Онлайн чтение книги От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла In the steps of st. Paul
Глава пятая. Преддверие Европы

Я снова посещаю Турцию, объединяю свои усилия с турком, направляюсь в глубь страны и останавливаюсь в Иконии (нынешней Конье), посещаю пустующую мечеть танцующих дервишей, получаю кое-какие сведения о новом режиме и обедаю в современном турецком доме.

1

Итак, три миссионера отправились из Пафоса к берегам Малой Азии. А значит, настало время и мне, следуя по их стопам, снова посетить Турцию. Ах, как я понимал Иоанна-Марка, который в аналогичной ситуации решил повернуть назад и возвратиться домой!

Мою первую поездку в Турцию никак нельзя было назвать приятной. Тот, кому приходилось жить в атмосфере всеобщей подозрительности, кто имел случай оценить изобретательность зловредных мелких чиновников, поймет уныние, охватившее меня при мысли о необходимости возвращаться в эту страну. Снова преодолевать нелепые препятствия и доказывать незнакомым людям, что ты не шпион! Однако на сей раз я решил быть умнее — заручился массой рекомендаций, и в том числе письмом от турецкого посла в Лондоне. Несмотря на эти разумные меры предосторожности, я чувствовал себя очень неуютно, когда приближался на каботажном судне к Мерсину.

Этот маленький портовый городок живописно расположился на зеленой равнине, позади которой вздымаются белоснежные вершины Таврских гор. Возможности портовых сооружений Мерсина ограничиваются приемом лишь рыбацких лодок. Крупные морские суда вынуждены вставать на якорь чуть ли не посреди залива и пересаживать пассажиров на турецкие каики.

Современный Мерсин выполняет те же функции, которые в древние времена возлагались на Тарс. Он является отправной точкой для экспорта с Киликийской равнины. Древесину, зерно, шерсть и прочие товары грузят здесь на суда и отправляют в Россию, Сирию и другие страны.

Городок утопал в лучах полуденного солнца. На берегу толпились местные жители с корзинами, наполненными только что сорванными апельсинами. За их спинами виднелись маленькие турецкие кафе — столь привлекательные в солнечную погоду и превращающиеся в мрачные развалюхи в дождливый день. От толпы отделился крепкий мужчина лет сорока на вид. Одет он был в приличный твидовый костюм, и сначала я принял его за англичанина. Мужчина приблизился ко мне и вежливо представился.

— Я ваш гид, — сообщил он с улыбкой. — Так сказать, прибыл в ваше распоряжение.

Рассмотрев своего новоявленного гида, я решил, что в сложных ситуациях на него можно положиться.

— Не выпить ли нам кофе? — предложил я.

— С удовольствием, — ответил мужчина, и мы направились к жестяному столику, стоявшему в тени виноградника.

Всего в нескольких ярдах от нас волны накатывались на деревянный настил. Нас тут же взяли в оборот два чистильщика обуви: они пристроились у наших ног и начали полировать наши ботинки.

Я тем временем завязал шутливый разговор со своим новым знакомым. Пожаловался, что во мне, должно быть, присутствует нечто, что будит необоснованные подозрения у его соотечественников. Рассказал, что буквально чудом избежал заключения в тюремную камеру во время первого визита в Турцию. Мой собеседник беззаботно взмахнул рукой, словно разгоняя докучливую толпу полицейских, подозрительных таможенников и рядовых осведомителей.

— Вы можете не опасаться подобных проблем, — сказал он. — Теперь я покажу вам Турцию.

— Вы отлично говорите по-английски, — отметил я и поинтересовался: — Вы, наверное, бывали в Англии?

— Никогда, — ответил он с улыбкой. — Я служил кавалерийским офицером и попал в плен в Египте. Меня захватили на Суэцком канале, так что язык я изучал в одной из ваших тюрем.

Я немедленно припомнил своего аданского попутчика, который рассказывал мне точно такую же историю.

— Надеюсь, — осторожно спросил я, — мы хорошо с вами обращались?

— Увы, нет, не слишком. — Он нахмурился, закуривая сигарету.

— Остается только сожалеть об этом. Ведь сейчас я, в некотором смысле, ваш пленник.

Лицо его осветилось улыбкой, и я еще раз убедился, что турки любят и понимают иронию.

— Ну что ж, на войне, как на войне! — громким голосом объявил он.

После чего мы демонстративно пожали друг другу руки и вернулись к кофе.

Слыша, что разговор ведется на иностранном языке, чистильщики попытались вытянуть из нас больше обычных пяти пиастров. Мой собеседник наклонился к ним и прошипел что-то вполголоса. Всего одно слово, но назойливые турки тут же подхватили свои ящички и ударились в бегство.

Я неимоверно зауважал своего нового знакомого. Хотелось бы надеяться, что и с полицейскими он управляется не хуже.

После обеда мы наняли экипаж, запряженный двумя белыми лошадками, и отправились на развалины древнего города Сола. Примерно в миле от города дорога превратилась в обычную деревенскую тропу, где на каждом шагу попадались рытвины и выбоины. Мимо нас неспешно вышагивали верблюды, груженные такими огромными тюками, что они занимали половину дороги. Внезапно, без всякого предупреждения из поля, засеянного сахарным тростником, показалась сотня солдат с винтовками наперевес и залегла в придорожной канаве.

Хассан — так звали моего провожатого — наблюдал за ними с профессиональным интересом.

Я выяснил, что после освобождения из тюрьмы он принимал активное участие в военных действиях, приведших в конце концов к установлению республики и диктатуры. Он буквально боготворил Кемаля Ататюрка. По мнению Хассана, все, что делал Гази, было абсолютно правильно. А все, что он еще предполагал сделать, не вызывало сомнений.

— Под предводительством нашего Вождя турки получили шанс стать великой нацией в современном смысле этого слова, — растолковывал мне Хассан. — Турция слишком долго была «больным человеком Европы». Теперь мы наконец выздоровели. Все старое, плохое, что связывает нас с прошлым, искореняется, и мы с надеждой смотрим в будущее.

Мимо шествовал караван верблюдов, во главе которого ехал крупный мужчина на маленьком ослике.

— Турки, — произнес Хассан с внезапной страстью в голосе, — не азиаты, они европейцы.

Я подумал, что он сам — в своем элегантном твидовом костюме, в легкой фетровой шляпе, надвинутой на глаза, служит наглядным подтверждением этой теории. Этого человека вполне можно было принять за француза или англичанина.

Руины Солы вызывали у меня исключительный интерес, ибо я наверняка знал, что святой Павел побывал здесь во время своих миссионерских странствий. Архитектурой и планировкой этот город напоминал Антиохию, Дамаск, Джераш, Пальмиру и прочие греко-римские города Сирии и Малой Азии. Через всю Солу протянулась длинная обрамленная колоннами улица — «улица, называемая Прямой».

В древние времена всякий путешественник, прибывавший в великолепный порт Солы, должен был подняться по широкой лестнице, которая приводила на улицу с колоннами. Двадцать три из них до сих пор стоят, выстроившись в безупречно прямую линию. Остальные лежат рядом, укрытые густым покровом из травы и мелкого кустарника. Под буйной растительностью прячутся останки общественных бань, домов, стен и амфитеатра.

Сидя на развалинах Солы и слушая болтовню моего попутчика, я размышлял о счастливой судьбе этого исчезнувшего города, чье имя вписано в историю не кровью, но… филологией. Древняя Сола даровала нам слово «солецизм», и это все, чем она знаменита.

Дело в том, что этот греческий город был в свое время разрушен армянами. Помпей Великий восстановил его и заселил плененными киликийскими пиратами, которые разговаривали на столь чудовищном греческом, что вскоре прославили свой город. Когда кто-то совершал грубейшую ошибку в произношении или грамматике, греки снисходительно вздыхали: что взять с бедняги — он, должно быть, из Солы. Греческий термин soloikismos со временем породил сходные понятия в наших языках: «solecism» в английском и «solecisme» во французском.

Забавная вещь этимология. Вот слово, которое все мы время от времени используем. И оказывается, что оно имеет непосредственное отношение к этим двадцати трем колоннам, неистребимо торчащим из древнего скелета мертвого города.

— Турция для турок, — донеся до меня голос Хассана.

— Прошу прощения?

— Я говорю, что наконец-то настали времена, когда турки сами правят своей страной. Армяне, греки и прочие иностранцы, которые в прошлом контролировали нас, ушли. И сегодня Турция для турок!

— Когда Ллойд Джордж… — начал я.

— Не говорите мне о нем! — с ненавистью возопил Хассан. — Это ужасный человек! Была б его воля, он бы, не задумываясь, отдал Турцию грекам!

Однако уже через секунду он успокоился и заговорил другим, почти мягким тоном:

— Впрочем, мы должны быть ему благодарны. Этот человек заслуживает, чтобы его статуи установили во всех турецких городах. Ллойд Джордж должен стоять рядом с Ататюрком.

— Но почему? — спросил я озадаченно.

— Потому что он заставил нас сражаться за Турцию!

У меня возникло тревожное ощущение: вот сейчас, сию минуту, Хассан вытянется в струнку и начнет исполнять национальный гимн. Я понятия не имел, как звучит турецкий национальный гимн, но на всякий случай поспешил подняться и побрел через руины Солы к нашему экипажу.

2

Сначала миссионеры совершили путешествие из Пергии в Антиохию Писидийскую, затем Павел и Варнава проповедовали в Иконии, Листре и Дервии. Мне кажется, что такой выбор маршрута не случаен. По-моему, уже в тот момент Павел осознавал — и это неудивительно при его безошибочном чутье, — что для реализации его великой задачи остров Кипр малоперспективен. Если они желают распространить семена христианства по всему свету, то им следует двигаться на север от Пергии и последовательно «обрабатывать» крупные города, расположенные вдоль великого торгового пути. Таким образом, уже в самом начале своей апостольской деятельности Павел продемонстрировал трезвый склад ума и изрядную практическую сметку. Планируя свои миссионерские путешествия, он проявил себя настоящим стратегом.

Однако прежде чем они развернули наступление на север, произошел знаменитый спор между Павлом и Марком. Я бы даже рискнул употребить здесь более сильное слово — «разлад», ибо он на долгие годы пошатнул веру Павла в Марка. В то же время надо отметить, что упомянутый спор никак не повлиял на отношение Варнавы к своему молодому родственнику.

Что же стало камнем преткновения? О чем тогда поспорили Павел и Марк? Вполне возможно, что Марка, воспитанного в духе ортодоксального иудаизма, испугало и насторожило намерение Павла адресовать проповеди нееврейскому населению. Не исключено также, что, будучи преданным поклонником своего родственника Варнавы, Марк возмутился новыми командными нотками, которые проявились у Павла после его встречи с римским правителем Пафоса. А может, у юноши вызывала сомнения сама возможность распространения христианства по всему миру? Или его страшили встречи с разбойниками, которые — несмотря на все полицейские меры, предпринятые Помпеем и Августом, — продолжали рыскать в непроходимых Таврских горах. Или напугал полет Павловой мысли, пики и бездны его разума, не менее ужасные, чем в реальных горах.

Существовало и еще одно обстоятельство, которое могло повлиять на отношения миссионеров. Вы помните, в начальных главах Деяний нередко упоминается некая «Мария, мать Марка». Так вот, двое старших мужчин забирают ее юного сына из дома и увлекают его на полный тягот и опасностей путь христианского миссионерства. Что думала об этом «Мария, мать Марка», сидя в своем иерусалимском доме? Была ли она спокойна, зная, что любимый сын бродит по опасным тропам Таврских гор или заживо гниет в малярийных болотах Малой Азии? Думаю, ответ напрашивается сам собой. Вполне возможно, что в какой-то момент Марк получил послание из дома, содержавшее упреки и призывы вернуться. А зная характер Павла, я вполне могу предсказать, какой была его реакция. Павел порой мог быть мягким, как женщина. Он мог рыдать и жаловаться, как девушка. Но, коль скоро дело касалось распространения Христова Евангелия, он становился непреклонен, как скала.

Древняя традиция утверждает, что Марк имел некий физический изъян, описываемый греческим словом κολοβοδακτυλος и касавшийся пальцев рук: то ли они у него были изуродованы, то ли недоразвиты. Ряд исследователей предполагает, что этот недостаток мог послужить препятствием для далеких и долгих путешествий. Лично мне эта гипотеза не кажется убедительной. Истории известны примеры, когда люди имели куда более тяжкие физические недостатки, и это не мешало им преодолевать жизненные тяготы. Скорее всего, прав аббат Констан Фуар, который писал: «…Этот ученик иерусалимской церкви, воспитанный в атмосфере строгого иудаизма, неминуемо должен был испытывать тревогу, оказавшись рядом с апостолом народов».

Затея Павла — привести непонятных и неудобных чужаков в лоно христианской церкви, причем, возможно, действуя вопреки воле синагог, — выглядела страшной ересью в глазах правоверного иудея Марка. Люди, как правило, долго обсуждают свои планы, прежде чем приведут их в исполнение. И кто знает, сколько раз за время пребывания на Кипре бедняге Марку доводилось сидеть и с растущим беспокойством выслушивать рассуждения Павла?

Как бы то ни было, но Марк решил покинуть своих друзей и вернуться домой. Для Павла это стало неожиданным ударом. И пройдет немало лет, прежде чем оба — повзрослевший Марк и состарившийся Павел — сумеют забыть давнюю ссору на берегах Малой Азии.

Интересно, каким же образом путешествовал Павел? Думаю, подобный вопрос неизбежно встает перед каждым, кто, подобно мне, решился пройти по его стопам. Читая Деяния, мы невольно удивляемся той легкости, с какой апостолы планировали и реализовывали свои многолетние странствия. Их путешествия осуществлялись по суше и по морю, в рамках регулярной связи, существовавшей тогда между ранними христианскими церквями. Известно, что за несколько лет, последовавших за распятием Спасителя, весть об этом событии распространилась по всему цивилизованному миру. Как это стало возможно? Отвечаю: благую весть несли по дорогам, ныне заброшенным, с нею выплывали из портов, ныне обезлюдевших. Ведь в эпоху святого Павла Малая Азия играла ту же самую роль, что и современная Европа.

Завоевание Александром Македонским Востока, которое пришлось на 334–323 годы до н. э., распахнуло двери в мир. Ведь прежде путешествовал строго ограниченный контингент людей. Кого в те времена можно было застать в дороге? Прежде всего военный люд: либо армии, направлявшиеся в Трою, либо персы, двигавшиеся на завоевание Греции. К ним надо добавить финикийских моряков, бесстрашно уходивших за Геркулесовы столпы, ну и, конечно, паломников, шедших к тому или иному оракулу.

И вдруг за какое-то десятилетие все изменилось. Армии Александра проложили новые дороги, которые связали между собой вновь возникшие города. В дельте Нила и в тени сирийских утесов выросли крупные порты. Александрийский маяк освещал путь мореходам. Повсюду — от Стримона до Ганга — звучала греческая речь. На этом языке говорили торговцы и покупатели, исследователи и мыслители. Фасос и Пангея снабжали серебром весь мир, персидское золото красной рекой текло на запад.

В эпоху Павла — в римскую эру — мир приближался к своему современному виду. В море появилось множество галер, державших путь в Остию и Рим. По свидетельству Страбона, за один только год сто двадцать кораблей отправились к берегам Индии и Египта. В восточных портах скапливалось огромное количество предметов роскоши, ждавших отправки в Рим; а склады Путеолы и Остии были завалены продуктами земледелия. Хлеб, выпекавшийся в Риме, изготавливали из зерна, которое выращивали в Египте, Галлии, Испании, на Сицилии и Сардинии. Сенека рассказывает нам, что, когда на горизонте появлялись египетские корабли с зерном в сопровождении военного эскорта, все население Путеолы бежало в порт, чтобы не пропустить момент, когда начнется выгрузка товара.

Обычно на набережной собирались торговцы, перекупщики, простые горожане — все эти традиционные персонажи средневекового города. Они голосили, торговались, размахивали купчими. По обоим берегам Тибра на целую милю тянулись просторные склады, где хранились смола и благовония, фимиам и слоновая кость, шелка, краски из Тира, оливковое масло, зерно и вино из Сирии, стекло из Сидона и прочие разнообразные товары. «Множество людей, — писал Сенека, — охваченных жадностью торговцев, стремились посетить каждый берег и каждое море». А Плиний сообщал, что Рим ежегодно отправляет на Восток свыше миллиона монет в обмен на косметику, благовония и шелка. «Вот во что обходятся нам наши женщины и наша любовь к роскоши», — заключал он.

Сенека, возмущенный образом жизни и привычками своих соотечественников, писал:

По вновь созданным дорогам двигались караваны, груженные несметными богатствами. И все дороги, по которым они путешествовали, вели в Рим. По ним мчались курьеры имперской почты, учрежденной Августом. На всем протяжении пути были устроены специальные станции, где можно было отдохнуть и сменить лошадей. Депеши от военачальников, инструкции провинциальным чиновникам, эдикты императора и прочие официальные документы пересекали горы и равнины, двигаясь со скоростью пять миль в час — средней скоростью императорских гонцов.

Рядовые путешественники в наемных экипажах, как правило, преодолевали от сорока до пятидесяти миль в день. В римские времена существовало множество разнообразных видов транспорта, которые можно было нанять для дальних странствий. Аналогом нашего роскошного «роллс-ройса» служила каррука — четырехколесная крытая повозка с откидным верхом. Она полностью оправдывала свое полное название каррука дормитория, то есть «спальная», поскольку была укомплектована мягкими постелями. Благодаря роскошной отделке цена таких экипажей могла достигать и даже перекрывать стоимость загородной фермы. Бастерны представляли собой комфортабельные носилки, подвешенные на шестах меж двух мулов — один шел впереди, а другой сзади. У дам наибольшей популярностью пользовался карпент — двухколесный экипаж, который иногда имел задергивающийся шелковый полог. Кроме того, существовали еще кизий — быстрый кабриолет, и реда — легкая прогулочная повозка, запряженная четверкой лошадей. В городских условиях (или для краткосрочных загородных выездов) использовались и старомодные носилки, которые обычно несла на плечах восьмерка тренированных носильщиков.

Тот факт, что высокопоставленные персоны путешествовали с максимальным комфортом, находит свое подтверждение в трудах классиков. Так, например, Цицерон писал, что где-то в азиатской глуши встретил Ведия «с двумя экипажами, повозкой, носилками, лошадьми, дикими ослами, многочисленными рабами и, кроме того, обезьянкой на маленькой колеснице».

Вообще, надо заметить, что средства транспорта в древнеримские времена были более многочисленны и разнообразны, чем в любую другую эпоху, если не учитывать Англию девятнадцатого столетия. Естественно, что столь интенсивное движение на римских улицах требовалось регулировать. В целях борьбы с дорожными заторами был издан специальный закон (Tabula Heracleensis), запрещавший в течение первых десяти часов дня передвижение по улицам города в колесных экипажах. Исключение делалось лишь в нескольких случаях: для повозок, занятых на общественных работах; для экипажей весталок; для жрецов, едущих на публичные жертвоприношения; и для военачальников во время триумфа. В результате большинство поездок совершалось вечерами, и после наступления темноты в Риме стоял невыносимый шум. «Только очень богатые люди могут себе позволить спать в Риме», — отмечал Ювенал.

Путешествия по морю были еще более рискованными, нежели по суше. С 10 ноября по 10 марта навигация на Средиземном море практически закрывалась, и лишь неотложные государственные дела могли подтолкнуть к морскому путешествию в этот сезон. Но даже и в благоприятное время года мореходы опасались выходить в открытое море и предпочитали, по возможности, двигаться вдоль побережья и ловить береговые бризы. На ночь суда, как правило, заходили в порты и предоставляли пассажирам возможность ночевать на суше.

Судя по всему, Павел имел богатый опыт морских путешествий, а потому с полным правом подавал советы во время кораблекрушения на Мальте. Он трижды попадал в аналогичную ситуацию, а как-то раз ему пришлось целые сутки дрейфовать на плоту. Возникает закономерный вопрос: с чем это было связано? То ли яростный и нетерпеливый характер толкал апостола на плавание во время неурочного сезона? То ли такой уж Павел был невезучий и притягивал к себе неожиданные шквалы даже в безопасное время года?

Размеры торговых кораблей, ходивших в эпоху Римской империи, поражают даже по нынешним меркам. К примеру, Иосиф Флавий описывал судно, совершавшее плавание из Иудеи в Египет: на его борту помещалось шестьсот человек, и это был еще не предел. В Египте строились корабли и крупнее — в основном для перевозки зерна и обелисков, пользовавшихся в то время большой популярностью. Если вы знакомы с историей транспортировки «Иглы Клеопатры» — как обелиск поместили в специально изготовленный понтон цилиндрической формы и как он едва не погиб во время шторма в Бискайском заливе, — то наверняка проникнетесь уважением к кораблестроителям и мореходам первого столетия, которые доставляли подобные монументальные грузы из Египта в Рим. У Плиния мы находим упоминание о судне, перевозившем тысячу двести пассажиров, а также немалый груз холста, папируса, перца и специй. В Риме на площади перед собором Святого Петра тоже стоит египетский обелиск. Так вот, судно, транспортировавшее этот обелиск, было таким огромным, что четверо человек, взявшись за руки, едва могли обхватить его мачту.

Зима была неприятным временем в Малой Азии. С ноября по март не только моря закрывались для путешествий, но и горные перевалы Тавра оказывались погребенными под тоннами снега. Да и на равнинах дело обстояло немногим лучше: над степями Малой Азии гуляли пронизывающие ветры, а проливные дожди превращали почву в жидкое болото и делали дороги совершенно непроходимыми.

Все это следует принимать во внимание, когда мы пытаемся установить хронологию миссионерских путешествий святого Павла. Неоднократно случалось так, что он просто не мог попасть из одного места в другое.

Традиционно Павла изображают в виде путника с посохом в руке, и это изображение исполнено глубокого смысла. В условиях нехватки денег он чаще всего вынужден был передвигаться пешком, проделывая по пятнадцать миль в день — средний показатель для опытного путешественника в данной части света. Естественно, всякий раз, когда ему предлагали проехать на свободном муле или повозке, он с радостью использовал такой шанс.

Лично мне удалось найти лишь одно указание на то, что апостол получал удовольствие от пеших переходов. Когда Павел покидал Троаду в конце своего последнего путешествия, его товарищи наняли корабль, чтобы обогнуть полуостров и попасть в Асс. По их словам, Павел отказался плыть на корабле, велев дожидаться его в Ассе — «ибо он так приказал нам, намереваясь сам идти пешком»²¹.

Таким образом, он решил проделать двадцать миль пешком вместо того, чтобы плыть с товарищами на корабле.

Хассан неоднократно наведывался на маленькую станцию в Мерсине, вел переговоры и в результате объявил, что завтра утром мы сможем сесть на поезд до Аданы, а там пересесть на другой поезд, который доставит нас в Конью.

Эту ночь мы провели в маленькой и чистенькой турецкой гостинице. Ее хозяин оказался сирийцем, который некоторое время жил в Соединенных Штатах. По непонятной причине он решил, что я тоже американец. Он пользовался каждым случаем, чтобы заглянуть ко мне в номер — поинтересоваться, как мне нравится у него в отеле, и отпустить несколько комплиментов в адрес Нью-Йорка. Лично мне хозяин показался приятным человечком, хотя Хассан относился к нему с шовинистической подозрительностью, не одобряя его неанатолийское происхождение.

3

Весь день мы мчались по просторам Турции.

Распростившись с Аданой, мы пережили незабываемые три четверти часа, когда наш поезд на черепашьей скорости преодолевал подъем на Таврские горы. Мы ныряли в туннели, вырубленные в скальной породе, и снова выезжали на белый свет в горных лощинах. Слева открывался вид на дикое ущелье, которое даже в солнечную погоду выглядело сумрачным и необжитым. Я, не отрываясь, смотрел в окно. Пейзаж напомнил мне сильно увеличенный перевал Киллекранки. Далеко внизу бежал горный ручей: он низвергался с одного выступа скалы на другой, а в промежутках извивался, прокладывая себе путь в горных расселинах. Склоны густо заросли соснами и елками.

Полковник Балфур из Дэвика, большой специалист по деревьям, как-то рассказывал мне, что, в отличие от средиземноморской растительности, в Малой Азии деревья практически не изменились с апостольских времен. Таким образом, когда Павел шел через Таврские горы с благой вестью о Рождестве, со всех сторон его обступали тысячи рождественских елочек. И каждая из них представляла собой идеальный пушистый конус высотой примерно в четыре фута, и каждая топорщила ветки в ожидании свечек и нарядной мишуры.

Довольно скоро мы очутились на высокогорном плато, где воздух был ощутимо холоднее, чем в Тарсе и Мерсине. Весна здесь наступает на месяц позднее, чем на Кипре и на Киликийской равнине, а пухлые облака на могучих склонах Султан-Дага только и ждут часа, чтобы пролиться дождем на окружающую местность. Киликийские Ворота — своеобразный рубеж: за какие-нибудь сорок-пятьдесят минут мы попали с Востока на Запад.

В конце концов пейзаж за окном меня утомил. Там тянулась скучная зеленовато-бурая равнина, которую лишь изредка оживляли случайные всадники и огромные отары овец. Пастухи в квадратных войлочных бурках останавливались, чтобы поглазеть на проезжавший мимо поезд. Некоторые из них махали вслед своими посохами. Огромные белые собаки вставали на дыбы и злобно скалили зубы. У них на шеях я разглядел массивные ошейники с железными шипами в три дюйма длиной. В Малой Азии пастушьи собаки носят такие ошейники в качестве защиты от волков.

Время медленно тянулось час за часом, а картина за окном не менялась: все та же равнина, переходящая на горизонте в цепочку холмов. Изредка мелькали убогие деревушки, однако в основном пейзаж оставался безжизненным: необъятное дикое нагорье, на котором лишь кочевые юруки чувствуют себя хозяевами.

Спустя несколько часов появились первые признаки приближающегося жилья. Чаще всего это оказывалась расхлябанная подвода, двигавшаяся параллельно нашему поезду. Где подвода — там должна быть и дорога, а все дороги ведут в города. И действительно, вскоре вдалеке показался ряд растрепанных тополей, над ними возвышалась белая башня минарета. Через десять минут мы медленно подъезжали к пыльной платформе, на которой толпились оборванные бездельники. Они прогуливались вдоль вагонов и молча, с каким-то тупым любопытством заглядывали в окна.

Солдаты в просторных мундирах, с винтовками за спинами патрулировали вокзал. Тут же появились вездесущие полицейские с красными петлицами на кителях и красными же околышами фуражек. Из здания станции показался их командир, он настороженно шарил взглядом по толпе.

Однако железнодорожные поездки по Турции имеют и свои светлые стороны. Каждое такое путешествие оборачивается бесконечным пикником. Дело в том, что лишь столичные поезда — те, что отправляются из Анкары, — имеют такую роскошь, как спальные вагоны и вагоны-рестораны. В обычных же поездах пассажиры сами должны заботиться о пропитании. Поэтому закупка провизии становится главным занятием на всех полустанках, где останавливается состав. Некоторые станции специализируются на кебабах — это маринованное мясо, нарезанное кусками и запеченное на шампурах. Продают его обычно маленькие мальчишки, шумной гурьбой бегающие по вагонам. Они заходят в купе, держа шампур за верхушку, и ловким движением стряхивают кусочки мяса на обрывок газеты.

Иногда вместо кебаба продают апельсины, яблоки и пакетики жареных каштанов. И нигде не обходится без симит — наивкуснейших бубликов, обсыпанных кунжутом, — и маленьких чашечек горячего, сладкого кофе, который носят все те же мальчишки.

Однако в этой поездке мне не пришлось покупать еду. Хассан прихватил с собой большую корзину, в которую были уложены жареные цыплята, сыр и свежий хлеб.

С нами в купе ехал молодой офицер-пехотинец, возвращавшийся в свой полк из отпуска. Он оказался весьма приятным попутчиком, я бы даже сказал, образцом любезности и гостеприимства. Мое внимание привлек его багаж, куда, помимо обычных чемоданов, входила шкура черно-бурой лисы и аквариум с пятью золотыми рыбками.

Рыбки эти являлись предметом его особой заботы. Время от времени офицер зачерпывал чашкой воду из аквариума и выплескивал прямо за окно. После этого поспешно бежал в туалет в конце коридора и возвращался со свежей водой, которую и выливал в аквариум.

Офицер вез с собой такое количество еды, что ее хватило бы на целый полк. Матушка дала ему огромную жестяную коробку, набитую всеми видами турецких деликатесов. Он угостил нас превосходной долмой : это национальное блюдо представляет собой рисовые шарики, сдобренные пряностями и завернутые в виноградные листья. Мы взамен предложили ему наших цыплят, но офицер с улыбкой откупорил еще одну коробку и продемонстрировал точно таких же жареных цыплят.

Он достал из сумки бутылку душистой воды под названием «Кемаль» и освежил лицо и руки. Вслед за тем извлек на свет великолепное белое вино — предмет гордости современных турецких виноделов.

Медленно тянулись часы праздного времяпрепровождения. За окнами расстилалась все та же бесконечная равнина. Солнце уже перевалило через зенит… Офицер снял китель и, устроив своих рыбок в тени, улегся спать. Хассан тоже заснул, положив под голову свернутый пиджак.

А я смотрел в окно и думал о святом Павле. Похоже, его путешествие по Малой Азии было не столь тяжелым, как мне представлялось. Я-то ранее всегда воображал его преодолевающим труднопроходимые горные перевалы.

А на самом деле к западу от Таврских гор Киликия больше всего напоминала сильно увеличенную равнину Солсбери. К тому же во времена Павла все крупные города соединялись между собой отличными римскими дорогами. Населенные пункты возникали повсюду, куда можно было доставить воду. В первом столетии Малая Азия очень напоминала средневековую Европу — множество процветающих городов, принадлежащих единой цивилизации, связанных прочными узами и воодушевленных идентичными идеями.

В своих миссионерских странствиях Павел передвигался от одного такого города к другому — всегда по качественным, широким дорогам и в относительной безопасности. На центральных дорогах Малой Азии риск подвергнуться нападению грабителей был невелик, ведь там человек редко путешествовал в одиночку. Рядом двигались торговые караваны, перемещались отряды римских легионеров и местного ополчения. Тут же шли бродячие актеры и жонглеры, священники и странствующие философы. Да и гладиаторские школы нередко переезжали с места на место, гастролируя по провинциям. Только когда Павел покидал главные дороги, он превращался в одинокого путешественника и, следовательно, мог пострадать от грабителей или стихийных бедствий.

Я подробно изучил историю его странствий и нашел лишь одно упоминание о постоялом дворе: это «Три таверны» на Аппиевой дороге. Да и то нет никаких доказательств, что Павел останавливался именно там. И тем не менее где-то же он должен был устраиваться на отдых — в каких-нибудь придорожных харчевнях или гостиницах. Полагаю, что «угроза грабителей» скорее относилась не к бандитам с большой дороги, а к так называемым «гостиничным ворам», которые были неотъемлемой чертой тогдашней кочевой жизни.

В древности города изобиловали низкопробными тавернами, а содержатель постоялого двора являлся довольно зловещей фигурой. Что же касается постоялых дворов в захолустье, то они, полагаю, были еще хуже современных ханов : убогие места, где рядом отдыхали и люди, и животные. Эти заведения не предоставляли ни мебели, ни еды, а посему путешественники спали на собственных одеялах (если таковые имелись), еду же готовили самостоятельно на общем огне.

Очень сомневаюсь, чтобы в те времена помещения снабжались надежными запорами — сплошное раздолье для воровских шаек и злодеев-хозяев, которые тайно пробирались в комнаты спящих постояльцев, грабили, а то и убивали невинных людей.

Цицерон рассказывает страшную историю о двух друзьях из Аркадии, которые остановились на отдых в сельской гостинице. Один из них проснулся среди ночи: ему показалось, что из соседней комнаты, где ночевал его друг, доносятся крики о помощи. Путешественник знал о безобразиях, которые творятся в подобных местах, и побоялся выходить из своего убежища. Вместо того он перевернулся на другой бок и снова заснул. Правда, ненадолго: вскоре он снова был разбужен — на сей раз призраком убитого друга. Призрак укорял его в бездействии и умолял не оставить преступление безнаказанным. Он рассказал, что хозяин гостиницы зарезал его, а труп спрятал в подводе с навозом. И заклинал друга отправиться на рассвете к городским воротам с тем, чтобы перехватить подводу на выезде. Аркадиец так и сделал. В подводе действительно обнаружился труп, и хозяин гостиницы понес заслуженное наказание.

В больших городах можно было найти и роскошные заведения. Чаще всего их строили городские власти для привлечения богатой публики. Эпиктет упоминал гостиницы столь комфортабельные, что постояльцы без всякой нужды надолго задерживались в них. А вот что писал Страбон о заведениях, расположенных вдоль канала Александрия — Канопус: «Мужчины и женщины пляшут там — совершенно бесстыдные, с крайней степенью развращенности; некоторые на кораблях, а иные в гостиницах на берегу канала, которые специально построены для распутных гостей».

Согласитесь, подобное описание вполне могло бы принадлежать перу современного пуританина, случайно подглядевшего, как эмансипированная молодежь развлекается на вечеринке.

В своих путешествиях святой Павел неминуемо сталкивался с таможенными чиновниками. Система поборов, куда входили и подорожные налоги, и пограничные пошлины, местные и имперские, вызывала у современников апостола не меньшее раздражение, чем у наших сограждан. Полагаю, легендарный Аполлоний Тианский — философ, получивший образование в Тарсе и странствовавший по всему свету (судьба занесла его даже в далекую Индию), был едва ли не единственным путешественником, которому удалось одержать победу над алчными таможенниками:

4

Как выяснилось, в прошлом Хассану уже доводилось бывать в Конье — в качестве командира кавалерийского эскадрона, естественно, воевавшего на стороне республики. Сейчас, приближаясь к городу, он горел нетерпением снова увидеть места своей боевой славы.

— Смотрите! — громко воскликнул он, указывая на группу деревьев. — Вот здесь раньше была ферма, которую я сжег дотла! На ней укрывались мятежники, и, едва пламя занялось, они стали выскакивать наружу — прямо к нам в руки.

Хассан выглядел разочарованным тем, что местечко отстроили заново.

Я, в свою очередь, с любопытством рассматривал город, ради которого проделал столь долгий путь. В Новом Завете он именовался Иконий.

Прямо по курсу лежали густые зеленые сады, составлявшие приятный контраст каменистой Ликаонийской равнине, по которой мы ехали день напролет. Со всех сторон город обступали горы — цепочка голубых вершин на горизонте напоминала острова, поднимающиеся из морской глади. Лишь в северном направлении простиралась буроватая равнина.

Когда наш поезд подошел ближе, я разглядел крыши одноэтажных домов, маячившие над кронами деревьев. То там, то здесь вздымались белые башни минаретов и купола мечетей. Затем обнаружились и более мелкие детали: караван верблюдов, медленно двигавшийся по городской окраине; старенький «форд», битком набитый молодыми турками, который катил по ровной дороге вдоль железнодорожной линии. Он сопровождал нас на протяжении нескольких миль, очевидно, вознамерившись посоревноваться в скорости с поездом. Глядя на современную Конью, я пытался представить себе, каким увидел Иконий Павел. Наверное, он напомнил святому Дамаск.

Благодаря присутствию воды оба города — совершенно неожиданно — утопают в зелени. Подобно тому, как Абана пробивает себе путь сквозь известняковые породы Антиливана и питает Дамаск, точно так же горные ручьи со склонов Писидии собираются вместе, дабы оживить долину Коньи. Оба города располагаются выше уровня моря, и оба в древние времена стояли на перекрестье караванных путей.

Как только поезд остановился, мы вышли на платформу и сразу же оказались в окружении разношерстной толпы, которая является непременным элементом всех турецких вокзалов. Здесь, как и везде, шла оживленная торговля. Измученные пассажиры — все, как один, в рубашках без пиджаков — высовывались в окна, чтобы купить шампур-другой кебаба, бутылки с водой или апельсины. В вагонах первого класса ехали турецкие офицеры, похожие на британцев в рубашках цвета хаки и сразу же превращающиеся в немцев, стоило им только надеть серовато-зеленые приталенные кители.

На привокзальной площади нас дожидались три десятка ветхих экипажей. Каждый экипаж был запряжен парой резвых, хорошо подобранных лошадок и управлялся шумными, размахивающими кнутами кучерами. В дореспубликанские времена все они носили национальную турецкую одежду, сейчас же были вынуждены натягивать на себя поношенные европейские костюмы. Их матерчатые кепки давно потеряли форму, а залатанные пиджаки были настолько старомодными, что привели бы в отчаяние даже обитателей парижских блошиных рынков.

— Я знаю, они выглядят убого, — проговорил Хассан, заметив мой взгляд, — но это совершенно несущественно. Важно то, что эти люди порвали с традициями и сегодня мыслят по-новому.

Мы выбрали подходящую арбу и — под гиканье и щелканье кнута — поехали в город, который располагался на некотором расстоянии от станции. На окраине Коньи я заметил небольшой сквер, посреди которого красовался непременный памятник Гази. Президент был, как всегда, в военном мундире, однако выгодно отличался от сотен своих собратьев тем, что рука его не сжимала, как обычно, рукоять сабли, а поглаживала колосящуюся рожь. Это творение турецкого скульптора поразило меня своим величием и символизмом.

Вскоре колеса нашего экипажа загромыхали по мощеной мостовой Коньи. Как и подобает одному из крупнейших городов между Смирной и Тавром, Конья хвастливо выставляла напоказ заново отстроенный центр, чьи просторные улицы резко контрастировали с узкими лабиринтами традиционных базаров.

Любопытно, что новые дома и магазины в Конье соседствуют с древними строениями сельджукского периода, некоторые датируются одиннадцатым столетием. К тому же самому периоду относятся и старые городские стены, потихоньку разрушающиеся и уже успевшие местами обвалиться. Не менее живописное зрелище представляют протянувшиеся на целые мили маленькие лавочки с открытыми фасадами, чьи хозяева сидят у всех на виду и изготавливают свои товары.

И над всей мешаниной старого и нового вздымаются легкие, изящные минареты городских мечетей и приземистые воронкообразные постройки, покрытые серовато-зеленой плиткой: это бывшие обители ныне изгнанных мевлеви — танцующих дервишей.

Наше появление в городе произвело настоящий фурор. Судя по всему, иностранцы были нечастыми гостями в Конье. И всякий раз, ловя на себе настороженный взгляд полицейского, я с удовольствием думал о Хассане, олицетворявшем собой мои верительные грамоты.

С размещением в гостинице возникли неожиданные сложности. Первый отель, куда мы обратились, сразу же отпугнул меня старым граммофоном, который стоял в холле и непрерывно извергал громогласные турецкие мелодии. В конце концов мы остановили свой выбор на скромной гостинице с названием «Сельджук-Палас», расположившейся поодаль от дороги в окружении небольшого садика. Мне сообщили, что принадлежит он русским эмигрантам.

Хозяева оказались очаровательными людьми. Они радушно поспешили мне навстречу и помогли поднять багаж по не застеленной ковром лестнице. Потом они столь же поспешно завладели моим паспортом и, я нисколько не сомневаюсь, сразу же побежали с ним в полицейский участок.

Мне отвели маленькую спальню, где, помимо кровати, помещались только стул да гардероб. Два потертых коврика покрывали идеально чистые деревянные полы. Оконные занавески словно усохли одновременно сверху и снизу — так что ни о какой приватности не приходилось и мечтать. Самым же важным предметом обстановки (как выяснил я позже) оказалась печь, стоявшая почти в центре комнаты. Черная печная труба уходила в потолок и визуально делила помещение пополам. Как я уже упоминал, Конья лежит значительно выше уровня моря, если быть точным, то на половине высоты Бен-Невиса, и это определяет специфику ее климата. Солнце может вовсю припекать здесь днем, но ночью температура едва поднимается выше нуля. Вот тут-то я и оценил достоинства русской печки: стоило ее растопить, и за каких-нибудь десять минут выстуженная комната прогрелась до комфортной температуры.

За ужином мне прислуживал лучезарно улыбавшийся официант в рубашке без воротничка. Он поставил передо мной грубо обтесанный кусок мяса с гарниром из картофеля, который, судя по всему, сначала старательно нарезали тонкими ломтиками, а затем долго вымачивали в каком-то отвратительном жире. На лицах у официанта, хозяина гостиницы и его жены застыло такое выражение, что я почувствовал себя всесильным судьей, в руках которого находится их жизнь. Вид блюда не внушал мне оптимизма, но тем не менее я отважно отрезал кусочек мяса и отправил его в рот. Официант заметно приободрился: он засуетился, кланяясь и ухмыляясь во весь рот. Хозяин — тоже с поклоном — выступил вперед и, указывая на мое блюдо, произнес с видимым затруднением:

— Биф-рост!

И тут до меня наконец дошел смысл происходящего. Я понял, что передо мной на тарелке не просто неудавшийся ростбиф, а проявление того душевного тепла, которое преодолевает все расовые барьеры. Даже в этой турецкой глубинке простые русские люди нашли способ, чтобы выразить симпатию к моей родине. Я поднялся из-за стола и, стараясь говорить медленно и внятно, объявил, что поданное мне мясо выше всяких похвал. Хозяева радостно рассмеялись и снова начали кланяться, переговариваясь между собой. Я же воспользовался паузой, когда все покинули комнату, и прибегнул к помощи маленькой голодной собачки, которая крутилась под столом. Вот уж воистину: друзья познаются в беде!

Как и все маленькие городки, Конья засыпала рано. Когда я, покончив с ужином, уединился в своей спальне, городок уже погрузился в ночное безмолвие. Однако заснуть удалось далеко не сразу, поскольку благостную тишину вдруг нарушил пронзительный заунывный свист. Ему ответила такая же трель, затем еще одна… Казалось, будто филины со всей округи собрались в этот неурочный час над Коньей, чтобы вдосталь пообщаться. Один свисток раздался совсем близко. Я на цыпочках подкрался к окну и, отодвинув занавеску, выглянул наружу. На моих глазах от противоположной стены отделилась громоздкая, неуклюжая тень и медленно проследовала через гостиничный дворик.

Незнакомец был одет в меховую шапку и овчинный тулуп, вывернутый мехом наружу. При ходьбе человек опирался на толстую палку, на поясе у него болтался револьвер. Время от времени он подносил к губам свисток и издавал долгий унылый звук, который так меня заинтриговал. Услышав ответный свист, он двигался дальше — странная варварская фигура, которой самое место было возле бивачных костров Чингисхана.

Так я впервые столкнулся со свистящей стражей, которая с наступлением ночи выходит на улицы Коньи.

5

Весь следующий день я провел в тщетных попытках обнаружить хоть что-нибудь, сохранившееся в Конье со времен Павла и Варнавы. Напрасный труд: от греко-римского Икония не осталось никаких следов. Мне, правда, продемонстрировали древний подвал в частном доме, своды которого были затянуты вековой паутиной, а по углам расселись жирные пауки размером в полкроны. Но полагаю, это помещение не имело никакого отношения к апостольской эпохе. Скорее всего, данный подвал являлся частью старинной византийской церкви.

В то самое время, когда Вильгельм Завоеватель покорял Британские острова, на Востоке неистовствовали сельджукские султаны. Они создали империю, которая простиралась от Афганистана до Средиземноморья. Своей столицей они сделали Иконий, и самые интересные исторические памятники Коньи принадлежат цивилизации сельджуков. К их числу относятся фрагменты крепостной стены, парочка великолепных ворот и развалины нескольких мечетей. С горечью, однако, приходится констатировать, что все постройки находятся в плачевном состоянии — страна, которая до недавнего времени не интересовалась своим прошлым, ничего не делала для сохранения этих зданий.

Меня всегда привлекала жизнь, кипящая на узеньких, пересекающихся под немыслимыми углами улочках старых городов. Каждая из этих улочек представляет собой скопление небольших магазинчиков, где обычно продаются предметы первой необходимости. Гордость и краса здешних базаров — большие фаянсовые кувшины для воды тыквообразной формы. Я убежден, что традиции местного гончарного искусства восходят к византийской школе, поскольку и краски, и состав густой желтой глазури идентичны тем, что использовались византийскими мастерами.

Неподалеку от рыночного лабиринта располагалась площадь, откуда начинались все караванные пути. Здесь стояли нагруженные верблюды, а вокруг суетились дикие кочевники в козьих полушубках и мешковатых штанах, заправленных в высокие сапоги. Они ходили вдоль каравана, здесь подтягивая веревку, там поправляя поклажу. И вот наступал срок: первый верблюд изгибал спину, протестующе вскрикивал, с пузырящейся пеной на губах медленно поднимался и делал шаг. За ним следовал другой, третий… И скоро весь караван медленно двигался по узким улочкам Коньи — начиналось долгое путешествие в Таврские горы. Сюда же, на площадь, прибывали всадники с равнины, их одежду покрывал толстый слой пыли, а загорелые лица с крючковатыми носами, казалось, списаны с хеттских памятников.

Судя по всему, полицейская система в Турции одинаково эффективно действует как в городах, так и в отдаленных районах страны: запрет на ношение фесок свято соблюдался даже кочевниками, прибывшими из пустыни и с далеких холмов. Вместо них была диковинная коллекция войлочных колпаков, бесформенных матерчатых кепок и совсем уж экзотические изделия из кожи и ткани, не имевшие сходства ни с одним из известных мне головных уборов. Посреди этого безумного скопления грязных, запыленных погонщиков и их шумных животных — верблюдов, ослов, низкорослых горных лошадок — вдруг возникала абсолютно неправдоподобная фигура молодого правительственного чиновника в полосатых брюках, черном сюртуке, жилете и котелке.

Я нанес визит губернатору Коньи, чей офис занимал величественное здание на главной улице. Перед зданием располагался просторный, смахивающий на хан двор с круговой галереей. На галерее был устроен своеобразный зал ожидания. Здесь с утра собиралась привычная толпа просителей: публика побогаче сидела на диванах, а те, кто попроще, размещались прямо на полу.

Полицейский тут же проводил меня в отдельный кабинет, где за столом восседал заместитель губернатора (сам губернатор оказался в отъезде). Он любезно разрешил мне фотографировать все, что не входило в разряд военных объектов. На этом с делами было покончено, и мы перешли к более приятной части нашей встречи. На столе появились сигареты и кофе. Чиновник позвонил в звонок и отдал распоряжение, которое было бы абсолютно невозможно в старой Турции. Он во что бы то ни стало желал представить мне свою дочь, которой вскоре предстояло ехать в Англию на учебу. В комнату вошла девушка лет восемнадцати. Она была одета примерно так, как одеваются юные англичанки. Под требовательным взглядом отца девушка застенчиво пожала мне руку и поприветствовала. Чувствовалось, что этим несмелым «здравствуйте» все ее знание английского языка и исчерпывается.

Покинув мэрию, я отправился к самому любопытному объекту Коньи — знаменитой мечети танцующих дервишей. Прежде, в дореволюционные времена, это место считалось священным, и христианам запрещалось входить в зал, где под вышитыми покровами стоят саркофаги основателя ордена Джалаледдина и его отца. Здание выглядит очень живописно — с массой куполов и минаретов, главный из которых представляет собой усеченный конус, облицованный глазурованной зеленой плиткой. Перед мечетью разбит чудесный маленький садик с фонтаном посередине. Думаю, это одно из самых прелестных мест во всей Турции. Раньше на воротах стоял один их танцующих дервишей, теперь, когда мечеть превратилась в музей, его сменил служитель в коричневой униформе и заостренной фуражке.

Ныне в Турции запрещены все религиозные сообщества, как христианские, так и мусульманские. И если католические монахи и монахини захотели бы остаться в стране, им пришлось бы носить обычную одежду и искать себе квартиры, ибо жизнь в общинах тоже запрещена. Мне рассказывали, что некоторые сестры пошли по этому пути — стали носить обычные юбки и кофты, отпускали длинные волосы, но большая часть миссионеров предпочла покинуть страну, в которой чинят препятствия отправлению религиозных культов.

Случившиеся в 1925 году разграбление мечетей и конфискация земель, принадлежавших мусульманским орденам, повергли турецкое общество в глубокий шок. Все мусульманские ордена были объявлены реакционными организациями. Гази декларировал, что они несут в себе угрозу молодой республике. Поистине удивительный человек этот Ататюрк! В стране с вековыми традициями он расправился с исламом буквально одним росчерком пера: упразднил мусульманские ордена, присвоил себе их собственность, а мечети превратил в музеи.

На Востоке и поныне существует около сотни дервишских орденов. Все они различаются по внешнему виду, и каждый поклоняется своему святому, основателю ордена. Некоторые из дервишей выглядят невероятно старыми, грязными и ведут себя, как форменные безумцы. Милостыню они не просят, а требуют, причем в исключительно грубой и оскорбительной манере. Странное дело, но чем старее и грязнее дервиш, тем больше почтения выказывают к нему турецкие крестьяне. Безумцы всегда пользовались глубоким уважением на Востоке.

Большинство дервишей практикуют какой-нибудь вид искусства, посредством которого достигают состояния транса или экстаза. Говорят, что в подобном состоянии душа их отделяется от тела.

Мне посчастливилось присутствовать на поистине фантастическом представлении — бдениях воющих дервишей. Эти люди приводят себя в неистовство, беспрерывно повторяя имя Аллаха. Помогают им в этом бой барабанов, звуки цимбал и специальная методика движений: дервиши вскакивают с места, раскачиваются и беспрестанно выкрикивают одну и ту же фразу, пока на губах у них не появляется пена. В таком состоянии они становятся нечувствительными к физической боли — так что могут спокойно втыкать себе в тело докрасна раскаленные булавки. Мне кажется, что эти дервиши являются идеологическими потомками жрецов Ваала, о которых рассказывали, будто они «кричали вслух и резали себя ножами, покуда из ран не начинала хлестать кровь».

Лично мне куда более привлекательным кажется орден танцующих дервишей, который зародился в Конье, а затем распространился по всему Востоку. Их ритуалы видятся мне настолько же интересными и красивыми, насколько кажутся неприятными и отталкивающими воющие дервиши. В прежние времена глава ордена Мевлеви являлся одним из самых влиятельных и уважаемых людей Турции. Он в обязательном порядке присутствовал на церемонии возведения на трон нового султана, в его почетные обязанности входило препоясывание новоиспеченного правителя священным мечом Османов.

Как я уже упоминал, основателем ордена был Джалаледдин Мевлана — выдающийся персидский поэт-суфий, который родился в Малой Азии в 1207 году и скончался в Конье в 1273 году. Здесь же, в Конье, он прославился благодаря благочестивому образу жизни и красоте своей мистической поэзии. Джалаледдин выработал собственный морально-этический кодекс, основные положения которого изложены в эпико-дидактической поэме под названием «Месневи». Эта грандиозный труд включает в себя свыше сорока тысяч рифмованных двустиший, посвященных единой теме вечности:

Будучи страстным поклонником музыки, Джалаледдин изобрел религиозные танцы под аккомпанемент флейты.

Впервые увидев эту церемонию в Дамаске, я был поражен ее красотой и экспрессией. Широко распространенный термин «танцующие дервиши» не вполне точно отражает характер движений. На мой взгляд, правильнее их называть «вертящимися дервишами».

Ритуал, который мне довелось наблюдать, был исполнен серьезности и величия. Предварительно группа дервишей из девяти, одиннадцати или тринадцати человек долго молится, затем они отступают в сторону, и на первый план выходит оркестр из восьми музыкантов. Они играют на таких старинных инструментах, как цимбалы, тамбурин и однострунные скрипки. Мелодия получается ритмичная и красивая.

Танцоры облачены в длинные, ниспадающие до самой земли одеяния — приталенные выше пояса и сильно расширяющиеся книзу. На голове у них высокие фетровые шапки конической формы. В процессе танца дервиши держат правую руку поднятой вверх, а левую опускают к полу. Ладони открыты, правая направлена в небо, левая, соответственно, к полу. Голова танцора слегка склонена к правому плечу. Я поинтересовался у одного из дервишей, вкладывается ли какой-нибудь смысл в такую позу.

— Наш танец символизирует вращение сфер, — ответил он. — А руки служат для передачи Божьего благословения: правая воспринимает благодать сверху, от небес; через левую та нисходит на землю.

Сумрачный интерьер мечети с белеными стенами сохранился неизменным с тех пор, когда орден Мевлеви был здесь полноправным хозяином. В застекленных витринах хранятся огромные тюрбаны и конические шапки дервишей, рядом с ними — ритуальные одеяния и музыкальные инструменты. Особую ценность представляют древние манускрипты, специально подсвеченные мощными лампами.

Стены и пол мечети украшены дорогими арабскими и персидскими коврами. Слева располагается зал, где некогда проводились церемонии «вращения». Часть зала напротив отгорожена: здесь — тоже под мощными светильниками — стоят несколько огромных саркофагов. В них захоронены сам Мевлана и его последователи. В изголовье каждой гробницы лежит открытый и уже порядком запылившийся тюрбан.

Увы, в современной Турции обычаи отцов объявлены глупыми суевериями и подвергнуты всеобщему осмеянию. Тенденция эта задается правительственными постановлениями, и все чиновники волей или неволей ей следуют. Музейный смотритель не был исключением и все свои комментарии в ходе экскурсии отпускал в характерном снисходительном тоне. Однако когда мы перешли в ту часть мечети, где под роскошными покровами покоится прах Джалаледдина и его отца, я уловил в голосе хранителя нотки благоговейного трепета. Основатель ордена танцующих дервишей во всем исламском мире почитается как великий святой.

Вначале здесь располагался только саркофаг отца. Затем, когда возник вопрос о захоронении сына, отцовский саркофаг переместили повыше. Но многим такое объяснение кажется слишком прозаическим. Служитель музея предложил мне иной вариант.

— Когда в мечеть внесли прах великого святого, — рассказывал он, — гроб его отца вознесся и склонился в почтительном поклоне. В таком состоянии он пребывает и поныне.

После посещения мечети мне дозволили осмотреть здание, где раньше жили дервиши. Оно представляло собой беленое строение со сводчатыми потолками и кухней в стиле помещичьей усадьбы елизаветинской эпохи. Как ни странно, но великолепная библиотека мечети сохранилась в неприкосновенности: каждая книга занимает свое место на полке.

Другой достопримечательностью является замечательная коллекция уникальных английских часов восемнадцатого века, которые по-прежнему отсчитывают минуты проходящих мимо столетий. Я отметил два совершенно роскошных экземпляра: на одних часах красовалась гравировка «У. Джордан, Лондон», на других — «Джордж Прайор, Лондон». На циферблате последних указывается, что часы могут исполнять «добрую английскую мелодию». Меня позабавила мысль, что эти реликты георгианской Англии стоят у гробницы святых дервишей, подобно исполненным достоинства дворецким.

Сэр Уильям Рамсей, непревзойденный знаток этой части Малой Азии — по крайней мере в том, что касается истории странствий святого Павла и археологии, — позволил себе высказать совершенно неожиданные догадки в отношении происхождения ордена танцующих дервишей. В своей книге «Города Святого Павла» он предположил, что данный орден корнями уходит в христианство.

А в своей работе «Исторический комментарий к Посланиям к Галатам» сэр Уильям пошел еще дальше: он связывает танцевальные мелодии мевлеви с древним культом поклонения Кибеле.

Ассоциации с фригийским культом прослеживаются и в различных персонажах — таких как пастухи, корибанты, певцы гимнов, сатиры; все они были известны в различных областях Малой Азии, пережили древнеримскую эпоху и дошли до наших дней. В современной Турции они представлены в ритуалах мевлеви, или танцующих дервишей. Их церемонии сопровождаются танцами и музыкой — странными, но чрезвычайно выразительными, в которых, несомненно, прослеживается связь с культом Кибелы».

Если сэр Уильям Рамсей не ошибся в своих предположениях, то ритуальная музыка мевлеви — одна из древнейших в мире. Это открытие потрясло меня, а посему я счел необходимым представить вниманию читателей несколько тактов причудливой мелодии. Будучи в Конье, я узнал, что у одного из жителей имеется граммофонная пластинка с записью танца мевлеви. Приложив немало усилий, я раздобыл ее и обратился к мистеру Бекету Уильямсу с просьбой переложить мелодию на современные инструменты.

Он любезно прислал мне манускрипт, снабдив его следующими комментариями:

Насколько мне известно, единственное описание проводимой в Конье церемонии танцующих дервишей содержится в книге Уолтера Э. Холи «Малая Азия» (1918).

6

Покинув мечеть танцующих дервишей, я вышел на узенькую улочку. Возле лавки, торгующей хлебом, я заметил худого согбенного старика. Ветхий коричневый балахон висел на нем, как на вешалке, широкий подол развевался вокруг костлявых ног. Даже комичная маленькая шапочка — из тех, что носят мальчишки на пляже, — не могла скрасить ощущения трагичности и потерянности, исходившего от старика. С голодным блеском в глазах он переходил от прилавка к прилавку, и десятки любопытных глаз провожали эту нелепую темную фигуру. Мне сообщили, что старик когда-то принадлежал к ордену танцующих дервишей.

— И как он сейчас живет? — спросил я у Хассана.

— Понятия не имею.

— Ему разрешается попрошайничать?

— Нет.

— Ну, может, люди сами подают ему в память о былых временах?

— Кто знает?

Больше ничего не удалось выяснить. Но мне не верилось, чтобы в Конье — на протяжении многих столетий оплоте мевлеви — не нашлось ни одной доброй души, готовой пожертвовать корку хлеба несчастному дервишу, который в силу каких-то причин не сумел уехать в один из заграничных монастырей.

Мы продолжили прогулку по базару, и в одном месте мое внимание привлекла куча фетровых шляп, сваленных на мостовой. Видно было, что их только-только изготовили и выложили на солнышко просушиваться. Я не смог сдержать улыбки при мысли, что обнаружил источник обеспечения Ататюрка его любимыми шляпами.

В этот миг дверь лавочки распахнулась, и на пороге появился улыбающийся человек. Это был хозяин, который, очевидно, увидел меня через окно и решил пригласить внутрь. Я обнаружил, что все турки (если только они не носят полицейскую форму) — весьма милые и добродушные люди, которые превыше всего в жизни ценят хорошую шутку. В частности, хозяин лавки наверняка заметил мою иронию по поводу его шляп, но даже и не вздумал обижаться. Более того, похоже, он и сам относился к ним с юмором: пропуская меня в дверях, он бросил взгляд на гору своей продукции и рассмеялся.

Итак, я нежданно-негаданно попал на турецкую шляпную фабрику. Внутри я увидел двух мастеров, которые сидели на полу, скрестив ноги. Это, кстати, был единственный признак их национальной принадлежности, во всем остальном они выглядели совершенно по-европейски. Я отметил, что они — как законопослушные граждане нового государства — одеты в прекрасные новые костюмы, сшитые по лучшим европейским образцам.

Мастера старательно мяли и отбивали войлок. А хозяин, которому явно польстил мой интерес к производству, с гордостью демонстрировал примитивные, работающие на пару механизмы.

— Так это и есть промышленность новой Турции? — спросил я.

— О нет, — поспешил вмешаться Хассан. — Эта лавка функционировала и раньше — поставляла головные уборы для танцующих дервишей… ну, знаете, такие высокие фетровые шапки. Когда дервишей изгнали, они остались без работы. И что им оставалось делать? Эти люди сказали себе: «Раньше мы делали отличные шапки для дервишей. Почему бы теперь немного не поменять форму и не производить отличные шляпы для фермеров? Сейчас, когда фески оказались под запретом, это может стать неплохим бизнесом».

От своих собеседников я узнал, что высокая конусообразная шапка дервиша — а она достигает в высоту почти фута — называется кулах. Мевлеви утверждали, что давным-давно, еще до того, как возник материальный мир, существовал мир духа, в котором душа Мухаммада обитала в виде света. Создатель взял ее и поместил в драгоценную вазу, тоже сделанную из света. Так вот, эта ваза как раз и имела форму кулаха.

Я поинтересовался у одного из шляпников, верит ли он — человек, из-под чьих рук вышло множество кулахов,  — в эту историю. В ответ тот лишь рассмеялся:

— Нам не полагается задумываться о таких вещах.

Тогда я задал вопрос, что легче производить — шапки для дервишей или шляпы для верноподданных Кемаля.

— Никакого сравнения, — уверенно отвечал мастер. — Дервишская шапка — это произведение искусства, а нынешние шляпы обычный ширпотреб. Их можно штамповать сотнями.

И он пренебрежительно махнул рукой в сторону товара, сваленного перед лавкой.

— А это прибыльно? — не унимался я.

Шляпник лишь покивал с улыбкой, как бы говоря: в этом мире все в порядке.

Уже на улице, распростившись с гостеприимными хозяевами, я поинтересовался у Хассана, куда подевались фески старой Турции.

— Их уничтожили, — последовал лаконичный ответ.

Я видел: вопрос нисколько не интересовал моего провожатого. Бесполезно было ему доказывать, что многие старики припрятали свои фески и бережно хранят их по сей день — как напоминание о тех днях, когда Турция была Турцией, а гарем гаремом.

— Если б это соответствовало истине, то против них давно бы придумали законы.

С подобной логикой не поспоришь, однако мне не хотелось сдаваться.

— Но скажите честно, положа руку на сердце, неужели вам действительно нравится носить шляпу вместо фески?

— Нам нравится носить то, что велит Кемаль Ататюрк, — не задумываясь, ответил Хассан, и в воздухе снова запахло национальным гимном, который неизменно сопровождает любое упоминание имени президента.

— Разве китайцы не поотрезали свои косички в 1911 году? — продолжал развивать патриотическую тему Хассан. — А феска для прогрессивного турка то же самое, что косичка для прогрессивного китайца. Обе символизируют рабскую привязанность к прошлому. Они избавились от косичек, мы отбросили фески… Старая легенда гласит: пока турки не покинут берега Босфора и не вернутся в Анатолию, они не станут великой нацией. Константинополь, который ныне зовется Стамбулом, — препятствие на нашем пути. Он сдерживал и принижал турок. Но теперь, когда мы перенесли свою столицу в Анкару, все изменится. Мы снова станем турками с большой буквы!

7

Прогулка по современной Конье стала бы культурным шоком для любого, кто знаком со старой Турцией. Наибольшее удивление вызывает поведение женщин. Если в прежние времена женщины появлялись вне дома с ног до головы закутанными в темные покрывала, то теперь они без всякого смущения носят европейские одежды и даже позволяют себе остановиться на улице и поболтать со знакомым мужчиной. Турецкие дамы с увлечением листают журналы мод и пытаются не отставать от парижанок.

Прежний идеал турецкой женщины — безвольного существа, разжиревшего от безделья и чрезмерного употребления сладостей, — остался в далеком прошлом. Нынешние турки восхищаются стройными, изящными женщинами. И я заметил, что на рекламе сигарет (да и любых других товаров, где уместно изображение женской фигуры) появляются именно такие девушки — тоненькие красавицы, одетые по последней моде, частенько с сигаретой в руках и уж, во всяком случае, несомненные сторонницы женской эмансипации.

Подойдя к окну гостиницы, я окинул взглядом окрестности. Наибольший интерес представляло новенькое здание начальной школы, стоявшее как раз напротив отеля. Примерно за полчаса до того, как привратник отпер двери, перед школой собралась большая и шумная толпа детишек. Не меньше сотни учеников — мальчиков и девочек с книжками под мышкой — с нетерпением ждали, когда им можно будет войти внутрь. Наконец двери распахнулись, и это послужило сигналом: из-за всех углов показались десятки ребятишек, они поспешно пересекали игровую площадку и скрывались в здании школы. В это же время появилась группа молодых турецких девушек — это были студентки-практикантки, направлявшиеся к месту работы. Все девушки были одеты в синие пиджаки и темные юбки, на головах у них красовались щегольские фуражки с золотой тесьмой. Глядя на этих будущих учительниц, степенно вышагивавших с портфелями и сумками в руках, я думал, что в дореволюционные времена они безвылазно сидели бы в гаремах, а если и выходили бы на улицу, то лишь под покровом плотной чадры.

Чем больше я познавал современную Турцию, тем сильнее восхищался достижениями Гази и его сподвижников. Заседавшее в Анкаре правительство уже добилось многого. Будь в запасе у него хотя бы десять лет мирной жизни, я уверен: весь мир с удивлением взирал бы на совершенно новую Турцию.

Надо признать, что нынешним турецким правителям досталось тяжелое наследие. В начале двадцатого века Турция представляла собой безнадежно нищую страну, развращенную многолетним равнодушием и кумовством, связанную по рукам и ногам мусульманской традицией. Правительство Ататюрка провело тотальную модернизацию: оно решительно порвало с традицией, избавилось от алчных иностранцев, реанимировало производство и заставило турок работать.

Мне кажется, что Кемаль Ататюрк чем-то напоминает нашего Альфреда Великого. Тот тоже начал с того, что изгнал из Англии данов и занялся переустройством родной страны. Подобно своему британскому предшественнику, нынешний турецкий президент отложил в сторону меч и посвятил себя созданию новых законов для турецкого народа.

Организация турок-кемалистов близка по духу к ирландскому движению Шинн Фейн. На протяжении столетий турки находились в подчинении у греков, армян, евреев и других иноземцев, сумевших узурпировать все коммерческие рычаги в стране. При этом страдала не только турецкая экономика, но также язык и религия. Доказательством тому множество арабских слов и верований, проникших в турецкую культуру. Ататюрк поставил перед собой цель создать новую, турецкую Турцию, и для этого ему пришлось сокрушить тысячи чужеродных идолов. Он избавился от всего иностранного.

Удивление вызывает то спокойствие, с которым турецкий народ отнесся к ниспровержению традиций. Похоже, турки беспрекословно доверяют своему Гази: они никак не отреагировали на исчезновение султанов и халифов, смирились с изменением социальных обычаев, небывалой свободой женщин, запретом на ношение национальной одежды и фактической отменой религии.

Нашлись, конечно, люди, которые цинично посмеивались над новой моделью поведения, усиленно пропагандируемой президентом, — особым нападкам подвергались алкогольные коктейли, фокстрот и нелепые котелки. Но даже критики не могли не восхищаться той энергией и решимостью, с какой Кемаль Ататюрк взялся переделывать Турцию на новый, европейский лад. Он не остановился даже перед тем, чтобы заново переписать историю страны — и все для того, чтобы открыть перед своим народом новые перспективы.

На мой взгляд, из всех этих достижений наибольший интерес представляет новая система образования.

Я высказал пожелание посетить начальную школу в Конье. Хассан на мою просьбу отреагировал неожиданно.

— Думаю, туда вам лучше отправиться одному, — сказал он и пояснил: — Если я пойду с вами, то могу расплакаться и покрыть себя позором. Все-таки я кавалерийский офицер.

Тут уж я не сумел скрыть своего удивления. Неужели передо мной тот самый человек, который совсем недавно хвастал своими военными «подвигами»? Герой, который жег деревни, убивал мятежников, с шашкой наголо скакал в атаку на греков и роялистов?

— Вам этого не понять! — воскликнул Хассан. — Вы-то родились и жили в стране, где получить образование очень просто, а школа — самое обыденное явление. Не то что у нас! Вы только подумайте: в детстве я был вынужден ходить в какое-то непонятное заведение при мечети. Мы сидели на грязном полу, а наш с позволения сказать учитель — старик, которому было наплевать на нас, — читал вслух Коран. Вот и все. Такова была Турция во времена моей юности. Теперь все изменилось. Каждый молодой турок — не важно, юноша или девушка — имеет возможность учиться бесплатно. В вашей стране образование — как вода, всем дается даром. Повсюду бесплатно! Потому я и говорю, что вы не поймете. Когда я смотрю на этих детей, у меня все здесь сжимается…

И Хассан, кавалерийский офицер, стукнул себя по груди.

Тем не менее в школу мы отправились вместе. Я получил возможность разглядеть изблизи это светлое, наполненное воздухом здание в лучших традициях современной архитектуры. В вестибюле стоял непременный бюст Ататюрка.

Я познакомился с директором школы, и он изложил мне систему правил, действующих в учебном заведении. От него я узнал, что классы в школе смешанные. Учителями тоже работают как мужчины, так и женщины. Старый арабский алфавит под запретом, говорить или писать можно только на новом турецком языке, в котором используются латинские символы. Преподавание религии строжайше запрещено.

После краткой беседы мы заглянули в одну из классных комнат. При нашем появлении весь класс — пятьдесят маленьких мальчиков и девочек — встал и вытянулся по стойке «смирно». Меня это не удивило, подобную картину можно наблюдать в любой муниципальной школе Лондона. Каждый ребенок сидел за отдельной партой. На стене — черная доска, и когда мы вошли, молодая учительница как раз что-то на ней писала. В задней части комнаты находился большой поднос с песком, размером примерно три на шесть футов. Оказывается, младшие школьники обучаются грамоте по оригинальной и весьма остроумной методике. Дети наполняли песком маленькие воронки и с их помощью «писали» (на самом деле выдавливали, как делает кондитер с кремом) буковки. Контролировался процесс очень просто — при помощи пальца: то открывая, то закрывая отверстие воронки.

Когда учительница спросила, есть ли желающие выйти и написать предложение на доске, тут же взметнулся лес рук. Выбор пал на маленького коротко остриженного мальчика. Без малейшего смущения тот прошествовал к доске и взялся за мел. Он уверенно написал несколько слов, после чего поклонился директору и вернулся на свое место.

— Что он написал? — поинтересовался я.

— Он написал следующее, — прокомментировал директор, — «Когда вырасту, я буду служить своей стране».

Я оглянулся в поисках Хассана и как раз успел заметить, как тот, прижимая платок к глазам, выходит из класса.

Одну за другой я осмотрел все классные комнаты. Больше всего меня поразили два факта: во-первых, серьезность и сообразительность учащихся — в этих классах никто не баловался; а во-вторых, равноправие, которое царило между мальчиками и девочками. Они трудились бок о бок и вносили равноценный вклад в общее дело. Издревле женщина в Турции считалась как бы человеком второго сорта. В мальчиках с рождения воспитывали чувство собственного превосходства. Сын — маленькое божество домашнего очага, дочь же всего-навсего служанка. Учитывая, что это происходило на протяжении многих веков, можно было бы ожидать, что подобная атмосфера — в той или иной степени — сохранится и в смешанных классах. Ничего подобного! Молодое поколение турок росло свободным от мужского шовинизма. Отношение к женщине как к низшему существу изжило себя — вместе с гаремами и прочими пережитками прошлого.

Внезапно прозвенел звонок. По всей школе прокатился дружный гул — это ученики поднялись из-за парт и снова застыли по стойке «смирно». По команде учителя они построились попарно и дисциплинированно покинули класс, распевая на ходу какой-то патриотический гимн.

Бедняга Хассан не расставался с носовым платком. Сначала он откашлялся, затем громко, с трубным звуком высморкался.

— Вы видите новую Турцию, — прошептал он. — Скажите, разве она не прекрасна?

Директор школы стоял в коридоре, сияя улыбкой, а мимо него шествовала длинная колонна поющих детей. Один за другим они сворачивали за угол и выходили на залитый солнцем школьный двор.

— Перед вами будущие учителя, врачи и архитекторы новой Турции! — воскликнул Хассан. Голос его окреп и зазвенел от избытка чувств. Он с нескрываемой гордостью смотрел на маленьких темноглазых и голубоглазых турок, которые дружными рядами с песней проходили мимо бюста своего вождя — Кемаля Ататюрка.

8

В результате наших долгих вечерних бесед с Хассаном я начал в какой-то степени понимать его энтузиазм по поводу Гази. Этот человек многое сделал для своего народа. Он не только пробудил турок от вековой спячки, не только поднял уровень их самооценки — по сути, Ататюрк даровал своему народу новую духовность. Заставил оторваться от прошлого и встать на новый путь, который, возможно, приведет Турцию к великому и прекрасному будущему.

Хассан пояснил мне один из важнейших шагов, предпринятых правительством на пути национального возрождения страны.

— Помните, во время разговора в Соле я сказал, что туркам следовало бы воздвигнуть памятник Ллойду Джорджу, — начал он. — Вы тогда еще улыбнулись, и совершенно напрасно. Я говорил вполне серьезно и готов повторить еще раз. В 1920 и 1921 годах — когда мы были смяты и ослаблены после неудачной войны — европейские политики приняли сторону Венизелоса и тем самым оказали нам немалую услугу. Они пробудили нашу доблесть, влили свежую кровь в наши жилы, стимулировали наше самосознание. Турки снова почувствовали себя нацией — возможно, впервые с тех пор, как захватили в Средние века Константинополь. Даже в том состоянии, проиграв войну, мы сумели оправиться от военного поражения, объединились для борьбы с греками и под руководством Гази выиграли эту схватку. Именно там — за столом переговоров в Лозанне — родилась новая Турция. С того момента она стала страной для турок. Иностранцам пришлось убраться вон.

Вы обратили внимание, сколько армян и греков вам встретилось в Турции? Я и сам отвечу: немного. Их сейчас меньше, чем было после походов Александра Великого. И это результат лозаннских договоренностей. Тогда было решено, что все турецкие греки должны покинуть нашу страну, а взамен турки уйдут из Греции и Македонии. В 1921–1927 годах множество греков (если быть точными, миллион триста пятьдесят тысяч) выехали из Турции, им на смену приехали около полумиллиона турок из Греции. Тогда европейские экономисты смеялись над нами. Говорили: «На что рассчитывают эти глупые турки? О каком прогрессе может идти речь, если страна лишилась своих главных коммерсантов?» Однако они не понимали, что греки и армяне исполняли лишь посредническую роль. Да, они продавали нам европейские товары, но мы прекрасно могли сами справиться с этой задачей. Так что мы в результате не пострадали.

На следующем этапе Гази решил избавиться от халифа. И снова европейцы подняли вой: «Турки, верно, сошли с ума! И эта страна когда-то грезила панисламизмом?» А мы именно потому и изгнали халифа. Дело в том, что ислам статичен, он не оставляет возможностей для развития. Республиканская Турция понимала: если она желает стать современным государством, ей придется порвать с традициями, которые тянут назад.

Хассан достал блокнот и начал быстро писать. Вскоре он предъявил мне список основных достижений на пути экономического восстановления Турции. Полным ходом идет железнодорожное строительство. Открываются новые угольные шахты, в качестве побочного продукта страна получает сырой бензол, угольную смолу и метан. В скором времени должны открыться предприятия по добыче меди. В Кекилбурли начинается разработка залежей серы. В Бурсе начала функционировать шелкопрядильная фабрика, а в Анкаре — фабрика шерстяных изделий. В Пасабахче на Босфоре открылось производство стекла, скоро планируется выпускать по пять тысяч тонн штампованного стекла ежегодно. В Алпуллу построили сахарорафинадный завод, еще три завода строятся в Ушаке, Эскишехире и Турхале.

— Если это не экономический прогресс, — воскликнул Хассан, — тогда что, по-вашему?

— А все деньги, которые остаются от промышленного строительства, вы пускаете на армию и на образование? — спросил я.

— Естественно, — подтвердил мой собеседник. — Мы обязаны крепить оборону страны, и мы должны учить наших детей — тех, кто будет жить в новой Турции.

— А вам никогда не приходило в голову, Хассан, что новая Турция, которой вы так гордитесь, появилась благодаря христианству?

Он бросил на меня удивленный взгляд и ответил, что в Турции выбор религии — личное дело каждого гражданина.

— Мне кажется, вы просто не вполне понимаете. Европа — в том виде, в каком она сейчас существует, — результат многовекового господства христианства. Избрав европейский путь развития, вы невольно копируете достижения христианской культуры. Посмотрите, у вас даже выходной день установлен в воскресенье, а не в пятницу, как у мусульман. Возможно, когда-нибудь вы придете к логическому завершению и примете христианство.

9

Во время пребывания в Конье нас пригласили на обед в турецкой семье. Речь шла о муниципальном чиновнике, с которым меня связывали деловые отношения. Это был приятный, спокойный человек, неизменно одевавшийся в черный пиджак и полосатые брюки и тем самым напоминавший мне лондонского клерка.

Дом стоял на узкой темной улочке, где даже тротуар отсутствовал. Несмотря на смену владельцев, здесь царила атмосфера исконной Турции с ее фесками, гаремами и прочими приметами старого быта. Однако, как только мы попали внутрь, сразу стало ясно, что хозяева — современные люди.

Жена хозяина, которой на вид было около тридцати лет, провела нас в холл, где — в соответствии с лучшими европейскими традициями — гостей встречал сам хозяин. Он обменялся с нами рукопожатиями и пригласил в гостиную, намеренно выдержанную в западном стиле. Стены были покрыты серой клеевой побелкой и украшены вставленными в рамку фотографиями хозяина в военной форме. Обстановку составляла мебель из мореного дуба с бархатной обивкой табачного цвета. Посередине возвышался уже накрытый обеденный стол. Маленькая позолоченная статуэтка полуобнаженной балерины — из тех, что можно увидеть на витринах французских антикварных лавок, — очевидно, призвана была символизировать решительный разрыв с прежними традициями. Фигурка занимала почетное место на каминной полке, претендуя на роль экзотического божества домашнего очага, но лично у меня она вызывала стойкие ассоциации с кабаре и вечерним фраком.

В качестве аперитива хозяин предложил нам ракию в маленьких стаканчиках. Его энергичная жена тем временем отдавала последние распоряжения относительно праздничного обеда.

В этом доме все мне казалось удивительным. Я подумал, что попади я сюда в 1920 году, не увидел бы ни хлопотуньи-жены, ни роскошного стола из мореного дуба. Скорее всего, мне пришлось бы сидеть по-турецки на низкой оттоманке и обмениваться любезностями с хозяином, который, кстати сказать, тоже выглядел бы совсем иначе.

Любопытно, подумалось мне, каким образом провинциальные турецкие семьи умудряются обставлять свои дома на европейский манер. Полагаю, если бы кто-нибудь из моих лондонских знакомых вздумал устроить у себя турецкую гостиную, он оказался бы в совершенно безвыходном положении. Затем я припомнил многочисленные иллюстрированные журналы — немецкие и французские — и понял, что проблема решается достаточно просто. Вот уж вряд ли парижские и берлинские создатели интерьеров, а также великосветские красавицы, позирующие фоторепортерам в Лоншане, рассчитывали на подобную популярность в отдаленных уголках Малой Азии.

Наше меню включало в себя густой суп, красную икру и дымящийся ароматный плов. На десерт подали домашнюю пахлаву и медовые пирожные, которые являются фирменным блюдом в Тарсе. Символом новых турецких порядков стала бутылка белого вина с серым волком на этикетке. На вкус вино оказалось превосходным, и я подумал, что, если бы турки взялись его экспортировать в Европу по разумным ценам, то они бы не испытывали недостатка в покупателях.

Я с интересом наблюдал за хозяйкой дома, которая выглядела типичной представительницей современных эмансипированных турчанок. В молодости она посещала Американский колледж в Тарсе, а потому неплохо владела английским. Она была ярой поклонницей республики и тех новаций, которые революция привнесла в жизнь женщины. Она с улыбкой рассказывала о своей служанке — деревенской девушке, которая приехала из соседней деревни и упорно придерживалась старомодных взглядов на жизнь.

— Вы себе не представляете, — говорила хозяйка, — как трудно прививаются новые идеи среди невежественных людей.

В конце концов мы сошлись на том, что все это — вопрос образования. И снова темой обсуждения стала деревенская горничная. Оказывается, ее мужа совсем недавно призвали на воинскую службу, и женщина — вместе с новорожденным ребенком — перебралась жить в дом хозяев.

— Она просто напичкана нелепыми предрассудками, — жаловалась хозяйка. — Например, она убеждена, что до полугода ребенка нельзя мыть. Правда, правда! Она искренне верит, что вода убьет мальчика. Бедняжка и не подозревает, что как только она выходит из дома, я тут же хватаю младенца и тащу в ванную. Вы ведь согласны, что гигиена очень важна в нашей жизни?

После обеда она подала мне пепельницу из опалесцентного стекла фирмы «Лалик». Пепельница была выполнена в виде летящей нимфы с развевающимися волосами. Я подумал, что подобный предмет привел бы в ужас мать хозяйки, а уж какое впечатление произвел бы на бабушку, и вовсе не берусь предсказать. Хозяин дома решил сыграть с Хассаном партию-другую в нарды, а жена его взялась меня развлекать с помощью семейного альбома, где были отражены различные этапы взросления ее мужа. Как ни странно, но данное занятие оказалось весьма поучительным с социальной и политической точки зрения. На одной из первых фотографий я увидел маленького и толстого турецкого мальчика в запрещенной ныне феске. Он стоял рядом с пожилым мужчиной в национальном турецком костюме.

— О, это его дедушка, — со смехом прокомментировала хозяйка, а я про себя отметил: возможность смеяться над поколением дедушек и бабушек — еще одна привилегия современной Турции.

По мере того как женщина перелистывала страницу за страницей, передо мной разворачивалась хроника превращения ее супруга в стопроцентного европейца. Военный каракулевый калпак превратился в штатскую остроконечную шапку, а затем, с наступлением республиканских времен, хозяин и вовсе предстал в полном блеске западного костюма, который включал уже знакомый мне черный пиджак, полосатые брюки и залихватский котелок.

Игра в нарды завершилась, и мужчины принялись обсуждать злободневный вопрос — наследственное право в мусульманских странах. Система эта грешила множеством нелепостей, которые были исправлены в ходе юридической реформы Гази. Старые законы запрещали туркам произвольно распоряжаться имуществом. В частности, они не имели права завещать недвижимость какому-то одному лицу по своему выбору: в случае смерти владельца его достояние автоматически распределялось между всеми членами семьи. В результате дом и прочее хозяйство переходили в пользование пятнадцати (а то и более) хозяев. И каждый из новых владельцев имел право немедленно въехать в дом со своими чадами и домочадцами. На Востоке принцип множественного наследования распространялся даже на крупный рогатый скот, лошадей и прочее, казалось бы, неделимое имущество. Вот и получалось, что человек становился владельцем десятой части коровы или четверти оливкового дерева.

Очевидно, подобной абсурдной системой и объясняется то страшное запустение, которое царит в восточных городах. Множество неплохих домов ветшают и разрушаются просто оттого, что толпа собственников — а подчас это двадцать или тридцать родственников — не могут прийти к согласию по поводу условий продажи.

Теперь, когда в вопросах наследования Турция приняла за образец швейцарский Гражданский кодекс, у собственников появилась возможность передавать свое имущество конкретному наследнику, который будет достойно заботиться о недвижимости и содержать ее в надлежащем порядке. Может, именно поэтому в наше время появилось множество каменных домов, в то время как в старой Турции в основном строили из дешевых пород дерева.

Вскоре на вечеринке прибавилось народа — в гости зашла семейная пара, друзья наших хозяев. Муж оказался застенчивым молодым человеком, который говорил только по-турецки; жена же — очаровательное болтливое создание — напомнила мне туберозу в полном цвету. Подобно многим пропорционально сложенным женщинам, она обладала кошачьими повадками, и я с восхищением наблюдал, как грациозно она передвигается в загроможденной гостиной. Она тоже прошла курс обучения в Американском колледже, но, в отличие от хозяйки дома, не сильно продвинулась в овладении английским языком. Говоря откровенно, ее познания в данной области не выходили за пределы детсадовской группы.

— Мадам, вы говорите по-английски? — деликатно поинтересовался я.

Женщина энергично закивала и, устремив на меня взгляд своих прекрасных темных глаз, старательно продекламировала:

Ну, что тут скажешь? Я вежливо поаплодировал даме и, возможно, с излишней педантичностью исправил пару ошибок. Тем временем остальные гости прервали светскую беседу и с откровенным интересом прислушивались к нам.

— Скажите, разве такое возможно? — серьезно спросил Хассан. — Чтобы под троном английской королевы сидела мышка?

— Вряд ли, — ответил я.

Он удовлетворенно кивнул.

— Я так и думал, но на всякий случай решил спросить.

К тому времени, как наш вечер подошел к концу, я обогатил багаж туберозы еще одним детским стишком, который она мне и зачитала на прощание:

Хозяин дома вооружился крепкой суковатой палкой и объявил, что непременно проводит нас до гостиницы. Мы всячески отнекивались, но он настоял, объяснив, что в ночное время по улицам бегает большое количество одичавших собак. На этом вечеринка окончилась. Мы раскланялись с хозяйкой дома и покинули гостеприимный особняк.

Ночная Конья представляла собой очаровательное зрелище: лунный свет заливал узкие улочки и четко обрисовывал очертания крепостных стен. Все было погружено в зеленоватый полумрак. Уже завернув за угол, мы услышали пронзительный свист и увидели массивную тень стражника, которая появилась из темноты в овчинном тулупе с револьвером на поясе.