Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава I. Я в тюрьме; меня навещают, но не с целью утешения

Кто видел смерть, безвременно сразившую человека близкого и почитаемого, и знает, как тщетны тут всякие утешения, тот поймет, что за муки испытал Гарри Эсмонд после кровавой полночной драмы, которой ему пришлось быть участником. Он чувствовал, что никогда не решился бы явиться к своей дорогой госпоже и поведать ей о происшедшем. Он был благодарен доброму Эттербери за то, что тот взял на себя эту печальную обязанность; но, кроме горя, которое он унес с собой в тюрьму, было у него на сердце еще кое-что, в чем он тайно черпал утешение и мужество.

Важную тайну поведал Эсмонду его злополучный родственник на смертном одре. Разгласить ее, на что по чести и справедливости он имел право, значило нанести еще более тяжкий удар тем, кого он больше всех любил на свете и чье горе и без того было велико. Так неужели же ему навлечь позор и бедствие на семью, к которой он привязан столь многими узами нежной любви и признательности? Посрамить вдову своего отца? Запятнать его честь и честь своего покровителя? И ради чего? Ради пустого титула, который он должен отнять у невинного ребенка, сына своей дорогой благодетельницы. Об этом спорил он сам с собою, покуда его бедный господин заканчивал свою предсмертную исповедь. Честолюбие, соблазн и даже справедливость требовали одного; любовь, благодарность, преданность говорили в защиту другого. И когда борьба окончилась, тихая радость снизошла на душу Гарри, и со слезами на глазах он возблагодарил бога за то, что он дал ему силы принять верное решение,

"Когда кровная родня отказалась от меня, — думал он, — эти друзья приютили меня и обласкали. Когда я был безродным сиротой и нуждался в защите, я нашел ее у той доброй души, которая предстала ныне перед высшим судом, покаявшись в невинно содеянном зле".

И, утешенный этою мыслью, он отправился в тюрьму, поцеловав последний раз холодные губы своего благодетеля.

На третий день его пребывания в Гэйтхаусской тюрьме (где он лежал, страдая от своей раны, которая воспалилась и причиняла сильную боль, и предаваясь описанным выше мыслям и рассуждениям, тягостным, но в то же время и отрадным) вошел тюремщик и сообщил, что его желает видеть посетительница, и хотя Эсмонд не мог видеть лица под черным капюшоном, фигура же была закутана и скрыта от глаз складками скорбной траурной одежды, он тотчас же понял, что перед ним его дорогая госпожа.

Он поднялся с постели, к которой приковала его крайняя слабость, и, как только тюремщик захлопнул за собою дверь, оставив его вдвоем с гостьей в этих невеселых стенах, шагнул вперед и протянул левую руку (правая, раненная, висела на перевязи), желая коснуться той нежной руки, которая так долго и так щедро осыпала его благодеяниями.

Но леди Каслвуд отступила назад и, откинув капюшон, прислонилась к тяжелой, с крепкими запорами двери, которая только что затворилась за тюремщиком. Мертвенная бледность покрывала ее лицо, глянувшее на Эсмонда из складок капюшона; и в устремленном на него взоре, обычно приветливом и кротком, было столько гнева и боли, что молодой человек, не привыкший видеть свою покровительницу неласковою, невольно отвел глаза.

— Итак, мистер Эсмонд, — сказала она, — вот до чего вы дошли и вот к чему вы привели меня!

— Вы явились, чтобы утешить меня в моем несчастье, сударыня, — сказал он (хотя, признаться, волнение, нахлынувшее на него при виде ее, было так сильно, что он с трудом находил слова).

Она сделала шаг к нему, но тотчас же остановилась, вся дрожа под своим черным покрывалом; ее маленькие белые руки были стиснуты, губы подергивались, глаза казались пустыми.

— Не для того, чтобы меня упрекать, — продолжал он после некоторого молчания. — Мое горе и так велико.

— Прочь руку, не прикасайтесь ко мне! — вскричала она. — Смотрите! Она в крови!

— Лучше бы мне и вовсе истечь кровью, — сказал Эсмонд, — раз вы так жестоки ко мне.

— Где мой муж? — воскликнула она. — Верните мне моего мужа, Генри. Зачем в тот страшный час вы стояли рядом и смотрели, как его убивают? Зачем дали уйти злодею, который это сделал? Вы, верный наш паладин, клявшийся умереть за нас! Вы, которого он всегда любил и отличал, которому я поручила его, вы, вечно твердивший о своей преданности и благодарности нам, — и ведь я верила, да, я верила вам, — почему вы здесь, а моего благородного Фрэнсиса нет больше? Зачем вы вошли в нашу семью? Вы принесли нам только горе и страдания; в благодарность за ласку, за добро вы заставили нас раскаиваться, горько, горько раскаиваться. Что я вам сделала худого, Генри? Вы были жалким маленьким сироткой, когда я впервые увидела вас — когда он впервые увидел вас, он, такой добрый, и благородный, и доверчивый. Он не хотел оставлять вас в доме, но я, безрассудная женщина, упросила его не отсылать вас. И вы притворялись, что любите нас, и мы верили, но с вами вошло в наш дом несчастье, и сердце моего супруга отвратилось от меня, и я его потеряла из-за вас, я его потеряла — возлюбленного моей юности. Я боготворила его, вы знаете, как я боготворила его; и вот он переменился ко мне. Он стал другим, непохожим на прежнего моего Фрэнсиса — моего милого, милого воина. Он любил меня, покуда не явились вы; и я любила его; о, про то лишь один бог знает, как я любила его! Зачем он не услал вас из нашего дома? Лишь оттого, что по доброте своей он тогда ни в чем не мог мне отказать. Но хоть вы и были еще ребенком — одиноким, беспомощным ребенком, — я сразу точно сердцем почуяла, что не в добрый час мы оставили вас у себя. Я прочла это в вашем лице, в ваших глазах. Я видела, что они сулят нам горе — и горе пришло, и я знала, что оно придет. Зачем вы не умерли тогда от оспы, — а я еще сама ходила за вами, и вы в бреду не узнавали меня и все время звали, хоть я была тут же, у вашего изголовья. Все, что случилось потом, было справедливым возмездием за мою злобу — за мою злобу и ревность. О, как я наказана, как жестоко я наказана! Мой супруг лежит в могиле — он погиб, защищая меня, мой добрый, добрый, великодушный господин, и вы, Генри, вы были при этом и дали ему умереть!

Слова эти, брошенные в исступлении горя тою, которая обычно была так мягка и редко говорила иначе, как с нежной улыбкой на устах и кротостью в голосе, больно отозвались в ушах Эсмонда; и говорят, что многие из них он повторял в горячке, которая сделалась у него от действия раны, а может быть, и от волнения, причиненного столь страстными и несправедливыми упреками. Казалось, будто вся его любовь и все жертвы, принесенные этой леди и ее семейству, грозят обратиться во зло и вызвать лишь укор; будто его пребывание среди них и впрямь послужило на горе, а дальнейшая его жизнь несет им новые бедствия и печали. Слушая гневную, торопливую, не смягченную ни единой слезой речь леди Каслвуд, он не пытался вставить хоть слово в защиту или в опровержение и лишь сидел на тюремной койке, вдвойне страдая от мысли, что именно этой нежной и любимой руке суждено было нанести ему столь жестокий удар, и чувствуя свое бессилие перед столь безысходной скорбью. Слова ее всколыхнули все струны его памяти, мысленно он вновь переживал дни своего детства и юности, в то время как эта леди, вчера лишь столь ласковая и кроткая — этот добрый ангел, предмет его любви и поклонения, — стояла перед ним, бичуя его гневными речами и взглядами, исполненными вражды.

— Как бы я хотел быть на месте милорда! — простонал он. — Не моя вина, сударыня, если вышло иначе. Так было угодно судьбе, которая сильнее всех нас. Лучше бы мне тогда умереть от оспы.

— Да, Генри, — сказала она и тут вдруг поглядела на него с такой лаской и в то же время с такой тоской, что молодой человек всплеснул руками и в отчаянии повалился на постель, зарыв голову в складки одеяла. При этом он зашиб раненую руку о стену, так что повязка сдвинулась, и он почувствовал, как из раны снова брызнула кровь. Помнится, в ту минуту он даже испытал некоторое тайное удовлетворение, думая: "Умри я сейчас, кто обо мне пожалеет?"

От потери крови, а может быть, от глубокого душевного потрясения, злосчастный молодой человек, должно быть, лишился чувств; ибо далее он лишь смутно помнит, как кто-то, вероятно, леди Каслвуд, схватила его за рукав — и звенящий шум в ушах потом, когда он очнулся на залитой кровью постели, вокруг которой суетилось несколько тюремных служителей.

По счастью, неподалеку случился тюремный врач, который тут же снова перевязал его руку; а жена и служанка смотрителя, обе предобрые женщины, вызвались остаться при больном. Очнувшись от беспамятства, Эсмонд увидел, что госпожа его все еще находится в комнате; но она тотчас же вышла, не говоря ни слова, хотя жена смотрителя рассказывала потом Эсмонду, что посетительница его еще долго сидела у нее в комнате и лишь тогда покинула тюрьму, когда услышала, что ему не грозит никакая опасность.

Несколько дней спустя, когда Эсмонд оправился после жестокого приступа горячки, открывшейся у него в ту же ночь, честная жена тюремщика принесла своему больному выстиранный и свежевыглаженный платок, на уголке которого он тотчас же признал хорошо знакомые инициалы и виконтскую корону своей госпожи. "Когда он упал без памяти, леди, прежде чем позвать на помощь, перевязала ему руку этим платком, — рассказывала жена тюремщика. — Бедная леди, очень уж она убивается о своем муже. Как раз сегодня его хоронили, и немало знатных господ ехало в каретах за гробом — был там и лорд Мальборо, и лорд Сэндерленд, и много офицеров гвардии, где покойный служил еще при старом короле; а вчера миледи с обоими детьми была у короля в Кенсингтоне и просила суда над лордом Мохэном, который скрывается неведомо где, а также над графом Уориком и Холлендом, который готов признать свою вину и явиться для ответа".

Все эти новости жена тюремщика сообщила своему постояльцу, пересыпая их уверениями в том, что ни она, ни Молли, ее служанка, никогда бы не вздумали украсть запонку накладного золота, исчезнувшую у мистера Эсмонда после его обморока. Он же в мыслях своих провожал к преждевременной могиле доброго друга, храброго воина, благородного дворянина, прямого в речах и великодушного в помыслах (пусть он был подвержен слабостям, но много ли сильней его лучшие из нас?), который дал ему хлеб и кров, когда у него не было ни того, ни другого, и который хотя и причинил ему зло, скрыв от него важную тайну, однако покаялся в том перед смертью, ибо совершил этот грех, поддавшись почти неодолимому искушению, и совесть его никогда не знала покоя.

Когда сиделка его вышла из комнаты, Эсмонд взял принесенный ею платок, прижал его к губам и долго потом смотрел на метку, вышитую в углу. "Много горя стоила тебе эта корона, добрая леди, — думал он, — тебе, такой нежной и любящей. Неужели же я отниму ее у тебя и у твоих детей? Нет, никогда! Носи ее спокойно, маленький Фрэнк, мой милый мальчик. Я же, если не сумею сам завоевать себе имя, пусть так и умру безымянным. Когда-нибудь моя дорогая госпожа узнает то, что скрыто в моем сердце, и я буду обелен перед нею; быть может, это случится не здесь и не теперь, но в другом мире; там, куда честолюбие не следует за нами, но где любовь царит вечно".

Нет надобности пересказывать здесь изложенные уже в судебных отчетах подробности и результаты судебного разбирательства, последовавшего за горестной кончиной лорда Каслвуда. Из двух лордов, причастных к этому печальному делу, второй, граф Уорик и Холленд, дравшийся с полковником Уэстбери и раненный им, был оправдан судом пэров (под председательством лорда-стюарда, лорда Сомерса); главный же преступник, лорд Мохэн, будучи признан виновным в человекоубийстве (по правде сказать, вынужденном и в котором он искренне раскаивался), апеллировал в духовный суд и был освобожден от всякого наказания. Вдова убитого виконта, как передавали в тюрьме, проявила необычайную твердость духа; и хоть ей не меньше десяти лет нужно ждать, пока ее сын придет в должный возраст, объявила во всеуслышание, что намерена отомстить убийце своего мужа. Так неожиданно и сильно изменили ее, по-видимому, горе, отчаяние и гнев. Я, однако же, считаю, что счастье или несчастье не властно изменить человека. Оно лишь способствует развитию характера. Как мы не знаем тысячи заложенных в нас мыслей, покуда не возьмемся за перо, так и тайны сердца сокрыты даже и для того (или для той), в чьей груди оно бьется. Кто из нас не бывал застигнут врасплох вспышкой страсти, мстительным порывам, внезапным побуждением, добрым или злым, которого семена незримо покоились в глубине души, покуда случай не вызвал их наружу? Смерть супруга произвела глубокие перемены в характере и поведении леди Каслвуд, но об этом мы будем говорить в свое время и в другом месте.

В то время как лорды, с большой торжественностью на разубранных барках доставленные из Тауэра в Вестминстер в сопровождении стражи и алебардщиков, предстали, согласно своей привилегии, перед судом себе равных, прочие, нетитулованные участники роковой ссоры, прошли, как и подобает, через суд в Ньюгете; и, будучи все признаны виновными, также обратились в духовный суд. В таких случаях, как известно, преступник приговаривается к тюремному заключению сроком на один год (или менее того, согласно королевской воле), а кроме того, на руке у него выжигается или иным способом отпечатывается клеймо, впрочем, последняя часть наказания может быть и вовсе отменена по монаршему соизволению. Итак, в двадцать два года Гарри Эсмонд оказался преступником и арестованным; что до обоих полковников, его сотоварищей, они приняли это весьма легко. Дуэли были в некотором роде их ремеслом; честь солдата воспрещала им отвечать отказом на подобного рода приглашения.

Иначе обстояло дело с мистером Эсмондом. Удар шпаги, пресекший жизнь его доброго покровителя, круто повернул и его судьбу. Покуда он находился в тюрьме, старый доктор Тэшер заболел и умер, и леди Каслвуд предложила Томасу Тэшеру освободившееся место приходского викария, то самое место, о котором велось у них с Гарри Эсмондом столько задушевных бесед: про то, как они никогда не расстанутся; как он будет воспитывать ее сына; какой высокий и радостный удел быть сельским священником, подобно праведному Джорджу Герберту или благочестивому доктору Кену; как (если уж он непременно захочет, хотя она, со своей стороны, склонялась к мнению королевы Бесс, что епископам не следует жениться, — а что во вред епископу, то и простому священнику не на пользу), как она найдет Гарри Эсмонду хорошую жену и тому подобное, — сотни чудесных планов, которые они строили вечерами у камелька под смех детей, резвившихся в зале. Теперь все это рухнуло. Томас Тэшер написал Эсмонду в тюрьму, извещая, что милостью своей покровительницы он удостоился места приходского викария, которое много лет занимал его досточтимый отец; что после недавних роковых событий (о которых Том упоминал с примерным негодованием) леди Каслвуд отказывается видеть на кафедре достопочтенного Тэшера или за столом своего сына человека, виновного в гибели его отца, не просит передать своему родственнику, что молится о его раскаянии и мирском благополучии; что в любом своем начинании он может рассчитывать на ее помощь и поддержку, но что в этом мире она твердо решила больше с ним не видеться. В заключение Тэшер, со своей стороны, добавлял, что Гарри как друг юности никогда не будет забыт в его молитвах, и советовал ему употребить тюремный досуг на прочтение некоторых богословских сочинений, по мнению его преподобия, весьма спасительных для грешников в столь прискорбных обстоятельствах.

Такова была награда за жизнь, отданную на служение этой семье, таков конец долгих лет нежной дружбы и беззаветной верности! Гарри готов был умереть за своего покровителя, а на него смотрели чуть ли не как на его убийцу; он принес своей госпоже огромную жертву, о которой она и не подозревала, а она оттолкнула его от себя; ему были ее дети обязаны всем, что имели, а она предлагала ему подачку, точно отслужившему лакею! Скорбь об утраченном покровителе, невзгоды тюремного заключения и тревога о будущем все показалось ничтожным перед выпавшим на его долю неслыханным оскорблением, и эта новая боль заставила Эсмонда забыть все прежние раны.

Тут же, из тюрьмы, он написал мистеру Тэшеру ответ; поздравил его преподобие с получением Каслвудского прихода; не без иронии выразил надежду, что он пойдет по стопам своего почтенного родителя, чей сан призван был унаследовать; далее же благодарил леди Каслвуд за предложенную милостыню, уповая, впрочем, что ему не придется к оной прибегнуть, и просил ее помнить, что, если бы когда-нибудь она захотела изменить принятое решение, он готов доказать ей свою верность, которая оставалась непоколебимой и в которой дому Каслвудов не следовало сомневаться. "И если мы более не встретимся в этом мире или навсегда останемся чужими, — заключил мистер Эсмонд свое письмо, во исполнение жестокого и несправедливого приговора, который я считаю недостойным оспаривать, то в свое время она узнает, кто был ей истинным другом и имела ли она причину усомниться в любви и преданности своего родственника и верного слуги".

После отправки этого письма смятение, царившее в душе бедного молодого человека, несколько улеглось. Удар был нанесен, и он сумел устоять. Его жестокосердая богиня взмахнула крыльями и улетела, оставив его одного, без друзей, но virtute sua [32]Со своей доблестью (лат.).. Сознание правоты и боль обиды, честь и горе служили ему опорою. Подобно тому как спящий солдат вскакивает и бежит к оружию, заслышав нежданный сигнал тревоги, так истинно мужественное сердце готово воспрянуть в минуту крайности, бесстрашно встретить надвигающуюся опасность и в победе ли, в поражении ли сохранить твердость до конца. Ах! Никто из нас не ведает своей силы или слабости, покуда случай не поможет им проявиться в полной мере. И если у каждого человека есть мысли и поступки, воспоминание о которых заставляет его съежиться от стыда, много найдется и такого, что он с гордостью вспомнит и признает: прощенные обиды, преодоленные кой-когда соблазны или трудности, побежденные долготерпением.

Итак, не скорбь об умершем, как бы велика она ни была, но мысли о живых — вот что более всего угнетало Гарри Эсмонда в продолжение тюремного заключения, последовавшего за судом; нетрудно, однако, понять, что своих истинных чувств он не мог открыть никому из товарищей по несчастью, и те полагали, что причиной его угнетенного духа служит раскаяние и скорбь об утраченном покровителе, из какового заблуждения молодой человек не почел нужным их выводить. Собеседник он был скучный и несловоохотливый, поэтому оба офицера, не чувствуя к нему, должно быть, особого влечения, большей частью предоставляли его самому себе, а сами утешались костями, картами и бутылкою, на свой лад коротая дни неволи. Эсмонду казалось, будто он много лет провел в этой тюрьме, и вышел он из нее возмужавшим и изменившимся. В иную пору нашей жизни за несколько недель мы сердцем успеваем прожить годы, и когда оглянешься на прожитое, тут как бы зияет разрыв между старой жизнью и новой. Трудно измерить глубину страдания, покуда не миновал кризис сердечного недуга и не пришло время оглянуться назад. Во время болезни лишь терпишь, не размышляя. День проходит в приступах боли, ночь кое-как тянется до утра, и лишь много времени спустя мы видим, как велика была опасность, так охотник, гоняющийся за дичью, или беглец, спасающий свою жизнь, глядит на лежащую позади пропасть, недоумевая, как мог он перескочить ее и остаться в живых. О, мрачные месяцы ярости и горя, обиды и мучительного долготерпения! Тот стар уже, кто ныне вспоминает вас. Давным-давно он простил и благословил нежную руку, ранившую его; но след еще виден и рана только затянулась — ни время, ни слезы, ни ласки, ни раскаяние, ничто не сотрет рубца. Однако мы слишком своевольны, чтобы безропотно переносить горе. Reficimus rates quassas; [33]Мы чиним корабль, бурей расшатанный (лат.). мы снова и снова бросаем вызов океану и пускаемся в рискованные приключения. Юные годы Эсмонда представлялись ему теперь годами искуса, а недавние испытания — обрядом посвящения перед выходом в жизнь, подобно тому как в нашей стране молодые индейцы подвергаются пытке, которую они должны молча снести, чтобы стать в ряды воинов своего племени.

Меж тем офицеры, не посвященные в тайну горя, глодавшего их юного друга, и привычные к тому, что из их товарищей то и дело кто-нибудь платит дань шпаге, разумеется, не слишком безутешно оплакивали участь своего покойного собрата по оружию. Один рассказывал о давних любовных приключениях, военных подвигах и всяческих проказах бедного Фрэнка Эсмонда; другой вспоминал, как там-то он надул констебля или отколотил трактирного забияку; а между тем неутешная вдова милорда сидела у могилы мужа, чтя память его, как истинного святого и безупречного героя, — так передавали посетители, имевшие сведения о леди Каслвуд; а у Макартии и Уэстбери перебывал в гостях почти весь город.

Дуэль, роковой ее исход, суд над двумя пэрами и тремя менее знатными соучастниками вызвали много шуму в городе. В газетах и листках новостей только о том и говорилось. Три джентльмена в Ньюгетской тюрьме привлекали не меньше любопытных, нежели епископы в Тауэре или какой-нибудь разбойник накануне казни. Как уже упоминалось, нам разрешено было жить в доме смотрителя, где мы оставались и после приговора в ожидании королевской милости. Истинная причина роковой ссоры осталась скрыта для посторонних благодаря тому, что милорд и два других лица, знавших ее, сумели строго соблюсти тайну, и все были уверены, что у лордов вышел спор из-за карт. Находясь в тюрьме, узники могли за деньги получать почти все, что желали, кроме разве свежего воздуха. Были также приняты меры, чтобы им не пришлось общаться с простыми арестантами, чей грубый смех и непристойные песни доносились из другой половины тюрьмы, где они содержались вперемежку с неисправными должниками.