы со своей технической базой? И вообще — он работал! Ломидзе говорит; «Как ишак». Что ж, он прав! И было обидно уходить с завода из-за Лузгина. А ушел бы, если бы не приход Корнева. Вовремя появился этот Корнев. Во всяком случае, для Трофимова.

— Вы что-то сказали? — спросил Корнев.

— Я? Ничего, — ответил Лузгин.

Какие насмешливые глаза у всех! Почти у всех! Особенно ехидно смотрят те, кто сидит ближе к дверям. Подхалимы! Лузгин разозлился:

— Думаю, не очень ли поспешно? Насчет Бабича.

— Я сегодня именинник из-за вашего Бабича, — произнес Корнев, — Вы видели его технологическую рекомендацию на генераторную группу? А приспособление для оптической юстировки? Видели?!

— Я подписывал чертежи, — ответил Лузгин. — И полагаю…

— Если бы вы после подписи на чертежах потребовали повысить Бабичу оклад, я бы понял, что вы не только подписываете, чертежи, — сухо сказал Корнев.

— Бабич работает несколько месяцев. На эти деньги можно пригласить опытного технолога, — не отступал Лузгин.

— Государство оплачивает не штаны, протертые в кресле, а стоящие мысли. — Корнев встал, давая понять, что вопрос исчерпан.

Лузгин вытер лоб платком, сложил платок конвертиком и спрятал. На Корнева он не смотрел.

— Прежде чем приступать к диспетчерской, хочу кое-чем поделиться… В управлении решили поддержать нашу идею. Я имею в виду работу вспомогательных цехов с опережением текущего плана на три месяца. Чем смогут — помогут. Сейчас основная тяжесть ляжет на отдел снабжения. Надо выбивать лимиты будущих поставок. Это я в порядке информации. Будет специальное совещание…

Толстяк Липкин вздохнул. Все рассмеялись. Корнев подошел к начальнику отдела снабжения.

— Дорогой Борис Лазаревич… Если бы я не знал, на что вы способны…

— Спасибо вам, — прервал Липкин. — После того как я связался с Трофимовым, я способен только принимать передачу!

— Вы еще проживете сто лет! — улыбнулся Корнев. — А когда все утрясется, даю слово, буду лично хлопотать о вашей путевке.

— Мне нужен домашний режим! Вы знаете, что такое домашний режим? Не знаете?! И я не знаю. Уже лет сорок не знаю…

— Борис Лазаревич, мы выделим вам комнату с телефоном и придадим несколько бойких ребят. Сидите на месте и распоряжайтесь.

Липкин приподнялся от удивления.

— Чтобы кто́ сидел на месте? Чтобы я́ сидел на месте?! А кто будет делать дело? Ваши байстрюки?! А я чтобы им подсказывал?! Моя фамилия не Суфлер, моя фамилия Липкин. Нет, вы слышите, чтобы я сидел на месте! Да они в булочной хлеба не достанут, ваши ребята!

Липкин расстроился и с возмущением оглядывал смеющихся людей. Стакан тихонько позванивал о графин. Лузгин протянул руку и отодвинул стакан. Встал и негромко что-то проговорил. Кто расслышал, перестал смеяться, с удивлением оглядывая Лузгина.

— Что? Что? — переспросил Корнев.

— Я говорю, почему вы, Роман Александрович, называете эту идею опережения вспомогательными цехами нашей, а не персонально вашей? Чтобы в случае фиаско переложить вину на весь завод, так, что ли?

— И в случае победы, — произнес Корнев. Он еще не принимал всерьез фразу Лузгина.

— В этом я сомневаюсь. И ваша апелляция к опыту московского завода меня, простите, не убеждает.

— Почему?! — Корнев удивленно посмотрел на Лузгина. — Московский завод близок нам по профилю. С такой же малосерийной, но широкой номенклатурой. И они вот уже год, как отлично работают…

— И мы неплохо работали… до некоторых пор!

Лицо Корнева стало серьезным.

— Вы работали на себя, а не на государство! Ориентировать выполнение плана по валу — ширма, скрывающая очковтирательство!

— Такие вопросы не нам решать, — раздраженно произнес Лузгин. — Я уважаю опыт московского завода, но, простите, у нас это может звучать профанацией.

— Точнее! — отрубил Корнев.

— У нас отвратительная моральная подготовка. Это надо признать. На заводе черт знает что творится! Оплачиваются липовые наряды, занимаются халтурой за счет основной работы. Вряд ли коллектив мобилизуется на предложенные вами испытания…

— Демагогия! — крикнул Ломидзе.

— Чистейшей воды! — поддержал кто-то.

Стало тихо. И в тишине отчетливо прозвучал голос Трофимова:

— Лучшая оборона — это нападение! Не правда ли, Лузгин?!

— Я прошу оградить меня от выпадов со стороны всяких проходимцев! — проговорил Лузгин, глядя в глаза Корневу. — Или я сам приму меры!

Корнев с трудом подавил улыбку. Черт возьми, Трофимов прав! Лузгин решил перейти в контрнаступление. Можно будет бросить лозунг: «Страдаю за критику! Оградите!» — и протянуть оставшиеся два года до пенсии… Но не так все просто. Лузгин достаточно опытный товарищ, чтобы понимать, к чему может привести безответственная демагогия. Что он скажет еще?! Но Лузгин сел. Он больше не хотел говорить. В кабинете поднялся шум. Люди кричали Лузгину, что он бросает тень на коллектив, что он черт знает чем занимается. Вставляет палки в колеса…

Лузгин молчал и с усмешкой оглядывался.

— Объясните свое замечание, — произнес Корнев.

— Мой долг предупредить, — сдержанно ответил главный технолог. Он ожидал взрыва возмущения, но все почему-то молчали. Всем стало неловко…

— Ладно. Пусть это будет на совести главного технолога, — произнес Корнев. — Начнем диспетчерскую.

Но усмирение страстей, видно, не входило в планы Лузгина. Он вскочил, едва не опрокинув стул. Даже странно. Такой грузный и представительный мужчина…

— Вы решили, что Лузгин наводит тень. Я высказал, что думал… К сожалению, многие решили, что я болтаю. Что ж, тогда я приведу факты. На выбор! Например, недавно старший контрольный мастер ОТК Круглый закрыл наряды на блоки, шасси которых даже не отштамповано. А это полтораста рублей…

— Круглый? — удивленно произнес Корнев.

— Да! — Лузгин посмотрел на Корнева и веско добавил — Тот самый Круглый, которого вы настоятельно рекомендовали на работу в ОТК. Вопреки мнению начальника отдела кадров… И ваш ставленник, товарищ Корнев, жулик. Кто знает, может быть, он разделил эти деньги с тем, на кого закрыл наряды… Боюсь, что и в Бабиче вы ошиблись! Вы пренебрегаете мнением опытных работников. Окружили себя подхалимами, которые развалили свой отдел и всю энергию направляют на то, чтобы угодить вам!

Лузгин обернулся и посмотрел на Трофимова.

— Ну, это уж слишком! На кого вы намекаете? — произнес Трофимов.

— На вас! — выкрикнул Лузгин. — Вероятно, никто не знает причины скандала с пресловутым ПОА? А вина ложится на Трофимова! Люди в его отделе занимаются чем угодно, только не своими делами. И все им сходит с рук…

— Факты! — крикнул кто-то.

— Есть факты! Конструктор Маркелов вместо расчета свинцовой защиты занялся левачеством. Он делал пресс-форму для артели инвалидов. В рабочее время. И возможно, вы, Трофимов, его консультировали. Ведь за это неплохо платят. Могу еще, да ладно…

Лузгин сел, тяжело дыша. Несколько секунд все молча поглядывали то на Корнева, то на Лузгина, то на Трофимова.

Корнев прошел к своему креслу.

— Меня интересует, откуда главный технолог так подробно знает о делах других отделов? Почему молчит начальник ОТК?

Терновский поднял голову и уставился «двустволкой» на директора. Все знали, что он не любит много говорить.

— Не понимаю… Если вы читаете поданные вам служебные, вы должны знать, что мне больше нечего сообщить. Я тоже был против этого парня. Ясно, что он работает в ОТК по принуждению…

Корнев рывком придвинул к себе серую папку с грифом «Директор». Среди вороха бумаг, что принесла утром на подпись секретарша, он увидел служебную записку Терновского. Прочел. Наклонился к микрофону селектора и проговорил:

— Гена Казимировна, пригласите ко мне Круглого. После диспетчерской.

Отодвинув микрофон, Корнев выпрямился и посмотрел на Лузгина. «Я вас отлично понял. Но все равно нам вместе не работать», — говорил его взгляд. Лузгин не отводил взгляда от зеленоватых глаз Корнева. «Еще бы! Кто любит критику? Но я живучий! И не такой уж беззащитный. Как видите, меня голыми руками не возьмешь. А вы, Корнев, партийный, так что лучше не трогайте меня», — ответил его взгляд…

6

В кабинете что-то изменилось. Филипп не мог понять, что… Телевизор, селектор, четыре телефона, графики, витражи с датой «1934–1962 гг.». Понятно: исчезло знамя, привинченное закрашенными или заржавленными винтами. На его месте — план реконструкции завода и дата «1963».

Пепельница полна окурков. Запах в кабинете давал понять, что пепельницу заполняли недавно.

Вошла Гена Казимировна. Малиновая дорожка приглушала ее шаги. Следом проскользнула кошка. Она обогнала секретаршу и подбежала к Филиппу. «В том подъезде, как в поместье, проживает черный кот … » Филипп отпихнул кошку ногой. Пошла, нет настроения… «Он давно мышей не ловит, усмехается в усы. Ловит нас на честном слове, на кусочке колбасы…» На честном слове? И его поймали на честном слове. Коты. Со сбритыми усами… Он искал Шанцова вчера и сегодня. Вчера его не было на заводе, а сегодня с утра шла диспетчерская. Целых три часа. Рябчикова он поймал в коридоре. Еще один кот. До встречи Филипп готов был разбить Рябчикову физиономию. Но встретились и… разошлись. У Рябчикова наглая морда. Черный кот! Какой смысл с ним разговаривать?

Гена Казимировна взяла пепельницу и вышла. Вернулась. Поставила пустую пепельницу на край стола и открыла окно. Занавеси, лениво покачиваясь, отошли от окна.

— Служебную подал Терновский. Вас и вызвали, — проговорила секретарша. — Что вы с ним не поделили?

— Женщину.

Какое ее дело? Чистое любопытство. Сказал и пожалел, Гена Казимировна смутилась и с раздражением сжала тонкие бесцветные губы.

— В ваши годы делят молоко, — произнесла она. — Кис-кис… Ну иди же, упрямая! Кис-кис…

— Вы обиделись? Не надо. У меня и так на душе…

Филипп поднял кошку и пошел к дверям. Остановился и опустил кошку на пол. В дверях появился Корнев.

Гена Казимировна подхватила кошку, вышла из кабинета и захлопнула дверь. Занавеси обмякли и коснулись подоконника.

Корнев выудил из-за шкафа кончик полотенца и принялся вытирать руки. Долго, тщательно. Как доктор…

Филипп стоял на малиновой дорожке, не зная, выйти или сесть. Корнев оставил полотенце и направился к своему креслу. Молча, сосредоточенно. Сел. Придвинул серую папку с грифом «Директор» и вытащил бумажку.

— Ознакомьтесь!

— Это служебная записка Терновского?

— Ознакомьтесь!

— Мне нечего знакомиться.

— Все верно?

— Да.

— Садитесь.

Филипп сел на ближайший стул.

— Кого мне вызвать для выяснения обстоятельств?

— Рябчикова и начальника сборочного цеха.

— Рябчикова… Что-то часто слышу я эту фамилию, — Корнев наклонился к селектору: — Леонтий Адамович?! Корнев это. Спустись, пожалуйста, ко мне и прихвати Рябчикова… Рассказывайте.

Филипп почувствовал волнение. Отчего это? Его смутил тон Корнева, каким он приглашал Шанцова? Чепуха! Почему директору должен не нравиться Шанцов? Так хочется ему, Филиппу? Ладно, не будет же Шанцов отказываться от своих слов!

— Рассказывайте, — повторил Корнев. Он смотрел на Филиппа. «Конечно, я тебе верю… Не потому, что ты мне симпатичен, а просто это маловероятно: мошенничать с такими глазами, как у тебя. Правда, довод малоубедительный. Сентиментальный чудак, дело не в глазах! Разве тебе ничего не говорит поведение этого парня в истории с ПОА? А может быть, ошибаюсь; может быть, для этого достаточно быть трусливым? Да, именно трусливым, бояться последствий… В его годы на моих ногах сбивались обмотки, а в руках была трехлинейка. А в душе были идеалы, ради которых я теперь не пропустил ПОА! А какие идеалы у этого Филиппа? Такие же, как и у меня?! Наденет ли этот Филипп обмотки? Не по принуждению… Наденет! И возьмет в руки винтовку. Впрочем, у них будет иначе. Для этого многое додумали мы и пережили, чтобы у них было иначе. Мальчики…»

Филипп замолчал. Он не увидел — он почувствовал, что в кабинет вошел Шанцов. Высокий, полнеющий, с волевой челюстью, в белом халате.

— Еще раз приветствую, Роман Александрович. — Шанцов сел в глубокое кресло и вытянул ноги.

Филипп смотрел в сторону. Он боялся выдать свое волнение.

— Вот, Леонтий… Контрольный мастер Круглый закрыл наряды на блоки.

— Знаю. Лузгин докладывал, — усмехнулся Шанцов.

«Почему он с ним разговаривает по имени?» — подумал Филипп. Откуда ему было знать, что Шанцов и Корнев два года служили в одном батальоне: Шанцов — комбатом, Корнев — политруком. Что их ранило в одном бою, под Старой Руссой. И Шанцов с простреленным легким тащил раненого Корнева. Это знали только они. Когда Корнев принял директорство, Шанцов сам попросил обходить молчанием их прошлое. К чему давать пищу для пересудов? Завод есть завод…

— Так вот, Круглый утверждает, будто ты заверил его, что видел блоки, — произнес Корнев.

— Какие блоки?

— Ах, боже мой… Те, на которые закрыты наряды.

— Как же я мог их видеть, если даже нет штамповки в механическом? — проговорил Шанцов.

Филипп резко повернулся. Он чувствовал… Нет, он ничего не чувствовал! Весь кабинет заполнился прозрачной пеленой, похожей на мыльный пузырь… Где граница человеческой подлости?! Как же жить, работать, когда рядом… Вот так. Такие же, как он сам… И такие подлые!

Надо что-то сказать. Надо кричать! Надо заставить Корнева поверить ему, Филиппу… Для этого надо что-то сказать! Говори! Не молчи! Они видят, как ты растерян. Корнев начинает верить. Шанцову, а значит, не верит тебе. Еще секунда — и все рухнет. Ведь ты прав! Единственная твоя вина в том, что ты поверил человеку. Человеку с простреленным легким! Неужели всю жизнь не верить людям?! Всю жизнь! Неужели ты сам станешь Шанцовым, Терновским?.. Скулы свела судорога. Раздвинь их руками! Разожми челюсть и плюнь в сытое лицо Шанцова…

— Значит, ты Круглому не говорил ничего о блоках? — переспросил Корнев усталым голосом.

— Нет! — ответил Шанцов и встал.

Корнев смотрел на Филиппа. Он ждал! Где-то в глубине его темных зрачков дрожали ободряющие, добрые всплески.

— А почему нет Рябчикова? — Корнев оттягивал время. Он надеялся, что Филипп заговорит.

— Рябчиков сегодня на аэродроме.

Дольше ждать нельзя!

— Ну, что скажете, Круглый? — В голосе Корнева еще не слышно жестких нот.

Но фигура Филиппа сникает. Прямо на глазах. И это заметно. Пять секунд, десять, пятнадцать… Неужели он ошибся в этом парне? Неужели вся история с ПОА — следствие трусости? Неужели этот парень наденет обмотки и возьмет винтовку по принуждению? Не за идеалы?

Двадцать секунд, тридцать…

Корнев вздохнул. В душе он был благодарен Филиппу за то, что Филипп не заставил его иначе взглянуть на Шанцова. Благодарен за то, что Филипп своим молчанием сохранил отношения старых друзей… Ох, как Корнев боялся, что Филипп заговорит! Неужели он больше поверил молчанию Филиппа, чем уверенному ответу Шанцова? Возможно, так…

— Идите, Круглый. Если я найду нужным вас уволить, то вас не скоро возьмут на работу. Махинации с нарядами — судебное дело. Идите. Нечего стоять.

Малиновая дорожка такая мягкая, что ноги будто проваливаются по колено. И длинная, с километр… В коридоре Филипп остановился. Шарканье шагов, глухой шум цеховых установок… Тяжело и нехотя его покидало летаргическое состояние. Вернуться и все начать сначала? Какая разница! Разве дело в том, уволят его или нет?

Дверь приемной отворилась. Шанцов, заметив Филиппа, подошел к нему.

— Чурка… Не бойся! Все будет в порядке, — добродушно проговорил Шанцов. — Замнем!

Филипп уже пришел в себя. Теперь он видел то, что надо видеть… Крупная челюсть, нос, как шрам, посредине лица. Все, что надо! Филипп почувствовал, что вновь начинает нервничать… Еще немного — и он расплачется.

— Вы мне сказали, чтоб я вам верил… Чтобы я стоял… Что у вас легкое прострелено…

— Ну, сказал. Я не виноват, что подняли тарарам вокруг этих нарядов! А тут политика! Поработай начальником цеха! Я должен Рябчикову за сверхурочные. А мне их брать невыгодно: могут повесить на баланс цеха… А где взять? Один путь — провести какие-нибудь наряды, а потом схимичить. Думаешь, легко, брат?

— А почему вы врали Корневу? Почему?

— Попробуй расскажи ему об этих махинациях! Это тебе не старый директор… Моментом деньги с цеха срежет. Он такой Робеспьер, — со странной лаской в голосе произнес Шанцов. — А ты плюнь на ОТК. Волокитно! Переходи ко мне. Мастером! Научишься! Ты мне нравишься, брат…

— А ты мне нет, — спокойно произнес Филипп. Очень спокойно и на «ты». Но это было не дружеское «ты». Далеко не дружеское!

Шанцов оглянулся и махнул рукой. Филипп подошел к нему ближе. Он чувствовал на своем лице дыхание Шанцова… Близко! Рядом! Он видел нос, как шрам посреди лица, и глаза. Подбородок он уже не видел, так он близко стоял…

— Ты хуже всех, кого я встречал, Шанцов! Ты готов предать человека ради своего спокойствия. Это ты сказал мне: «Возненавидят — сломают!» Я помню… Да, ты сволочь, ты скрытый враг государства! За что ты воевал, Шанцов? Тебе, может быть, было все равно, за кого тебе прострелят легкое? Может быть, все равно! Если уж так получилось, что прострелили…

— Потише, что ты кричишь, дурак? — Шанцов побледнел и отодвинулся.

— И я бы тебя бил! Бил до тех пор…

— Хватит. — Шанцов отошел в сторону.

Филипп смотрел ему вслед. Казалось, из Шанцова вытащили стержень, на который было насажено крупное, самоуверенное тело… Шанцов скрылся за поворотом.