Онлайн чтение книги Хуан-Тигр
Так протекала жизнь Хуана-Тигра

В тот день когда Хуан-Тигр поцеловал лоб и руки Эрминии, ему показалось, будто в ней что-то вздрогнуло, что-то всколыхнулось, и этот трепет передался ему самому. Из дома он вышел обеспокоенным, в смутной тревоге. А вдруг Эрминия заболела? А если она умрет?… Что будет с ним, если он лишится Эрминии? И Хуаном-Тигром овладело предчувствие возможной потери.

Хуан-Тигр мужественно встретил мысль об этом. «Ну допустим, – рассуждал он сам с собою. – Да, Хуан, ты можешь ее потерять, ведь и ты смертный. Хоть ты и живешь в этой юдоли плача, но все-таки тебе выпало огромное счастье. Такого счастья, как у тебя, Хуан, нет ни у кого на свете. Но неужели ты не знаешь, что нет такого счастья, которое длилось бы сто лет? Ведь правда? Сто лет… Господи, да мне и не надо столько, мне хватило бы обычной жизни, только счастливой. Я прожил бы столько, сколько мне отмерено. А потом, исполнив мой долг, пошел бы на покой. Господи, только об одном я Тебя прошу: даруй мне сына. Только тогда я исполню мое мужское предназначение. Сын станет моим творением, и творение это станет вечным: он будет жить благодаря мне, а я буду жить в нем – даже когда мои кости истлеют в могиле. Весна моего счастья еще только-только занимается, она лишь рождается как это младенчески-розовое солнышко, которое пока что едва выглядывает, лениво нежась в зеленой колыбели этих холмов. Подчиняясь не своей, но высшей воле, солнце склонится к закату. Но у меня-то, Господи, есть воля, и ее даровал мне Ты! Так для чего же мне нужна свобода думать и желать, если думать – это еще не значит достигать, а желать – еще не значит мочь? Господи, я вернул тебе мою свободу, положив ее хоть и не в собственную Твою руку (ведь смертному не дано знать, где скрывается Твоя невидимая десница), но не оставив себе ни капельки этой свободы. Я ее всю, без остатка, передал той женщине, которую Ты мне дал в жены или, что одно и то же, в повелительницы. Но я всего лишь простой смертный, а она всего лишь простая смертная. И нам обоим суждено умереть. Но если я должен ее потерять, если Эрминия умрет, то пусть уж лучше, как и полагается, сначала умру я, а она, такая молоденькая, как этот только что родившийся день, она пусть живет».

Хуан-Тигр привычно опустился на колени и начал разглаживать пальцами траву, словно разыскивая в ней лекарственные растения. «Молоденькая, как этот только что родившийся день… – продолжал он свой монолог. – Когда я умру, она останется вдовой, красивой и богатой. У нее не будет отбоя от женихов, и один из них, может быть, самый недостойный, возьмет ее себе. А я стану кусать землю, под которой буду лежать, но не смогу встать из могилы и помешать этому. Нет, нет, только не это! Я уже будто слышу, как это ничтожество хвастается любовью Эрминии, как надо мной смеется. Конечно, ведь тогда я буду не в силах ему отомстить! Он будет осыпать ее ласками. Он будет шептать ей на ушко нежные слова. И тогда она вспомнит и о моей тупой неотесанности, и моих онемевших губах, которые не могли вымолвить ни слова. Сравнив прошлое с настоящим, она начнет меня презирать! Она выбросит меня из своего сердца и из своей памяти. Нет, нет, только не это! Пусть уж лучше она меня возненавидит, но только не забывает!» Хуан-Тигр присел на корточки, в задумчивости сложив руки на груди. «Спокойно, Хуан-Тигр, не волнуйся, – вдруг сказал он самому себе. – Откуда ты взял, что вы с Эрминией должны умереть прямо сейчас? Ты уже записал нас в мертвецы, хотя оба мы совершенно здоровы… Ты почему-то вдруг вообразил, что можешь потерять ее только тогда, когда она умрет. Или ты глупый мальчишка, который совершенно не знает жизни? Разве ты забыл, каковы люди? Или ты не понимаешь, что это такое – пропащая жена? Или, короче говоря, просто пропащая? Вот и смотри в оба, чтобы твоя жена тоже не стала пропащей. Подумай, Хуан, что для тебя лучше – просто умереть или погубить свою честь? А ведь это вполне может с тобой произойти: ведь Эрминия вылеплена из того же теста, что и все прочие женщины… Нет, нет, только не это! Не думай об этом, Хуан! Нет, она не как другие, она ни на кого не похожа! Она единственная в своем роде! Она чиста как горностай, и грех Евы не имеет к ней никакого отношения! Ну а если сна тебя все-таки обманет? Что ты тогда сделаешь? Смоешь позор? Замечательно, Хуан, просто замечательно! "Любовь боготворит тебя – честь требует отмщенья!" Ну вот, положим, ты ее и убил. И чего бы ты этим добился? Твоя, Хуан, честь так и останется запятнанной, даже и не сомневайся! Вот тогда-то ты и возненавидишь эту фальшивую есть, а любовь обернется для тебя угрызениями совести: ведь ты, святотатец, разрушил то, чему поклонялся! Ты не только не обретешь погибшей жены, но и сам погибнешь вместе с нею – уже навечно. Так что же тогда лучше – убить ее или убить себя? Нет, нет, лучше уж убить себя. Но ведь и в этом случае ты все равно ее потеряешь А без нее для тебя и рай покажется адом». Стоя на коленях, Хуан-Тигр, скрестив руки и подняв глаза к небу, начал молиться вслух:

«Господи Боже мой! Внемли гласу моления моего, из глубины воззвав! Только бы я ее не потерял, только бы не потерял! Если Ты хочешь отнять ее у меня, то пусть уж лучше она меня обманет, только бы она жила! А если для того, чтобы оба мы остались живы, я должен быть обманут, то пусть уж лучше я ослепну. Пусть, Господи, ничего не видят мои глаза – ни те, что на лице, ни те, что в душе. И тогда, ничего не зная и ничего не видя, я буду жить счастливым, хотя и обманутым».

Одним прыжком Хуан-Тигр вскочил на ноги. Лицо его потемнело, вот-вот разразится буря гнева. «Хуан, Хуан, – продолжал он свой монолог. – Ты что, струсил? Или ты, дезертир, забыл о своем долге? Хороший же пример ты подаешь обманутым мужьям! Страшно подумать, что стало бы с миром, если на твоем месте все себя вели бы как ты! Хуан-Тигр – магистр ордена мужей-рогоносцев! Тебя удостоят почетного звания "покорненький козлик"! па улице люди станут на тебя искоса поглядывать, ехидно ухмыляясь. А ты, дурак, ни о чем не подозревая, будешь шествовать с гордо поднятой головой, как будто тебе приятно красоваться своими рогами – этим знаком собственного бесчестья, показывая их всем и каждому… В порядочных семьях одно твое имя будет внушать отвращение, а в давильнях, кабаках и харчевнях над тобою будут просто потешаться. Молва о тебе понесется по всем улицам с грохотом и позором, как собака с привязанной к хвосту жестянкой. Так ты все-таки считаешь, что лучше жить обманутым, но счастливым? Ну и ну…» И Хуан-Тигр громко застонал. Его крик, огласивший окрестности, был как вопль ярящегося быка. «Нет, лучше уж Ты, Господи, открой мне на это глаза, если такое случится! – прошептал Хуан-Тигр. А потом, поправив себя, добавил: – Или лучше Ты мне их не открывай, я и сам разберусь. Что касается чести, то тут я, как Аргус, буду смотреть во все глаза». Хуан-Тигр вдруг увидел чистый и прозрачный ручеек, который извивался невдалеке, среди цветов. Бросившись ничком, Хуан-Тигр стал жадно пить, и ледяная вода охладила его горячечное воображение. «Вот ты, Хуан, и успокоился! Теперь ты понял, что эти твои мысли – чистое безумие? Подумай-ка лучше не спеша. Что это на тебя вдруг нашло? Или ты совсем свихнулся? Неужели тебя и в самом деле волнует, что о тебе скажут люди? А если они станут болтать от нечего делать, без всякой причины, разве так не бывает? Если судить по тому, что ты сейчас замышлял, тобою движет не столько любовь к Эрминии, сколько любовь к самому себе, глупое самолюбие, идиотская гордыня: ведь ты пришел в ярость от одной только мысли, что о тебе могут плохо подумать. А теперь, когда ты успокоился, давай-ка поразмысли как следует. Разве тебе не приходило это в голову? Вот смотри. Если Эрминия, не дай Бог, тебя и обманет, то обманет она не одна, а в компании с другим обманщиком. И конечно же. конечно, она и сама будет обманута этим человеком. Стало быть, этот обманщик обманет вас обоих – и тебя, и Эрминию. Ты хочешь смыть свой позор? А почему бы тебе заодно не смыть позор и с Эрминии? Вот и смывай его кровью того обманщика! Не бойся – и судьи тебя оправдают, и собственная совесть. И никто о тебе ничего не скажет, тебя только похвалят. Да и для Эрминии это будет хороший урок: она больше не позволит, чтобы ее обманывали. Что же может быть проще, что же может быть яснее? Не волнуйся, Хуан-Тигр, теперь все в порядке. Радуйся этому утру, радуйся жизни!» И Хуан-Тигр зашагал дальше. Вскоре он услышал крики, доносившиеся из одного деревенского дома на хуторе: пронзительный визг женщины прерывался хриплым мужским воплем.

– Мерзавка! Шлюха! Сука! Ты у меня сейчас увидишь! Вот как тресну – все ребра тебе переломаю! – Между этими возгласами раздавались глухие удары палки, словно ею взбивали шерсть.

– А-а-а! Помогите-спасите, люди добрые! Убивают! – надрывалась женщина.

Хуан-Тигр кинулся к дому, в котором происходила эта душераздирающая сцена. Остановившись на пороге, он крикнул:

– Эй, земляк, а ну полегче! – И Хуан-Тигр угрожающе сжал кулаки. – И не стыдно вам так издеваться над этой несчастной?

Крестьянин опустил палку, и Хуан-Тигр помог подняться женщине, лежавшей на земле.

– Послушайте, сеньор, – огрызнулся мужчина, – это я несчастный, а не она. Посмотрел бы я на вас, если б вы оказались в моей шкуре…

– А вот это мне, приятель, совсем ни к чему, – отрезал Хуан-Тигр, сурово нахмурившись.

– Я думаю… Мне не позавидуешь.

– Не знаю, что у вас тут стряслось, да мне и дела до этого нет. Но даже если вы в чем-то и заподозрили свою жену, это все-таки не причина, чтобы так ее избивать.

– Заподозрил? Если бы только заподозрил! Скотина – и та больше привязана к своему дому… Вот если бы чужая курица пришла покопаться в навозе моей конюшни, а чужой боров стал совать рыло в мое корыто, а чужая корова стала есть сено в моем хлеву, а чужая собака – грызть корки у меня на кухне, вы бы тогда посмотрели, как моя курица, мой боров, моя корова и моя собака погнали бы их вон – заклевали, забодали, загрызли, затоптали…

– Да, но если бы к вам забрался чужой скот, а ваш собственный не стал бы их выгонять, то вам бы и в голову не пришло избивать вашу курицу, вашего борова, вашу корову или вашу собаку. Ведь правда же, вы поколотили бы не их, а чужих – тех, кто к вам вторгся?

– Не понимаю я, что такое «вторгся», – наверное, так говорят про вора. Но здесь-то, сеньор, дело не в воре, а в воровке, то есть в моей жене.

– Что-то я вас не понимаю. Я думал…

– Вот ежели бы вы очутились здесь пораньше и застали ее врасплох с Муальдо из Тины, тогда бы вы поняли.

– Ах вон оно что! С поличным!.. На месте преступления…

– Убей меня Бог, сеньор, если я понимаю, о чем это вы, больно непонятно говорите.

– Я хотел сказать, что очень вам сочувствую.

– Тут только и остается, что сочувствовать…

– Но и ей-то, вашей жене, я сочувствую не меньше. Да Бог ей судья! Битьем тут все равно ничего не добиться. Колотить женщину – это все равно что стегать по воде. Если ваша несчастная жена, прельстившись, отдала свое сердце другому…

– Сердце, только и всего-то? Как бы не так! – перебил его крестьянин. – Пусть она как хочет распоряжается тем, что ее собственное, пусть дает его кому угодно – тут на всех хватит.

– То есть это как же так, приятель? Опять я ничего не понимаю! Ведь у замужней женщины уже нет ничего своего собственного, и поэтому она не может ничем распоряжаться. Раз уж она поклялась перед алтарем принадлежать мужу и душой, и телом…

– Да разве я спорю? Только мне до всей этой дребедени, что там в церкви болтают, никакого дела нет… Я-то знаю, что и ее душа, и ее тело по-прежнему принадлежат только ей: одни дураки думают, будто муж может, как ему хочется, распоряжаться и душой, и телом своей жены. Нет, пусть уж лучше она сама делает с ними что угодно, ведь женщина, стереги ее, не стереги, всегда своего добьется… А нам-то что остается делать, а? Ведь ни их тела, ни их души – они же все равно не наши. Если жена объестся яблоками, а потом у нее заболит живот, то мне-то какое до этого дело? Мой живот ведь от этого не заболит. Так что мне на это наплевать.

– Похоже, вам и на все остальное тоже наплевать – хоть трава не расти. Странный вы человек, чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю. Ведь вы же мне сами только что сказали, будто злитесь оттого, что застали свою жену в объятиях другого…

– Да вы, похоже, свихнулись! В объятиях… Это же надо – в объятиях! Подумаешь, велика важность! Плевал я на эти объятия! Нет, дело совсем не в этом. Я накрыл их, когда они объедались, обжирались. Моя жена – лентяйка, сластена и обжора, ей бы только брюхо набить. Нет, пусть она себе заводит дружков, любовников – меня это не касается. Но только пусть тогда они сами ее и угощают. Пусть они сами дают ей харчи, чтобы она смогла притащить их в дом, – вот это совсем другое дело! Но вот чтобы она таскала для них мою еду?! Вы понимаете – мою! Мою собственную! А потом, когда я хвачусь моих колбасок, моих окороков, моих сосисок, она говорит, будто их утащила кошка. Раз двадцать, сеньор, я заставал ее с каким-нибудь парнем, когда они оба тут обжирались. И столько же раз я наминал ей бока вот этой самой штукой. А ей хоть бы что, хоть бы хны! Только одно мне и остается – прибить ее совсем!

– Ну, приятель, вы меня просто поражаете. Ладно, я пошел, а то уже и так опаздываю. Счастливо оставаться. Чем меньше вы будете ее колотить, тем больше будет вам от нее толку. Я вам приказываю, слышите, приказываю, никогда больше не бить жену. А иначе, если я об этом узнаю, вам придется иметь дело со мной.

– Как вам угодно, сеньор.

– А вы, женщина, коль уж у вас такой снисходительный муж, почему не стережете его кладовку, если она единственное, что его интересует? Обещайте же мне… Как вас звать?

– Энграсией, ваша милость.

– Энграсией… Энграсией… – забормотал, позеленев, Хуан-Тигр. Но, спохватившись, поспешно сказал: – Ну прощайте, прощайте…

Торопливо удаляясь, Хуан-Тигр размышлял: «Это какой-то ужас! Хотя, в общем-то, он такой же муж, как и любой другой. Ну и жизнь! А зовут ее Энграсией… Энграсией…» На какое-то мгновение Эрминия для Хуана-Тигра перестала быть Эрминией: теперь его женой была опять, как и когда-то, Энграсия, прежняя Энграсия… Тут он опять услышал пронзительный визг женщины и глухой стук палки, которой будто бы взбивали шерсть. Значит, муж опять взялся за свое. Хуан-Тигр хотел было вернуться обратно, но ограничился тем, что просто заткнул себе уши: он и без того сильно запаздывал. И во всю прыть помчался в город. Прежде чем расположиться на площади за своим прилавком, Хуан-Тигр зашел к себе домой.

– Энграсия… Энграсия… – позвал он, думая, что зовет Эрминию.

Никто не отозвался. В груди у Хуана-Тигра все замерло, и он крикнул снова:

– Энграсия!

Обежав дом, он сам себе сказал – громко и уверенно:

– Она в церкви. Как ты можешь в этом сомневаться, Хуан? Вот в эту самую секунду твоя судьба и решается: если ты сомневаешься, то для тебя уже нет спасения. Что бы ни случилось, все равно не сомневайся, а иначе тебя опять обманут призраки. Если подумаешь о ней плохо, то эта плохая мысль обязательно станет явью. Так Бог людей и наказывает. Твоя жена в церкви.

Как только Хуан-Тигр устроился в своем ларьке, донья Илюминада, скрывавшаяся в глубине магазинчика, сказала ему:

– Подойдите-ка сюда. Сдается мне, что завтра мы попируем на славу.

– Сеньора, я человек трезвый и умеренный. Я вполне бы мог прокормиться одними травами и орехами, как овца или обезьяна.

– Ну уж, нашли с кем себя сравнивать – с обезьяной! Какой же вы у нас все-таки шутник, дорогой мой дон Хуан!

– Обезьяна, сеньора, животное от природы очень умное, хотя, научившись подражать, она обленилась, и потому все ее четыре лапы ей уже как бы ни к чему. Вот представьте себе человека – ну хоть такого, как я, – с четырьмя руками. Чего только ими не сделаешь! Ну да ладно. Так почему же завтра мы попируем на славу?

– Неужели же вы забыли, какой это день?

– Да уж я и впрямь не помню, когда живу, в какой день.

– Счастливый вы человек.

– Пожалуй, что и так, сеньора. Счастливее некуда.

– А вы не хвастайтесь. Это не к добру – плохая примета.

– Вы что, разве верите в приметы?

– А вы?

– А я плюю на все эти приметы и суеверия. Ладно, так о чем это мы говорили? И какой же завтра день?

– Иоанна Крестителя, чудак-человек! День вашего ангела.

– Ну и ну! А почему в этом году Иоанна Крестителя празднуют так рано?

– Как это рано? В этот год как всегда.

– А по мне, так в этом году он словно снег на голову свалился.

– Зато уж Эрминия, в отличие от вас, наверняка не забыла о празднике.

– Что? Эрминия? Ах да! Эрминия… Нет, она мне ничего не сказала.

– Бьюсь об заклад, что завтра она преподнесет вам какой-нибудь замечательный сюрприз.

– Я сеньора, не большой любитель сюрпризов: и сам не люблю их преподносить, и получать их не желаю.

– Да, но это такой сюрприз… Уж и не знаю, как вам сказать… Это такой замечательный сюрприз, который вы были бы рады получить от Эрминии.

– У меня от ваших намеков голова кругом идет. Лучше уж оставьте меня в покое со всеми этими сюрпризами, от которых и помереть недолго. Говорят, бывает, что человек, и охнуть не успев, может разом, как от удара, протянуть ноги, если ему ни с того ни с сего сообщить чересчур уж радостную для него новость.

– Вот именно поэтому-то я и хочу вас подготовить, чтобы смягчить этот удар.

– Знаете что, сеньора, не нравятся мне все эти околичности да недомолвки. Тем более что сегодня мне с самого утра как-то неважно, не по себе: собираясь в деревню, я заметил, что Эрминия будто бы приболела.

– Так вы заметили это только сегодня утром?

– Что вы хотите этим сказать? Вы думаете, Эрминия заболела? Да нет же, нет. Когда я вернулся из деревни, она уже ушла в церковь.

– Она правильно сделала, что туда пошла. Ей самое время благодарить Бога.

– Благодарить Бога? Но за что?

– Вот именно за это самое – за то, что она как будто приболела. Так вы еще ни о чем не догадываетесь? Какой же вы тугодум! Молодая жена, которая неважно себя чувствует… Что же это, как не… Достаточно посмотреть на ее лицо – какое оно стало в эти последние несколько дней… А вы-то, считая себя, как говорят, самым настоящим врачом, как тот Гиппократ, так ничего и не поняли… Неужели вам все еще невдомек, что теперешнее ее недомогание – это залог вашего будущего счастья? Хотя, с другой стороны, откуда же вам знать, что происходит, если вы не осмеливаетесь и взглянуть на Эрминию! А то бы вы пришли в восхищение, увидев, какое у нее теперь личико… Словно у Девы с младенцем – такое же бледное, такое же задумчивое…

Хуан-Тигр пепельно побелел и, не сгибаясь, как парализованный, повалился на стул. Половина лица у него перекосилась, словно его хватил удар. Он был ужасен. Теперь у него шевелился лишь уголок рта. Хуан-Тигр испускал слюну, время от времени бормотал, скрипя зубами, как заржавевшими гайками:

– С младенцем! С младенцем!

Донья Илюминада поспешила Хуану-Тигру на помощь:

– Ну так как, протянете вы теперь ноги? Посмотрим, посмотрим…

Хуан-Тигр тряс головой, словно подтверждая тем самым, что он пока еще не протянул ноги… Он и вправду то поджимал, то вытягивал одну ногу, словно точильщик или велосипедист. При виде всего этого вдова Гонгора не могла не рассмеяться. Вдруг Хуан-Тигр весь напрягся наподобие титана, готового разорвать цепи. Напружинившись, он высоко изо всех сил подпрыгнул… Потом подпрыгнул еще несколько раз, выразительно размахивая руками. Хуан-Тигр скакал как одержимый, пристукивая башмаками. Казалось, он исполняет какой-то дикарский победный танец. Во время одного из этих пируэтов Хуан-Тигр, оттолкнувшись, ударился кулаком о висевшую над прилавком керосиновую лампу. Лампа разбилась вдребезги, и одним из осколков он порезал себе руку. Показалась густая, гранатового цвета кровь, похожая на бычью.

– Кровь, кровь… Это моя кровь, навсегда смешавшаяся с кровью Эрминии! – глухо прорычал Хуан-Тигр и раз, другой, несколько раз подряд поцеловал собственную кровь.

– Как же вам повезло! – воскликнула донья Илюминада. – Если бы не это, прямо как по воле Божьей, кровопускание, то с вами случился бы удар и вы бы умерли прямо на месте.

– Да хоть бы и умер – какая разница, если я уже бессмертен!

– Вы сами не знаете, что говорите. Подите-ка лучше умойтесь, а то на вас смотреть страшно. Вот теперь вы и впрямь похожи на тигра, который только что растерзал беззащитную газель. Уходите, я не хочу видеть вас в таком виде. У меня волосы дыбом встают. – И вдова закрыла глаза руками.

– Ладно, сеньора, я пойду умоюсь, хотя мне и приятно чувствовать вкус собственной крови. Я будто целую моего еще не родившегося ребенка. Пойду, кстати, поищу паутину побольше. Паутина – лучшее средство для остановки крови.

Хуан-Тигр исчез в глубине магазина и тут же, вынырнув оттуда, бросил на ходу:

– Прощайте. Прощайте.

– Сеньора… Я бегу к Эрминии, мне каждая секунда дорога. Это же так просто, так естественно…

– Представляю, какой у вас будет вид! Если вы и обычно в ее присутствии готовы язык проглотить, то сейчас, в такой щекотливый момент… Что же вы ей скажете?

– Ничего не скажу. Просто встану перед ней на колени.

– Должно быть, она еще не вернулась домой. Скорее всего, Эрминия до сих пор в церкви.

– Еще лучше. Более удобного места, чтобы встать перед ней на колени, и выдумать нельзя. Да и вообще, где бы она ни была, хоть в самом грязном и гнусном месте, хоть бы она валялась в навозе, мне нужно прямо сейчас, немедленно встать перед ней на колени. Этого требует моя совесть.

– Надо мне напоить вас липовым чаем и лимонной настойкой. Сидите-ка смирно у себя за прилавком до самого обеда. Не спешите, подождите. Пусть лучше она заговорит об этом первой. Если уж Эрминия до сих пор молчала, то, скорее всего, она что-то задумала. Скорее всего, именно завтра, в день вашего ангела, она захочет сообщить вам эту новость. А вы сделайте вид, что удивились, что слышите об этом в первый раз…

– Конечно, конечно. Вы, как всегда, правы. Ну да, я подожду. Хотите верьте, хотите нет, но я уже сейчас начинаю трусить.

Хуан-Тигр вышел на улицу и уселся за свой прилавок. Начин де Нача, продавец шапок, почесывая затылок и строя лукавые гримасы, завел с ним такой разговор:

– Я видел, какой ты был только что в лавке – будто помешанный. Если так пойдет и дальше, то отсюда тебе прямая дорога в сумасшедший дом или тюрьму. Бедняга Хуан! Я же тебя предупреждал! Что посеял, то пожнешь. Только уж больно скоро на тебя посыпались все эти несчастья. Старый муж у молодой жены – это радость сатаны! Очнись, Хуан. Послушайся меня, ведь я тебе добра желаю. Мы с тобой оба из одной стаи, оба с одной горы. друзей молодости никогда не забывают. Ты свалял дурака, женившись. Ну а теперь давай исправляй свою ошибку. Пусть эта девчонка идет в одну сторону, а ты сам – в другую. Плюнь ты на все это. Пошли со мной в Кампильин.

– Ты что, перебрал?

– Как я утром встал, так в рот и не брал.

– Ну что ты ко мне пристал? И именно сегодня, в самый счастливый день моей жизни!

– Ну ладно, старина, не сердись. Откуда мне-то знать?

Вдруг перед Хуаном-Тигром появился один из питомцев дона Синсерато. Он строил печальные гримасы, плаксиво хмурил брови и, торопливо объясняя что-то на пальцах, из кожи вон лез, стараясь, чтобы его поняли. Хуан-Тигр знаками показал ему на бумагу, чтобы он написал, о чем хочет сообщить. И немой человечек прыгающими от волнения буквами написал: «Наш отец при смерти. Он хочет вас видеть».

– Господи Иисусе! Помилуй его, Боже! – воскликнул Хуан-Тигр. – Пусть уж лучше какое-нибудь несчастье случится со мной, но только Ты пощади его, Господи! – И тут же Хуан-Тигр мысленно себя поправил: «В общем, Господи, Ты меня понимаешь. Пусть у меня, к примеру, сломается нога или я окажусь в убытке, хотя как раз теперь мне нужно копить денежки для моего сына. Ну то есть чтобы это несчастье свалилось только на меня одного, а не на Эрминию. Ты меня понимаешь, Господи, правда?»

Уходя, Хуан-Тигр заглянул в магазин вдовы.

– Если кто теперь и протягивает ноги, так это бедняга Синсерато. Он уже и шпоры нацепил, чтобы, оседлав коня смерти, скакать в мир иной. Он хочет со мной проститься.

Донья Илюминада, перекрестившись, начала тихо молиться. А Хуан-Тигр, схватив немого за руку, помчался во всю прыть. Остановились они у приюта – отсыревшего, полуразвалившегося дома. Пройдя сквозь мрачные коридоры и поднявшись вверх по скрипучим лестницам, они вошли в большую, но неуютную комнату, где стояло почти двадцать убогих кроватей, в изголовье каждой из которых был изображен черный крест. Шеренгу этих кроватей возглавляла железная койка, покрытая одеялом с порыжевшими цветочками. На ней и лежал сеньор Гамборена. Вокруг койки стояли на коленях его воспитанники, а немного в стороне – беззвучно рыдавшие глухонемые, плач которых был как вой собак, лающих на луну. А у самой кровати стояли слепые. Протягивая руки, ибо их глазами были подушечки пальцев, они щупали тело своего приемного отца, которое теперь, совершенно незаметное под одеялом, было как скелет птички. У его изголовья стоял статный, кровь с молоком священник в элегантном облачении (в рясе из тонкой блестящей шерсти со вставками под мышками, как на плаще у тореадора). Рядом суетился какой-то человечек в потрепанной одежде, чье лицо цвета сырых макарон свидетельствовало о застарелой бедности. Это был больничный фельдшер. Находился тут еще один молодой человек, со скучающим видом рассматривающий свои лакированные ботинки, – местный депутат. Как только Хуан-Тигр подошел ближе, все трое подняли брови и опустили ресницы, будто говоря: «Что поделаешь, на все воля Божья! Вы прибыли как раз вовремя». Хуан-Тигр взял ручки сеньора Гамборены в свои руки. Его кулачки были как два камушка из ручейка – такие же холодные и такие же мокрые. Дон Синсерато безмолвно смеялся смехом, каким мог бы смеяться череп. Его детские, беззащитные глазенки, погружаясь в фиолетовую тень и утопая в ней, с нежностью смотрели на Хуана-Тигра, словно посылая ему последнее «прости», которое, по мысли дона Синсеоато, должно было казаться веселым. То запинаясь, то замолкая, то задыхаясь, он наконец проговорил:

– Мои поздравления, дон Хуан. Завтра у вас день ангела. Вам вместе с супругой попировать на славу. А моей душе – туда, наверх, к ее небесному супругу, на великую трапезу. Всех вам благ, а мне – воздаяния. Но там, перед лицом Божьим, я о вас не забуду. Там, наверху, вы, дон Хуан, навсегда останетесь моим другом. Хорошо, когда есть друзья на небе. Я буду говорить с вами. А вы меня не услышите. Но вы постарайтесь прислушаться. Истина в молчании. «Внимай красноречью молчанья». Постарайтесь прислушаться. Поют ангелы. Но их не слышно.

– Брат, помолчите, – прервал его священник, нетерпеливо переминаясь. – Вам вредно говорить.

Дон Синсерато мрачно рассмеялся.

– Мой час уже пробил. Ровно в полночь. В ночь на Иоанна Крестителя. Небесная роса на лугах. Все цветы раскрываются. Пахнет раем. Все птицы славят Господа. Звенят серебряные колокольчики. Сколько красных костров – и здесь, и там, и там, и там… И тогда вся земля исполнится светом. Бог света побеждает князя тьмы. В тот час, воспарив над этими кострами (птицы будут воспевать заутреню, а каждый цветок станет благоуханной кадильницей), моя душа, освободившись от плоти, внимая поцелуям влюбленных, легкая, свободная полетит к своему бессмертному супругу, отцу бедных моих детей, которые останутся сиротами. Не забывайте о них, Хуан…

– Да, да, конечно, – с жаром поспешил отозваться Хуан-Тигр.

– И моя душа скажет так: «Супруг мой, почему ты позволяешь людям быть несчастными? Открой мне эту страшную тайну!» А Он, я слышу, мне отвечает:

«А разве ты был несчастным?» И я Ему скажу: «Я-то нет, ведь Ты сотворил меня таким ничтожным, таким малюсеньким, что мне нечего было желать для себя, и потому я был просто вынужден делать добро тем, кто еще меньше, чем я сам. Этим я и был счастлив. Но ведь у других совсем не так: Ты сотворил их здоровыми, сильными, умными, смелыми, они не могут не искать своего счастья, своего блага. И именно потому они так несчастны».

После такой длинной речи дон Синсерато впал в забытье, и все подумали, что он уже умер. Но через полчаса он открыл глаза и попытался улыбнуться. Статный священник, прижав палец к губам, знаком запретил ему говорить. Время шло. Полуденный колокол зазвонил «Ангел вопияше». Хуан-Тигр, отозвав священника в сторонку, сказал ему:

– Мне нужно срочно отлучиться. Я скоро вернусь. Как вы думаете, он еще поживет?

– Да, пока поживет. Он же сам сказал: ночью…

Пока Хуан-Тигр был у постели умирающего, донья Марикита повсюду разыскивала свою внучку. Искала она и Веспасиано, надеясь, что он поможет ей в этих поисках, пока старухе наконец не сообщили, что бродячий торговец уехал рано утром – слишком уж неожиданно и слишком странно. Сбитая с толку, все еще не догадываясь, в чем тут дело, донья Марикита кинулась в лавочку доньи Илюминады, которая с прозорливостью человека, чувствующего за собой вину (потому что она, конечно, винила в этом одну только себя), сразу же обо всем догадалась и сообщила о своем предположении старухе. Донья Марикита вынуждена была признать очевидное. Вдова Гонгора посоветовала ей идти в дом Хуана-Тигра и там дожидаться его к обеду. А встретив его, быть с ним предельно осмотрительной и осторожной, не торопясь сообщать о постигшем его несчастье. Пересекая базарную площадь, донья Марикита вопила благим матом, изрыгая хулу и проклятия на головы Эрминии и Веспасиано. Вскоре показался и Хуан-Тигр, направлявшийся к дому. Он остановился у магазина вдовы Гонгоры, собираясь сообщить ей последние новости о состоянии дона Синсерато. Донья Илюминада, как никогда бледная, прошептала, умоляюще сложив ладони:

– Простите!

– Его прощать не нужно: он святой. Он летит на небо, как камешек из рогатки.

– Простите меня. Это я во всем виновата. Я хотела сделать как лучше. И пусть наказание падет на меня, а не на нее, – еле слышно пролепетала донья Илюминада.

Но Хуан-Тигр уже ушел, так и не расслышав ее слов. Поднявшись по ступеням своего дома, он остановился на пороге: кто-то бросился к нему и повис, вздыхая, на его шее. Послышался скрипучий и резкий голос доньи Марикиты:

– Гадина! Мерзавка! Позор на мою седую голову! Сыночек мой, сыночек!.. Я буду тебе матерью. Ах, тварь негодная! Убей ее, убей – я тебе приказываю! Поймай и убей! Она удрала с Веспасиано, этим контрабандистом, который умыкает свой товар из-под носа доверчивых мужей! С Веспасиано, этим черным ружьем для заплутавших голубок!.. Убей их обоих!

Хуан-Тигр снял старуху со своей шеи, осторожно поставил ее на пол, спустился по ступенькам и, вернувшись на рынок, разобрал и сложил свою палатку. А потом остановился, уставившись на Начина де Начу, продавца шапок. Все, что проделал Хуан-Тигр, проделал он размеренно, спокойно. Ни руки, ни ноги у него не дрожали. И только его физиономия, венчавшая собою донельзя растянувшуюся шею, была теперь словно маска фантастического уродца на кирпичной водосточной трубе готического собора: то было выражение ужаса и боли, словно застывшее в камне. Обратившись к продавцу шапок, который тоже уже разобрал свой ларек, Хуан-Тигр сказал:

– Я пойду с тобой в Кампильин.

– Так я и знал, что этим дело кончится. Ну тогда пошли скорее. Бедный кабанчик! Тебя загнали, тебя окружили. Теперь каждый взгляд будет для тебя как пика, которая вонзается в самое сердце.

– Что, люди уже знают?

– Твоя теща разгласила все это под барабанный бой и вой трубы, словно папскую буллу.

– Что разгласила?

– Что твоя жена сбежала с этим толстозадым красавчиком.

– Прямо так она и сказала?

– Это про толстозадого-то? Нет, это я так говорю. По мне, так все эти типы, у которых все отовсюду выпирает, кроме одного места, конечно, – они такие подозрительные… Им, как и женщинам, нельзя верить. Все они подлые предатели.

– Я хочу умереть в горах, в дремучем лесу, как зверь, которого насквозь пронзили отравленной стрелой.

– Умереть? Если от запора, то это еще куда ни шло. Но вот от запора в сердце – очень надо! Тоже мне!

– Молчи, Начин, молчи. Твои слова как желчь, уксус и соль на мою рану.

– Ну и что, что от них больно? Зато потом будет легче, и ты поправишься.

– Я и не хочу поправляться. Пусть из моей раны всегда сочится кровь, будто от укуса бешеной собаки. И пусть огонь этой муки не угасает до тех пор, пока я не покараю того, кто так сильно меня ранил.

– Не беспокойся, Бог их накажет.

– Бог? А за что же Он меня-то наказывает?

– Так Он тебя и не наказывает. Наоборот, Он перестал тебя наказывать, потому что наказанием было иметь женой эту распутную девчонку. Вовремя Бог о тебе вспомнил. Рано или поздно с тобой должно было случиться то, что случилось сегодня. Ты только представь себе, что было бы, если б это произошло позже, когда у тебя уже родился бы ребенок! А жениться на гулящей – такое несчастье может случиться с каждым. Но ничего, это легко исправить: скажи ей, чтобы шла на все четыре стороны – и дело с концом. Вот родиться от гулящей – это да, это уж горе так горе, на всю жизнь. Это все равно что родиться от прокаженной.

– А ну закрой свою гнусную пасть! Из твоей глотки льются сера и смола, разъедая мою рану, что горит огнем.

– Вот этого я и хочу – чтобы сгорели все эти репейники, которые разрослись в твоем сердце, и чтобы ты опять стал каким был.

– Да я уже и так стал каким был. Настолько, что мне даже страшно и что я сам себя едва узнаю. А ты думал, будто я такой ручной, что надо мной можно просто так издеваться? Думаешь, я не могу разъяриться?

– Хотел бы я, чтобы ты и в самом деле стал ручным, а не лягался, не кусал удила. Чего ты этим добьешься? Успокойся – и дело с концом.

– Вот если б не успокоилось, а вышло из берегов безбрежное море желтой и черной желчи, что бушует в моем сердце, оно затопило бы всю землю и погубило бы весь человеческий род!

– Тысяча чертей! Это уже совсем другое дело! Ну тогда, старина, давай выплевывай эту вонючую желчь! Если тебя стошнит всей этой гадостью, ты станешь чистым как стеклышко. Долго же тебе придется блевать – все кишки наружу вывернутся! Но ты не бойся, я тебе помогу – суну тебе пальцы в глотку.

– Ты что, с ума сошел? Да как ты посмеешь совать свою лапу в пасть израненного, рассвирепевшего тигра?

– Ну-ну, Хуан, это я так, ради красного словца сказал, ты же сам первый начал. Просто я думал, что заставлю тебя пошевелить языком, прочистить горло. А это так же полезно, как прочистить желудок, если мучаешься от запора. Когда помолотишь языком, то и сердце очищается от всякой гнусности, которая там скопилась. Ты же сам говорил мне тысячу раз, что клизма – лучшее из всех средств. Вот и поставь себе клизму, чтобы очиститься от этих гнусностей, которые скопились у тебя в сердце.

– Очиститься можно только огнем и мечом! Прижиганиями и кровопусканиями! Я клокочу как вулкан! Сейчас начнется извержение! Бушующий во мне пламень будет как Божья кара, которая обрушится на Содом и Гоморру! Огонь никого не пощадит, ни одной живой души на земле не останется!

– Ну ладно, плюйся, плюйся на здоровье…

Так они дошли до хижины Начина. Хуан-Тигр забился в темный угол и уже не вылезал оттуда весь вечер. Наступила ночь. Начин, хитрец и циник, решил, что лучше всего не мешать Хуану-Тигру, предоставив его самому себе. Тогда его ярость, пожирая самое себя, уляжется скорее, так разгоревшийся во всю мочь костер затухает, если не подбрасывать в него дрова. Слыша подобное треску гаснущего хвороста рычание Хуана-Тигра, Начин, лукаво улыбаясь, думал про себя: «Давай-давай, пыхти: чем больше ты будешь пыхтеть, тем скорее огонь станет дымом, а дым превратится в ничто». Глубокой ночью Начин вывел Хуана-Тигра на скотный двор. Каждый сел на пенек. Глаза Хуана-Тигра блестели, как у лунатика.

Повсюду горели костры. Казалось, огонь, прежде бушевавший в земных недрах, пробился через жесткую земную кору, вырвавшись наружу через бессчетное количество крошечных кратеров. Каждый костер, словно таинственное пламя страсти, выражал скрытое стремление самой земли, ненасытно жаждущей и разрушать, и производить потомство. Парни, прыгая через костры, парили над ними в чудесном, упругом полете, тем самым будто бросая шутливый вызов этому страстному, пожирающему пламени. Словно расплавляясь, всего на одно мгновение, в трепещущих языках этого огня, они издавали безумный клич – горячечный крик страсти, в котором слышались одновременно и непереносимое страдание, и невыразимое наслаждение. Из огня они выскакивали с изменившимися лицами, с обожженной кожей, с блестящими зубами и сверкающими глазами – то ли демоны, то ли ангелы. И пока парни, повинуясь зову земли, отдавались во власть огня, девушки, еще невинные, словно томясь от обжигающей неутолимой жажды, искали в лесных дебрях чудодейственные родники с прозрачной водой. В волосах каждой из них была ярко-красная роза, словно приношение холодному божеству воды.

А ветер, пропитавшись запахами мяты и цветущей бузины, насытившись звуками песен, кружился в каком-то пленительном медленном танце.

Из небесного решета сыпалась золотая мука. Паря в воздухе, она словно прилипала к волнистым волосам блуждающих песен.

Костры мало-помалу гасли, переливая свой огонь в тугие жилы парней, понемногу отступавших из света в сумрак. А девушки возвращались от потаенных родников с чистыми, будто омытыми, сердцами. Армия парней постепенно редела. Ожерелье девушек рассыпалось. Отойдя в сторону, парень со своей девушкой молча стояли, повернувшись друг к другу лицами и сцепившись мизинцами. И вскоре изначально враждебные друг другу стихии – земля и воздух, пламя и вода, перетекая, начинали проникать друг в друга, расплавляясь и сливаясь в любовном союзе. Земля превращалась в пар, а воздух сгущался. Огонь затихал, а вода закипала.

Хуан-Тигр, чьи невыносимые страдания перенесли его из этого мира в мир иллюзорный, теперь созерцал эту действительность, представлявшуюся ему прежде мимолетным сном, уже под знаком вечности. Все окружающие предметы распадались, будто их облили едкой кислотой, струившейся из его глаз. Все текло и изменялось – изменялось с такой быстротой, что у Хуана-Тигра начала кружиться голова.

Начин де Нача: Колдовская ночь! Как железо притягивается к магниту, так и мужчина с женщиной, хоть они и враги, друг с другом соединяются. Бедные они, несчастные! С первыми лучами солнца все это колдовство исчезнет, чары рассеются, пропадет наваждение…

Хуан-Тигр: Вечно только то, что течет и исчезает. Да, все бежит, все течет, все изменяется, все от меня ускользает… А я остаюсь все таким же. Одиноким, как скала, и таким же безжизненным. Теперь я такой одинокий, словно я уже умер, Господи Ты Боже мой!

Начин де Нача: Одинокий? А я что – мешок соломы?

Хуан-Тигр (вспоминая реплику из «Отелло», в котором он когда-то играл на сцене театра де ла Фонтана): «Едва я только разлюблю ее, как мир немедля обратится в хаос».

Начин де Нача: Так он тебя и послушается, этот мир. Каким он был, таким и останется.

Хуан-Тигр: «И даже если целое войско, от пехотинца до повара, насладилось бы ее прекрасным телом, то я, не зная об этом, все равно был бы счастлив».

Начин де Hача: С глаз долой – из сердца вон. Понять труднее, чем забыть.

Хуан-Тигр: Есть вещи, которые, если их поймешь, ты уже ни за что и никогда не забудешь – живи хоть миллион лет. (Испугавшись, он вскакивает.) Ты видишь?

Начин де Нача: Вижу привидения. Мужчины и женщины обнимаются, это привидения.

Xуан-Тигр: Ты слышишь?

Начин де Нача: Слышу, как квакает жаба, будто играя на камышовой флейте. Слышу, как свистит змея, будто щелкая кастаньетами. Слышу, как скачет домовой и как смеется бес-пересмешник.

(Хуан-Тигр видит перед собой Энграсию – печальную, без кровинки в лице. Она беззвучно шевелит губами.)

Хуан-Тигр: Что ты говоришь? Говори громче, я ничего не слышу.

Начин де Нача: Что говорю, то и говорю. Прочисть уши.

Хуан-Тигр смотрел и видел, как внешний мир, распадаясь на первоэлементы, рассыпается у него на глазах…

Голос Энграсии (звучит в воображении Хуана-Тигра): Я вернулась в этот мир, чтобы на этот раз ты поступил со мной справедливо, но ты все-таки забыл, чему тебя научила жизнь. Справедливость! Я тебя не обманула. Ты сам себя обманул. Ты сам себя обманул, потому что ты меня не любил. Справедливость!

Хуан-Тигр: Энграсия… Энграсия… Так я и теперь сам себя обманываю?

Начин де Hача: Час от часу не легче! Э, даты бредишь! Тебя околдовали, Хуан!

(Тень Энграсии незаметно превращается в Эрминию.)

Голос Эрминии (звучит в воображении Хуана-Тигра): Справедливость! Ну же, смелее!

Хуан-Тигр: Какая справедливость? Как я могу тебя наказать? Любовь боготворит тебя…

Голос Эрминии: Убей меня… Если, конечно, у тебя хватит духа.

Хуан-Тигр: Обмани меня. Скажи, это правда, что целое войско, от пехотинца до повара, насладилось твоим прекрасным телом? Нет, не говори правды, обмани меня! Чтобы я этого не знал. Я все равно буду счастлив. Скажи хоть слово в свое оправдание. Пусть это будет милосердная ложь. Я тебе поверю.

(Замолчав, Хуан-Тигр не видит перед собой ничего, кроме тени Энграсии, вновь перед ним представшей.)

Начин де Нача: В первый раз слышу, что у меня прекрасное тело, которое по вкусу пехотинцам и поварам. За кого ты меня принимаешь, Хуан?

Голос Энграсии: Лейтенант выскочил из окна моей спальни. Все доказательства против меня. Я не могу говорить. Но я тебя не обманула. Ты сам себя обманываешь. Я не виновата. Не убивай меня. Справедливость!

Хуан-Тигр (глаза у него покраснели, словно от кровавых слез): Честь требует отмщенья… Таким, как я, довольно подозренья…

(И вдруг Хуан-Тигр замолкает, заметив, что он разговаривает с тенью Эрминии.)

Голос Эрминии: Справедливость! Убей меня! Или у тебя не хватает духа?

Хуан-Тигр: На куски разорвал бы я это сердце, что, огнем пылая… Любовь боготворит тебя… Обмани меня! Без тебя я умру!

(Образ Эрминии снова начинает терять прежние очертания. Хуан-Тигр бросается вперед, пытаясь удержать ее в своих объятиях, но вместо нее изо всех сил стискивает Начина.)

Не уходи от меня. Не уходи. Едва я только разлюблю тебя, как мир немедля превратится в хаос. Любовь боготворит тебя.

Начин де H a ч а (сердясь и веселясь одновременно): Эй, отпусти свои ручищи, черт тебя побери! Иди-ка отсюда. Или в эту колдовскую ночь у тебя так помутилось в голове, что ты хватаешься за мои штаны как за девчоночьи юбки?

Голос Энграсии: Лучше сам пусти себе кровь. Тебе нужно очиститься.

(Услышав голос Энграсии, Хуан-Тигр поворачивается в ее сторону, но никого не видит.)

Голос Эрминии (раздается у Хуана-Тигра за спиной): Я не хочу ребенка от тебя. Ты – убийца женщин.

(Хуан-Тигр оборачивается назад, но ничего не видит. За его спиной звучат, сменяя друг друга, еле слышные голоса Энграсии и Эрминии. Хуан-Тигр, как помешанный, вертится во все стороны. Падает на землю. Начин поднимает его на руки.)

Начин де Нача: Этим и должно было кончиться. Тебе надо лечь.

Хуан-Тигр: Что это за сукины дети так надо мной смеются? Смеются – и прячутся… Этот смех звенит везде, повсюду, наполняя собой весь мир…

Начин де Haча: Это сверчки. Пошли домой.

Хуан-Тигр: Рожок архангела разрывает тишину. Мечом света рассекает занавес небосвода, будто это балдахин из шуршащего шелка.

Начин де Haча: Петух пропел. Это полночь.

Хуан-Тигр: Небеса разверзаются, и через трещину прорывается заледеневший огонь, пылающий лед. Какая ослепительная белизна! Луч снежно-белого небесного. света вонзается в меня, проникает до мозга костей! Дон Синсерато входит в рай. Садится за стол рядом с Богом. В углу стола лежит колода карт, чтобы Господь мог играть с ним после обеда. Крошки с их трапезы, ледяные искры, бриллиантовые камешки летят в мое сердце, пробивают его насквозь – теперь оно у меня как решето. И через эти дырочки вытекает вся моя нечистая кровь… Смотри, Энграсия, смотри… Эрминия, любовь моя, иди сюда…

Начин де Нача (тащит Хуана-Тигра в свою лачугу): Может, мне надеть на тебя смирительную рубашку или намордник, чтобы ты больше не лаял?

Хуан-Тигр (оглушительно хохоча): Ха-ха-ха!

Начин де Нача (как и всякий скептик, он суеверен): Тебя околдовали. Здесь, в миске, я оставил воды. Она простояла на дворе всю ночь под Иоанна Крестителя, до самого петушиного пения. Если покропить этой водой, чары исчезнут. Давай наклони башку, я полью тебе ее на затылок. Не хочешь по-хорошему, так я тебя силой заставлю.

Хуан-Тигр (на корточках, наклонив голову): Ха-ха-ха!

Начин де Haча (поливая его водой): Я буду крестить тебя. Сгинь, сгинь, Хуан-Козленок. Беги в землю египетскую. Заклинаю тебя. Пусть прочистятся твои мозги, забитые всякой ерундой. Вот скачет святой Иоанн на гнедом жеребце. Пусть бежит девчонка прочь – Дева нам должна помочь!

Хуан-Тигр (теперь он уже на ногах; у него обычный, спокойный вид): Ты кончил?

Начин де Нача: Ты чувствуешь, что стал совсем другим человеком? Чувствуешь? Видишь, что значит заговоренная вода?

Хуан-Тигр: Да нет, я чувствовал себя другим человеком раньше – до того, как ты меня перекрестил. Хорошенькое ты дал мне имя: Хуан-Козленок.

Начин де Haча: Нет, это не ты Хуан-Козленок – так зовут Нуберу.[38] Нуберу – мрачный персонаж языческой испанской мифологии.

Хуан-Тигр (пытаясьулыбнуться и пошутить): Мне все равно, как меня ни назови – хоть Хуаном-Козленком, хоть Хуаном-Буйволом, хоть Хуаном-Бегемотом. Ты же видишь, что я изменился. Но я не понимаю, что это со мной было: то ли мне отпустили грехи, то ли меня отпели. Я видел небо через щелочку, и меня будто вывернули наизнанку. Молния откровения рассекла меня пополам. Крысы, визжа, бегут из горящего дома – так и те мои крики, которые ты сейчас слышал, они были как тараканы, выползавшие из моей, уже просветлевшей, души. Я знаю, что мне теперь делать.

Начин де Нача: А мне можно узнать?

Хуан-Тигр: Почему бы и нет? Как только забрезжит заря, я вернусь домой. И там я сяду и буду сидеть, дожидаясь, когда ко мне вернется моя жена. Она обязательНачин де Нача: Поздравляю тебя, дружище. Поздравляю тебя и с днем твоего ангела, и еще с тем, что в своем саду ты посеял семена забвения. Теперь тебя уже не волнует, что ты пьешь из ручья, откуда пьют все остальные, и что твоя свеча освещает две спальни, и что ты ешь объедки… Ну и прекрасно. А я-то думал, что тебя выкормила волчица. Но я ошибся. Ну-ка, львиное сердце, скажи мне, кто сделал тебя ослиным?

Хуан-Тигр: Я знаю, что мне теперь делать. А сейчас давай ложиться.