Онлайн чтение книги Жертва
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

По шаткой лесенке, кряхтя, взбирался сутулый Гассан. Под истоптанными чувяками скрипели ступеньки, сыпалась желтая пыль. Но Гассан, затянув потуже на высохшей руке веревочную петлю, упорно тянул за собой тусклый медный чан, наполненный нечистотами и мусором.

Вскарабкавшись на глинобитную стену, Гассан оправил длинную выцветшую кофту, подтянул отрепья пояса и привычно оглядел крутой ров. Все было, как неделю назад – в глубине мутнели нечистоты и отбросы, вызывающе тянулся к солнцу ярко-синий тюльпан. И только прибавилась облезлая метла, на ней повисло верблюжье копыто, и под бугром торчал сломанный светильник; на осколке фаянса нелепо розовела рука с приподнятым бубном.

Гассан одобрительно махнул головой, потер ладони и резким толчком выплеснул из чана нечистоты и мусор. Качнулась розовая рука и исчезла в зеленой жиже.

По обыкновению, Гассан не замечал зловония рва. Он удобно устроился, подставил под горячее солнце дрожащие руки, посмотрел на голубое небо, скользнул взглядом по мозаичным куполам мечети, позолоченным конусам минаретов, мраморным чашам бань и равнодушно отвернулся.

Эти ханские причуды лежали по ту сторону его жизни. Другое занимало Гассана: сколько времени пройдет, пока наполненный нечистотами ров, затвердев, превратится в улицу. Тогда ему, Гассану, не придется кружить, добираясь к Исмаилу, чей высокий глинобитный забор обрывается как раз у рва напротив. А кружить с каждым годом становится все труднее.

А не ходить часто к старому Исмаилу старый Гассан, конечно, не может.

Кроме долголетней дружбы, Исмаил его притягивал необычайностью судьбы.

Влачивший жалкое существование одряхлевшего каменщика, Исмаил сейчас вместо темной лачуги владеет отдельным домиком, утопающим в душистом садике, мягкой тахтой с ковром и прохладным подвалом, где хранится еда.

А какое угощение подает добрый Исмаил! Жирный люля-кебаб, в изобилии холодную воду и мазандеранскую дыню.

Гассан с наслаждением втянул в себя воздух.

Это Керим, внук Исмаила, предоставил деду сладкую старость. Конечно, только при помощи колдовства зеленого дервиша Керим мог превратиться из нищего каменщика в богатого оруженосца Али-Баиндур-хана, из серого придорожного камня – в ласкающую взор бирюзу.

Мечтательно вздохнув, Гассан подставил длинную бороду под обжигающие лучи исфаханского солнца.

Он было предался воспоминаниям о последней встрече с добрым Керимом, радушно угощавшим его шербетом и рассказами о майданах, куда заводил богатый караван с товаром жадного Али-Баиндура.

Гассан улыбнулся, вспомнив снисходительные расспросы Керима о его хозяине ага Хосро, о посещениях таинственного монаха, после ухода которого у Хосро появлялся кисет с монетами и веселое настроение… Но эти замечательные воспоминания оборвал раздражительный окрик:

– Гассан, ты сегодня соизволишь сойти с благоухающего трона или ждешь дружеского толчка для полета к шайтану на ужин?

Старик испуганно оглянулся, подпрыгивая, соскользнул вниз и юркнул в ветхую дверь; волочившийся за ним на веревке чан звонко стукался о камни.

Посредине дворика, поросшего сорной травой, стоял коренастый молодой грузин с надменным ртом и узкими, прищуренными глазами. Брезгливо плюнув, он резко повернулся и поспешил под единственное в дворике дерево – дикий каштан.

Ага Хосро, как звал его Гассан, сбросил со скамьи потертое сафьяновое седло и сердито опустился на грубое сиденье, покрытое потрепанным ковриком. Его скучающий взор остановился на распахнутых дверях. Еще недавно черный скакун оживлял веселым ржанием сарайчик.

И вот единственная радость Хосро продана по вине монаха. Проклятый, опять запоздал с кисетом!

«Нет коня – нет человека», – терзался Хосро. Уже четыре недели он не покидает мышиной норы, ибо появление пешим унизит его достоинство, и, пожалуй, обитатели пыльной улицы приравняют благородного грузина к своему жалкому сословию. И потом, что за обед подает этот высохший Гассан? Обглоданные кости старого барана, черный лаваш и тепловатую воду! Где мазандеранская дыня, или жирный люля-кебаб, или ледяная вода в изобилии, которую Гассан каждый день ему обещает?

Хосро с ненавистью сдернул потрепанный коврик. Он вспомнил пышный ковровый зал в замке его отца, где он нежился на бархатных мутаках.

Сначала в его жизни все шло обычно. Он охотился за фазанами, целовал смуглых прислужниц, облизывал пальцы после пятнистой форели, в душистой долине Алазани слушал песни, любовался закатом и из турьего рога пил молодое и старое вино.

Но однажды, в день святого Евстафия, к воротам подошла гадалка. Конечно, она могла подойти к другому замку, но проклятый ветер принес ведьму именно к замку его отца. Надув огромный рыбий пузырь и плюнув на запад, восток, север и юг, гадалка предсказала двум старшим братьям счастливую дорогу, золото в кувшине, красавиц жен, по двадцати детей и по сто лет жизни. И, неожиданно хлопнув рыбьим пузырем, зловеще каркнула:

– Только опасайтесь незаконнорожденного!

Как раз на другой день после смерти отца братья вдруг вспомнили, что именно он, Хосро, незаконнорожденный…

Конечно, он мог бы родиться у князя имеретинского или у атабага Джакели, – наверно, тоже имеют незаконнорожденных, – но его угораздило родиться именно у неосторожного Дауд-хана.

Спасаясь от братьев, преследующих его с обнаженными шашками, он все же успел захватить у свирепых братьев кувшин с золотом. О коне нечего было и думать. Купцы, у которых он покупал бархат на куладжу и благовония для княгинь, замотали его в тюк с шелком и, взвалив на верблюда, потащили в Исфахан.

Конечно, купцы могли замотать его в другой тюк, хотя бы с перцем, и тогда он, наверное, не воспламенился бы желанием торговать.

Заманчивые рассказы купцов вдохновили бы и царя. Тщетно купцы убеждали Хосро: не княжеское дело заниматься торговлей. Хосро усмехнулся: «боятся соперничества», и вскоре, нагрузив караван застежками, изображающими иранский герб – льва с мечом и восходящим на спине солнцем, – поспешил в Ширин. Конечно, можно было бы свернуть в Хамадан, но проклятый ветер повернул его верблюдов именно в Ширин.

Как раз в день прибытия каравана турки после длительной осады взяли наконец у персов Ширин. Застежки с персидским гербом привели в ярость победителей, и только тщательный осмотр убедил турков, что Хосро действительно не перс. Растоптав в пыли злополучный товар и отобрав верблюдов, турки вытолкнули купца за городские ворота.

С трудом добрался Хосро до Исфахана, в свой благоухающий розами дом, и ночью выкопал кувшин с золотом. Конечно, он мог бы больше не торговать, но проклятый ветер поставил на пути в Исфахан кишлак, где одноглазый сарбаз предложил почти даром табун рыжих коней, отобранных у побежденных кочевников.

Терзаемый желанием вернуть потерянное, Хосро нанял в Гассанрабате двух старых грузин и закупил табун. На прощание сарбаз дал странный совет: до продажи не мыть коней и избегать дождя.

Словно одержимый, носился Хосро с табуном. Деревни, города, пустыни, опасности за горными выступами, зной, дождь, ветер и даже дикие звери не удерживали Хосро. Властвовала одна мысль – разбогатеть. Золото распахнет перед ним двери мира, красоты и наслаждений.

Так мчался Хосро все дальше, и табун расстилал за собой густую пыль.

Уже у Хорремабада заметил Хосро странную перемену: кони, точно сговорясь, принимали зловещий сероватый оттенок. Перед прибытием в Керинд он приказал погонщикам вымыть коней едкой глиной и, пораженный, опустился на траву; из Кешгана, желто-бурой реки, выходили белые, как молоко, повеселевшие кони.

Отмытые от хны, скакуны ему больше понравились, и Хосро поспешно погнал табун в Керинд, мысленно подсчитывая прибыль.

Персы как раз праздновали победу над турками, и белоснежный табун вызвал возмущение.

Тут растерянный Хосро узнал о поверий персиян: белые кони приносят скорбь и несчастье, и на них только возят покойников.

Выступить на защиту белой масти Хосро не удалось – град камней и палочных ударов разогнал табун. Перед Хосро промелькнули два старых грузина, мчавшихся на белых кобылах вон из города.

Схватив за гриву жеребца, Хосро под улюлюканье понесся вслед за погонщиками. Он, конечно, тоже мог бы проскочить мимо городской стражи, но перепуганный жеребец налетел на базарные весы, и Хосро кубарем скатился на вьюки с хлопком.

Выскользнув из Керинда и обвязав разбитое колено, Хосро пересчитал остаток монет. Он с ненавистью вспомнил прожорливых коней и решил торговать отныне нежным товаром.

Добравшись до Хамадана, Хосро купил черного, как арабская ночь, коня и розовое масло. Но на фаянсовые сосуды не хватило монет. По совету веселого менялы он разлил розовое масло в глиняные кувшинчики и тщательно обложил хлопком драгоценный товар, перекинул хурджини через седло и направился в Кашан, где розовое масло ценилось дороже золота.

Он, конечно, мог бы прибыть благополучно и получить большую прибыль, но солнце, точно скорпион, жалило кожу, песок назойливо лез в глаза, и пришлось делать частые привалы.

Когда Хосро приехал в Кашан, он ужаснулся, не обнаружив розового масла. Проклятый зной помог глиняным кувшинчикам испарить последнюю надежду Хосро. И он поклялся не заниматься больше торговлей.

– Не княжеское дело, – утешал он себя, – возиться с маслом и львами.

Сосчитав остаток золота, он, сокрушаясь, перебрался с черным конем и двумя слугами в скромный дом на глухой улице.

Хорошо, что догадливый отец перед смертью завещал Хосро небольшое владение с виноградником и, зная характер своих законных сыновей, поручил игумену Алавердского монастыря заботу о владении и о незаконнорожденном сыне.

Весною и осенью приезжал в Исфахан монах за товаром и привозил от игумена доход с владения. Но с каждым годом доход таял, как свеча в церкви. Конечно, виноградник мог бы отягощаться налитыми гроздьями, но предпочитал, по уверению игумена, высыхать, как старый проповедник.

Пришлось отпустить еще одного слугу, но и это не помогло. И вот однажды слуга привел муллу, который вкрадчиво обольщал Хосро раем Магомета. Заметив равнодушие Хосро, мулла стал соблазнять его земными благами. Хосро оживился. Мулла обещал довести до ушей шах-ин-шаха о желании грузинского князя быть в одной вере со «львом Ирана».

Вспомнив львов, Хосро поморщился.

Он мог бы избавиться от назойливого муллы, но припомнил рассказ купца о Ревазе Орбелиани, обогащенном шахом Аббасом за принятие магометанства. И Хосро махнул рукой на христианскую благодать.

Мулла, совершив над Хосро обрядное таинство, скрылся. И пока Хосро неприлично болел, мулла получил от муштеида награду за обращение еще одного неверного на путь истины.

Тщетно прождав гонца от шаха Аббаса, Хосро в бешенстве выгнал хитрого слугу и перебрался с черным конем в Гебраабат.

Конечно, он мог бы нанять дом по левую сторону улицы, но проклятый посредник, приманивая тенью дикого каштана, подвел его именно к этой лачуге, зажатой между зловонным рвом и пыльной улицей. Впрочем, Хосро почувствовал зловоние только на следующий день.

Но жестокие испытания, очевидно, заканчивались, ибо посчастливилось найти Гассана. И вот Хосро избавлен от всех хлопот, а главное, за два года преданной службы длиннобородый ни разу не попросил оговоренную плату.

Осторожно выглянув из-за двери и увидя господина погруженным в размышления, Гассан уверенно подошел и деловито принялся за починку седла.

Теребя подстриженную бородку, Хосро искоса посмотрел на старика и подумал: «Если разбойник монах опоздает еще с торбой…»

Гассан из-под нависших бровей пытливо следил за Хосро.

– Я ночью, ага, сон видел, непременно разбойник монах сегодня приедет.

– Какой сон? – мрачно спросил Хосро.

– Хороший сон, ага, – будто умер мой любимый внук… внук…

– Приятный сон…

– Слава аллаху, при восходе солнца умер… О, гебры! – закричал я… – Словно на призыв оленя, первыми сбежались женщины. Не успели они одеть то, что называлось моим внуком, в драгоценное платье и обвесить его, словно дверь лавки, оружием, как чистую широкую улицу, на которой можно жить только во сне, наполнило благородное племя длиннобородых гебров. Обращая на мои вопли столько же внимания, сколько на ослиный крик, гебры подхватили мертвого под руки и величественно направились к печальному саду.

– Ты что, высохший верблюд, настраиваешь челюсть?[1]Грузинская поговорка, соответствует русскому – накликаешь беду. За твоим длиннобородым внуком в сад мертвых может последовать и проклятый монах с моим кисетом.

– О ага, разве посмеет кто-нибудь умереть, держа в руках твой кисет?

– От такого сна все посмеют.

– О солнце, да живет мой внук тысячу и один год… Выслушай благосклонно до конца, и ты развеселишься, как на собственной свадьбе. Когда мы вышли в сад мертвых на почетном месте уже зияли две глубокие ямы. Гебры прислонили к стене то, что называлось моим внуком, подставив ему под руки деревянные вилы. О солнце, он выпрямился, словно на страже у гарема хана, и так простоял от заката до заката… Вечером благородные гебры радостно вскрикнули. О счастье, какой благоухающий сон! Птицы выклевали внуку правый глаз![2]Этот обычай погребения остался у гебров от древних персов, выставлявших своих покойников на растерзание птицам. Почетные гебры бережно опустили удостоенного небом в первую яму.

– Зачем же вы, длиннобородые верблюды, рыли вторую? – рассердился Хосро, вспомнив, сколько лишнего сделал он в своей жизни.

– Да убережет аллах всех гебров от второй! Ибо птицы – слуги неба – только грешникам выклевывают левый глаз, и тогда гебры сбрасывают обреченных на вечные муки во вторую яму и бегут без оглядки из сада мертвых.

Скулы Хосро побагровели, он в бешенстве схватил седле.

– И это, облезлая обезьяна, ты называешь весельем на моей свадьбе?!

Он запустил седлом в Гассана, но гебр проворно отскочил в сторону и помчался, шлепая разорванными чувяками.

Неизвестно, чем бы завершился хороший сон, если бы в калитку не ударил осторожно медный молоток.

– Монах! – обрадованно вскрикнул Гассан.

Хосро просиял. Он поспешил под дикий каштан, распустил пояс, словно после сытного обеда, и, сдвинув брови, небрежно облокотился на старую мутаку.

Гассан торопливо отодвинул засов, распахнул калитку и отпрянул.

Пригибаясь, поддерживая абу и золотое оружие, вошел Георгий Саакадзе.

За ним, бряцая серебряной саблей, протиснулся Эрасти. Он быстро задвинул засов, остановился у калитки. Но Гассан успел разглядеть на улице оруженосца, держащего на поводу богатых коней.

Саакадзе, низко кланяясь, медленно приближался.

Пораженный Хосро даже не поднялся. Словно рой пчел, закружились его мысли. Почему пришел и так почтителен к нему, неизвестному, этот счастливец в войнах, отмеченный доверием шаха Аббаса? Хосро острым взглядом скользнул по цаги, осыпанным изумрудами. Он вспомнил шахскую площадь в день триумфального возвращения иранских войск, восторженные крики сарбазов и исфаханской толпы в честь шаха Аббаса и непобедимого грузина-полководца, достигшего пределов Индии. Промелькнул разукрашенный шинашин, где величественно восседал шах Аббас. Под рокот труб и барабанов он преподнес коленопреклоненному Саакадзе вот этот воинский пояс с золотым львом, сжимающим в лапе обсыпанный алмазами меч. Хосро видел все это из-за потных спин исфаханских бедняков, которых ферраши обильно угощали ударами длинных бичей.

Взгляд Хосро застыл на трагическом изломе бровей исполина.

Саакадзе тоже испытующе взглянул на упрямое лицо Хосро и, незаметно скользнув глазами по обветшалым стенам, приложил руку ко лбу и сердцу:

– Прости, батоно, что я осмелился переступить порог твоего высокого дома без приглашения, но желание видеть грузинского царевича на моем пиру пересилило робость.

Хосро растерянно смотрел на Саакадзе, красные пятна выступили на широких скулах. Он сдавленно спросил:

– Князь, кто открыл тебе мое пребывание в Иране?

Саакадзе расправил кольца пышных усов:

– Я бы не был Георгием Саакадзе, если бы не знал о присутствии в Исфахане царевича Багратида!

Быстро задвинув ноги под скамью, Хосро властно крикнул:

– Подай высокому гостю арабский табурет и кальян!

Гассан поспешно вынес табурет, но вместо кальяна ограничился таинственными знаками.

Осторожно опустившись на табурет, Саакадзе оперся на саблю:

– Сегодня у меня родился сын, и я ознаменовал день радости встречей с царевичем.

Хосро терялся в догадках. «Что нужно от меня Георгию Саакадзе?» Беспокойные мысли рождали подозрение.

– Может, хочешь пригласить меня крестным отцом?

– Я не был бы Георгием Саакадзе, если бы не знал, что царевич Хосро, желая привлечь внимание шах-ин-шаха, принял магометанство… – Саакадзе насмешливо покосился на полинялые шарвари Хосро. – Мое посещение вызвано желанием видеть тебя на пиру в честь новорожденного… И еще я принес печальную весть: владение царевича, оберегаемое монастырем, присвоено святыми отцами. До монахов все же дошло, что царевич выбрал себе нового бога.

Побледнев, Хосро подался вперед, но, вспомнив о своих цаги, еще глубже спрятал ноги под скамью.

Саакадзе небрежно откинул абу. Блеснули драгоценные камни.

– Монах с монетами больше никогда не постучит в твои двери.

Издали наблюдая за таинственной беседой, Гассан увидел неожиданное превращение лица господина в белый хлопок. Но напрасно он напрягал слух, стараясь уловить гневные или спокойные слова.

– Знай, царевич, когда человеку не везет в торговле, он берется за меч.

Хосро порывисто откинул голову, ему показалось, что огромные пальцы Саакадзе тянутся к его горлу. «Все выведал», – подумал Хосро и мрачно буркнул:

– Торговля не княжеское дело, потому и не везет, а к мечу с детства привык, когда понадобится, сумею обнажить.

– Только помни, царевич, если обнажишь, непременно ударь.

Хосро все в большем замешательстве слушал Саакадзе: «Если приближенный шаха, точно змея в расщелину, проник в мой опустевший кисет, то к чему его посещение?» Озноб пробежал по спине. Неужели этот предавшийся шаху грузин вздумал развеселить на своем пиру знатных ханов видом нищего Багратида?

Гассан едва сдержал желание подпрыгнуть. Он усиленно протирал глаза. О гебры, недаром птицы выклевали любимому внуку правый глаз. Что видит старый Гассан? Оруженосец по знаку загадочного гостя приближается с туго набитым парчовым мешком к ага Хосро.

И зловонный ров, и распахнутые двери сарайчика, и глинобитный забор, и облупленная лачуга, и сорная трава, и надоедливый дикий каштан – все уплыло в туманную муть прежних невзгод.

Хосро выпрямился, сердце щемило от сладостного предчувствия, глаза заискрились.

И когда он увидел хлынувшие к его истоптанным цаги золотые туманы, он ясно осознал: побочный сын Багратида, изгнанник, нужен Георгию Саакадзе для важных целей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Георгий откинул пеструю занавеску, широко распахнул окно. В полукруглую комнату ворвалась предрассветная свежесть.

Он любил утро. Утро – юность дня: еще не смята трава, воздух не отравлен пылью, не тронута прозрачная вода, и мысли не омрачены изменчивым днем. Георгий с наслаждением вдохнул аромат цветов, распустившихся за ночь. Яркие кусты роз вздрагивали от холодных брызг фонтана.

Улыбаясь, он следил за борьбой двух голубых с розоватыми хохолками птичек. Хитрецы, применяя сложную стратегию, вырывали друг у друга из клюва жирного червяка.

Георгий взял пригоршню зерен и бросил в сад. С кустов и деревьев хлопотливо слетелись розовые, зеленые, белые и синие птицы. Они деловито застучали клювами. В разгар пира с пальмы упали кольчатые попугаи. Сердито кося круглыми глазами, они стремились наверстать потерянное время.

Рассмеялся Георгий, блеснули белые крупные зубы.

«И тут сильный прав», – подумал он.

Он скользнул взглядом по еще сонной столице – Исфахану, – вот Давлет-ханэ, резиденция шаха Аббаса.

Георгий нахмурился и отвернулся. Взял свиток и прочел: «Тридцать шесть тысяч пеших и четыре тысячи конных ввели римские полководцы в битву при Требии. От поступи легионов дрожала земля. На римлян бросились двадцать тысяч пеших и десять тысяч конных карфагенян. Преимущество в коннице принесло карфагенянам славу победителей».

Задумчиво прошелся и снова развернул свиток: «За двести шестнадцать лет до рождения Христа карфагенская конница одержала победу при Каннах. Римляне имели восемьдесят тысяч пеших и только шесть тысяч всадников, Ганнибал – около сорока тысяч пеших и десять тысяч всадников. Победил Ганнибал…»

Превратности судьбы научили Георгия ценить не только оружие, но и науку познания человеческих душ. Он проник в магометанскую мудрость, углубляясь в коран и персидские ферманы. Он изучал войны древних царей, изучал историю родоначальника Сефевидов, шаха Исмаила Сефеви, развернувшего, наряду с национальным персидским знаменем, знамя шиизма и положившего начало религиозным распрям с суннитской Турцией.

Изучил Саакадзе и сокровищницу мыслей Фирдоуси, поэму «Шах-Намэ».

Узнал искусство персидское, парфянское и сасанидское.

Широкие познания сделали Саакадзе желанным собеседником шаха Аббаса в часы досуга и кейфа.

Беседуя с надменным Сефевидом о луристанской бронзе, сасанидской ткани, парфянских вазах или о вечном блаженстве, ожидающем правоверного в раю Магомета, или о поединке Ростема с китайским Хаканом, Саакадзе упорно изучал деспотическую, вероломную натуру шаха. Он научился угадывать малейшие колебания в настроении властелина. И всегда вовремя поддерживал гнев или одобрение «льва Ирана».

Шах все больше проникался доверием к Саакадзе. Не только в часы утреннего разговора с шахом, но и в длительных переходах и опасных битвах, увеселительных охотах на диких зверей и на пышных шахских пирах Саакадзе ни разу не выдал обуревавших его чувств. И ему удалось внушить всем, что он живет только желаниями шаха.

Но когда исфаханские высокие минареты погружались в синюю мглу, в своей закрытой наглухо грузинской комнате бушевал одинокий Георгий Саакадзе. Возникали воинственные планы.

Через Папуна и Ростома он установил прочную связь с тбилисскими амкарами, а через Дато и Даутбека – с азнаурами и грузинами-горцами. Никто в Грузии не должен забывать имя Георгия Саакадзе – ни народ, ни цари, ни князья.

Он уже видел, как грузинские горы соединены каменной цепью башен и крепостных стен, как стоят, обнявшись, закованные в кольчуги три исполина – Картли, Кахети, Имерети – с мечами, поднятыми на восток, север и запад, как по Дидубийскому полю проходит войско объединенной Грузии: вот на низкорослых диких скакунах хевсуры с нашитыми на груди крестами, вот стройные гурийцы в красных коротких куртках, вот имеретины в высоких папахах, вот тушины в задорных шапочках, вот мегрельцы, бряцающие чеканным оружием.

Это он возвращался с грузинскими племенами после изгнания последних османов и персиян.

Саакадзе резко повернулся, провел рукою по упрямому лбу. Здесь он мог быть откровенен в мыслях и чувствах. Сюда, кроме Эрасти и «Дружины барсов», никто не входил.

Он оглядел стены, увешанные драгоценным оружием. На почетном месте висела простая шашка, с ней он одержал победу у Триалетских вершин. Рядом красовалась изогнутая шашка Нугзара Эристави – подарок за спасенную жизнь Зураба. В зеленых ножнах с золотой чеканкой покоилась сабля с белой выгнутой рукояткой из слоновой кости – подарок шаха Аббаса. Индийская секира, подобная пасти змеи, пика из Раджпутаны со стальными ребрами, двойной пламенеющий кинжал из Индостана, звездчатая палица из Гейдерабада, боевой топор, изогнутый полумесяцем, из Хоты Нагпура, жертвенный меч из Непала с рукояткой, похожей на китайскую пагоду, и с лезвием в виде распластанного крыла летучей мыши, кинжал из Лагора с золотым гребнем рукоятки и платиновыми серьгами на мозаичном поясе, кончары – древние персидские рапиры с остроконечными клинками, черкесские кинжалы, дамасские клинки, турецкие ятаганы, русийские чеканы, мечи крестоносцев, испанские шпаги, щиты из кожи носорога, панцирные нагрудники, хамаданский серебряный шишак, обернутый шелковой шалью и нитками жемчуга, багдадские латы, персидские боевые цепи – все это в непривычном покое дремало на белых стенах.

Каждая рукоятка, каждый клинок будили память о яростных битвах, о длинных путях, о бесконечных пространствах и упорных стремлениях.

С теплой усмешкой Георгий оглядел свою комнату: спартанское убранство не гармонировало с великолепием оружия. Грубо сколоченная грузинская тахта с ковром, мутаками и жесткой подушкой служила ему постелью. Картлийская бурка и папаха висели в углу, а на дощатом низком столе, покрытом ностевской домотканой скатертью, стоял деревенский глиняный кувшин с водой и чаша. Над столом изогнулся светильник из рога оленя, убитого Георгием в молодости. Под светильником на тонкой цепочке висел кисет, некогда подаренный ему золотой Нино.

Георгий снял кисет и бережно достал горсть грузинской земли. Он захватил ее в Носте, покидая Картли. Георгий жадно вдохнул неувядающий запах родины. Затем осторожно вынул шелковый лоскут со дна кисета, развернул и посмотрел на золотой локон синеглазой Нино. Повесив кисет, Георгий тихо вышел и плотно закрыл за собой дверь. Он проходил через анфиладу комнат, не замечая иранской и индийской роскоши. Дворец еще спал.

По мраморной лестнице Георгий сбежал в сад. Здесь под высокой финиковой пальмой уже ждал Эрасти с большим кувшином, наполненным холодной водой. И хотя во дворе имелся банный зал с бассейнами, искусственным дождем и нишами с благовониями и маслами, Георгий не изменял привычке далекой юности.

Он сбросил шелковый халат и вытянул сильные руки. Ранние лучи заиграли на могучих плечах. Огромные шары мускулов катались под упругой кожей, точно выкованное из смуглой бронзы тело впитывало в себя прохладу и солнце. Георгий подставил согнутые чашей ладони, и Эрасти благоговейно влил в них полкувшина. Георгий с наслаждением окунал лицо в воду, фыркал, брызги летели во все стороны, скатывались по спине Георгия и по лицу Эрасти. Георгий смеялся над гримасами Эрасти и снова и снова гонял оруженосца за водой к фонтану.

Насухо вытершись банной простыней, Георгий стал метать диск. Медный круг, вырываясь из пальцев, перелетал через пальмы и тонул в синеве неба. Эрасти подал двухконечное копье. На высоком шесте желтел кружок. Георгий бросил копье, и кружок стремительно вылетел из обруча. Выругав Эрасти за увиливание от воинских упражнений, Георгий, словно горный олень, рванулся вперед.

– Эй, Эрасти, догоняй! – крикнул Георгий, ускоряя бег.

Эрасти последовал было за ним, но, сделав несколько прыжков, махнул рукой, сел на мраморный барьер фонтана, терпеливо ожидая неутомимого «барса».

А когда проснулся дворец, слуги увидели властное лицо могущественного сардара Георгия Саакадзе. Он надменно спустился по мраморной лестнице, за ним волочился персидский алый плащ, отороченный мехом, и звенело золотое оружие.

У входа толпились слуги. Старший конюх в фиолетовой одежде подвел любимого коня Георгия – черного Джамбаза – в уборе с серебряными узорчатыми бляхами. Чепрак из малинового бархата играл золотой и серебряной вышивкой.

Эрасти подал нагайку, оплетенную золотыми нитями. Саакадзе легко вскочил в седло, обитое серебром, Джамбаз изгибал выхоленную шею, тряс головой.

Георгий выехал из мавританских ворот на улицу. За ним – Эрасти и рослые телохранители.

Исфаханцы шумно встречали сардара. Угождая любимцу шах-ин-шаха, они бежали за Джамбазом и, надрываясь, пели о победах прославленного полководца.

Саакадзе щедро бросал в толпу мелкие монеты.

Колючие цветы обвивали беседку «отдыха и раздумья» шаха Аббаса.

Причудливые розы вились вокруг резных столбиков. Вдыхая тонкий аромат, возлежал на мраморном возвышении, заваленном шелковыми подушками, «лев Ирана».

У стены на коврике сидел Али-Баиндур. Он провел год на разведке в Русийском царстве и даже пробрался в Москву. Вместе с послами атамана Заруцкого он только вчера вернулся из Астрахани, где под видом богатого купца Хозро Муртазы выполнял тайные поручения шаха Аббаса. Али-Баиндур, подражая купцам, степенно рассказывал шаху о большом торговом городе Астрахани.

Выкрашенная хной борода подобно пламени обволакивала лицо Али-Баиндура. Халат купца скрадывал его гибкую фигуру. Купеческий перстень, величиною с миндалину, блестел на мизинце бирюзовой голубизной. Шах, потешаясь, слушал хана.

– Аллах благословил мой путь, и я видел и слышал многое, что может послужить поучением правоверным. Астрахань подобна жилищу шайтана. Нож и огонь заменяют беседу, жизнь человека дешевле испорченного ореха. Встреченный с восхищением, как верный слуга шаха Аббаса, я ночью был ограблен, а наутро эти же казаки бесстыдно присутствовали на беседе моей с атаманом Заруцким. В усладу моего слуха он сразу, словно финики из мешка, высыпал тысячу и одну просьбу. Все нужно атаману – покровительство великого шах-ин-шаха, золото, хлеб, войско. Об одном только не просил Заруцкий – верить его слову, ибо заметил мое равнодушие к клятвам. Наконец он заговорил словами, понятными купцу. За помощь атаман предлагал повергнуть к твоим благословенным стопам просьбу принять в собственность Ирана Астрахань со всеми реками и прилегающими землями. Я обещал, что буду умолять шах-ин-шаха исполнить просьбу атамана, но потребовал грамоту, скрепленную целованием креста, ибо этот атаман может украсть ресницу из глаза так ловко, что не заметишь.

Шах весело посмотрел на своего хана.

– Говори о княгине Марине. По своему ли желанию она попала к атаману Заруцкому, ибо легче обмануть народ, чем женщину.

Али-Баиндур раболепно склонил голову.

– Воистину шах Аббас мудростью превзошел царя Сулеймана. Ханум Марина умная женщина, но желание быть русийской царицей мучает ее днем и томит ночью.

Шах Аббас приподнял бровь, Али-Баиндур одним прыжком очутился у позолоченного столика, и через мгновение шах Аббас будоражил буро-золотым дымом прозрачную соду в хрустальном кальяне.

С большим знанием Али-Баиндур рассказал шаху о царствовании Василия Шуйского и о двух Лжедимитриях, о неустойчивости бояр: одни уходили к ложному царю, другие ложно оставались у Шуйского.

Шах Аббас отодвинул чубук кальяна и, уставившись на порхающего мотылька, подумал: «Царь Шуйский – плясун, в таких случаях надо рубить голову и тому, кто уходит, и тому, кто остается».

Особенно внимательно шах выслушал об отказе московских воевод принять в свой стан атамана Заруцкого и об их предложении Заруцкому отойти от Марины Мнишек и этим доказать преданность Русии.

Али-Баиндур провел незаметно по затекшему колену и, угадав особую заинтересованность шаха, рассказал, что Заруцкий не захотел подчиниться воеводам. Тогда на рассвете ханум Марина вскочила на коня, в красном бархатном польском кафтане, в сапогах со шпорами, вооруженная пистолетами и саблею, и поскакала в рязанские места. А за ханум – Заруцкий с казаками. Высокий казак с черной бородой держал на руках сына ханум Марины.

– До меня дошло, великий шах-ин-шах, о дальновидности Заруцкого. Атаман раньше послал гонцов в Астрахань с обещанием милостей жителям и решением основать в Астрахани свой главный город, ибо Москва и север осквернились поляками и шведами. Затем Заруцкий с казаками захватил Астрахань и начал возводить укрепления и строить струги.

Тут я подумал: не следует мешать воеводе Пожарскому бить поляков, – и тоже поспешил в Астрахань.

Вот и все об опасных путешествиях, таинственных превращениях и необычайных случаях, увиденных и услышанных верным слугою великого из великих шаха Аббаса, персидским ханом Али-Баиндуром, имеющим глаза орла и уши оленя.

Снова затянулся шах Аббас дымом кальяна и погрузился в раздумье: необходимо воспользоваться русийской смутой, но для этого раньше надо упрочить власть Ирана над Грузией.

Али-Баиндур едва дышал, боясь потревожить мысли «льва Ирана». Полуденный свет просачивался сквозь переплетенные розы и мягкими бликами ложился на мрамор, подушки и на золоченые туфли шаха Аббаса.

– Большие ли земли вокруг Астрахани и удобные ли там пути? – неожиданно спросил шах. Али-Баиндур встрепенулся:

– Астрахань омывает сказочная река Волга, и я воспользовался удобным путешествием по ней на купленном корабле. Аллах охранял мою дорогу, и корабль скоро вышел из Волги в Каспийское море. Тут я вспомнил, как люди Заруцкого в Астрахани ограбили меня, богатого купца Хозро Муртазу. Целый день я угощал послов атамана Заруцкого, Хохлова и Накрачеева, вежливым персидским разговором и душистым шербетом. А когда большая серебряная луна опустилась в ночной изумруд каспийской воды, я велел моим людям ограбить послов до последней одежды и выбросить всю рухлядь в море.

Шах снисходительно улыбнулся:

– Поистине, Али-Баиндур, ты щедро расплатился за оказанное тебе гостеприимство, и если о казаках все, говори об Астрахани.

– В Астрахани, шах-ин-шах, сходятся новые торговые пути по воде и песку. Кто захватит реку-море, тот будет повелевать торговлей со странами, лежащими на западе, где мужчины носят чужие волосы, а женщины нагло раскачивают на бедрах юбки, натянутые на обручи. Да покарает презренных аллах, они в опасных юбках прячут своих возлюбленных, а несчастные мужья в то время бегают с обнаженной саблей по всему городу, разыскивая оскорбителя чести.

Шах оживился:

– А какую юбку носит ханум Марина, дочь Мнишка?

Слегка опешив, Али-Баиндур неопределенно ответил:

– Красивую…

Шах Аббас мечтательно погладил подушку:

– Ум женщины не измеряется ее красотой… Скажи, хороша ли Марина, молода она или стара?

– Великий шах-ин-шах, ханум Марина хороша, как весенняя гроза, и газель может позавидовать ее гибкой шее. Но мужчине опасно с такой женщиной, ибо жажда власти заменяет ей усладу любви.

– Да будет тебе известно, хан, пресная вода полезна верблюду, а мужчине – перец. Лучше скажи, был ли ты допущен к ее руке, может ли ее рука сравняться с белизной хлопка и с теплотой солнца?

Али-Баиндур почтительно сложил руки на груди и поклонился:

– Великий из великих шах-ин-шах, я был удостоен прикосновения к белой и горячей руке ханум.

– Каким подарком наградила тебя на прощание прекрасная Марина?

Али-Баиндур вынул из складок халата скляницу с вином и сказал шаху, что этот подарок говорит о характере странной женщины.

Шах Аббас позвал телохранителя, и велел подать два кубка. Первый наполненный кубок он приказал выпить Али-Баиндуру. Подождав, шах с наслаждением стал тянуть вино из кубка и мечтательно сказал:

– Вот пью ее вино, а в будущем хочу пить из ее уст сладость любви.

И уже твердо решил помочь Заруцкому построить на Тереке каменную крепость, посадить в ней атамана для охраны входа на Кавказ, а Марину Мнишек взять к себе в гарем.

Не только в шахских покоях Давлет-ханэ обсуждались важные дела и строились грандиозные планы. И Гарем-ханэ жил сложной, закутанной в чадру жизнью, часто влиявшей на благополучие страны. Здесь завоевывалось внимание грозного повелителя и отвращалось его сердце от соперниц. Отсюда шли нити интриг во все ханские дворцы. Здесь ханы через жен и наложниц искали поддержки своим домогательствам. Здесь страдали, остро ненавидели, жаждали власти, но не были счастливы.

Кипучий гарем нередко прибегал за советом и просьбой к Тинатин, матери наследника Ирана, любимой жене шаха Аббаса, и она никогда никому не отказывала в просьбе. Она знала, как скупа радость, она сочувствовала огорченным, и она была любима всем гаремом… Но о чем она думала сейчас?

Сквозь полосатые навесы в окна пробивался зной. В нефритовом фонтане лениво журчала прозрачная вода. На желтых плитах стен покачивались черные тени деревьев. В глубоких нишах дремали евнухи.

Рабыни облекали Тинатин в затканные жемчугами и бирюзой одежды. Как всегда по пятницам, у нее сегодня гости.

Овальное зеркало в раме из золотых роз отражало счастливое лицо Тинатин. Ее сын, Сефи-мирза, наследник престола, вчера в первый раз командовал войском «шахсевани».

Прошлое тревожной птицей промелькнуло в памяти. Много лет назад шах Аббас вынудил Тинатин покинуть родную Картли.

Навсегда ушли вдаль лиловые изломы картлийских гор, а за ними отец, царь Георгий, мать и любимый брат, прекрасный Луарсаб!.. Самое дорогое воспоминание. Тинатин неустанно лелеет образ брата, но ее сокровенное чувство глубоко спрятано в тайниках души, ибо шах Аббас не терпит, когда его собственность обращает мысль не в сторону «солнца Ирана».

Тинатин поправила жемчуг на красных волосах и снисходительно улыбнулась зеркалу.

Она не очень красива, но любима шахом. Недаром в часы посещений шах говорит с нею не только о ласкающих слух стихах Хафиза и Фирдоуси, но и о тайных делах Ирана. Любима? Тинатин грустно улыбнулась, вспомнив свое обращение в магометанство. И вот она даже не Тинатин, а Лелу.

Но она сумела воспитать в своем сыне Сефи-мирзе большую любовь к Грузии и научила за любезной улыбкой скрывать сокровенные мысли.

Шах гордится красивым и умным наследником трона Сефевидов, гордится его почтительностью и нежностью.

Тинатин поспешила скрыть навеянную воспоминаниями грусть.

Звеня браслетами и ожерельями, вошли три законные жены шах Аббаса. Они весело приветствовали искренно любимую Тинатин. Ведь она, родив наследника, нисколько не возгордилась перед ними, а главное, они благодарны Тинатин: она избавила законных жен от унижения, лишив возможности одну из хасег – наложниц, имеющую от шаха сыновей, стать признанной матерью наследника.

Комната, убранная дорогими тканями, яркими коврами, шелковыми подушками и оранжевыми розами в фарфоровых вазах, наполнилась нарядными женщинами.

Пришли жены Караджугай-хана, Карчи-хана, Эреб-хана, пришли и другие именитые ханши и принцессы.

Но большую радость, усиленно скрываемую от ханш, доставил Тинатин приход дорогих ее сердцу грузинок – Нестан, Хорешани, Русудан и Дареджан.

Курился фимиам, нежно звенели накры – старинные литавры, кружились танцовщицы, подбрасывая бубны, развевая прозрачные покрывала. На подносах разносился изысканный дастархан, в граненых разноцветных графинах жулеп – прохладительный напиток, настоенный на розах, и душистый шербет. Шутили, смеялись, но, как всегда, зорко приглядывались и прислушивались ко всему, следя друг за другом. Все подмеченное, все услышанное ханши, конечно, сообщат своим мужьям. И ханы, смотря по обстоятельствам, используют ценные сообщения жен. Это знали, и веселые слова были осторожны, выражения дружбы любезно сдержанны, ибо неизвестно, кого завтра шах оттолкнет, а кого приблизит.

Вот почему изящный персидский разговор, перевитый поэтическими сравнениями, уснащенный изречениями мудрецов, походил на капканы, расставленные в лесу опытным охотником.

Только одна Хорешани была по-прежнему откровенна и неизменно весела. Про нее шах Аббас сказал: «Это единственная женщина, которой можно доверить хранение кувшина с питьевой водой»[3]Хранителем питьевой воды был надежный служитель шаха – абдар. Вода хранилась в запечатанном кувшине, чтобы не подмешали яду.. Хорешани, совсем не добиваясь, пользовалась в Давлет-ханэ влиянием. Намек шаха, что Хорешани можно без опасения доверить даже жизнь, создал ей счастливую славу.

Смелая Хорешани неоднократно обращалась к шаху, прося за грузин, живущих в Исфахане. И Аббас, не терпящий в просьбах раболепства и лести, никогда не отказывал Хорешани.

Тинатин любила Хорешани: с ней можно было открыто говорить обо всем. В личных беседах с Хорешани она неустанно расспрашивала о любимом брате Луарсабе. Ее волновала странная женитьба царя Картли на Тэкле, сестре Георгия Саакадзе.

Саакадзе! Не раз сквозь золотую сетку чадры она смотрела на замкнутое лицо исполина, и ей казалось, что она видит обрыв крутой горы, обожженной огненной бурей. Она инстинктивно боялась этого человека.

Нестан тосковала по Метехи, где сейчас царит ненавистная Гульшари. Царит ли? Нестан жадно расспрашивала приезжих купцов и успокаивалась, узнав о неизменной любви Луарсаба к Тэкле. При одной мысли о Гульшари ярость захлестывала ее сердце.

Томилась Нестан в позолоченном Исфахане. Она жаждала поклонения, кипучей борьбы, побед над соперницами, признания ее первенства не как княгини Эристави, а как неповторимой Нестан.

Зураб!.. Но он подолгу пропадает у Саакадзе, в шахском дворце или на бесконечных охотах, сопровождая шаха, или с «Дружиной барсов» изучает искусство огненного боя. Любовь Зураба? Но разве может только любовь заполнить гордую душу Нестан?! И вот чаша благоуханной жизни опрокинулась на пыльную дорогу.

Одно утешение – дом Русудан, где собираются все «барсы», где откровенно можно поделиться печалью и радостью, где можно свободно повеселиться, посмеяться над Ревазом Орбелиани с его Мамукой, показать свое превосходство перед Дареджан, ради которой дурак Реваз принял магометанство.

Реваз не любит, когда ему напоминают о его жене Астан, оставленной в Тбилиси. И, конечно, все напоминают. Шах наградил Реваза за принятие магометанства, отправив Луарсабу ферман о неприкосновенности владений Реваза.

Астан вернулась к отцу, Леону Магаладзе, а Дареджан…

Вот она скромно сидит здесь в стороне, удивляя всех обилием алмазных нитей, вплетенных в черные косы.

Керим говорит, что, когда он, прибыв под видом купца в Тбилиси, сообщил Астан о женитьбе Реваза на Дареджан, изо рта Астан, точно из болота, заквакали тысячи лягушек. И купленный у него сосуд с египетскими благовониями был безжалостно опрокинут ему на голову. Бедный Керим целый месяц благоухал розовым маслом, и весь тбилисский майдан смеялся над ним. Бедный?.. Нет!

Счастливый Керим! Он, по желанию Али-Баиндура и, кажется, по тайному желанию Саакадзе, несколько раз в год ведет караван в Картли. Там персидский купец Керим предлагает веселому тбилисскому майдану и княжеским замкам дорогие товары.

Наверно, для лучшего проникновения в дела князей Керим выучился у Эрасти грузинскому языку.

Когда Керим возвращается в Исфахан, все спешат к Русудан, взволнованно слушают картлийские новости.

В эту ночь женщины сдавленно рыдают, а мужчины хмуро шагают по персидскому ковру.

Потом Георгий запирается с Керимом, Папуна и Эрасти, и никому, кроме них, неизвестно, о чем беседует Георгий с мнимым купцом.

Зураб пробовал обижаться, – Георгий доверяет простому персу больше, чем ему, владетельному князю. «Дружина барсов» подсмеивалась над тихими беседами, но Георгий неизменно отвечал мудростью Папуна: «Хочу для вас меньше забот, больше радости».

Нестан поспешила ответить на любезный вопрос Тинатин: рада ли она скорому отъезду в Картли?

– О, конечно, но разлука с лучезарной Тинатин, с великолепным Исфаханом и приятными ханшами отравляет эту радость.

Разговор быстро перешел на волнующую тему – возвращение Нугзара и Зураба с семьями в Картли. В этом возвращении видели большую победу Саакадзе и Эристави Арагвских над Шадиманом.

– А ты, ханум Русудан, не боишься долгой разлуки с мужем? – небрежно спросила статная жена Карчи-хана, играя с голубым попугайчиком.

– Под солнцем «льва Ирана» жена Георгия Саакадзе ничего не боится, – с улыбкой ответила Русудан.

– Мой слух уловил – великий из великих шах Аббас оставляет Паата в Исфахане, – любезно протянула жена Карчи-хана, смеясь над стараниями голубого попугайчика выклевать бирюзу на кольце. – О аллах! Сколь благосклонен наш шах-ин-шах!

Только Нестан заметила, как в уголке рта Русудан дрогнула морщинка.

– Я всем довольна, великий из великих шах Аббас все решает мудро, как предначертано в книге судеб.

Нестан скрыла в ароматной розе улыбку: да, Русудан не хуже ханш прониклась мудростью Давлет-ханэ…

Довольна! Не она ли, гордая Русудан, часами сидит в окаменелым лицом, переживая муки персидского ада. Паата останется во власти коварного шаха!.. Пусть Георгию удалось добиться у шаха Аббаса разрешения на отъезд Русудан, но какой ценой!

– До моего слуха дошло, что ханум Хорешани отказалась вернуться домой. Наверно, в Исфахане сон прохладнее? – спросила младшая жена Эреб-хана, томно склонив к шелковой подушке головку. На ее подвесках изменчиво заиграли рубины.

– Нет, совсем не потому я отказалась.

– А почему, ханум, почему? – зажужжали ханши. Хорешани небрежно расстегнула на пополневшей груди застежку:

– В Исфахане для меня сон жарче, ибо здесь остается Дато.

Помолчали. Как эта женщина смела! Она даже не сочла нужным из вежливости или страха сказать, что ей хочется быть поближе к шах-ин-шаху, оказавшему ей столько внимания.

Тинатин, заглаживая неловкость, пригласила гостей в сад полюбоваться сине-оранжевыми птицами, привезенными Георгием Саакадзе из страны чудес – Индии.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шах Аббас, сидя в арабском кресле, величественно созерцал опасные сцены охот.

Чеканное сасанидское блюдо вырисовывалось в полумгле над сводчатой нишей. Узор разноцветных стекол северной стены фантастично преломлялся на серебряной кольчуге Шапура Второго. Красно-сине-оранжевый свет точно яркой кровью обагрил меч Шапура, вонзенный по рукоять в шею когтистого тигра. В тяжелом шлеме, увенчанном блестящим шаром, пряча в серебряных кольцах бороды насмешливую улыбку, Сасанид выпуклыми глазами смотрел на шаха Аббаса.

В круглой комнате – «уши шаха» – ненарушимая тишина. Двойные стены и керманшахские ковры оберегали думы «средоточия вселенной» от малейшего шума.

В углу притаилась бронзовая курильница. Из оскаленной пасти причудливого тигра вился лиловатый дымок фимиама.

Выхоленные пальцы с длинными ногтями, покрытыми шафраном, перевернули страницу «Шах-Намэ»:

Шах Аббас снисходительно улыбнулся: никто так не проник в мудрость Фирдоуси, как он, «лев Ирана».

Шах откинулся в кресле, и в напряженной тишине зашелестели страницы.

Его взор остановился на узких, наглухо закрытых дверях. За этими дверями расстилалась обширная Иранская монархия.

На бирюзовых волнах Персидского залива покачиваются португальские фрегаты. Испанские капитаны, сбрасывая с кружев соленую пену, жадно устремляют подзорные трубы на Фарсистан. Итальянские миссионеры черными тенями скользят у ограды Давлет-ханэ. Со всех сторон мира стекаются по воде и пескам к великолепному Исфахану путешественники и купцы.

Голландцы, индусы, венецианцы, турки, французы, гольштинцы разгружают богатые товары под прохладными сводами крытого майдана Кайсерие. Английские послы теснятся за порогом этой комнаты, красноречивыми тирадами добиваясь расположения шах-ин-шаха. Знатные путешественники увековечивают в письменах величие Ирана.

Пусть Турция преградила Ирану выход на запад, но он, могущественный шах Аббас Первый, заставил запад прийти к этому порогу.

Пусть громче рокочут трубы, пусть призывно отбивают дробь воинские барабаны, пусть Исфахан запестреет оранжевыми знаменами, пусть каждый праздник будет праздником войны.

Он раздвинет границы Ирана до горизонта, он вынудит все мелкие соседние страны признать превосходство его величества. Он принудит даже афганцев стать прахом у его ног. Не смеют вокруг «льва Ирана» пищать мыши. Он, подобно Чингис-хану, сметет все на своем пути.

Но осуществление тайных замыслов требует тонкой политики, требует осторожности лани и ума змеи. Слава аллаху, он наградил своего ставленника всем необходимым для земных дел.

Шах Аббас ударил в китайский гонг. Фарфоровый мандаринчик учтиво закивал головой. С такой же почтительностью приблизился к шаху вошедший мехмандар.

Шах спросил – все ли послы собрались в Табак-ханэ, и, узнав, что послы многих стран благоговейно ожидают выхода шах-ин-шаха, самодовольно улыбнулся:

– Пусть ждут, ожидание утомляет тело, но просветляет мысли.

Через низенькую дверь бесшумно вошли Караджугай-хан, Карчи-хан, Фергат-хан, Азис-Хосров-хан, Эреб-хан и Эмир-Гюне-хан.

Рассевшись полукругом на ковровых подушках, ханы, выражая на своих лицах предельную преданность, благоговейно слушали шаха Аббаса.

Шах проницательно посмотрел на советников и не спеша произнес:

– Мудрость «Шах-Намэ» сегодня совпала с моей мудростью. Я дам атаману Заруцкому двенадцать тысяч золотых туманов, десять кораблей хлеба и пятьсот сарбазов шах-севани. Мир аллаха кружится подобно самуму в пустыне. Цари востока, запада и севера обнажили мечи и с вожделением смотрят на чужое поле. Золотом и посольствами, как щитом, прикрывают свои коварные планы. Все считают друг друга обманщиками, но каждый стремятся обогнать в обмане другого. Испанцы несутся, как шайтаны, на кораблях, высматривая чужие гавани. Турки, как шакалы, оскалили свою пасть на Иран, англичане и голландцы подкрадываются к северным морям, но и Персидский залив радует их жадный глаз. Шведы и поляки топчут русийский снег. Сейчас, ханы, спокойно сидеть опасно. Мудрость древней Персиды предопределила наше первенство. Кто сегодня чужое упустит, завтра свое потеряет. Только сильные царства останутся наверху. Аллах дал мне победу над узбеками, я отнял у османа Азербайджан и Ширван, я отберу у них и Багдад, и Неджеф, и Кербелу. Творец вселенной направляет мою руку, как четыре ветра, на север, запад, юг и восток.

Шах посмотрел на восхищенного Карчи-хана:

– Ты угадал, Карчи-хан, я заставлю Каспийское и Черное моря ласкать благословенные берега непобедимого Ирана.

Шах Аббас выпрямился. Заглядывая через головы ханов в чужие страны, он предвкушал славу грядущих битв и триумф побед. Пальцы с шафрановыми ногтями теребили бархат арабского кресла, жестокость заволакивала глаза и делала их еще более черными и глубокими. Шах молчал. Молчали и ханы.

Выждав, сколько требовало приличие, Эмир-Гюне-хан вкрадчиво заговорил:

– Великий из великих, печать истины лежит на твоих устах. Иран озарен мудрыми деяниями шах-ин-шаха. Иншаллах, все цари превратятся в прах у величественных ног «льва Ирана». Захват плодородных земель осчастливит знатнейших ханов. Хорасанские земли задохнулись без воды. Соляные пустыни не радуют глаз правоверного. Воистину сказано: где нет травы и воды, там нет персиян. А где нет скота и народа, там нет богатства. Выход к траве к воде – расцвет Ирана.

Фергат-хан разгладил красные пушистые усы:

– Бирюза блестит в словах Эмир-Гюне-хана. Я удостоился приблизиться к изваяниям древних персидских царей. Их мраморные лица смотрели на меня строго, и я, как в зеркале, увидел благородное отражение шаха Аббаса. Наша кровь – лучшая кровь среди избранных аллахом. Персияне должны повелевать миром.

Караджугай-хан медленно погладил сизый шрам:

– Великий шах Аббас, Астрахань и Терек – начало наших завоевательных войн на севере, потом, во имя аллаха, солнце Ирана осветит нам путь на запад.

Одобрительно слушал шах своих советников, их слова были тенью его собственных мыслей, и вдруг резко отодвинул гонг. Фарфоровый мандаринчик раболепно закивал головой.

– В Тарках посажу царем хана Гирея, он предназначен оберегать Каспийский путь, Астрахань сами казаки очистят от тяжелых людей, на Тереке атаман Заруцкий будет обнаженным мечом Ирана. Потом, иншаллах, вы, ханы, захватите Крым.

– Только Мохаммет мог посоветовать тебе подобные желания. Но, шах-ин-шах, остановятся ли твои мысли на Грузии, ибо сказано: удостой вниманием все, лежащее на твоем пути.

– Веселый из веселых Эреб-хан изрек истину аллаха, – поспешил добавить Карчи-хан, – мои глаза тоже достают тучные отары на сочных пастбищах Гурджистана, богатства монастырей и искусных мастеров тонких и грубых изделий.

Шах Аббас усмехнулся:

– Грузия и сардару Саакадзе снится.

– Шах-ин-шах, грузинские князья против Георгия Саакадзе. Он не имеет ни в Картли, ни в Кахети единомышленников, значит, несмотря на высокий рост, его вес легче пуха.

– Фергат-хан изрек истину, не лучше ли сговориться с Шадиманом? Он могущественный князь, ум и рука князей Картли.

– Шадиману я не верю, он хочет царствовать над царем, а не служить «льву Ирана».

– Шах-ин-шах, можно выбрать другого князя. Георгий, сын Саакадзе, не родовитый князь. Говорят, он для царя Картли ловил лисиц в лесу.

Шах милостиво кивнул:

– А разве ты, Караджугай, не был куплен мной? А разве я сейчас продам тебя за пятьдесят чистокровных ханов? А ты, Эреб, не пас стада? А сейчас не ты ли пьешь вино из золотой чаши, мною подаренной? И пусть сардар Саакадзе ловил лисиц картлийскому царю. Разве это помешало ему разбить османов в Сурамской битве? Почему мне и в Картли не поить из золотой чаши пастухов, которые хотят привести в покорность «льву Ирана» стадо ягнят? Гнев сардара Саакадзе на князей – справедливый гнев. Величие Персиды возродится благодаря «льву Ирана», умеющему отличать солнце от луны. Я не доверяю князьям, они подобны сухим листьям и относятся ветром то в сторону Турции, то в сторону Русии. Я благосклонно окажу покровительство Саакадзе и его приверженцам, ибо им выгодно быть моею тенью.

Дежурный хан в третий раз перевернул ампуллет – песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался в хрустальный шар.

В Диван-ханэ томились послы. Во всех углах шептались, жужжали, спорили. Пестрели камзолы с белоснежными манжетами, бухарские халаты, испанские плащи, крымские тюрбаны, португальские широкополые шляпы с перьями, русийские терлики. Среди кожаных портупей, разноцветных ремней, шелковых поясов выделялись золотые кружева Пьетро делла Валле, воинствующего пилигрима папы римского Урбана VIII, и в стороне переливался ало-синей парчой кафтан Хохлова, посла атамана Заруцкого.

По залу шныряли толмачи. Они услужливо переходили от одной группы к другой, одновременно переводя беседу и собирая для шаха мысли чужеземцев.

Только Пьетро делла Валле не пользовался толмачами, оживленно разговаривая то с испанским капитаном Педро Бобадилла, то с ханом Гиреем, крымским царевичем, бежавшим к шаху, то с английским путешественником сэром Ралеем, то с Али Баиндур-ханом.

Затянувшееся ожидание создало неловкость, но каждый посол старался небрежным разговором показать независимость своего государства.

И лишь сын боярский Иван Хохлов и Богдан Накрачеев, астраханский подьячий, угрюмо сидели в углу. Нелегко быть послами атамана Ивашки Заруцкого и его полюбовницы Марины Мнишек. Толмачи, прибывшие с Хохловым из Астрахани, переводили отрывки долетающих фраз. Но Хохлов и Накрачеев не интересовались чужими разговорами. Что им эти кружева на камзолах и петушиные перья на шляпах, когда казацкую вольницу Заруцкого уже обдавало ледяное дыхание Москвы, а шах Аббас все оттягивал помощь. Сегодня велел быть у себя. Что ждет казаков?

Но не только Иван Хохлов и Богдан Накрачеев озабоченно оберегали секрет своего посольства. И другие послы за небрежностью легкого разговора скрывали сложные заботы о делах, возложенных на них государствами.

Флегматично наблюдая за испанским послом, сэр Ралей еще раз взвешивал предложение шаху – предоставить Ост-Индской компании покровительственные пошлины для борьбы с испанской монополией торговли.

Дон Педро Бобадилла, свирепо посматривая на англичанина, решил еще настойчивее добиваться монопольного права захода в персидские гавани для испанских кораблей с грузом индийских пряностей.

С увлечением доказывая гольштинскому послу, страдавшему подозрительностью и одышкой, превосходство африканских женщин над грудастыми голландками, Пьетро делла Валле обдумывал предстоящую беседу с шахом для наилучшего проведения замыслов «римской коллегии пропаганды веры».

Решительно оспаривая мнение гольштинского посла о невыносимом мускатном запахе жительниц Занзибара, Пьетро делла Валле уже видел торжество папы Урбана VIII над исламом. Его воображение рисовало армию миссионеров в Иране, вербующих в святую церковь заблудшие души.

В средней нише сидел Абу-Селим-эфенди, турецкий посол. Он, тонкими пальцами перебирая кисти пояса, равнодушно оглядывал зал, но от его глаз не ускользала малейшая перемена в настроении посланников.

Молодой наиб вытянулся у двери.

В Диван-ханэ вошел сардар. Не только исполинский рост и индусская жемчужная звезда на синем атласе привлекали внимание послов. Поражала мраморная неподвижность лица и пылающие огнем огромные глаза.

Учтиво приложив руки ко лбу и сердцу, он направился было в средние двери, но его остановил восхищенный возглас Пьетро делла Валле:

– Синьор, какой стране мы обязаны восхитительным сочетанием огня и мрамора?

Испытующе посмотрел исполин на незнакомца. Его сразу пленила необычайная внешность итальянца: живые лучистые глаза, стройная фигура, затянутая в черный шелковый камзол, длинные розоватые пальцы из-под золотой пены кружев. Удивила и чистота персидской речи западного человека:

– Уважаемый чужеземец, я – грузин, а имя мое Георгий Саакадзе, и если ты путешествуешь с целью познания чужих стран, удостой посещением мой дом, и я расскажу тебе о моей родине.

– Вы синьор, угадали: я поэт и путешественник. Жажда сильных ощущений и познаний влекут меня из страны в страну.

– Твоя жизнь, чужеземец, достойна зависти, ибо сказано: кто едет в путь ради науки, тому бог облегчает дорогу в рай.

Заметив приближение Али-Баиндура, Георгий громко продолжал:

– Тебе посчастливилось, чужеземец, попасть в великолепный Иран, здесь ты найдешь все, что пожелает твой острый ум. Великий шах Аббас собрал в Исфахане все чудеса мира.

Саакадзе учтиво приложил руку ко лбу и сердцу и прошел в средние двери.

Абу-Селим-эфенди смотрел на тяжелую поступь Саакадзе: необходимо завладеть душою этого советника и полководца.

Молодой хан в четвертый раз перевернул хрустальные шары песочных часов.

Дон Педро мужественно боролся с зевотой. Сэр Ралей злорадно посматривал на испанца. Уныло глядел на плотно закрытую шахскую дверь Хохлов, и в арабском кресле, уже не сопротивляясь, размяк гольштинский посол.

Наконец шахская дверь медленно открылась. Послы приняли подобающие позы, но это, увы, был только Эреб-хан:

– Высокочтимые послы, да будет над вами солнце Ирана, великий шах Аббас завтра, иншаллах, выслушает ваши речи и осчастливит вас милостивым приглашением на вечерний пир.

Европейские послы галантно взмахнули широкополыми шляпами. Страусовые перья взметнулись над ковром. Никто не выдал свое истинное настроение. Только дон Педро тяжелым ботфортом наступил на атласный туфель сэра Ралея и Иван Хохлов пустил в черную бороду крепкое слово.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В серебристых зарослях пшат послышалось гордое пофыркиванье. По узкой тропе медленно шли выхоленные кони.

Впереди на Джамбазе, слегка придерживая поводья, ехал Саакадзе. Рядом на золотистом жеребце – старший сын Георгия, Паата.

Немного позади на скакуне гордо восседал Эрасти, а на обочинах дороги с трудом сдерживали горячих коней Арчил и девятнадцать преданных телохранителей, выросших в доме Саакадзе и прибывших с ним в Исфахан. Некогда они были спасены Георгием в Ананури от турецких купцов.

Всадники повернули направо и выехали на прогалину.

Хлопковые поля тянулись до синей полоски, где, казалось, усталое небо припадало к земле. Арыки с медленно переливающейся мутной водой перерезали поля на ровные четырехугольники. И на всем пространстве, куда доставал глаз, маячили в солнечных лучах серые силуэты с куполообразными шапочками. Здесь шла вечная борьба с солнцем и землею за кусок черной лепешки и глоток прохладной воды.

Георгий откинулся в седле, остро всматриваясь в даль. Он вспомнил приказ амаранов снова увеличить подать с хлопка и риса для обеспечения надвигающихся войн. Георгий задумался. И на границах узбекских земель, и в северной Индии, и в турецких пашалыках, и в долинах Грузии он видел одни и те же заскорузлые руки, приносящие богатства ханам, раджам, бекам и князьям.

В памяти Георгия ожили стоянки в далеких степях, в пальмовых лесах, на отрогах настороженных гор, в оазисах солончаковых пустынь. И всюду в ночной мгле он слышал разговоры воинов. Одни, разрубая грубое мясо, обугленное на кострах, или снимая с огня медный котел с кипящим бараньим жиром, говорили о добыче ханов, об обильных яствах, мягком ковре или о красивой женщине. Другие мечтали о кувшине с монетами, открывающими дорогу к Мекке и торговле. Но их заглушали скупые, отрывистые слова: вода, рис, верблюд, хлопок, соха, конь.

Слушал он и другие разговоры.

В шелковых шатрах, в полосатых палатках восседали на мягком ковре за изысканной едой надменные сардары, серхенги и минбаши – тысячники.

Иные из ханов фанатично напоминали о круге неба, опоясывающем землю, на котором начертано предопределение, неотвратимое для каждого человека, и призывали к пренебрежению земными благами во имя неувядающей истины Магомета. Другие с упоением спорили о битвах, приносящих военную славу и бессмертие, подобное фигурам победителей, высеченным на Нехшеростемской скале.

Но их заглушали алчные слова: золото, власть.

Паата нетерпеливо поглядывал на погруженного в думы Георгия. Потрепав густую гриву Джамбаза, Паата нарушил молчание:

– Знаешь, отец, я больше всего люблю наши конные выезды. Жаль, ты не очень часто даришь мне свое внимание.

– Мой Паата, я стремлюсь приблизить наши конные выезды к дорогам Носте. Ты спрашивал, такие ли облака в нашей Картли? Нет, мой сын, не такие… В Иране они, как распустившийся хлопок, свешиваются с бирюзового неба. У нас облака дымчатыми клубами скользят по изломам гор и падают с крутых выступов крупным дождем в ущелья и долины. На этих выступах росла моя любовь к Картли, и когда бушующий ветер ломал стволы деревьев и стремился сбросить меня в пропасть, я душою смеялся. Разве можно навеки прикованного, как Амирани, сбросить с вершин Грузии?! Там каждая мысль от высоты становится возвышеннее.

– Отец, мой большой отец, как бы я хотел на тех вершинах, подобно тебе, бороться с буйными ветрами.

– Мой Паата, никогда не делай того, что уже сделано другими. Стремись к новому, только тобою обдуманному, тобою решенному. Завоевывай своими мыслями, и если даже на этом пути постигнет неудача, тебе скорее простят, чем удачу, другими предрешенную… Мой Паата, к тебе обращаю свои чаяния. Недаром в долгие часы наших бесед я рассказывал о сокрушительных нашествиях на Грузию хазар, арабов, сельджуков, монголов, персов и турок. Не раз враги превращали в обломки и пепел наши города, не раз Грузия спускалась по окровавленным ступенькам и в потемневших реках отражалось ее скорбное лицо. Но грузин всегда умел отомстить врагам и, вновь поднявшись на вершины, возрождал свой очаг и гордо смотрел в будущее. На тебя возлагаю большие, сложные дела, сложнее, чем власть над царством. Ты должен управлять не каменными городами, а волей и чувствами живых людей, которые создают и разрушают эти каменные города… Властелин человеческих желаний – вот вершина, к которой должен стремиться мой наследник, будь это даже и не мой сын.

– Клянусь, отец, Паата никому не уступит права быть продолжателем твоих великих деяний. Я глубже других проник в намерения моего отца. Знай, если тебе когда-нибудь понадобится жизнь Паата, бери ее, не задумываясь.

– Твоя жизнь принадлежит не Георгию Саакадзе, любимый Паата. Она принадлежит твоей родине, непокоримой Грузии.

– Каждое твое слово, мой отец, как драгоценный камень ломится в кольцо моих надежд. Иншаллах…

– Говори по-грузински, сын мой, здесь все грузины, жаждущие грузинского солнца, грузинского слова. И даже когда ты беседуешь с Сефи-мирзой или с сыновьями ханов, не забывай, что ты грузин… Но подражай персам во всем, ибо это лучший щит для прикрытия истины.

– Твоя мудрость, отец, закаляет мой дух… Отец!..

Паата вдруг выхватил шашку и перегнулся через седло. Блеснул клинок, и перерубленная ярко-зеленая змея упала у ног шарахнувшегося Джамбаза.

– …Отец, змея ползла к твоим цаги. У меня дрожит сердце, отец!

– Успокойся, Паата, я раньше тебя заметил змею, – Георгий, улыбаясь, похлопал сына по плечу, – и даже заметил под ее глазами белые пятнышки. Эти змеи безвредны. Запомни, сын мой, воин должен быть не только храбрым, но и наблюдательным. Так и с князьями, из них тоже не все ядовитые… Многие просто глупы и ни для кого не опасны. Мой Паата, смотри на пятна и против таких безвредных глупцов не обнажай шашки, отбрасывай их тупой палкой.

Паата задумчиво, с некоторой робостью смотрел на вновь погрузившегося в раздумье Георгия. Он вспомнил рассказы «барсов» о «змеином» князе Шадимане Бараташвили. Так они ехали молча мимо хлопковых полей, каждый занятый своими мыслями.

С глубокой нежностью Георгий поглядывал на наследника своих дел и чаяний. «Паата очень похож на Русудан, – думал Георгий, – на гордую, умную мою Русудан. Но Папуна уверяет – извергающие пламя глаза Паата и сильные руки такие же, как у Георгия Саакадзе из Носте».

Вдруг Паата вскинул лук. Взвизгнула стрела, и дербник, перевернувшись в воздухе, камнем упал на поле.

Паата рассмеялся и, шаловливо перегнувшись через седло, заглянул в глаза Георгию:

– Отец, помнишь, однажды в Носте я ранил ястребенка? Он жалобно пищал, подпрыгивая на одной ноге. Тетя Тэкле плакала, а Папуна сердился: «Если пришло желание убить, убивай, но не причиняй страданий…» Тогда я не понимал… даже насмехался, ибо ястребенок, излеченный доброй Тэкле, утащил ее любимого соловья и исчез…

Георгий улыбнулся. Обрадованный Паата стал вспоминать раннее детство.

Просека все больше ширилась. Издали монотонно прозвенели бубенчики. Саакадзе ласково отбросил со лба Паата черную прядь и придержал коня. Из-за песчаного холма показался караван. Медленно ползли по желтому песку черные тени верблюдов. Это был обычный торговый караван, направляющийся в далекие страны. Покачивались полосатые тюки, ящики и мехи с водой. Впереди равномерно шел белый шутюр-баад. Он горделиво покачивал вправо и влево голову, украшенную перьями, точно приглашая бесстрашно следовать за ним.

На сафьяновом седле восседал Керим в купеческом одеянии. Под халатом за широким поясом торчала костяная ручка кривого ножа. К седлу ремнями был прикреплен лук с колчаном и персидское копье.

Так дважды в год Али-Баиндур посылал ловкого оруженосца в Картли за сведениями.

На одногорбых верблюдах, быстрых и терпеливых, натянув на себя грубые серые плащи, дремали слуги и погонщики, и только караванбаши острыми глазами подмечал каждую неправильность в караванном строю.

Поравнявшись с Саакадзе, Керим поспешно спрыгнул с верблюда и, приложив руку ко лбу и сердцу, до земли поклонился сардару. То же самое поспешили сделать встрепенувшиеся слуги и погонщики.

Саакадзе, едва ответив на раболепные поклоны, молча проехал мимо.

И никто не мог подумать, что большую часть сегодняшней ночи Керим провел в комнате Саакадзе, угощался тонкой едой и, как всегда перед отъездом в Тбилиси, внимательно выслушал указания Саакадзе о тайных встречах с мествире, с Вардиси, сестрой Эрасти, старшей прислужницей царицы Тэкле. Запоминал, в какие княжеские замки завозить персидский товар и у каких монастырей скупать ореховое масло и черные четки. Запрятывал в халат кисеты с золотыми туманами, в ковровые мешки – богатые подарки от ханум Русудан настоятелю Трифилию и семьям «Дружины барсов».

И тем более никто не мог подумать, что благодаря уму и ловкости Керима надменный сардар Георгий Саакадзе получает ценные сведения из Картли, добытые в княжеских замках, монастырях и греческой лавочке Папандопуло от лазутчиков Али-Баиндура. По возвращении в Исфахан Керим сообщал Али-Баиндуру только дозволенное Георгием.

Пропустив вперед Паата и телохранителей, Эрасти, соскочив с коня, радостно приветствовал Керима. Они обнялись. Такая встреча не удивила погонщиков и слуг, ибо все они знали о духовном братстве Керима с любимым оруженосцем сардара.

– Керим, будь осторожен в пути и в Тбилиси, – едва слышно шептал Эрасти, – лазутчик князя Шадимана, Вардан Мудрый, едет за тобой следом. Утром об этом на майдане узнал азнаур Папуна. Нарочно выехали тебя встретить, – и громко продолжал: – Непременно купи белую бурку, давно хочу. В Тбилиси не найдешь, может, в Гори поищешь.

Керим обещал просимое братом поискать даже в горных теснинах, и пусть все верблюды падут на безводный песок, если он вернется без белой бурки…

Саакадзе повернул к Чахар-Багху. Наперерез скакал Абу-Селим-эфенди в сопровождении пожилого турка.

Георгий догадался – эта встреча не случайная, но, не подавая вида, вежливо пожелал Абу-Селиму-эфенди приятной прогулки и хотел проехать дальше.

Абу-Селим-эфенди остановился и, ответив Саакадзе изысканной благодарностью, спросил: не пожелает ли сардар уделить ему внимание?

– Здесь? – удивился Георгий.

– Конечно, нет, но…

– Я завтра буду в Давлет-ханэ, – простодушно сказал Саакадзе.

Абу-Селим-эфенди сощурил узкие глаза. Он рассчитывал на большую догадливость и неожиданно заинтересовался – сколько лет Паата? Он похвалил его посадку и попросил проехать вперед, дабы полюбоваться ездой стройного всадника. Но лишь Паата отъехал, Абу-Селим-эфенди проговорил:

– На свете четыре дороги, и все они ведут в средоточие счастья – в Стамбул. Ханы заблудились в пустыне, грузинские князья задохнулись в замках. Только у порога Стамбула дует свежий ветер. Много золота, много славы сулит полумесяц, восходя над Босфором. Ночью буду ожидать тебя в индусской курильне. Не удивляйся, если Абу-Селим-эфенди превратится в йога. Советую и тебе накинуть индусский плащ, и если ты любопытный и обладаешь смелостью…

– Я пришлю своего друга, – перебил Саакадзе и, приложив руку ко лбу и сердцу, поскакал догонять Паата.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В узорчатые ворота дома Дато и Хорешани торопливо входили «барсы». Азнауры все утро состязались на шахской площади в меткости огненного боя, но сейчас шумно бросались друг другу навстречу точно после долгой разлуки.

Положение в Исфахане обязывало их как минбаши шаха Аббаса жить в предоставленных мехмандаром отдельных домах, обставленных с персидской роскошью.

Вначале «барсы» шумели, настаивая на совместной жизни. Но векиль Фергат-хан решительно заявил: он не позволит картлийцам ютиться в одном доме, ибо на майдане это могут истолковать как недостаточную щедрость шах-ин-шаха к своим минбашам.

После долгого торга Гиви, по просьбе Хорешани, поселился у Дато, Даутбек и Димитрий вместе – напротив дворца Саакадзе, Элизбар, Пануш и Матарс как помощники минбашей поселились вместе подле дворца «Сорока колонн» – Чехель-Сотун.

Только Ростом не сопротивлялся векилю и, по-видимому, с удовольствием зажил один в уютном домике, утопающем в причудливых пальмах и цветниках.

«Барсы» собрались в прохладной курильне – кушке, уставленной разноцветными кальянами и полукруглыми низкими тахтами. Дато накануне обставил стены зеркалами, подаренными ему векилем. И сейчас друзья, разглядывая свои отражения, невольно загрустили.

Эти богатые одежды, расшитые золотом и украшенные камнями, это дорогое оружие из дамасской стали в мозаичных и золототканных ножнах, эти шелковые тюрбаны с развевающимися султанами прислал им шах Аббас за отвагу при взятии Багдада.

Они вспомнили свой первый пир в Метехском замке, на который пришли юными азнаурами в одеждах, подаренных царем Георгием за воинскую храбрость у Триалетских вершин. В те времена скромные азнаурские одежды казались им ослепительной роскошью.

Тогда они были неизвестными азнаурами, охваченными буйным желанием одерживать победы над врагами родной Картли.

Там, за далекими кряжами гор, оставлено близкое сердцу Носте, шумная Ностури, где они купались детьми, крутые улочки, где их поджидали красивые девушки, мост, где их кони оставляли твердые следы копыт, аспарези, где на веселых базарах они восхищали приезжих молодой удалью, вершины ностевских гор, где они оставили свою юность.

А сейчас над ними бирюзовый купол исфаханского неба, они знатные начальники, богато одаренные грозным шахом, их дома наполнены керманшахскими коврами и арабской мебелью, но у Матарса вместо левого глаза черная повязка, у Элизбара отсечено ухо, багровый шрам перерезал лоб Ростома, Даутбек уже угрюмо смотрит из-под нависших бровей, у жизнерадостного Дато появилась настороженность, а у Димитрия над крутым лбом свисает белая прядь.

Томительная тоска по родине сурово легла на лица ностевцев. И сознание, что там, в Картли, кони феодалов топчут земли, добытые кровью азнауров, и звон цепей рабов заглушил песни Грузии, наполняет сердца «барсов» бессильной яростью.

Вот почему сегодня, отправляясь в Давлет-ханэ на шахский пир, они с особенным нетерпением ждут Саакадзе, удостоенного утром беседы шаха.

Что скажет Георгий, друг и полководец? Скоро ли затрубят призывные рога? Скоро ли соскучившиеся кони повернут на картлийскую дорогу? Скоро ли грузинское солнце сгонит тоску с лиц ностевцев?

Папуна с любовью обвел взглядом взволнованные лица друзей. Скромная грузинская чоха, неизменно сопутствующая Папуна в изгнании, несмотря на упреки Саакадзе и на увещевания «барсов», резко выделялась среди блестящих персидских одеяний. Но проницательный шах Аббас, умеющий разгадывать людей, многое прощал Папуна, как прощал и Хорешани…

Десять базарных дней Папуна вместе с Ростомом пропадали на шахском майдане. Предлог был подходящий – прибыл караван тбилисских купцов с амкарскими изделиями. Конечно, грузинам тоже было интересно закупить любимые вещи из своей страны. Они целыми днями торговались, выбирали, взвешивали, спорили. Купленное грузили на осликов и отсылали с многочисленными слугами по домам «барсов». Потом в каве-ханэ запивали сделки черным кофе и шумно бросали игральные кости.

Папуна и Ростом не только громко торговались с тбилисцами, но и тихо шептались…

Несмотря на восемнадцатидневный караванный путь, разделяющий Тбилиси и Исфахан, эта прочная связь с амкарами давала возможность Саакадзе держать в своих руках нити интриг Метехи и княжеских замков.

Сегодня Папуна и Ростом свободны. Утром караван ушел обратно в Тбилиси. У азнауров распухли головы от торгового разговора, мелькания аршина и стука весов. Нелегкое дело десять дней грузить на себя, как на ишаков, батманы вестей из Тбилиси и разгружать их ночью в грузинской комнате Георгия.

Но Папуна на этот раз выиграл. Он, ссылаясь на усталость, наотрез отказался от вечернего шахского пира и решил, растянувшись на тахте, предаться излюбленным рассуждениям: почему человеку так много надо?

Папуна оглядел мрачных «барсов» и стал было рассказывать, как Иван Хохлов и Накрачеев беспокойными глазами следили за ссыпкой в мешки зерна для Астрахани, но, видя полное равнодушие «барсов» к этому событию, решил развеселить друзей испытанным средством.

– Э, «барсы», все же придется вам оказать дружескую услугу Ревазу.

Ростом равнодушно задымил кальяном:

– Похитить Астан из Картли?

– Почему Астан? Он мечтает похитить из Индии алмаз кровожадной богини Кали.

Элизбар махнул рукой:

– На что ему еще алмаз?

Папуна притворно взволновался:

– Как на что? Тюрбан придавить к голове, а то все на ухо съезжает.

– Для его башки и в Исфахане полтора кирпича найдется, – обрадовался предлогу излить свой никогда не угасающий гнев Димитрий.

Папуна притворно вздохнул:

– Реваз не согласился, придется за алмазом в Индию прыгать.

– Уже раз прыгали, зачем там не напомнил? – удивился простодушный Гиви.

«Барсы» рассмеялись.

– Я напомнил, дорогой Гиви, только Реваз заупрямился, он тогда свои тридцать пять лет вином запивал… Э, друзья, напрасно жизнью недовольны, человек сам виноват в непоправимой глупости, за жадность наказан: когда бог распределял долготу жизни, то дал человеку только тридцать лет, ишаку сорок, а свинье шестьдесят. Человек не подумал и уговорил бога отнять для него у ишака двадцать лет, еще больше не подумал и стал надоедать богу, пока бог не отдал ему сорок лет свиньи, от которых умная свинья сама отказалась. И знайте, – пусть человек живет хоть сто лет, по-человечески он живет только тридцать, остальные двадцать, как ишак, и сорок, как свинья. У Реваза сейчас как раз ишачий возраст.

Георгий изумленно остановился, казалось, он переступил порог своего ностевского замка, – так безудержно хохотали «барсы».

Димитрий оборвал смех:

– Что сказал шах? Долго еще будем здесь поганить шашки?

Георгий небрежно бросил на тахту папаху.

– Шах-ин-шах будет ждать известий от Нугзара и Зураба. И еще… вместе с грамотой о милостивом расположении Нугзар передаст Луарсабу желание шаха женить Теймураза на Натии.

Димитрий вскочил:

– Натиа – двоюродная сестра Теймураза! Полторы обезьяны им на закуску! Что, этот перс шутит?

– Не перс, а великий шах Аббас, запомни это, Димитрий.

Димитрий нервно откинул со лба белую прядь.

– А разрешение церкви?!

– Церковь не разрешит, – хмуро бросил Даутбек.

Саакадзе рассмеялся: шах рассчитывает на быстрый отказ Луарсаба. В этом случае оскорбленный шах пойдет войной на картлийского царя.

Саакадзе не сказал «барсам», что мысль о сватовстве он сам подсказал шаху. Не сражаться же ему с турками еще пять лет за Иран.

«Барсы» угрюмо молчали. В углу сердито бурлил кальян Ростома.

Дато сел рядом с Саакадзе.

– Георгий, какими словами ответил Теймураз шаху?

– И словами и слезами молил не принуждать идти против закона церкви, – усмехнулся Саакадзе. – Шах напомнил царю о более снисходительном законе Магомета.

– Лишь бы церковь отказала, – взволновался Элизбар. Только надежда на скорое возвращение сдерживала его тоску и желание тайно перейти грузинскую границу и хоть на один час увидеть Носте.

Саакадзе подбадривал «барсов», обещая скорое возвращение на родину.

Даутбек с сомнением покачал головой: шах не доверял кизилбашам и, конечно, не доверяет и картлийским азнаурам.

Саакадзе улыбнулся: недоверие к кизилбашам и рождает надежду на скорый отъезд азнауров в Картли.

– Если шах Аббас не доверяет своей родовой знати, то будет ли доверять грузинским аристократам? Шах Аббас знает враждебное отношение Шадимана к Ирану. Знает тесную связь Шадимана с турецким везиром и тяготение к Стамбулу влиятельных князей, приверженцев князя Шадимана. Другие князья тяготеют к Русии и ведут переговоры с послами русийского царя. Но мы не стремились к Турции и не кланялись русийскому царю.

Правда, мы не тяготели и к Ирану, но это нам удалось скрыть от шаха. Шах Аббас, желая привести Кахети и Картли к вассальной зависимости, конечно, будет поддерживать азнауров, за которым пойдет народ. Другой силы у шаха в Картли нет. Мы бесконечными победами доказали преданность «льву Ирана», и кого спустить на непокорных картлийских князей, как не «диких барсов»? Знайте, друзья, истребив князей с помощью шаха, мы объединим Картли и Кахети под скипетром одного царя. Настанет время, возродится союз азнауров, тогда создадим единое войско и избавимся от ненужной опеки.

«Барсы» повеселели. Как умеет Георгий распутать самый сложный клубок! Да, скоро они увидят картлийские горы.

Но Саакадзе скрыл от «барсов», что сам не очень доверяет шаху Аббасу и рассчитывает в этой опаской игре перехитрить хитрейшего из хитрейших.

Солнце кровавыми лапами налегло на окна, преломляя изменчивые лучи на бурлящих кальянах.

Саакадзе напомнил о вечернем пире у шаха Аббаса.

В Диван-ханэ на золотом возвышении под пурпурным балдахином восседал шах Аббас. На бирюзовом тюрбане горела алмазная звезда и развевались страусовые перья.

Черные невольники белыми опахалами навевали на властелина прохладу. Послы, ханы, иноземные купцы, муллы, путешественники, сардары, поэты, астрологи, отличившиеся начальники войск – все толпились вокруг золотого возвышения, стараясь попасть в пределы зрения шаха.

Шах проницательным взором скользил по лицам, и довольная усмешка шевелила его тонкие губы.

Слева у золотого возвышения Сефи-мирза, наследник иранского престола, изящный, приветливый, с гордой осанкой и мечтательными глазами Тинатин, оживленно беседовал с Паата.

Через боковой вход в Диван-ханэ скромно вошел царевич Хосро и в нерешительности остановился у стены. Пробегавший прислужник серебряным подносом слегка задел Хосро.

Никто бы не обратил внимания на человека с упрямыми скулами, если бы Саакадзе поспешно не бросился к нему и не провел бы на почетное место.

Ханы посмотрели на Саакадзе и с опасением перевели взгляд на золотое возвышение. Но, шах Аббас с легкой иронией бросил Караджугай-хану:

– Астрологи собираются известить мир о появлении на восьмом небе еще одной туманной звезды.

Ханы поняли: шах Аббас одобрил поступок Саакадзе.

Дверь в Табак-ханэ широко распахнулась. Заиграли невидимые флейты. Шах Аббас величественно поднялся. У входа образовалась давка. Каждый стремился первым пройти за шахом.

Ага-хан насмешливо скосил глаза. Саакадзе с подчеркнутым уважением уступил дорогу непризнанному грузинскому царевичу Хосро и не сел, пока смутившийся Хосро не опустился на ковровую подушку.

Целое полчище прислужников вносило блюда, украшенные цветами.

Караджугай-хан вдруг оборвал беседу с Саакадзе и изумленно уставился на жирного, до коричневого отлива зажаренного каплуна, мысленно сравнивая судьбу царевича Хосро с судьбой глупого петуха. Наверно, еще вчера бегал по птичьему двору, никому не известный, а сейчас нагло разлегся на золотом блюде, прищурив вставной изумрудный глаз и держа в лапах ароматные розы.

«Пхе! – подумал Караджугай-хан. – Этот Хосро тоже до появления Саакадзе жил в Исфахане в тени неизвестности. Почему властолюбивый Саакадзе оказывает царские почести этому петуху Хосро?»

Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке, вспомнив, что еще совсем недавно Саакадзе просил разрешения привести к нему на пир в честь шахской охоты грузинского царевича.

На пиру шах неожиданно заинтересовался, кому Саакадзе с таким почетом преподнес наполненный кубок. Раз шах заинтересовался, все ханы поспешили пригласить к себе неизвестного царевича.

И вот сегодня этот петух Хосро удостоен приглашения шах-ин-шаха на прием иноземных послов.

Но не только Караджугай-хана осаждали беспокойные мысли.

Капитан дон Педро Бобадилла, ощетинив черные усы, свирепо покосился на коренастого соседа и успокоился только тогда, когда ему сказали, что его коренастый сосед – грузинский царевич Хосро. Бравый Педро закрутил усы и любезно придвинул Хосро золотое блюдо.

«О, грузин в этой стране может пригодиться!» – И капитан сразу вспомнил другого Педро, короля Кастильского Педро Первого, который еще в XIV веке, борясь с доном Фадриком, главой ордена Сант-Яго, доверил командование арбалетчиками своей стражи грузину.

Хосро учтиво придвинул капитану золотой кувшин и пожелал, чтобы в саду его судьбы всегда цвели розы счастья.

Педро Бобадилла побагровел. В звучании непонятных слов ему почудилась знакомая брань испанских матросов. Он нервно стал искать на кожаной привязи кортик и успокоился только тогда, когда ему перевели изысканное пожелание.

Украдкой Хосро рассматривал высокие ботфорты, кружевные манжеты дона Педро и остановил взгляд на сапфировом кольце беспокойного соседа. Уныло вспомнил о своем неповторимом кольце, принадлежавшем, по преданию, царю Георгию Блистательному. Эту драгоценность он вынужден был сегодня преподнести шаху Аббасу. Благосклонно приняв подарок, шах и не подозревал, какую борьбу выдержал с собою Хосро, решившись, по настойчивому совету Саакадзе, расстаться с единственной фамильной драгоценностью.

Саакадзе уверял – в кольце замкнется судьба царевича, а сабля, подаренная Сефи-мирзе, родит тысячи сабель, и тогда он, Хосро, сумеет занять в Грузии подобающее Багратиду место.

Хосро неоднократно выслушивал туманные намеки Саакадзе, и беспокойные видения все чаще тревожили его сон.

Нет сомнения, что шах Аббас уже одобрил дальновидный план. Хосро принял магометанство, и шаху выгодно будет посадить на картлийский престол правоверного, надежного проводника политики Ирана.

Вот почему Нугзар Эристави, владетельный князь Арагвский, угадывая намерения Саакадзе, с особым уважением смотрит на своего зятя.

Обмениваясь любезными пожеланиями с Саакадзе, Пьетро делла Валле вспомнил свое посещение загадочного полководца. Вспомнил Русудан, воскрешающую легенду об амазонках, ее сыновей – отличных наездников и стрелков и не по годам вдумчивых собеседников. Вспомнил особенно понравившегося ему Папуна, смотрящего на мир сквозь смех и солнце. Он, Пьетро делла Валле, решил не возвращаться в Рим, не посетив Грузию.

За другим столом Иван Хохлов и Богдан Накрачеев в алтабасовых кафтанах и широких казацких шароварах горделиво сидели рядом с Карчи-ханом, напротив чопорного сэра Ралея. Прислужники едва успевали подносить блюда послам атамана Заруцкого. Послы ели с легкой душой. Утром они, наконец, были приняты шахом, милостиво объявившим им свою волю помочь Марине Мнишек и атаману Заруцкому.

Хохлов и Накрачеев наливали полные чаши душаба – опьяняющего напитка, – крепости ради сыпали туда горстями индийский перец. Залпом опоражнивали чаши и заедали напиток целой индейкой или бараньим окороком.

На них смотрели с восхищением. Сэр Ралей даже перестал есть и отодвинул серебряную тарелку. Англичанин решил поразить Лондон рассказом о русском напитке, который он попробовал в Исфахане. Но из присущей ему осторожности сэр Ралей всыпал в душаб только ложечку индийского перца. Помешав, он, подражая русским, залпом опорожнил серебряную чашу. Крупный пот выступил на лбу сэра Ралея, он жадно силился вдохнуть воздух и выпученными глазами долго смотрел на Хохлова. С трудом вынув клетчатый платок, он стал вытирать хлынувшие слезы, бормоча по-английски:

– Бог мой, какой варварский напиток!

Дон Педро, откинувшись на подушки, бесцеремонно хохотал и тут же решил: «если русским понадобится помощь в поединке, моя шпага будет к их услугам».

Эреб-хан поспешил развеселить шаха рассказом о бедствии английского путешественника.

Посмеявшись, шах послал с везиром по пяти золотых туманов Хохлову и Накрачееву.

Еще одно лицо приковывало любопытные взоры. Кахетинский царь Теймураз, недавно похоронивший любимую жену Анну Гурийскую, прибыл в Исфахан по приглашению шаха, якобы пожелавшего утешить своего воспитанника в тяжелой потере.

Ханы помнили, как много лет назад, по настоянию шаха, кахетинский царь Давид прислал своего сына Теймураза к шаху Аббасу, пожелавшему воспитать будущего царя Кахети в духе магометанства.

Шаху понравился умный царевич, одинаково ловкий в метании копья и слов. Он решил обратить воспитанника в магометанство, но во всем послушный Теймураз твердо отклонял домогательства персидского духовенства. Он понимал, что христиане-кахетинцы никогда не доверятся царю-магометанину.

Во время спора о преимуществе магометанского рая над христианским пришло известие об убийстве царя Кахетинского, и Теймураз, получив наставления шаха Аббаса, поспешил в Кахети. Несмотря на пятнадцатилетний возраст, Теймураз, как прямой наследник, занял кахетинский престол.

Прошло десять лет, и трудно было узнать в возмужалом Теймуразе пылкого царевича. Что заполнило молодость Теймураза? Свист лезгинских стрел, лязг сабель янычаров и звон чаш на его свадьбе с дочерью владетельного князя Гурийского Мамия Первого.

Теймураз тайно содрогался при каждом вопросе шаха о его двух сыновьях – Леоне и Александре и с тяжелым сердцем согласился на свой брак с близкой родственницей.

Погруженный в думы, Теймураз не заметил, как закончилась пантомима «Смерть несчастного влюбленного».

Вердибег махнул рукой, раздвинулись зеркальные двери.

Впорхнули в Табак-ханэ юные танцовщицы. На стройных бедрах раскачивался бирюзовый и розовый шелк. Золотые змеи сверкали на смуглой коже. Поднимаясь на маленьких ножках, танцовщицы плавно закружились, застывая в обольстительных позах.

Из золотых курильниц расходился по Табак-ханэ фимиам и, точно одурманенные фиолетовым дымом, танцовщицы качнулись и все разом опустились на шелковые подушки. Осталась только самая гибкая, с глубокими глазами. Извивая пурпуровый шарф, едва касаясь ковра, она казалась нарисованной на персидской вазе. Томный взор танцовщицы был устремлен вдаль. Она протянула смуглые руки и застыла с полузакрытыми глазами. И вдруг, словно опьянев от сладострастных видений, откинула косы, переплетенные цветами, топнула ножками и зазвенела кольцами и браслетами. Не улыбаясь, целомудренная, в вызывающей позе, она закружилась еще стремительнее, еще сладострастнее.

Сефи-мирза, по знаку шаха, подошел к танцовщице и приклеил к ее щекам золотые монеты – знак высокого восхищения. Но она, словно не замечая подарка, извивалась в опьяняющем танце, не уронив ни одну из приклеенных монет. Внезапно она рванулась и исчезла за керманшахским ковром. Журчащие звуки флейты наполнили туманный зал.

Нугзар низко поклонился шаху Аббасу и осушил присланную шахом чашу с душабом.

– Пей, князь! Да будет бархатом дорога твоему коню, – милостиво улыбнулся шах Аббас.

– Ибо сказано, – добавил Эреб-хан, – веселье укорачивает путь и удлиняет удовольствие.

Нугзар учтиво крякнул и разгладил пышные усы:

– Удовольствие мое, благородный хан, омрачается разлукой с великим из великих шах-ин-шахом.

– Тебе будет сопутствовать счастливая звезда, ибо я отправил к Луарсабу посла с извещением, что ты и преданный мне Зураб находитесь под моим покровительством. Но я не хочу лишать Исфахан лучшего украшения, – добавил шах Аббас, откусывая персик, – тем более не могу отказать в просьбе матери Сефи-мирзы пригласить прекрасную Нестан остаться гостьей в шахском гареме.

– Ибо сказано: кто не совсем согрелся, пусть не уходит от солнца, – весело прибавил Эреб-хан, пододвигая Пьетро делла Валле золотую чашу с душабом.

Саакадзе с особым вниманием стал прислушиваться к словам шаха.

Дато сочувственно посмотрел на побледневшего Зураба.

«Заложницей оставляет», – подумал Зураб, подавляя крик. В миг вспомнились ему бесконечные походы, пройденные вместе с дорогим Саакадзе. Не раз в жаркой битве он подвергался смертельной опасности ради величия шаха. Так неужели награда за все испытания – потеря любимой Нестан?

Но почему потеря? Разве князья Эристави Арагвские не решили быть верными шаху Аббасу? И Зураб изысканно поблагодарил шаха.

– А ты, Хосро-мирза, не хочешь ли в Грузию? – хитро прищурился шах.

Ханы переглянулись: шах назвал петуха мирзою, значит отныне этот неизвестный грузин признается царевичем.

– Великий из великих шах-ин-шах, умоляю разрешить твоему рабу остаться у волшебного Давлет-ханэ, ибо сказано: от источника счастья уходит только глупец, – и Хосро низко склонился.

Довольный, шах пристально оглядел Хосро.

Караджугай-хан иронически шепнул Саакадзе:

– Хорошо ли ты посеял? Ибо сказано: что посеешь, то и соберешь.

Саакадзе слегка приподнял изогнутую бровь: неужели догадывается?

– Да, высокочтимый хан, я воспользовался подходящим случаем, ибо сказано: на плодородной земле и палка расцветет.

Караджугай-хан в раздумье погладил сизый шрам.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

По заглохшим уличкам Носте, опираясь на толстую сучковатую палку, медленно шел дед Димитрия. Он часто останавливался, прикладывал руку к печальным глазам и всматривался в знакомые плоскокрышие жилища, покачивал головой.

Совсем мало народу, опустело Носте.

Вот жилище Гогоришили, когда-то оно славилось гостеприимством и чистотою. А сейчас в саду все деревья почернели, в разбитые окна врывается горный ветер и до утра бродит вокруг потухшего очага. Сам старый Петре слышал, как недовольный ветер в ночь святого Евстафия, забравшись в пустой кувшин, до рассвета кричал кукушкой.

Вот жилище Элизбара. Таткиридзе всегда любили красить балкон голубой краской, а сейчас перила на земле как мертвые лежат…

Дед остановился и, опершись на палку, стал слушать доносившиеся издали звуки струн:

Дед вздохнул, приложил руку к глазам, посмотрел на небо: лебеди низко летят, весна будет долгая, теплая. Постоял, проводил ласковым взглядом торопливую стаю и свернул на знакомую тропу. Там, на краю обрыва, стоит нетронутый старый дом Шио Саакадзе, отца Георгия.

Дед Димитрия каждое воскресенье приходил к покинутому дому, как приходят проведать на кладбище могилу близкого.

Он не боялся, как все ностевцы, входить в этот опустелый, когда-то любимый дом, где теперь каждую ночь под пятницу злые дэви в большом черном котле варят себе ужин и до самого неба от ядовитого мяса подымается зеленый пар.

Дед молча садился на почерневшие доски тахты, прикрывал глаза, и ему казалось, что вот-вот сейчас войдет Маро с дымящейся чашкой лобио, что, рассыпая звонкий, как стеклянные четки, смех, вбежит маленькая Тэкле, что его дорогой внук Димитрий окликнет деда и, сверкнув горячими глазами, закричит: «Мой дед, полтора часа целовать тебя должен за желтые цаги».

Дед вздрагивает, оглядывает холодные стены, и крупные слезы стекают по морщинам его щек. Он заботливо поправляет на тахте полуистлевшую мутаку, откидывает палкой сухую ветку и, тихо прикрыв за собою дверь, направляется к берегу реки, где его уже давно ждут друзья далекого детства и юности.

Ностевцы особенно чувствуют гнет тяжелой руки Шадимана. Носте после побега Саакадзе в Иран снова перешло в собственность царской казны. Шадиман, укрепляя княжескую власть, с особой жестокостью придавил Носте и крестьян бывших азнауров, приверженцев Георгия.

Особенно опустошил он деревни «Дружины барсов», стремясь тяжелыми повинностями и непосильной податью вытравить из крестьян свободные мысли, внедренные Георгием Саакадзе.

Но идут ли крестьяне на полях за деревянной сохой, вздымают ли на цепях тяжелые камни на гребни гор, гонят ли по Куре царские плоты от Ацхури до Чобисхеви, от Гори до Мцхета, от Тбилиси до Соганлуги, калечат ли ноги в липкой глине, сутулят ли спины в виноградниках – они угрюмо смотрят на зубчатые башни замков и угрожающе произносят имя Георгия Саакадзе.

Сегодня – воскресенье, совсем затихло Носте. Устал народ, отдыхает. Но старики боятся сна, они избегают его днем и тревожно поджидают ночью. Они не устают любоваться восходом солнца и с сожалением провожают закат.

Дед Димитрия спешит к любимому бревну, где деды потихоньку, почти шепотом, вспоминают веселую жизнь при Георгии Саакадзе и, оглядываясь по сторонам, уверяют друг друга: прискачет наш Георгий, непременно прискачет, да хранят его все триста шестьдесят пять святых Георгиев.

Дед Димитрия по обыкновению затеял спор:

– Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.

– Ты, дорогой, правду сказал, – сокрушенно покачал белой, как облако, головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало царей, немало князей, но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и гзири, выгнанные некогда Георгием за грабеж народа и сейчас нагло водворившиеся на старые места, он, прадед Матарса, никогда и на большой дороге не встречал.

Поговорив о битвах и по молчаливому соглашению обходя воспоминания о дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на волнующий разговор о податях.

– Раньше, при царе Симоне Первом, все же совесть имели, брали одну десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали брать одну седьмую, а сейчас окончательно с чертом сдружились, одну пятую берут, – с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.

– Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать – одну десятую урожая брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую требуют, – насмешливо проговорил дед Димитрия.

Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно перекрестились.

Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего кругляками.

Дед Димитрия глубоко вздохнул:

– Сад Даутбека совсем пропал…

– А кто будет смотреть, раз царское – не жалко, – равнодушно отозвался юркий старик.

– Плохо говоришь… Разве дерево виновато, что оно царское? – покачал головой дед Димитрия. – Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у меня все деревья зеленые… Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, – ножом срезаю.

– А траву под деревом вырываешь, тоже живая…

– Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, – обернулся дед Димитрия к сутулому старику.

– Правду, дорогой, говоришь, – кивнул головой прадед Матарса. – Вот у меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья дерево спасибо сказало – еще лучше расцвело.

– Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу хоронить, – одобрительно сказал дед Димитрия.

– Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому, – угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк.

– Некому… Опасно тоже, по три начнут брать, – засмеялся худенький старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу.

С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно приветствовали любимого мествире.

Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой деревне.

С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную песню радости и грусти.

Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну:

– Победа, друзья! Кто соскучился по новостям?

– Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили, говорят, по три брать будут, – шумно вздохнул прадед Матарса.

Мествире откинул бурку, снял гуда-ствири, обшитую разноцветными стеклянными бусами, и, опускаясь на бревно, лукаво подмигнул:

– Э, народ, время ли о баранах беспокоиться? Вот вся деревня Осиаури с ума сходит!

– Что у них, гзири подобрели?

– Может, обратно отдают баранов?

Старики захохотали. Дед Димитрия захлебнулся смехом и долго кашлял, морщинистой рукой вытирая слезы.

– Больше, чем обратно, еще своих в придачу дают, – смеялся мествире. – Вот, люди, царица Мариам подобрела, пожертвовала в память царя Георгия Мцхетскому монастырю деревню Осиаури.

– Счастливые, к богу придвинулись, – прищурился юркий старик.

– Совсем счастливые, через год рядом с богом сидеть будут, – продолжал мествире, – царица Мариам позаботилась об этом, обязала всю деревню Осиаури поминать царя Георгия. Каждый дым раз в год должен отдавать монастырю: десять коди муки, десять коди вина, одну корову или трех баранов, пятнадцать рыб, шесть кругов сыра, три кувшина масла, сорок яиц, кувшин соли, связку свечей, две горсти ладана.

Старики изумленно смотрели в рот мествире, казалось, потеряв дар речи.

Мествире, раздув гуда-ствири, запел о волшебной стране, где за такую доброту царицы народ собрался и дал ей палкой по тому месту, которым давят трон.

И зашумели старики, выкрикивая проклятия ведьме.

– Чтобы шакал на охоте царице Мариам это место отгрыз, – волновался дед Димитрия.

– А чем тогда думать будет? – вставил прадед Матарса.

– Чтоб у нее в руках свеча на молитве растаяла, – вторил юркий старик.

– Чтобы у нее в горле шашлык застрял, – кипел сутулый старик.

– Лучше рыба, – пожелал прадед Матарса.

Мествире, перебирая пальцами гуда-ствири, под тягучий мотив протянул:

– Напрасно желаете, люди, царица от этого себя молитвами оградила, обязав каждый дым в день поминовения царя Георгия давать протоиерею один марчили, ключарю полмарчили, двум священникам по абазу и двум диаконам по два серебряных шаури.

Дед Димитрия с остервенением швырнул свою палку. Старики вскочили и, перебивая друг друга, сыпали пожелания щедрой царице:

– Чтоб у нее одна нога отсохла! – разъярился угрюмый старик.

– Лучше две, – пожелал прадед Матарса.

– Чтоб ей гусеница в ухо залезла! – кричал дед Димитрия.

– Лучше ниже, – посоветовал прадед Матарса.

Наругавшись вдоволь и устав от волнения, старики вновь расселись на бревне.

– Сколько лет прошло, все забыли о царе Георгии, она одна вспомнила, – уже спокойно проговорил сутулый старик.

– Может, и не вспомнила бы, но поссорилась с Трифилием, настоятелем Кватахевского монастыря, – пояснил мествире.

– А чем ей черный князь помешал? – удивился до сих пор молчавший старик, одетый в козьи мохнатые шкуры и каламаны.

Мествире пристально оглядел стариков:

– Эристави Арагвские возвращаются из Ирана. Русудан с ними, дети Георгия тоже. Настоятель Трифилий умно советовал царю Луарсабу помириться с женой Саакадзе. Царица Мариам чуть Метехи не подожгла от злости, потом надумала лучше сжечь завистью сердце Трифилия, враждующего с Мцхетским монастырем. Вот, люди, в воздухе тишина, всегда дождь будет.

Старики недоверчиво покосились на мествире.

– Русудан не может приехать, – покачал головой дед Димитрия.

– Откуда узнал? – с затаенной надеждой допытывался прадед Матарса.

– Сестра Эрасти рассказывала. Часто вижусь с Вардиси, она все время при царице Тэкле… Утром в Метехском замке у конюха Арчила пою песню, а вечером в деревнях народ веселю.

Взбудораженные старики забросали мествире вопросами. Они уже не сидели спокойно на бревне, они бегали вокруг мествире, радостно восклицали, бросали папахи, обнимались. Прадед Матарса выразил общую надежду:

– Э, друзья, мы еще увидим время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе.

Его бурно поддержали и уже кто-то предложил притащить бурдючок с вином, но вдруг юркий старик остановился, прислушался, носом потянул воздух и поспешно предупредил:

– Гзири идет!

Мествире надул гуда-ствири и, как будто продолжая прерванный рассказ, затянул:

– Иногда маленький сильнее вред приносит, чем большой. Единорог не очень большой, потому в священную книгу как в огород забрался… Сам читал. Такой характер имеет: незаметно подойдет и словно копьем слону брюхо прокалывает. Поднимет слона, перебросит на голову и так ходит. Только кто зло на свою голову подымет, от зла умирает. Единорог ходит день, ходит год, мотает головой, прыгает, а мертвый слон не хочет слезать. Вот, люди, иногда мертвый сильнее живого. По-немножку капает из распоротого живота вонючий жир, пока не залепит глаза единорогу. Бегают вокруг муравьи, смеются, а единорог бессилен, под смех муравьев с позором умирает.

Незаметно подкравшийся гзири, укрывшись за кустарником, заинтересованно слушал рассказ. Он совсем забыл о приказе тбилисского мдиванбега строжайше следить за всеми, приходящими в Носте, и даже забыл о награде за поимку распространителя вольных мыслей. Он с удовольствием остался бы еще послушать мествире, но на мосту показался Горгасал, отец Эрасти, и гзири, боясь быть застигнутым и потерять свой престиж, поспешил скрыться.

Горгасал посмотрел вслед удаляющемуся гзири и, подойдя к старикам, проговорил:

– Когда придет батоно Георгий, заставит гзири держать толстого нацвали на голове, пока от собственного жира не сдохнут.

Старики с удовольствием засмеялись. Горгасал опустился на бревно. Вылинявшая чоха висела на нем мешком, за поясом вместо кинжала торчала деревянная палка, на убогой папахе тускнела овечья шерсть. И лишь глаза по-прежнему отражали кипучую, никогда не остывающую мысль.

Некогда переведенный Георгием Саакадзе из месепе в глехи, Горгасал, после разрушения замка Носте, был переведен обратно в месепе. Но это казалось нацвали и гзири незначительным наказанием, и они с удвоенной жестокостью преследовали старика.

Получая от Эрасти из Исфахана монеты и подарки, Горгасал прятал их в подвал старого дома Шио Саакадзе. Это он, Горгасал, в ночь с четверга на пятницу зажигал в черном котле серу, смешанную с растолченным углем и сушеными травами, навсегда отбив охоту даже у гзири подходить близко к дому Саакадзе, где поселились злые дэви.

И только дед Димитрий, вместе с Горгасалом ездивший в Тбилиси для свидания с Керимом, был посвящен в тайну зеленого дыма и даже в тайну пересылки Горгасалом в имеретинское царство подарков и монет жене и сыну Эрасти.

Бесстрашие, с каким дед Димитрия входил в старый дом Саакадзе, создало ему суеверное уважение, и гзири, боясь навлечь на себя гнев злых дэви, охотно разрешил деду Димитрия выезжать из Носте в Тбилиси для продажи шерсти, доверенной ему ностевцами, и брать с собою Горгасала для помощи в дороге.

Мествире посмотрел на падающее за потемневшими полями багровое солнце, оглянулся и негромко проговорил:

– В Тбилиси Керим, наверно, большие новости в тюках привез… Думаю, недолго в Тбилиси останется. Если кто хочет купить персидский товар, пусть поспешит.

И, спрятав под бурку гуда-ствири, направился к старогорийской дороге. Он еще до ночи хотел попасть в деревню Даутбека и там рассказать о возвращении Русудан.

Дед Димитрия засуетился. Он и Горгасал всегда ездили на свидание с Керимом, и никто даже не пытался оспаривать у деда раз и навсегда присвоенное им право. Да и, правду сказать, никто лучше деда Димитрия не мог в полной тайне видеться с Керимом и привозить все новости и подарки из Исфахана.

– Вчера еще буйволов подковал. Когда запрягать арбу – сейчас или утром? – спросил Горгасал деда. Старики заволновались.

– Утром надо запрягать.

– Опасно ночью, злые дэви с гор в ущелье спускаются, в туман кутаются, как в бурку. Да хранит нас божья матерь кватахевская!

– Когда арба скрипит, дэви на дорогу не выходят, боятся, – спокойно отвечал дед. – А когда прохладно, ехать удобнее, с луной в дружбе живу, с темной ночью тоже дружу.

– Дэви боятся, а волк ночью храбрее становится, – не унимался юркий старик.

– Медведь тоже ночью лучше видит.

– Зачем всех бояться? Если человек добрый, медведь еще добрее держит к нему сердце, – проговорил Горгасал.

Вскоре Горгасал и дед Димитрия удобно устроились на арбе и выехали на тбилисскую дорогу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Солнце, волоча багровые полосы по отлогим скатам, заросшим густой зеленью, медленно скользнуло за черные гребни Цхнетских гор. Светлый сумрак разлился по плоским крышам, куполам и зубчатым башням. Словно рой светлячков, замерцали на выступах далекие огоньки. Завечерело. Плакучие ивы склонились над потемневшей Курой. И в мягкой синеве задорно блеснул серебристыми рожками молодой месяц.

С площадки круглой башенки Метехского замка, облокотившись на зубчатый выступ, задумчиво смотрел на Тбилиси Луарсаб. В его глазах уже не было юношеского задора, а на переносице едва заметно легла морщинка забот.

Возвращение Нугзара и Зураба Эристави в Картли снова всколыхнуло невеселые мысли.

«Недаром шах возвращает Эристави Арагвских в Ананури, – думал Луарсаб, – столкновение с Ираном неизбежно. Этот перс не успокоится, пока наши мечи не скрестятся у порога Картли. Я воздвиг сильные укрепления на иранской границе и раздачей крупных земель объединил вокруг трона могущественных князей, но силы в своих руках не чувствую. Может, следовало настоять на предоставлении более широких прав амкарам, может, следовало уменьшить пошлины на товары, но Шадиман говорит – князья не согласятся. Не согласятся?! Где же сила Багратидов? Отец говорил – сила в народе. Саакадзе убеждал – сила в азнаурах, Шадиман клянется – сила в князьях. А я думаю – сила в сильном царе».

По каменным ступенькам на площадку башни поднялся Шадиман. Ушедшие годы не оставили следа на выхоленном лице князя. Наоборот, осанка Шадимана стала величественнее, движения изысканнее, разговор гибче. Он, следуя турецкой моде, подстриг курчавую бороду, и в его одежде преобладали светлые тона.

Телохранитель вытянулся и отвел копье в сторону.

Шадиман бесшумно приблизился к Луарсабу.

В метехском саду печально вскрикнул сыч. Луарсаб быстро обернулся.

– Царь! Нугзар и Зураб изволили, не заезжая в Ананури, прямо пожаловать в Метехи, – насмешливо протянул Шадиман.

Луарсаб нахмурился и провел рукой по волосам:

– Надо помнить, мой Шадиман, что Эристави находятся под покровительством «льва Ирана». Ты, надеюсь, не забыл намека шахского гонца Ага-хана, как дорого ценит мудрый шах Аббас каждый волос на голове арагвских владетелей? – Луарсаб спустился по витой лестнице.

Когда царь и вельможа вошли в приемный зал с оранжевыми птицами на фресках, их лица выражали приветливость, а слова – сердечность.

Нугзар и Зураб не поддались обаянию царя и выражениям радости вельможи. Стоя около трона, Нугзар удивленно разглядывал придворных. Чопорные, надменные, боявшиеся повернуться в куладжах, расшитых тяжелым золотом, они стали похожи на Шадимана.

Нугзар был рад, что Русудан отказалась заехать в Метехи и что вся семья в сопровождении Баадура, свернув на боковую дорогу, проследовала прямо в Ананури.

И только Тэкле, сидевшая на троне рядом с Луарсабом, грустными глазами и приветливой улыбкой смягчила сердце старого князя.

Луарсаб обнял Нугзара и пригласил Зураба вновь занять почетное место в Метехи. Князья Эристави Арагвские всегда были любимы им, Луарсабом, его отцом Георгием и дедом Симоном. «Да, – подумал Нугзар, – когда-то я, неизвестный ванатский азнаур, был обязан царю Симону своим возвышением».

Старый князь уже намеревался рассыпаться в благодарности, но вспомнил, как в ненастную арагвскую ночь он, обезоруженный Шадиманом, вместе с Саакадзе поспешно покидал Ананурский замок. «И кто же провел меня? – подумал злобно Нугзар. – Этот заяц в короне и пышная лиса Шадиман».

И Нугзар, мрачно поблагодарив Луарсаба, буркнул, что и его отточенная, как шашка, память ценит тройную любовь, которая дала ему возможность познакомиться с великолепной столицей грозного шах-ин-шаха.

Зураб не менее сурово смотрел на приветливо улыбающегося Луарсаба и язвительно поблагодарил за проявленное внимание внука царя Симона к Арагвскому княжеству.

Луарсаб, осведомленный Шадиманом о плачевном состоянии владения Нугзара, с нарочитой внимательностью слушал Зураба.

– …Известно каждому князю, светлый царь: когда кот из амбара, мыши – в зерно. Пока мы гостили в Иране, дерзкие мохевы посягнули на эриставскую землю, отнятую мною у них в честном бою. Мтиульцы тоже отложились, забыли, волчьи дети, как шашка Зураба их грела на снежных вершинах… Оссы на полет стрелы не подползали к Ананурскому замку, а теперь, говорят, жарят джейранов у стен Ананури… Но напрасно некоторые князья Картли смеются в шелковые усы. Может, рано? Еще многие вспомнят

Скоро стяг на башне Ананурского замка вновь засверкает белым орлом, гордо парящим над владением доблестного Нугзара. Тогда, любезный царь, князья Эристави Арагвские с восхищением примут твое милостивое приглашение.

Придворные поразились явным пренебрежением Эристави к царскому замку. И уже всем казалось, что Нугзар чересчур невежливо теребит свои страшные усы, выкрашенные шафраном, а Зураб чересчур смело наступает на царский ковер.

Все вздохнули с облегчением, когда за арагвскими владетелями закрылись метехские ворота.

Русудан бродит по замку. Она долго сидит на вершине, где ей некогда открыл сердце Георгий Саакадзе. Она всматривается в крутые изломы нависших над долиной скал, в беспокойную Арагви, ведущую вечную борьбу с тяжелыми валунами. Всматривается в накренившееся небо, оно казалось ей в детстве старинным арагвским щитом. И снова Русудан видит, как над далекой сторожевой башней парит одинокий орел.

Но почему все знакомое, когда-то бесконечно близкое кажется сном наяву?

Русудан тяжело вздыхает.

Нет, она сумеет через Тэкле убедить царя Луарсаба в необходимости мирного возвращения Саакадзе. Поэтому она и решилась на тяжелую разлуку с Георгием и Паата. Конечно, она открыто не говорила с гордым Георгием о настоящей цели ее возвращения в Ананури, а Георгий инстинктивно избегал откровенного разговора. Но по намекам она чувствовала, что Георгий одобряет ее замыслы.

Все обдумано, и Трифилий тоже поможет ей.

А может, Георгий и прав?

И Русудан уже видит, как Георгий изгоняет из Метехи двуличного Луарсаба, презренную Мариам, лицемерного Шадимана, надменных Амилахвари и с ними всех придворных шакалов.

И вот на престол Картли… Нет, нет!.. Русудан гнала от себя заманчивые видения. Русудан только хочет поселиться в близком ее сердцу Носте, где она познала счастье и страдание…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В покоях Шадимана, на широком балконе, свисавшем над шумной Курой, совещались Шадиман, Андукапар и Баграт, приехавший в Метехи проведать свою дочь Гульшари.

У Андукапара еще резче изогнулись черные брови, а на бархатной куладже засверкал алмазный полумесяц, присланный из Стамбула везиром султана, Осман-пашой.

Андукапар поднялся, привычно взглянул на дверь, охраняемую верным чубукчи Шадимана, и таинственно заговорил:

– Керим приехал и привез мне кальян, принадлежащий шаху Исмаилу, а вместе с кальяном – веселые вести.

– О приезде Керима меня Вардан уже известил… Ты по-прежнему доверяешь купцу из Исфахана? – усмехнулся Шадиман.

– За четыре года Керим ни разу меня не обманул, о всех сражениях предателя Саакадзе первый знал я. О всех планах шаха Аббаса тоже первый знал я. И сейчас я первый знаю: шах Аббас готовит новую войну с Индией.

– А сколько ты золота отсчитал за последнюю новость?

– Э, Шадиман, ты слишком подозрителен, – проговорил Баграт, смахивая в Куру лежавшую на перилах розу.

– С тех пор, как я допустил побег Саакадзе в Иран, я не доверяю собственной тени.

– А сейчас другое дело. Мы должны воспользоваться войной Ирана с Индией и наконец заключить союз с Турцией. Если же Луарсаб и теперь отклонит наше желание, тебя, Шадиман, не учить, какими средствами убедить упрямого, – растягивая слова, процедил Андукапар.

Шадиман внимательно посмотрел на Андукапара. «Убрать Луарсаба, очистить дорогу к трону этому Баграту? Нет, я не хочу уподобиться розе, выброшенной только что в мутную Куру».

– Мне, друзья, так же важен союз с Турцией, как и вам, но возвращение Арагвских Эристави подсказывает большую осторожность. Шах Аббас не любит смены царей Картли без его вмешательства. С Керимом я сам поговорю, меня он кальяном не затуманит. Потом обсудим, как лучше убедить Луарсаба.

Не скрывая разочарования, Баграт и Андукапар сухо попрощались и вышли.

Шадиман несколько раз прошелся по балкону, вынул из фаянсового кувшина оранжевую розу и положил на перила.

Его сильно тревожило возвращение Эристави, особенно Русудан. «Желудь упал, ищи рядом свинью. Значит, Саакадзе собирается в Картли».

Шадиман круто остановился и бросил взгляд на высившуюся на горе Табори высокую башню для опасных преступников…

«Но Саакадзе не глупее Эристави, он, конечно, запасется охранной грамотой шаха Аббаса. Тогда почему же плебей до сих пор медлил? Нет, я прав, не только с грамотой думает вернуться бесхвостый барс. Может, дорога в Индию лежит через Картли? Неужели на такое решится?! Может, придумал кровавый способ открыть Луарсабу причины цавкисского заговора? И тогда откроется хитро проведенный им, Шадиманом, разгром азнаурских владений. И еще многое может открыться царю. Что же предпринять? Подземелье? Всю Картли в подземелье не загонишь! А Луарсаб? Разве царь не стремится как можно больше урезать права князей? Значит, царь Картли и главарь азнауров Саакадзе стремятся почти к одной и той же цели. Необходимо взвесить все: властный характер Луарсаба, ум Тэкле, оскорбленное самолюбие Эристави, обнищалость азнауров, полцарства приверженцев Саакадзе и тайные желания настоятеля Трифилия возвыситься над всеми… Нет, князь Шадиман не допустит возвращения Саакадзе. Но пока Тэкле на троне, Луарсаб ненадежен. Значит, Саакадзе не должен вернуться в Картли, а Тэкле должна исчезнуть…»

В духане «Золотой верблюд» сегодня особенно шумно. Сыплются серебряные монеты, льется вино, под мерный грохот дапи вздрагивают тонкие дудочки зурны.

Сразу видно – выгодно торговали купцы на майдане, выгодно обменивали грузинские товары на персидскую роскошь. Большие караваны уже наполовину опустели, зато у духанщика Пануша распух мешок от серебряных монет.

Казалось, из-за шума невозможно услышать даже собственный голос, но именно в шуме духана было легче всего заключать торговые сделки и получать барыши. Подымали чаши за здоровье друг друга и, казалось, чокались батманами риса, тюками шерсти и кипами шелка.

Духанщик Пануш сидел за стойкой на высоком табурете. Его вздутые щеки лоснились, точно натертые красным воском, хитро прищуренные глазки отражали серебряные абазы, улавливая одновременно все происходящее в духане.

Проворные парни по условным знакам величественного Пануша сновали между сидящими, вовремя обменивая пустые кувшины на полные, лихо ставили перед купцами большие глиняные чаши с дымящимся чанахи – кусками баранины в пряном соусе, с особой ловкостью подавали цоцхали – живую рыбу, только что брошенную в кипящую воду, и подкидывали горы лавашей. Не менее проворно, но не с очень большой точностью высчитывали суммы за съеденное и выпитое и ловко опускали в глубокие карманы подаренные монетки.

Дверь то и дело открывалась и закрывалась: выходили, пошатываясь, засидевшиеся, бодро входили новые.

– Эй, Пануш, новостей нет?

– Почему нет? Молодой барашек, сациви…

И снова со стойки скатывались на тарелки сочные яблоки, пунцовые сливы, абрикосы, покрытые пушком. Под острым ножом распадался тяжелый сыр, роняя соленые слезы. Весело ложилась около него свежая зелень. Тут же в пузатой бочке подпрыгивала, поблескивая красными и черными пятнышками, форель, точно сама рвалась в кипящий котел.

В духан вошли двое в нахлобученных остроконечных папахах и в длинных чохах с откидными рукавами. Оглядев буйных посетителей, они пробрались в самый дальний угол.

И сразу между ними и подлетевшим парнем установились холодные отношения. Поставив перед скупыми «обезьянами» кувшин простого вина, парень больше не замечал пришедших. Но зато пришедшие замечали все и пытливо вглядывались в каждого посетителя. И пока они, скучая, потихоньку выплескивали под скамью прокисшее вино, внизу, в сводчатом подвальчике за наглухо закрытыми дверями, лилась счастливая беседа.

На низкой деревянной скамье, поджав под себя ноги, сидел Керим. В красивом, богато одетом купце, изысканно поддерживающем тонкими пальцами трубку кальяна, трудно было сейчас узнать каменщика Керима, некогда слонявшегося в отрепьях по исфаханскому майдану.

Против него сидели счастливые дед Димитрия и Горгасал. Они в сотый раз расспрашивали Керима – один о своем внуке Димитрии, другой о сыне Эрасти.

Керим терпеливо, без конца повторял рассказ о хорошей жизни ностевцев в Исфахане и уверял, что теперь осталось недолго ждать старикам встречи с храбрыми «барсами». Керим передал старикам четыре кисета с монетами, два тюка с подарками и просил не выходить из подвальчика, пока Пануш не придет за ними. Сам же Керим сейчас вернется в духан, он должен разыскать азнаура Квливидзе и передать ему кисет с золотыми туманами и поклон от непреклонного Георгия Саакадзе.

– Зачем искать? Квливидзе в Тбилиси, сегодня видел его мсахури. Я сказал, ночью в «Золотом верблюде» ждать будем.

– Без монет Квливидзе в Тбилиси не покажется.

– Мсахури говорит, шерсть привез продавать.

– Шерсть продавать? – удивился Горгасал. – Откуда взял? Спасибо Шадиману, Квливидзе в одной бурке остался.

Пообещав старикам завтра встретиться в «Золотом верблюде» и еще вкуснее поужинать с ними, Керим поднялся по каменной лесенке вверх.

Когда Керим, обогнув стойку, вошел в духан, он в первый момент из-за пара ничего не мог разглядеть. Но двое, сидящие в углу, сразу заметили его. Более молодой быстро поднялся и, подойдя к Кериму, шепнул:

– Ага Керим, прошу к нашему столу, дело есть.

И когда Керим, подозрительно оглядывая сидящих, опустился на скамью, старший вкрадчиво спросил:

– Ага Керим, тебе князь Саакадзе ничего не передавал для азнауров?

– Ничего, – удивленно поднял брови Керим. – Бедный купец не смеет поднимать взор на высокого князя, отмеченного благосклонным вниманием шах-ин-шаха.

– Что ж, очень жаль. Напрасно Саакадзе забывает старых друзей. Из-за него «змеиный» князь Шадиман разорил мой богатый замок. И вот теперь я угощаю тебя сухими словами, не приправленными дорогой едой и душистым вином.

Керим поспешил заказать яства, и вскоре новые знакомые с неимоверной жадностью поедали все подаваемое на стол. Они повеселели, захлебываясь, рассказывали о нетерпении азнауров, ожидающих возвращения Георгия Саакадзе. И тогда много крови придется пролить надменным князьям, много земель вернуть ограбленным азнаурам.

Внимательно слушал Керим, пристально вглядываясь в собеседников.

– Получил сведения – один исфаханский купец должен привезти мне монеты и поручение от Саакадзе. Думал, что этот купец ты.

Керим все же колебался.

– Высокочтимый азнаур, удостой мой слух твоим именем. Старший наклонился к Кериму и прошептал:

– Квливидзе.

– Да будет благословенна наша встреча, – быстро сказал Керим. – Можешь спокойно доверить мне знак и азнаурские вести для Георгия Саакадзе.

– Вести хорошие – тайно вооружаем всех, кто умеет держать оружие. Когда Саакадзе подойдет к Соганлугским высотам, пусть, как раньше условились, зажжет огонь на сторожевой башне. С азнаурскими дружинами навстречу выедем. Замок Шадимана первым разрушим… Или у Георгия новый план?

– Ага Саакадзе не считает нужным посвящать купца Керима в свои планы, – уклончиво ответил Керим.

– Тогда, может, передал, как поступать… распустить дружины или еще ждать?

– Аллах подсказывает мне совет – держите воинов на конях.

– На конях? А где монеты взять? Саакадзе обещал золото с купцом Керимом и бросил слово на ветер.

– Слава аллаху, ага Саакадзе всегда верен своему слову, – сказал задетый Керим. – Вот, высокочтимый азнаур, – и, вытащив тугой кисет, передал старшему собеседнику. – Когда удостоишь меня условным знаком верности Георгию Саакадзе и люди признают в тебе азнаура Квливидзе, еще получишь персидское золото.

Поспешно пряча кисет, старший таинственно зашептал:

– Тебе, Керим, советую больше говорить на майдане о скором походе шаха Аббаса на Индию. Пусть князья спокойно охотятся на фазанов.

– Дозволь напомнить, высокочтимый азнаур, знак от тебя жду.

– Здесь опасно, лазутчики Шадимана шныряют, как шакалы, пойдем с нами, у одного амкара остановились, свой человек.

– Удостой назвать имя амкара.

– Сиуш!

Керим поднялся.

– Я готов следовать за тобой.

– Вместе выходить опасно, я выйду первым, буду ждать тебя и молодого азнаура у Сиуша, – проговорил старший, надвигая на лоб островерхую папаху.

Выйдя из духана, Шадиман, – а это был он, направился через метехский мост в замок.

Немного подождав, Керим, сжимая в складках персидского плаща рукоятку ханжала, направился к выходу вместе с чубукчи Шадимана.

Но Шадиман, все рассчитав, забыл о случайностях, часто расстраивавших самые продуманные планы.

Распахнув дверь, Керим и чубукчи столкнулись с плотным азнауром, обвешанным богатым оружием, но в старой чохе.

– Ты что толкаешься, позолоченный ишак?! – зарычал азнаур.

– Осмелюсь заметить, ты первый толкнул меня, – вежливо посторонился Керим.

– Что?! Я толкнул?! Повтори еще, я тебе устрою рай Магомета.

– Батоно, я тороплюсь…

– Торопишься?! Почему знаешь, ишачий сын, может, у меня минуты нет лишней, а ты меня задерживаешь у дверей.

– Осмелюсь заметить, батоно, ты загородил дверь.

– Я?! Ты что же, воробьиный помет, в неучтивости меня обвиняешь?! Весь Тбилиси знает, что я первый рыцарь! – рявкнул азнаур, схватив намеревавшегося пройти Керима за плечо. – Эй, кто еще здесь не знает меня?!

И одновременно с разных концов духана закричали:

– Победа, азнаур Квливидзе!!

– Будь здоров, азнаур Квливидзе!!

– Пожалуйста, дорогой, к нашему вину!

– Почему к вашему? Мы ближе сидим!

Керим побледнел, быстро обернулся, но чубукчи Шадимана нигде не было, он точно растворился в густом паре.

Керим поспешно шепнул:

– Я от Георгия Саакадзе вести привез.

Квливидзе откинулся, молча посмотрел в глаза Кериму и еще яростнее зарычал:

– Что?! Теперь шерсть моих овец хочешь купить? А кто тебе продаст? В этом году новые чохи ткут для моей стражи. О шерсти с моим мсахури торговаться будешь, а мой долг научить тебя азнаурской вежливости: пять тунг вина выпьешь. Что? Мусульманину нельзя?! Тогда семь проглотишь. Магометане любят семь. Семь и пять всегда двенадцать, по числу ваших святых имамов… Эй, Пануш, пришли двенадцать тунг красного, которое всегда пью.

И под одобрительный хохот Квливидзе поволок Керима в середину духана.

Пануш незаметно кивнул юркому парню. Тот, угодливо изгибаясь, подлетел к Квливидзе:

– Батоно, здесь места мало, просим в другую комнату, там гуляют все азнауры.

Квливидзе, не выпуская Керима, как бы насильно поволок его за стойку, но, очутившись в темной комнате, они скользнули в глубокую нишу и по крутой лестнице спустились в сводчатый подвальчик.

Обменявшись взглядом с юрким парнем, Пануш самодовольно подумал: «Так лучше, от царского замка, кроме убытка, ничего не вижу, а от купцов, кроме пользы, тоже ничего не вижу».

Пануш мысленно похвалил себя за удачное устройство в «Золотом верблюде» глубокой ниши и сводчатого подвальчика. Такое умное помещение сделало его «Золотой верблюд» излюбленным духаном купцов, имеющих тайны. А где тайны, там золото, а где золото, там всегда духанщику весело…

Мягкая ночь расплывалась над заснувшим городом. В домиках, прильнувших к цитадели, словно орлиные гнезда к утесу, гасли поздние огоньки. В дремотной тишине плескалась затихшая Кура. Только в узких окнах Метехского замка желтоватыми бликами мерцали сторожевые светильники.

Из «Золотого верблюда» доносились приглушенные взвизги зурны. Мягкая ночь располагала к веселью или к доброму сну. Но Шадиман, поглощенный своими мыслями, уже видел приближение другой ночи. «Мое предположение оказалось правильным, – подумал озабоченный Шадиман, сняв фальшивую бороду и швырнув ее через мост, – мог бы не утруждать себя беседой в этом пахучем „Верблюде“… И чем там только дышат торгаши? Конечно, открыто брать купцов Ирана и бросать в яму не полезно сейчас… Хотя все эти купцы – лазутчики шаха и, что еще хуже, – Саакадзе… Пытки Высокой башни развяжут язык этому Кериму. Можем узнать веселые новости».

Начальник метехской охраны князь Баака Херхеулидзе по старой привычке обходил замок, проверяя посты.

В полумгле вырисовывались силуэты караульных копьеносцев. Они молча вскинутыми пиками приветствовали проходившего мимо начальника.

Баака хмурился – ни одного часа спокойного. То персидские купцы в коже турецких беков, то турецкие беки в коже персидских купцов. То Вардан Мудрый с наклеенными усами бродит по замку, то Шадиман с наклеенной бородой бродит по майдану. То князья шумно точат мечи на азнауров, то азнауры тихо точат шашки на князей. То княгиня Гульшари в темных коридорах поджидает Луарсаба, то царевич Кайхосро в светлых переходах поджидает княгиню Гульшари.

Баака даже сплюнул; вот проклятое время: то начальник Баака целую ночь мучает охрану, гоняя по всем углам замка и Тбилиси, то охрана всю ночь мучает начальника, сообщив собачьи новости. Спит ли в этом замке кто-нибудь спокойно?! Спит, мутака на моей тахте! Баака злобно посмотрел на луну, мягким серебром обволакивающую башенки и кипарисы Метехского замка, посмотрел на качающийся в лунных лучах фонарик и уже намеревался повернуть в дворцовый сад, как вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос Шадиман.

– Гуляешь, дорогой?

– Чтоб черт так гулял! – раздраженно ответил всегда спокойный Баака.

– Кто сегодня так сильно тебя огорчил?

– Ты лучше спроси, кто когда-нибудь меня радовал?

– Как, а разве наш светлый царь Луарсаб не веселит твои глаза?

– Веселит, поэтому целыми ночами скучаю по темным углам.

– Ты самый верный друг царя Картли, хочу, дорогой, с тобой посоветоваться об очень важном деле.

Баака насторожился и решил: о чем бы ни попросил Шадиман, сделать наоборот.

Шадиман взял под руку Баака, и, гуляя по чинаровой аллее, понизил голос:

– Сегодня узнал о намерении Саакадзе шумно войти в Тбилиси. Придется сильные укрепления возвести. Как думаешь, стоит ли просить царя посетить высоты, где князья решили возвести башни? Мне кажется – не стоит. Я, Баграт и Андукапар сами выберем выгодные места.

Баака покосился.

– Царь должен знать рубежи будущих боев.

– А я думал, ты другое посоветуешь, – разочарованно протянул Шадиман, и, помолчав, продолжал: – Тогда, друг, тебе придется удвоить охрану и самому ни на час не покидать Метехи.

Баака еще больше насторожился и угрюмо произнес:

– Незачем удваивать охрану в замке, когда царь выезжает. Моя охрана – верный щит в дороге, она должна сопровождать царя.

– Как хочешь, дорогой, но я думаю, охрана Баграта не хуже твоей охраны.

Перепуганный Баака мысленно решил сопровождать Луарсаба лично с усиленной охраной, но, не дав заметить свой испуг Шадиману, насмешливо сказал:

– Пока ты узнавал в «Золотом верблюде» о шумном возвращении Саакадзе, в Метехи не менее шумно прискакал гонец с посланием от Теймураза Кахетинского.

Шадиман подумал: «От этого начальника не только в золотом, но и в живом верблюде не спрячешься». И с деланным равнодушием произнес:

– Наверное, Теймураз опять просит помощи против шамхала.

– Просит, только на этот раз царевну Натиа себе в жены.

И Баака, махнув рукой, стал подыматься по каменной лестнице на зубчатую башню.

Заложив руки за спину, Шадиман зашагал по аллее. Под его ногами тихо поскрипывал песок. Он взвесил услышанное в «Золотом верблюде» и в лунном саду Метехского замка и решил действовать на этот раз стремительно и без промаха.

Час спустя в комнату Шадимана, завешанную персидскими коврами, осторожно вошли князья.

Раздосадованный неудачей с Керимом, Шадиман язвительно высмеивал Андукапара, в течение четырех лет получавшего от Керима «точные» сведения о Саакадзе.

Андукапар с перекошенным от злобы лицом то вскакивал и бегал по комнате, то бросался на тахту, яростно сжимая рукоятку шашки.

– Сколько золота передал Андукапар этому разбойнику Кериму, целый монастырь купить можно! – сокрушался скупой Баграт.

Шадиман; игриво постукивая по крышке перламутрового ящика, наслаждался злобой одураченных князей, но упорно скрывал свои неудачи. Он открыл крышку и, вынув кисет, высыпал золото.

– Я узнал твои монеты и отобрал их у купца Керима. Отсчитай, дорогой Андукапар, свои, а остальные подари моему чубукчи, он помогал князю Шадиману, ради твоего прозрения, давиться жирной бараниной и кислым вином в «Золотом верблюде».

Лицо Андукапара напоминало раскаленный медный котел. Он хрипло выкрикнул:

– Долго сардар Саакадзе будет смеяться над князьями?!

– Над терпеливыми долго, – медленно ответил Шадиман.

– Что предлагаешь, Шадиман? – спросил Баграт.

– Выход единственный – убрать с нашей дороги царицу Тэкле, сестру Саакадзе. Из любви к ней царь может неожиданно примириться с Саакадзе, а разговор царя с разбойником – смертельный удар по княжеской власти.

Долго совещались три князя в полуночной тишине Метехского замка.

Наутро чубукчи Шадимана, зевая, будто невзначай, проговорился копьеносцу, что не спал всю ночь, ибо святейший Баграт и князь Андукапар вздумали до утра пить вино у его господина Шадимана. Копьеносец, отделавшись от чубукчи, помчался к начальнику копейщиков. Таким образом Шадиман, когда ему было нужно, не раз обогащал осведомленность зоркого Баака.

Узнав от начальника караульных копейщиков о тайном совещании Шадимана, Андукапара и Баграта, Баака решил неотступно сопровождать царя во всех его выездах.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По вьючно-аробному пути, тянувшемуся вдоль гор, медленно передвигалась арба. Переваливаясь через крупные камни, арба круто взбиралась на высоты, откуда виднелись серебристые зигзаги Куры, и с немилосердным скрипом скатывалась в лощины, перерезанные веселыми горными речками.

Удобно расположившись на арбе и подгоняя буйволов хворостиной, дед Димитрия поглядывал на задремавшего Горгасала. Дед бережно поправлял солому, под которой лежало оружие, закупленное Керимом у старосты амкаров Сиуша.

Он с гордостью думал о том, как ловко они провели с помощью Пануша тбилисскую стражу, незаметно на рассвете ускользнув из города. Вслед за ними, перекинув на конях хурджини с подарками Саакадзе и глубоко засунув в карманы кисеты с золотыми монетами, выехал из Тбилиси Квливидзе. Азнауру, конечно, было опасно оставаться в Картли, и он решил пробраться в Имерети – убежище всех тех, кто желал скрыться от бед.

Дед Димитрия то тревожился, то успокаивал себя. А вдруг таинственный человек, выманивший у Керима монеты, прикажет свирепым гзири догнать Квливидзе?..

– Э, не догонят, – подбадривал себя дед, – трудно догнать Квливидзе, особенно когда у азнаура в кармане кисет с золотом.

Донесся конский топот, и дед резко остановил арбу. Горгасал сел, протирая глаза.

– Молодец Квливидзе, скоро догнал, – кивнув на дорогу, сказал обрадованно дед.

Поздоровавшись со стариками, Квливидзе просил их обо всем рассказать его семье: пусть не тревожатся, и пасхи не пройдет, как опять будут вместе.

Прощаясь с Квливидзе, старики высказали ему тысячи пожеланий и наставлений:

– Если пойдет дождь, пусть молния пролетит над твоей папахой и стрелой врежется во врага. Если змей с зелеными крыльями из пещеры вылетит, пусть святой Георгий пронзит его копьем раньше, чем змей дотронется до твоего коня, – и дед Димитрия трижды перекрестил Квливидзе.

– Помни еще, когда будешь пробираться через Гуджаретский лес, особенно будь осторожен, не смотри назад, а если не вытерпишь и посмотришь, не останавливай коня на окрик молодой женщины с красными волосами. Это лесная женщина. Если будет просить в жены взять, не соглашайся, покажи крест, – на твоих глазах женщина в куст превратится. Если встретишь каджи с топором и каджи задаст три проклятые загадки, вежливо слушай, а тихо повторяй: цминда Петре, цминда Илия, цминда Гиорги. Если не поможет, – я думаю, не поможет, – тогда достань подкову, осторожно к хвосту коня приложи и подари каджи, он всегда любил железо. Сразу забудет про загадки, дорогу тебе покажет и всех зверей с твоего пути отведет, – и Горгасал, вынув из-за пазухи бережно завернутую в тряпку подкову, передал ее Квливидзе.

Обняв стариков, азнаур отказался от предложенной еды, не оборачиваясь, поскакал и вскоре исчез за кустарником обрыва.

Дед Димитрия плотнее прикрыл оружие и, взяв хворостину, вскарабкался на арбу.

Старики свернули с дороги и поехали по зеленой лощине. Арба шумно пересекла ручеек, вползла на узкую тропу, скользнула одним колесом над обрывом, круто полезла наверх и с грохотом скатилась в овраг. Но стариков ничуть не тревожило такое путешествие. В эти дни они чувствовали себя помолодевшими, необходимыми для важного народного дела. И правда, последние три года дед Димитрия и Горгасал, не возбуждая подозрения, перевозили оружие, тайно изготовляемое тбилисскими амкарами и по приказу Саакадзе закупаемое Керимом, приезжавшим два раза в год в Картли.

В момент цавкисского заговора на жизнь Георгия Саакадзе азнаурские дружины, по ложному приказу стянутые в Тбилиси, были разоружены и беспощадно разогнаны Шадиманом. Особенно жестоким преследованиям царской стражи подверглась любимая Георгием ностевская дружина.

У ностевских дружинников отобрали не только оружие, но и земельные наделы. Им запретили охотиться, джигитовать, одеваться в одежды дружинников. Их разобщили, сделав каменотесами, гонщиками плотов, землекопами, не переставали подвергать жестоким преследованиям. Но покорились они только внешне. Били ли они по мрамору, или вздымали на цепях огромные бревна, или кружили каменные жернова, или на горных озерах высушивали соль, – распаленные ненавистью, они не переставали ждать возвращения Георгия Саакадзе.

С каждым годом тайное брожение все больше охватывало деревни Средней Картли. Этому немало способствовали разоренные Шадиманом азнауры, приверженцы Саакадзе.

Два года спустя после разгрома азнауров, десятого ноября, в день святого Георгия, азнауры встретились в дремучем лесу у Ничбиси с тайными выборными от народа.

Были тут крестьяне из царских поместий, из княжеских деревень, из монастырских владений, из бывших поселений азнауров. Пришли седые, пришли молодые. Суровые лица выражали отвагу и решительность.

В затемненной лощине на поваленном молнией дубе сидели азнауры. Против них разместились выборные.

Говорили о многом: о Георгии Саакадзе, о скрытом возмущении в деревнях, о последней надежде крестьян на помощь азнауров.

Азнауры переглянулись. Медленно поднялся пожилой азнаур и развернул свиток.

– Сюда уже внесены имена крестьян, пожелавших стать под азнаурское знамя для борьбы с князьями. Пристально оглядев выборных, он добавил:

– Каждый, внесенный в эту грамоту, получит оружие, коня и хлеб.

Он напомнил о жизни крестьян в Носте и обещал от имени азнауров Верхней, Средней и Нижней Картли после победы над князьями устроить жизнь по примеру Носте.

Выборные, поднявшись, переминались с ноги на ногу. Идя в Ничбисский лес, они твердо решили просить у азнауров крестовой клятвы о ненарушимости обещаний. Они с большим уважением смотрели на свиток, но одностороннее обязательство озадачивало их.

Сверкнув глазами из-под нависших бровей, Квливидзе порывисто поднялся, сбросил бурку и напомнил о совместных битвах, о предательстве князей, о лучшей опоре народа – азнаурском сословии.

– Эй, народ! – продолжал Квливидзе. – Что головы повесили? Разве на земле вино высохло? Или кони в ишаков превратились? Или, может, женщины курицами стали?

И, дружески ударив молодого парня по затылку, еще громче крикнул:

– Азнауры вместе с вами месить глину княжескими головами будут. Из одного дерева и заступ и лопата вышла. А мы с вами разве не из одного дерева? Разве азнауры не приправляли добро солью? Кто был обижен азнаурами?

И хотя выборные могли бы назвать многих обиженных, но мужественный вид Квливидзе, его веселая речь, слава рубаки и тамады пленили их.

Да и выхода другого не было.

Вскоре выборные, радостно волнуясь, ставили на свитке неуклюжие крестики, с гордостью чувствуя себя отныне клятвенно связанными с азнаурами, и охотно обещали завербовать в каждой деревне всех, готовых стать под азнаурское знамя. Каждый желающий драться вместе с азнаурами, передаст выборным кизиловую палочку, надсеченную посередине его шашкою, и поклянется такой клятвой над этим знаком верности: «Пусть у меня в битве переломится занесенная на врага шашка, как легко может переломиться эта кизиловая палочка, если я изменю делу азнауров. Да будет свидетельницей в том кватахевская божья матерь и ее пречистый младенец».

Кизиловые палочки крестьяне должны были передавать Квливидзе через ностевца Горгасала, дабы азнауры знали число народных дружинников в каждой деревне.

Выехав из Ничбисского леса, Квливидзе предложил, для усыпления подозрительности лазутчиков Шадимана, отправиться в Телети и приложиться к иконе и мощам святого Георгия.

В ближайший приезд Керима в Тбилиси дед Димитрия и Горгасал передали ему для Георгия тайное послание азнауров.

Азнауры сообщали Саакадзе о своих ударных действиях и готовности княжеских, царских и церковных крестьян по первому зову стать под знамя Саакадзе.

Крестьяне еще больше уверились в прочности обещаний, когда стали получать оружие для надвигающейся борьбы.

Ждали возвращения Георгия Саакадзе.

Уже совсем стемнело, когда арба повернула к лесистым предгорьям и въехала в Ничбисский лес.

Дед Димитрия, соскочив с арбы, остановил буйволов. Горгасал, подражая оленю, призывно крикнул. Из леса послышался ответный олений крик. Вскоре к арбе приблизились пять крестьян в заплатанных чохах.

Сердечно поздоровавшись со стариками, крестьяне, поспешно сняв с арбы вьюки, перенесли оружие в Медвежью пещеру, закрытую камнями и кустарником. В Медвежьей пещере хранилось много оружия, но об этом знали только пять крестьян – выборные от деревень Ахал-Убани, Дзегви, Ниаби, Гракали и Цители-Сакдари.

Дед Димитрия зорко следил, как крестьяне заносили в пещеру вьюки и опускали в глубокие ямы, выложенные сухим хворостом.

И только когда ямы завалили грудой камней, дед вернулся к арбе, где Горгасал уже распрягал измученных буйволов.

Расстелив бурку, дед достал из арбы хурджини, вынул жареное мясо, чурек и бурдючок с вином из «Золотого верблюда». Он бросил на бурку пучки зелени.

Костер осветил суровые лица. Взметнувшееся пламя придавало деревьям причудливые очертания.

Вскоре наполненная медная чаша пошла по кругу. Молодой гракалец, подняв чашу, пожелал здоровья всему грузинскому крестьянству и выпил за время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе.

Потемневший лес, казалось, еще плотнее придвинулся к Медвежьей пещере. Где-то под тяжелой поступью потрескивали сухие ветви. Доносилось беспокойное урчание, писк и с дерева – тревожное хлопанье крыльев ночной птицы.

Загнав буйволов в пещеру и последовав за ними, крестьяне разложили бурки и, подложив под голову кто папаху, кто башлык, а кто просто камень, тотчас заснули.

А когда косой луч солнца скользнул по колючей лапе сосны, вход в опустевшую пещеру был завален камнями и кустарником.

Вниз по дороге спускалась арба.

У горного родника старики напоили буйволов и сами с наслаждением прильнули к ледяной струе. Нацедив опустошенный ночью бурдючок, бросили в арбу и вытянулись на соломе, предоставив буйволам самим добираться до Носте.

– Керим тоже, наверно, сейчас далеко от Тбилиси, – улыбаясь, сказал дед.

Старики и не подозревали, что Керим, доехав до первого караван-сарая, переоделся в заплатанную одежду, вымыл лицо и руки шафраном и погонщиком верблюдов богатого купца из Решта вернулся в Тбилиси.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Луарсаб внимательно выслушал Шадимана. Кровавые замыслы шаха Аббаса? Но царь Картли давно был подготовлен к ним. Мстительные планы Саакадзе? Но разве кто-нибудь верил смиренному желанию изгнанника навсегда остаться в Иране? Еще смешнее думать, что опытный полководец спокойно вернется в Картли и с удовольствием сядет в подземелье или даст себя растерзать князьям. Охранная грамота от шаха Аббаса? Но разве грамота спасает от кинжала из-за угла? Или от индийского яда, подмешанного в вино из собственного марани? Значит, война? Но надо всеми средствами оттянуть время.

Луарсаб пригласил католикоса, вызвал из Кватахевского монастыря настоятеля Трифилия, из Шио-Мгвимского монастыря отца Доментия. И церковный синклит, мирясь с неизбежностью, постановил предотвратить войну разрешением на брак Натиа с царем кахетинским Теймуразом.

Луарсаб, по совету Шадимана, решил использовать свадьбу для тайного военного совещания. Вскоре по дорогам Картли мчались почетные гонцы к царям и владетельным князьям Грузии.

Тэкле вчера выдержала сильное искушение. Настоятель Трифилий привез от Русудан пожелание долгих лет царствования Луарсабу и Тэкле. Взволнованно слушала Тэкле о втором сыне Георгия, красавце Автандиле, которого она помнит веселым мальчиком, гоняющимся за голубями, о сыне Иораме, о серьезном Бежане, изучающем науку о звездах, о красивой дочери Маро, носящей имя ее кроткой матери. Еще о многом рассказывал отец Трифилий вкрадчивым мягким голосом.

Тэкле осторожно кончиком ленты вытерла затуманенные глаза. С какой радостью она выплакала бы на груди Русудан слезы, накопленные за долгие годы!

Но нет! Нет! Она царица и должна помнить, что брат ее изменил царю Картли. Она хорошо поступила, отказавшись вчера от предложения Луарсаба поехать гостить в Ананури.

Тэкле вспомнила, как все проклинали Георгия после побега его в Иран. Княжеские замки кипели злобой против «изменника». Особенно, когда от шаха Аббаса приехали послы с грозным предупреждением: брат царицы картлийской Георгий Саакадзе открыл шаху переговоры друзей Шадимана с Турцией.

Она тяжело пережила свое несчастье. Кто знает, осталась бы она в живых, если б Луарсаб не пригрозил всех изрубить мечом в случае покушения на ее жизнь.

Тэкле умоляла отпустить ее в монастырь. Царица Мариам, Шадиман и многие князья требовали, чтобы царь развелся с сестрой изменника. Но царь властно прекратил домогательства князей, а потом мольбой и слезами добился согласия Тэкле не покидать его до последних минут жизни. И сейчас, слушая ее разговор с Трифилием, он снова и снова гордился избранницей своего горячего сердца. Он осторожно подошел к Тэкле, опустился на колено и с нежностью поцеловал черные косы, переплетенные жемчугом.

В распахнутые ворота Метехи въезжали надменные всадники в белоснежных бурках, обшитых золотыми позументами. Въезжали в черных бурках, обшитых серебром, на конях, разукрашенных перьями и бархатом. Въезжали в пурпурных плащах, сверкая чешуйчатыми кольчугами и костяными рукоятками кинжалов. Въезжали светлейшие князья Нижней, Средней и Верхней Картли.

Вот Мухран-батони горделиво гарцует на арабском скакуне, вот и молодой Мухран-батони, Мирван, ослепляет всех изумрудными застежками на малиновой куладже. Вот Бараташвили, фамильный знак Шадимана – знак второй линии – угрожает с конских чепраков. Вот Эмирэджиби, Квели Церетели, Цицишвили. Вот Магаладзе, старый волк Леон, с сыновьями Тамазом и Мерабом, – все трое на одинаковых серых жеребцах.

Снова рокочут рога, и метехская охрана еще ниже склоняет позолоченные копья. В замок въезжает с воинственной свитой Леван Второй, владетельный князь Самегрело. В золотых ножнах тяжело покоится фамильный меч. Въезжают Эристави Ксанские, Джавахишвили, Палавандишвили. Вот владетельный князь Абхазети, светлейший Шервашидзе, с блестящей свитой молодых абхазских князей – все на черных конях с белой сбруей.

Толпы тбилисцев, запрудив все прилегающие к Метехи улички и Сеид-Абадский мост, встречали всадников криками и веселыми восклицаниями. Ближе к воротам в толпу зевак затесался Керим.

Под радостный перезвон метехских колоколов колышутся знамена грузинских царств и владетельных княжеств. На зеленом шелке абхазского знамени золотой козел горделиво вытянул переднюю ногу. Колышется гурийское знамя: на розовом бархате под восьмиконечной звездой грациозно застыла серна. Высоко поднял знамя гуриец в короткой красной куртке, пропуская Мамия Второго Гуриели, владетельного князя Гурии. На затейливо перевязанном башлыке Мамия сверкает драгоценный султан.

Луарсаба искренне обрадовал приезд имеретинского царя Георгия Третьего. Вот рядом с ним, на белом коне, царица Тамара и наследник Александр. Плывет голубое знамя Имерети: олень с большими рогами и серебряным крестом на лбу притаился в шелковых складках под золотой короной.

Только въезд царевичей Баграта и Симона вызвал общее недоумение. Царские одежды, золотые пояса династии с прямыми мечами времени Давида Строителя, развевающиеся перья на пышных тюрбанах, разукрашенные серебром и сафьяном кони, свита и личная охрана из рослых мсахури в боевом вооружении подчеркивали: въезд Баграта в Метехский замок равен въезду царей.

Особенно поразило всех знамя, высоко поднятое великаном-знаменосцем: два вздыбленных льва на зеленом бархате поддерживают знак Багратидов; под короной хитон Христа, арфа Давида, рога, меч и скипетр. Это знамя выносилось в особо важных случаях: или когда вторгнувшийся враг вынуждал Багратидов всех грузинских царств объединить войска под родовым знаменем, или когда четыре картлийских сардарства-воеводства – Сабаратиано, Сацициано, Самухрано и Саарагво – давали клятву верности наследнику Багратиду, взошедшему на престол Картли.

Луарсаб полуобернулся к Баака и едва слышно спросил:

– Не знаешь ли, мой Баака, на какой престол собирается сесть Баграт?

– Шут собирался тихо прокрасться к чужой жене, а бубенцы на колпаке только рассмешили разбуженного мужа, – сквозь зубы процедил Баака.

Теймураз, царь Кахети, приехал еще утром. Спрыгнув легко с коня, Теймураз заметил в узком окне мелькнувшее девичье лицо. Царевна Натиа, прозванная за пышность хлопком, окруженная подругами, смотрела на блестящий съезд гостей. Она, как невеста, до вечернего пира должна была томиться с подругами в закрытой комнате.

Сейчас Натиа любовалась, как в почетном кольце копейщиков переливается светло-красный шелк – знамя Кахетинского царства: под короной – крылатый светло-зеленый конь держит двухконцовый стяг, увенчанный крестом.

Гостеприимец и удельные царевичи Вахтанг и Кайхосро встречали гостей и учтиво помогали стройным ножкам княгинь и княжон становиться на узорчатые ковры, разостланные на каменных плитах двора.

Баака, придерживая шашку, осторожно выбрался из толпы придворных и прошел в боковую башню караула.

Через час в Твалади и в Кахети поскакали гонцы с посланием от Баака. А на пятый день свадебного пира в Метехи въехали царские азнауры – Асламаз с отборной сотней тваладцев на белых конях и Гуния с отборной сотней на черных конях.

И еще через день из Кахети галопом въехали в Метехский замок девять братьев Баака Херхеулидзе. Старшему из них было не более тридцати, а младшему около семнадцати. Братья отличались одинаковыми белыми чохами, одинаково кверху торчали задорные усики, и даже цвет кисточек на цаги был одинаков. Братья славились буйной веселостью, безудержной храбростью и меткостью ударов своих шашек.

Не успели они еще как следует обнять Баака, как тотчас их зачислили в личную охрану царя.

Луарсаб добродушно пошутил над осторожностью Баака и подарил ему драгоценный ятаган, а девяти братьям – шашки из дамасской стали. Тэкле поцеловала Баака и надела на него талисман: агат в золотой оправе, дарующий силу предвидения.

Зная, как много надежд возлагает Луарсаб на этот съезд, Тэкле решила помочь ему в приеме знатных гостей и выйти из затворничества.

Прислужницы Тэкле радостно открыли большие, окованные железом сундуки, пять лет не открывавшиеся, и разложили на тахте царский наряд.

На Тэкле засверкало белое атласное платье и темно-малиновая мантия с вышитыми жемчугом белыми лилиями. Под казакином на малиновой вставке замерцали изумрудные звездочки. Узкие ленты на бортах казакина, украшенные узорами из крупных изумрудов, замыкались на талии круглой драгоценной пряжкой.

Широкие шелковые концы пояса с бахромой, затканного розовыми птицами, ниспадали на платье. Черные длинные косы с вплетенными жемчугами и нежный отсвет щек Тэкле оттенялись белоснежной фатой – лечаки, ниспадающей на тонкие плечи и пышную мантию.

Султан на короне и жемчужные подвески подчеркивали необычайную красоту Тэкле, и она, словно ожившая фреска, смотрела из драгоценной рамы большими печальными глазами и, как видение, тревожила и восхищала всех.

Царица Тамара, славившаяся большим умом и изящным вкусом, увидя Тэкле, изумленно вскрикнула:

– Ты ли это, царица Тэкле, или я вижу сон? Может, царица ангелов слетела с неба вознаградить нас за земные страдания лучезарным видением рая?

И Тамара обняла смущенную и взволнованную Тэкле. Гульшари, пользуясь уединенностью Тэкле, до съезда царила на всех приемах. Отодвинутая в тень красотой и нарядом Тэкле, Гульшари сразу возненавидела Тамару, а ненависть к Тэкле вспыхнула в ней с еще большей силой.

Видя, как Тэкле обаянием и умом расположила царей к военному союзу, Шадиман приказал князю Баака оберегать царицу от всех случайностей.

Озадаченный Баака поведал об этом царю, и тронутый Луарсаб стал еще доверчивей прислушиваться к советам Шадимана.

К вечеру, после большого приема в тронном зале и торжественной трапезы, когда женщины отдыхали за приятной беседой в покоях Тэкле, а мужчины возлежали на мутаках, куря кальян и предаваясь кейфу, от Эристави Арагвских прибыл гонец с подчеркнуто скудным подарком невесте. Написанное без обычных учтивостей послание извещало Луарсаба, что князья Эристави Арагвские не могут прибыть на свадебный пир. Хотели прибыть, говорилось в послании, но приготовления к походу на непокорных мтиульцев отнимают у князей все время.

Оскорбленные отказом Тэкле повидать воспитавшую ее Русудан и угождая шаху, Эристави решились на открытый разрыв с Метехи.

Луарсаба немало обеспокоила вражда могущественных владетелей, но он никому не дал этого заметить.

Задетая оскорблением, нанесенным царской семье, и не сомневаясь, кому она этим обязана, Мариам решила отплатить тем же.

Напрасно Шадиман уговаривал ее подождать, – скоро придет время Эристави Арагвских, и они будут проклинать час своего рождения. Но Мариам, уже много лет таившая ненависть к Русудан, не хотела упускать случая. Тем более, что потайная комната молельни Мариам давно забыта Шадиманом. Отговорки, что он, Шадиман, опасается возбуждать в Луарсабе неудовольствие, не могли заглушить в Мариам оскорбленного самолюбия, а внимание Шадимана к княгине Цицишвили отнюдь не успокаивало сердца. Сейчас царица радовалась возможности поступить вопреки советам Шадимана.

Утром к Арагвским Эристави двинулся караван. Три старых верблюда покачивали на облезлых горбах заплатанные тюки, набитые поношенной одеждой и обувью.

Прибыв в Ананури, хилый «начальник» каравана в оборванной чохе с перекошенным от страха лицом передал для Русудан послание.

Но Русудан, не желая вспышкой гнева доставить удовольствие Мариам, не только не приказала обезглавить дерзкого посла, но повелела накормить несчастного. Она заперлась с матерью, княгиней Нато, в комнате и вслух прочла:

Русудан долго смеялась над бессильной злобой Мариам. К счастью, Нугзар, Зураб и Баадур уехали на охоту, и Русудан с трудом уговорила бушующую мать скрыть от них глупый поступок Мариам.

– Еще не пришло время расправиться с ними, подождем Георгия. Тогда метлой выметем из Метехи.

Пошептавшись с матерью, Русудан отослала в Метехи ответное угощение. Разодев в шелк и бархат хилого гонца Мариам и водрузив на дряхлого осла кувшин с серной банной мазью для снимания волос, мамка Русудан собственноручно прикрепила к хвостам трех старых верблюдов знамя светлейшего князя Липарит – отца царицы Мариам. Русудан написала послание, способное возбудить зависть даже остроумного султана Джелал-эд-дина.

В воскресенье утром, когда в Метехи гремели пандури свадебного пира, а на майдане гремели весы и аршины, в час, когда праздничная толпа, торгуясь и переругиваясь, теснилась у крытого караван-сарая, по узким уличкам Тбилиси с трудом передвигался странный караван.

Тбилисцы изумленными глазами провожали трех облезлых верблюдов с княжескими знаменами у хвоста и покорно плетущегося за ними дряхлого осла с кувшином на спине.

Под улюлюканье, смех и шуточные восклицания хилый «начальник» каравана, он же погонщик и гонец, облаченный в богатую одежду, с перекошенным от страха лицом вогнал верблюдов и осла в задние ворота Метехского замка.

Получив «ответное угощение», Мариам от ярости чуть не лишилась рассудка, особенно когда узнала, что дерзкий погонщик, с разрешения Шадимана, выстроил у нее под окном позорный караван и через царевича Кайхосро вручил ей послание Русудан.

Рассвирепев, Мариам велела бросить погонщика в Нарикала – башню для малоопасных преступников.

Мариам осатанела, видя лицемерное возмущение придворных, которые за ее спиной давились смехом. Но что еще хуже – это веселые огоньки в глазах Луарсаба.

Проклятая Русудан и на этот раз восторжествовала.

Лазутчик донес Луарсабу: умная Русудан скрыла от отца и братьев послание Мариам, и все окончилось бранью, развеселившей весь Метехи.

Свадебный двухнедельный пир подходил к концу.

Только один Шадиман мог так умело поддерживать достоинство царского замка. Незадолго до свадебного пира из Тбилиси выступили в разные стороны Картли отряды сборщиков. Под вопли мужчин и плач женщин в деревнях и поселениях они брали скот, птицу, кувшины с медом, просо, масло, вино. Отбирали фрукты, сыр, тащили визжавших свиней, блеющих овец, кудахтающих кур, мычащих коров. Нагружали на арбы корзины с битой дичью, овощами, рыбой.

Гзири и нацвали не брезговали ничем: «Что не съедят князья, сожрут слуги». Вереницы ароб и стада рогатого скота беспрерывно тянулись к Тбилиси и поглощались боковыми воротами Метехского замка.

Все это кипело в больших котлах, жарилось на жаровнях, на вертелах, плавало в жиру, пряных соусах, разукрашивалось зеленью, цветами, поспешно разливалось, раскладывалось в золотые чаши, на золотые блюда, подхватывалось и вплывало в большие залы царского пира. Блюда с золотыми знаками Багратидов склонялись перед знатными гостями и опустошались под звоны чаш и веселые возгласы толумбаша.

Княгини тонкими пальцами, усыпанными перстнями, осторожно разламывая поджаренное крылышко цыпленка, вели изысканный разговор о грузинских стихах, о тонкости рисунка на китайских вазах, о заманчивых картинах из «Тысячи и одной ночи».

Князья запивали вином из прадедовских рогов душистое мясо, пряную дичь и, подхватывая остроумные тосты толумбаша, пересыпали изысканные ответы афоризмами Шота Руставели и Фирдоуси.

Высшее духовенство, степенно запивая нежную рыбу светлым вином, переговаривалось о фресках грузинских храмов, о каллиграфии древних книг, о значении Иверской церкви.

Теймураз, польщенный пышным празднованием его свадьбы, поклялся Луарсабу в дружбе и братстве.

Тесная связь Кахети и Картли подсказала Мамия Гуриели и Левану Мегрельскому войти в военный союз. Георгий Имеретинский отчасти по собственному желанию, отчасти под давлением Тамары тоже поклялся в дружбе Луарсабу и Теймуразу.

Сегодня последний вечер свадебного пира. Все шумно веселы, все довольны. Многие княжны запылали любовным жаром, многие рыцари отдали свои сердца «гибким сернам». И тут же, под благосклонным вниманием царей и цариц, намечались соединения сердец и знамен.

На угловой тахте, утопая в шелковых мутаках и подушках, шептались княгини.

– Нино Магаладзе, наверное, под языком кизил держит.

– Будешь кислым, когда две недели, кроме зеркала, тебя никто не замечает.

– Тамаз и Мераб тоже мало танцуют.

– Из-за Астан сердятся.

– Сами виноваты, зачем пустили Реваза в Иран.

– Правда, принесенное ветром ветер и унесет.

– Гульшари, как ядовитая змея, шипит.

– Довольно чужим местом пользовалась.

– Чужой тахтой тоже довольно…

– Мариам свое лицо потеряла…

– На лошадиный каштан стала похожа.

– Никогда не была очень красивой…

– Умной тоже нет.

– А Теймураз к невесте совсем спокоен…

– Стесняется, родственница.

– Ничего, привыкнет. У иного и орехи не шумят, а у Теймураза и хлопок затрещит.

– Ха… ха… ха…

– Хи… хи… хи… Нато всегда развеселит.

Тэкле оживлена, она словно проснулась от тяжелого сна, на нежных губах расцветает теплая улыбка. Тэкле поднимает бархат ресниц, и два черных солнца обжигают самые ледяные сердца.

Взволнованная молодежь доверяла Тэкле свои тайны. К ее советам прислушивались пожилые княгини. Ее посвящали цари в планы будущих битв. К ее ногам бросали витязи оружие, умоляя для счастья наступить на клинки.

Луарсаб не сводил с нее влюбленных глаз. Он радостно думал: наконец моя Тэкле стала не только царицей моего сердца, но и царицей Картли. Вот она сидит, окруженная первыми красавицами, но все звезды меркнут перед сиянием луны в четырнадцатый день ее рождения.

Имеретинской царице наконец удалось уговорить Тэкле спеть написанную ею самой песню любви. Нежно звенят струны чонгури, перебираемые тонкими пальцами. Нежно звенит голос Тэкле:

Тихо замолкла песня, а струна чонгури еще звенит в зачарованной тишине.

Тамара крепко поцеловала Тэкле и растроганно сказала:

– Бог обидел меня, не дал дочери, но в тебе я нашла долгожданную радость. Будь мне дочерью, прекрасная Тэкле, и тебя прошу, мой прекрасный Луарсаб, будь мне сыном.

Не успел взволнованный Луарсаб ответить, как Гульшари, рванув на себе подвески, задыхаясь от гнева, прохрипела:

– Ты делаешь добро, царица Тамара, приглашая к себе в дочери кроткую Тэкле, но царица Мариам – да живет она вечно! – мать Луарсаба Багратида, и ему незачем запасаться второй.

Пораженные, все молчали. Слышалось только тяжелое дыхание Луарсаба.

Глаза Тэкле блеснули грозовой молнией, рука властно отбросила чонгури:

– Княгиня Гульшари, ни твой возраст, ни твое положение в царском замке не дают тебе права на подобную дерзость. Горный воздух замка Арша будет полезен для укрощения твоего нрава.

Побледневшая Гульшари до крови закусила губу и, с трудом сохраняя величие, поспешно покинула зал. За нею, шатаясь вышел Андукапар. Восхищенный Луарсаб поцеловал край ленты на плече Тэкле.

Шадиман изумленно смотрел на Тэкле… Как раньше не замечал? Ведь это достойная сестра Саакадзе! Как допустил столько лет созревать ядовитый плод?! Сегодня плебейка изгнала из Метехи светлейшую Гульшари, и влюбленный Луарсаб целует ей хвост. Завтра она захочет изгнать из замка всех князей, и Луарсаб будет целовать ей ноги, крича о необыкновенной мудрости царицы Картли. Через день она захочет меня бросить в подземелье, даже наверное замышляет такое, а Луарсаб будет целовать след ее копыт и воскликнет, что она избавила царя Картли от шадимановского ига. При поддержке царицы Тамары хочет брата в Картли вернуть. Как раньше не замечал! За две недели всем царям ума прибавила… Как мог не видеть смертельную опасность у себя под усами!

Оглядев затихший зал, Тэкле махнула платком. Загремели пандури, и, угадывая желание царицы, понеслись в танце стройные пары. Танцевали молодые, танцевали старики. Плавно неслись по ковру легкие фигуры. Колыхались в воздухе легкие шелка. Изгибались, как крылья, изящные руки.

Мертвенная бледность покрыла лицо Тэкле: «Как лебеди плывут». Ей показалось, что зал поет… «Песня лебедя!» – мелькнуло в ее встревоженном мозгу, и непобедимый страх сковал сердце. До боли стало ясно: двухнедельное ее торжество – тоже песня лебедя.

В испуге и смятении взирала Тэкле на кружащийся зал.

– Жизнь моя, прошу! – точно издалека донесся голос Луарсаба.

Очнулась Тэкле, широко раскрытыми глазами смотрит на Луарсаба, и ей снова кажется – Луарсаб не рядом, а за далекой каменной стеной.

– Жизнь моя, прошу!..

Трепетно взмахнув руками, Тэкле понеслась, едва касаясь ковра.

И снова, как тогда в ностевском саду, слышит она жаркое дыхание опьяненного Луарсаба. И снова все окружающее теряет реальность. Где-то мелькают восхищенные глаза, где-то слышится сдавленный крик восторга, и совсем близко обжигающий взгляд Луарсаба. И как тогда, в саду у брата, падает она к ногам царя и, рыдая, восторженно повторяет:

Этим танцем закончился двухнедельный свадебный пир.

Под звон чаш, под раскаты пандури был заключен военный союз трех грузинских царств и двух владетельных княжеств.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На другой день после разъезда гостей Луарсаб, узнав, что Андукапар остался в замке, удивленно спросил:

– Как, разве Андукапар не последовал за княгиней Гульшари? Не следует обрекать ее на долгое одиночество в замке Арша.

Шадиман понял: Андукапар изгоняется из Метехи навсегда, и, вздохнув, произнес:

– Андукапар сильно заболел. Еще бы не заболеть от такого огорчения. Он, как перезревший красный перец, на тахте лежит, даже память от внутреннего огня потерял, никого не узнает. Старая Нуца лечит, ставила пиявки, поила напитком из тваладских трав, растирала уксусом, прикладывала сердолик, уверяет старая ведьма, если князь спокойно три дня пролежит, здоровым встанет. Я велел Тамазу и Мерабу не отходить от Андукапара. Как только Андукапар глаза откроет, его посадят в арбу и отвезут в Арша, – и, не давая ответить Луарсабу, быстро продолжал: – Кого прикажешь, мой светлый царь, назначить вместо Андукапара начальником замка?

– Вызови старика Газнели – вдовец, от него будет меньше неприятностей.

– Очень удачно придумал, мой царь. Сегодня же пошлю к князю гонца, – и тут же решил, что этот гонец доедет к Газнели не раньше, чем через три дня.

Запершись в своих покоях, Шадиман надел свободную чоху, позвал чубукчи, приказал подать столетнее вино и сушеные горийские персики, начиненные орехом, и пригласить к нему князей Цицишвили и Джавахишвили.

Когда за чубукчи закрылась дверь, Шадиман выпил из золотой чаши черное густое вино, откусил персик и подошел к своему любимому лимонному дереву. Он осторожно снял засохший лист, озабоченно осмотрел корни и с нежностью погладил шершавые спинки золотистых плодов. Это дерево много лет помогало ему углубленно развивать тайные замыслы. Срезая лимон или осторожно сдувая пылинки с блестящих листьев, Шадиман сплетал сложные нити своих планов.

И сейчас, перед выездом на иранскую границу, Шадиман обдумывал принятое им решение. Он не заблуждался относительно намерений Саакадзе и знал, какая опасность надвигается на княжеские знамена. Но он, Шадиман, сумеет противопоставить силам шаха Аббаса силы грузинских царств. Удар будет нанесен верный, а для этого необходимо согласиться на многолетние домогательства Стамбула, на военный картлийско-турецкий союз.

И когда вошли князья Цицишвили и Джавахишвили, уже было готово длинное послание к Ахмеду Первому, написанное с полным знанием внутреннего положения турецкого государства и рассчитанное на немедленное согласие султана с помощью грузинских царств расправиться, наконец, с кровным врагом османов – шахом Аббасом.

Отправив князей личными послами в Стамбул, Шадиман стал думать о назревшей необходимости укрепить внутреннее положение Картли. Разрыв с Эристави Арагвскими тоже надо учесть… хотя… Шадиман улыбнулся, вспомнив, как встревожились Эристави Ксанские и Мухран-батони, когда он, Шадиман, под шум свадебного пира просветил их, что ждет всех князей в случае возвращения и победы Саакадзе. Он напомнил растерянным князьям «азнаурский бунт»… И сейчас Шадиман, довольный, расправил выхоленную бороду, вспомнив донесение лазутчика о Нугзаре, потерпевшем поражение в стараниях заключить союз с Эристави Ксанским и Мухран-батони и расположить их в пользу Саакадзе.

Но Шадиман упустил более важное обстоятельство: увлеченный организацией защиты княжеских знамен Картли, он забыл о народе.

Свадебный пир, где надо было кормить и одаривать не только многочисленных знатных гостей, но и огромные свиты и полчище слуг, опустошил не столько царскую казну, сколько крестьян, амкаров и торговый люд. Введенный единовременный натуральный налог в деревнях обрек крестьян на полуголодную зиму…

– Мы угощали, а не царь, – горестно покачивали головами крестьяне.

А приверженцы Саакадзе, украдкой появлявшиеся то в одной, то в другой деревне, усиленно разжигали недовольство народа. Землепашцы, пастухи, аробщики, шелководы, плотогоны, охотники, лесорубы, табунщики в ветхих бурках, разорванных чохах, поношенных башлыках, истоптанных каламанах плотно обступали мествире и таинственных вестников из Ничбисского леса, и разрасталось желание навсегда сбросить железное ярмо Шадимана. С каждым днем азнаур Квливидзе получал все больше кизиловых палочек с надрезом.

Ропот деревень подхватывался городами Тбилиси, Мцхета, Гори, согнутыми непосильной тяжестью налогов.

Шадиман перед съездом царей и владетельных князей собрал меликов и красноречиво обрисовал, что ожидает купцов и амкаров, если царь Луарсаб не сумеет вооружиться против кровавого шаха Аббаса. А для этого необходимо богато встретить царей и князей, ибо по подаркам царя судят о силе народа.

Не давая опомниться меликам, польщенным приемом в Метехском замке и государственной беседой, Шадиман тут же назначил мизерные цены на изделия амкаров и товары купцов, необходимые для подарков сзываемым гостям. Это вызвало ропот и скрытое возмущение богатых купцов, и мелких торговцев, и амкаров.

В то же время Саакадзе устраивал в Иране большие заказы картлийским амкарам на оружие, седла, бурки, шорные товары. Он добился для картлийских купцов льготных условий. Такая политика способствовала развитию ирано-грузинской торговли и, естественно, встретила полное одобрение шаха Аббаса, ибо сказано: «Если хочешь перебраться на тот берег, начинай строить мост с этого».

Конечно, шах Аббас не знал о связи Саакадзе с картлийскими азнаурами, не знал, что через них Саакадзе держит связь с грузинским народом.

В замке готовились к отъезду на пограничные высоты.

Луарсаб старался скрыть от Тэкле тяжесть предстоящего расставания. Его любовь вспыхнула с новой силой – так тлеющие искры костра под порывом буйного ветра разгораются а яркое пламя. С какой радостью Луарсаб взял бы с собой Тэкле! Но перед князьями неудобно, скажут: даже по делам царства едет с женой, как же на войне будет?

Тэкле, со своей стороны, всячески скрывала охватившую ее тревогу. Конечно, не пристало царю сидеть в покоях жены, когда враг на пороге Картли. О, с какой радостью она поехала бы с царем! Но перед народом неудобно, скажут: даже уезжая по военным делам, не отпускает жену от себя.

Первый надел куладжу без всяких украшений Шадиман, даже шашка была в простых кожаных ножнах. Следуя его примеру, все царевичи и князья велели спешно шить им одежды простых воинов. Свита и слуги также получили приказ надеть будничные чохи – «не на охоту едем». Такой выезд исключал присутствие женщин. Шадиман, к удовольствию Баака, очищал замок от лишних собеседников.

– Спокойнее будет, – сказал Шадиман, наблюдая, как в уголках губ Луарсаба дрогнула улыбка.

Уехали княгини, близкие к царице Мариам. Уехали все, дружившие с Гульшари. Даже княгиням Нино и Астан Магаладзе вежливо предложили покинуть Метехи.

Баака назначил преданных ему дружинников под начальством азнаура Датико для охраны Тэкле. До приезда старика Газнели начальником Метехского замка был назначен царевич Кайхосро.

Шадиман прочел царевичу целую проповедь, как в отсутствие царя надо охранять цариц Мариам и Тэкле. Шадиман даже пробовал в присутствии Луарсаба уговорить Баака остаться в Метехи. Но Баака, видя, с какой настойчивостью Баграт и Симон навязались сопровождать Луарсаба, твердо заявил царю о своем желании подышать свежим воздухом.

Попытка Шадимана избавиться от Баака еще больше встревожила Тэкле. Она, вызвав Баака, заклинала его всеми святыми оберегать царя.

Ночью Баака беседовал с Зугзой.

Зугза, пленница в Метехском замке, была по-прежнему непокорной казашкой: лишь на сомкнутых губах застыла усталость, и порой в черных зрачках вспыхивал недобрый огонь. Зная о чувствах Зугзы к Георгию и Тэкле, Баака доверил Зугзе незаметно оберегать Тэкле днем, а ночью спать, вернее не спать, на пороге опочивальни царицы.

Несмотря на ранний час, замок бурлит. На холодных плитах двора выстраиваются оруженосцы. Блестят копья, переливаются в колчанах белые перья стрел.

На главный двор старший конюх Арчил вывел царского коня. Он сам оседлал скакуна, осмотрел фиолетовый чепрак, вышитый серебром и золотом, подтянул подпруги, проверил копыта. «Хороший конь – половина удачи», – и Арчил погладил золотистую гриву царского любимца.

Наконец из покоев Тэкле вышел Луарсаб. Он легко вложил ногу в узорчатое стремя, перекинулся на седло и загарцевал. Белея мягкая бурка покорно легла на золотистый круп коня.

Царь повернул к воротам, а за ним, как тень, – девять братьев Херхеулидзе. И как только конь Луарсаба застучал серебряными подковами по Сеид-Абадскому мосту, тут с криками: «Царь едет» – со всех сторон сбежалась толпа, теснясь на узкой уличке.

Увлекая за собой толпу, Керим напрасно стремился выскользнуть из ворот Тбилиси и проследить, в каком направлении последует царский выезд. Рослые стражники по приказу Баака оттеснили толпу, и ни один человек не смог прорваться за ворота Тбилиси.

Едва выехали на ганджинскую дорогу и повернули к крцанисским садам, Баака личной охраной окружил тесным кольцом Луарсаба, Шадимана и царскую свиту. Второе кольцо замкнул азнаур Гуния с тваладской сотней на черных конях, и третье кольцо замыкал азнаур Асламаз с тваладской сотней на белых конях. За этими тремя кольцами вооруженных дружинников следовали Баграт, Симон, светлейшие князья и молодые царевичи со своими свитами и дружинниками.

По обочинам дороги тянулись цепью царские дружинники, словно конвоируя светлевших и несветлейших князей.

Зыбкий розовый туман плыл над вершинами Соганлугских гор. Вдали на отлогах, точно волны, колыхалось желтое руно. Это перегонялась на сочные пастбища высот Ялгуджи царская баранта. И в настороженной утренней тишине глухо разносились окрики чабанов, озабоченные, гортанные: «О-да! Чар-за-цо-о!!». А над ущельем, прижавшись к каменным бокам Хатис-Телетских высот, одиноко белела дряхлая церковка.

На вершинах высились сливающиеся с серыми скалами остроконечные замки и древние монастыри. А внизу к подножию гор прижимались ветхими домиками царские и княжеские деревни: Мтелети, Кумиси, Хатис-Телети. Они притаенно молчали. Народ ушел на запашку. Только кое-где из прокопченных отверстий в плоских крышах тянулся медленный дымок. У дороги на покосившихся плетнях сушилось цветное тряпье, черный петух беспокойно метался по крыше буйволятника. Размахивая пучками полевых цветов, к дороге бежали оборванные дети с засохшей на ногах грязью. У низеньких дверей словно застыли старухи с прялками. Около опрокинутой арбы уныло лежало колесо, и на почерневшем шесте торчал белый оскалившийся череп.

Луарсабу показалось, что череп издали подмигивает ему.

Дорога круто поднялась на Шавнабада – «Черную бурку» – пик, густо заросший развесистыми деревьями.

Здесь остановились на первый привал. Пока разбивали шатры, прогуливали коней, оживленно приготовляли еду, Луарсаб, с наслаждением вдыхая свежий воздух, забрался на верхний уступ Шавнабада. За ним неотступно вскарабкались девять братьев Херхеулидзе.

Луарсаб расстегнул ворот, сбросил папаху и растянулся на ворохе багряных листьев. Сощурившись, он смотрел на прозрачную синеву. Колыхнулась ветка, и, блеснув розоватыми крыльями, красная птичка с тревожным криком пронеслась над головой Луарсаба. «Тэкле!» – подумал он и, невольно поднявшись, стал следить за улетающей птичкой. Ничем не нарушаемое торжественное безмолвие наполняло ущелье. Между горами в серебристом тумане лежали долины, словно разостланные пестрые ковры. И в отдаленной синеве Картли, опоясанные черными тучами, в суровом молчании застыли, нахлобучив белоснежные башлыки, снеговые исполины Кавказа.

Солнце подходило к зениту, когда затрубил призывный рог. Вскоре по лощине снова застучали копыта коней.

Где-то в третьем кольце дружинник затянул любимую песню тваладцев. И молодые голоса задорно подхватили веселый напев:

Раскатистый смех огласил лощину.

Среди шуток и песен не заметили, как подъехали к деревне Кода, владению Реваза Орбелиани. Царь вдруг нахмурился и, стегнув коня, проскакал мимо.

Уже мягкий туман спустился с гор, когда показалась Марабда, владение Шадимана. Усталые кони, почувствовав запах жилья, весело замотали головой, убыстряя рысь.

Шадиман в изысканных выражениях просил царя остановиться на ночлег в его замке. Но Баака решительно запротестовал, – разве князь не знает, что посещение царем княжеских замков невозможно без тройной просьбы, а Шадиман ни словом не обмолвился в Метехи о приглашении.

Не нарушая власти начальника охраны, Луарсаб первый поскакал вперед к марабдинским полям, где разбили шатры на короткий ночлег.

Едва забрезжила заря, как отдохнувшие кони с шумом стали переправляться через речку Алгети. Всадники, стоя на седлах, подбадривали коней криками и взмахами нагаек.

К вечеру отряды достигли Марнеули, конечного пункта Картлийского царства. Здесь, на покатой вершине Ломта – Львиная гора – были разбиты шатры.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

– Отодвинув пяльцы, Тэкле грустно погладила лиловый шелковый платок, предназначенный Луарсабу. Безотчетная печаль все больше охватывала ее. Непривычная тишина замка пугала своей настороженностью. Она велела петь прислужницам веселые песни.

Потом позвала старшего дружинника Датико и почему-то долго расспрашивала о его семье. Она ловила себя на мысли: «Невнимательно слушаю!» – и, заглаживая вину, подарила взволнованному Датико для его матери атласную шаль, затканную васильками. Потом расплела черные косы и не заметила, как Вардиси вновь их заплела. Она не дотронулась до принесенных яств и не прикоснулась к золотой чаше с белым вином. Не помогли уговоры Вардиси. Царица решила до утра не прикасаться к еде, дабы молитва ее была угоднее богу. Ее утомил даже короткий разговор с Кайхосро и молодым Газнели.

Она подходила к узкому окну и с надеждой смотрела вниз. Но конь Луарсаба не стучал копытами по метехскому мосту.

Едва надвинулись сумерки, Тэкле велела зажечь роговые светильники по всему замку. Она хотела спуститься в сад, но тут же забыла об этом и снова села за пяльцы. Сонная тишина сковала Метехский замок. Только изредка неосторожное копье заденет стену или сдавленно кашлянет копьеносец.

Любимец Баака Датико, недавно за верную службу получивший звание азнаура, обрадованный вниманием царицы, особенно тщательно проверил ночную стражу и вернулся к покоям Тэкле.

Перед иконой святой Нины, держащей крест из виноградных лоз, молилась Тэкле. Мерцали разноцветные лампады, и мягкий весенний аромат струился через узкое окно.

Только в полночь царица Мариам отпустила наконец Зугзу. Казашка сняла звонкие браслеты, одела мягкие чувяки и, выждав, когда в замке замерли все шорохи, тихо скользнула вдоль стен, едва касаясь пола. Пройдя сводчатый переход и обогнув охотничий зал, Зугза остановилась. Затаив дыхание она еще сильнее прижалась к стене, сливаясь с холодным мрамором. Там, где у темного перехода сверкал стеклянными глазами леопард, на полу под мерцающим светильником лежал дружинник, нелепо запрокинув голову, крючковатыми пальцами сжимая копье. Зугза, подкравшись, тихо толкнула копьеносца ногой. Дружинник не шевельнулся. «Пьян, презренный!» – подумала Зугза. Но, скользнув дальше, она вздрогнула: за углом, скорчившись, лежал второй дружинник, а дальше еще и еще… Ужаснувшись, Зугза решила разбудить царевича Кайхосро и сообщить о странном поведении верных дружинников Баака. Бесшумно она спустилась по крутой лестнице и неожиданно заметила сквозь узкую щель ставен тусклую полоску света.

Это были покои Андукапара. Зугза уже намеревалась перейти площадку, но на круглом балконе показалась неясная фигура, дверь в комнату Андукапара осторожно приоткрылась, и Зугза увидела смеющегося Андукапара с обнаженной шашкой, Тамаза и Мераба, надевающих оружие, и вошедшего Сандро. Мгновение – и дверь захлопнулась. Зугза прильнула к косяку: неясное бормотание, что-то зазвенело, что-то с шумом отодвинули, и долетевшее слово «плебейка» захолодило сердце казашки.

Зугза все поняла. Перепрыгивая через ступеньки, она бросилась к покоям царицы. Ужас все более охватывал Зугзу: на помощь никто не придет, стража отравлена.

Тяжело облокотясь на копье, Датико стоя спал у дверей Тэкле.

Стремительно распахнув дверь в покои царицы, Зугза обежала опочивальню, диванную и бросилась в молельню.

Тэкле даже не обернулась.

– Царица! – задыхаясь, выкрикнула Зугза и кинулась к удивленной Тэкле. – Слава аллаху, ты жива! Стража отравлена, Андукапар и Магаладзе идут сюда, бежим, пока не поздно.

И, порывисто схватив за руку ошеломленную Тэкле, увлекла ее за собой. Перебежав сводчатый переход, Зугза внезапно остановилась, не выпуская руку трепещущей Тэкле.

В темном провале лестницы послышался приглушенный шум торопливых шагов. Зугза круто повернулась и бросилась с Тэкле к покоям царицы Мариам. Нигде не было стражи, ни живой, ни мертвой. Она вспомнила условный стук, однажды подслушанный ею у Нари. Зугза три раза отрывисто ударила в медный круг. Едва дверь приоткрылась, она сильным толчком свалила Нари, втолкнула старуху в опочивальню Мариам, задвинула тяжелую задвижку и ворвалась с Тэкле в молельню.

На шелковой подушке перед открытым ларцом сидела Мариам, перебирая драгоценности. Взглянув на вбежавших, она порывисто захлопнула ларец и метнулась к дверям.

Глаза Зугзы сверкали затаенной многими годами ненавистью. Выхватив кинжальчик, казашка вцепилась в волосы Мариам:

– Стой, старая ведьма! Открой потайной ход! Кинжал отравлен… Нас убьют, но раньше лезвие пронзит твою совиную грудь!

Мариам молчала.

Потрясенная Тэкле схватилась за сердце:

– Царица Мариам, ты ли мать Луарсаба?

Где-то хлопнула дверь. Зугза замахнулась:

– Скорей, просохший кизяк! Или умрешь в страшных мучениях!

Мариам не двигалась.

Издали донесся шум. Зугза решительно приблизила кинжальчик к горлу Мариам.

– О-о-открою… – прохрипела Мариам и дрожащей рукой надавила золотой мизинец влахернской божьей матери. Иконе сдвинулась и открыла в стене черный квадрат. Отбросив Мариам, Зугза схватила роговой светильник и втащила в потайную комнату бледную Тэкле. Икона задвинулась. Задрожали язычки лампад.

В молельню ворвались с обнаженными шашками Андукапар, Тамаз, Мераб и позади Сандро. Тамаз бросился к опочивальне Мариам. Едва он отодвинул задвижку, как ему навстречу выскочила, изрыгая проклятия, Нари и бросилась в молельню.

– Где плебейка? – дико выкрикнул Андукапар, схватив за плечи захлебывающуюся от проклятий Нари.

Мераб, Тамаз и Сандро, оттолкнув Нари, бросились обыскивать комнаты.

Оправившаяся от испуга Мариам быстро оценила создавшееся положение: «Указать потайной ход – значит отдать в волчьи лапы собственную жизнь. Нет, цари не открывают потайные ходы даже друзьям. И потом, если подлая Зугза найдет выход и скроется до приезда Луарсаба, скажу – сама укрыла Тэкле; если беглянки не найдут выхода – с голода сдохнут, и никто не проникнет в тайну».

И Мариам гордо выпрямилась:

– Как смеешь ты, Андукапар, врываться ко мне в ночное время и нарушать час моей молитвы?

– Не притворяйся, царица, Сандро видел, плебейка с какой-то собакой вбежала сюда.

– О какой плебейке говоришь, Андукапар?

– Ты хорошо знаешь, о ком я говорю!

– Как смеешь подозревать меня?! Никто сюда не входил, видишь, молельня пуста…

– Вижу и удивляюсь тебе, царица Мариам! Не ты ли была столько лет унижена? Не ты ли умоляла Гульшари избавить тебя от сестры Саакадзе? Не ты ли сокрушалась перед всеми о моей болезни, зная от Шадимана, что я здоров, как мой конь? Не ты ли в эту ночь не обратила внимания на отсутствие у твоих дверей стражи? Так почему же ты подвергаешь сейчас единомышленников Шадимана смертельной опасности? Или думаешь, я скрою от Луарсаба твое участие?

– Как смеешь путать меня в свое темное дело?! Как смеешь угрожать мне? Или забыл: Мариам – мать царя Картли! Благодари бога, я из любви к Гульшари скрою от царя все случившееся в эту ночь… Тэкле, наверно, в покоях Луарсаба, она часто там ищет уединения.

Заговорщики, поняв бесполезность дальнейших увещеваний, сжимая оружие, поспешили из молельни.

Они метались по замку, выплевывали брань и с лихорадочной поспешностью обшарили все углы Метехи. Андукапар в бессильной ярости смотрел на бледнеющее небо. Потом они пробовали забрался в покои Луарсаба. Но тяжелые двери с потайными замками оставались равнодушными к их усилиям.

Утром к главному входу Метехи подъехала арба, разукрашенная коврами и обложенная внутри подушками. Конюхи и слуги теснились во дворе, следя, как чубукчи и нукери осторожно выносили закутанного в бурку Андукапара, стонавшего при малейшем толчке. Больного бережно уложили в арбу. Сандро, смахивая слезы, сел рядом, любовно поправляя на голове Андукапара башлык.

Мераб и Тамаз, попрощавшись с царевичем Кайхосро и молодыми придворными, вскочили на коней и выехали вслед за медленно тянувшейся арбой.

– Наконец убрался, – сказал царевич Кайхосро стоявшему рядом молодому князю. – Андукапар непременно к обеду вытянется, а я терпеть не могу мертвецов.

– А ты думаешь, я люблю к обеду мертвецов? Может, и не вытянется, все же хорошо, что увезли. Без него спокойнее.

Разговаривая и вдыхая свежий воздух кипарисовой аллеи, они удивлялись, как поздно в покоях цариц никто не пробуждается.

Мариам всю ночь металась по молельне, борясь с желанием заглянуть в потайную комнату. А может, спасти Тэкле? Тогда Луарсаб вернет ей, Мариам, свою почтительность. А Шадиман? Разве не его это дело? Наверно, начнет мстить, у него всегда наготове индийский яд. Мариам вытерла на лбу капельки холодного пота.

Она пробовала заснуть, но тут же вскакивала и с криком звала Нари. Нари, накинув засов и придвинув к дверям тяжелый сундук, шлепая сафьяновыми кошами, то давала пить Мариам, то шептала заклинания от разбойников, то подливала в лампады масла и наконец, остановившись перед царицей, поклялась святым Фомой: идти против Шадимана – значит готовиться к собственному погребению.

Но когда погасли последние звезды и над Махатскими холмами показалось окровавленное солнце, Мариам, не в силах преодолеть охвативший ее страх и любопытство, надавила золотой мизинец божьей матери влахернской и осторожно вместе с Нари вошла в потайную комнату. Разбросанные подушки, перевернутая тахта и неплотно прикрытый люк безмолвно говорили о происшедшем.

Нари поспешно закрыла люк, надвинула медный запор, накрыла ковром, поставила тахту на место и разложила подушки, Мариам облегченно вздохнула:

– Пойдем, Нари, если бог захочет, он сохранит Тэкле.

Первым проснулся от тяжелого сна Датико. Он с трудом протер мутные глаза, облизывая распухшие губы. Он оглянулся, «Почему лежу на пороге опочивальни царицы? Неужели на страже заснул? Никогда раньше такое не случалось… Хорошо, что царица спит и не видела моего позора…» Датико вздрогнул: рядом тихо стонал, сжимая руками голову, караульный копьеносец. На встревоженный взгляд Датико он с отчаянием пробормотал:

– Вели убить, но не рассказывай князю Баака. Десять лет у начальника доверием пользовался, одна ночь опорочила мою жизнь. Убей меня сам, если я выпил лишнее.

Датико, ничего не ответив, едва держась на ногах, пошел проверять расставленные им с вечера посты. Он уже больше не сомневался: всю стражу опоили сонным питьем. Но когда? Перед его затуманенной памятью встал вчерашний день: «Утром уехал царь, день был спокойный, потом был осчастливлен вниманием доброй царицы, вечером после еды…» Датико остановился. «После еды? Да, почему-то баранина показалась копьеносцам сладковатой и вино имело чужой вкус…» Датико рванулся вперед. Навстречу ему, пошатываясь, шли пожелтевшие дружинники. Он круто повернулся, бегом бросился к опочивальне Тэкле и, не помня себя, забарабанил в дверь.

Наконец вышла, цепляясь за стену, Вардиси с темным отсветом на щеках и желтыми белками глаз.

«Тоже усыпили», – с нарастающим ужасом подумал Датико.

– Где царица?!

– Спит, наверно, вчера долго молилась, – вяло прошептала Вардиси и, держась за стену, пошла в опочивальню.

За ней бросился Датико. И хотя уже был подготовлен к чему-то страшному, но, найдя опочивальню пустой, он, теряя рассудок, полез на стену и грохнулся на пол вместе с сорвавшимися тяжелым ковром и светильниками.

Датико услышал дикий вопль Вардиси. Больше он ничего не помнил. Обезумев, бросался из комнаты в комнату, опрокидывая все попадавшееся на пути.

В замке поднялась суматоха. Гулко звенел серебряный шар, сзывая слуг. Тревожной дробью надрывался сигнальный барабан. Звеня копьями, бежали по сводчатым переходам копьеносцы. Метались женщины, они рвали на себе волосы, и их вопли сливались с тяжелыми ударами колокола. Конюхи седлали коней. По каменному двору носились, словно одержимые, нукери.

Датико растерянно стоял перед фаянсовым кувшином с ярко-красными цветами. Он машинально опустил руку в кувшин и, зачерпнув воды, прикладывал ко лбу трясущуюся ладонь.

Мариам с распущенными волосами кричала на ошеломленного царевича Кайхосро:

– Где был?! Почему проспал?! Значит, никому нельзя доверять?!

Накричавшись до хрипоты, она приказала созвать всех, но в Метехи почти никого не оказалось.

В ужасе перед гневом Луарсаба, придворные, на ходу одеваясь, бросились к коням, носилкам и арбам. Слуги в панике, как попало, кидали в арбы одежду, подушки, бурки. И, взгромоздившись на поклажу, нещадно хлопали длинными бичами. Зараженные общим страхом, князья, с разбегу без стремян вскочив на коней, мчались из замка.

Мариам высказала предположение: может, кроткая царица потихоньку уехала в Ананури повидаться с княгиней Русудан, недаром и Зугза исчезла.

Кайхосро и Газнели, несмотря на ее нелепость, ухватились за эту мысль, как утопающие хватаются за ветку, и тотчас к Эристави Арагвским был послан скоростной гонец, от которого Керим, находившийся в Ананури, и узнал об исчезновении Тэкле…

Напрасно копьеносцы обшарили весь замок. Напрасно с привязей были спущены ищейки. Напрасно Вардиси с исцарапанным лицом и в изодранной одежде металась по залам. Напрасно придворный священник устроил вокруг метехской церкви крестный ход с иконою великомученицы Шушаники. Все было тщетно.

Два копьеносца в отчаянии бросились с метехской башни. Разлетелись брызги, окрасился камень, заколебались круги, и снова понесла в Каспий темные воды вечно сумрачная Кура.

Датико хотел последовать примеру копьеносцев. Он вбежал не площадку самой высокой башни и вдруг остановился у зубчатой стены. Его взгляд, скользнув по Тбилиси, застыл на ганджинской дороге, по которой вчера уехал царь: «Без меня, – подумал Датико, – князь Баака никогда не нападет на верный след».

Датико хотел уже выехать к Ломта-горе, но Кайхосро запретил кому-либо покидать замок до возвращения гонца из Ананури.

Ночью, тайно оседлав коня, Датико с помощью Арчила покинул Метехи и скрылся в надвигающейся мгле…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Садразам Осман-паша, верховный везир султана Ахмеда Первого, обдумывал предложение картлийских послов, перебирая четки, сделанные из толченых лепестков роз. Он сидел на широкой террасе «Багдадский киоск» и холодными глазами созерцал холмы и дворцы Перы и голубой Босфор, видимый до дворца беглербеги.

Внизу шумели морские волны, убаюкивая мысли…

Осман-паша был доволен своей судьбой: он, первый везир Османской империи, пользуется доверием султана, и в приемной – «раз одасы!», обитой атласом и украшенной жемчугом, его встречают завистливые глаза и льстивые речи.

Он надменно погладил желтые усы и поднес к острому носу четки, сохраняющие нежный запах роз.

Султан Мехмед ввел моду на розовые четки. Для него толкли розы в золотой ступке, для его гарема ткали особые ковры, для его тщеславия возводили красивые мечети, но лучше бы султан умел владеть саблей полководца. При этом затуманился полумесяц. И теперь Осман-паше приходится развязывать сложные узлы. Впрочем, и султан Ахмед тоже ослеплен собственной гордостью. Он вообразил себя полководцем, отстранил от войск боевых пашей, пошел против Ирана и отдал собаке – шаху Аббасу – Тебриз, Ереван и Багдад.

Кого может удивить расточительность «большого сераля», поглощающего море золота? Но султан Ахмед постарался удивить вселенную. О аллах, на что ему столько жен, если он с трудом с тремя справляется!

И Осман-паша рванул крупную четку.

Полюбовавшись фрегатом, легко разрезающим голубые волны и повернувшим в Золотой Рог, Осман-паша снова развернул послание Шадимана, переданное ему сегодня в диван-зале послами Картли, князьями Джавахишвили и Цицишвили.

Осман-паша вдохнул вечернюю прохладу Босфора, свернул послание и самодовольно подумал: «Хорошо, что я догадался отклонить желание князей прочесть в диван-зале послание мудрого Шадимана и, только уединившись, сломал печати. Конечно, послы не могли знать об окне над моей головой, искусно скрытом за решеткою, через которое султан всегда слушает разговор своего везира со всеми чужеземцами. Такой глупый обычай могли придумать только древние персидские цари и византийцы. Но я, великий везир, перехитрил любопытных. Умное послание я перескажу султану, как свои личные мысли, пусть Ахмед лишний раз удивится моей проницательности и доверит мне ведение войны с хитрым шахом Аббасом. Если аллаху будет угодно и победа останется за мной, может, паши пожелают видеть на турецком троне властелина более счастливого в войне, чем Ахмед Первый».

Осман-паша с наслаждением потянулся и зажмурил холодные глазе: он уже видел себя под драгоценным балдахином, торжественно следующим по улицам Стамбула в предместье Эюб. Янычары на огненных конях встречают его приветственными выкриками, и в безмолвном обожании перед его величием повергается ниц толпа правоверных.

Ослепительная процессия приближается к прекрасной мраморной мечети, где похоронен храбрый знаменосец Мухаммеда – Эюб. Здесь, в святой тишине, хранится сабля первого турецкого султана Османа. Шейх-уль-ислам и хатибы в пышных тюрбанах окружают его, садразама, и опоясывают в знак восхождения на престол священною саблей Османа.

И он, султан, обводит всех величественным взглядом и над рукописью корана произносит торжественную клятву поддерживать учение Мухаммеда. О, час величия! Час блаженства!

Вот он медленно выходит из мечети и пригоршнями бросает в толпу серебряные монеты…

Везир открыл глаза и испуганно оглянулся – не подслушал ли кто его мысли? Он облегченно вздохнул и направился в покои султана.

На Перский мост шумно въехали на придворных аргамаках в сопровождении свиты князья Джавахишвили, Цицишвили и Абу-Селим-эфенди.

Впереди скакали кулуссы – конные стражники, нагайками очищая дорогу.

Мост, изогнутый рогом, казалось, лежал на голубой воде. Двигались пестрые толпы. Турки, негры, армяне, мальтийцы, греки, метисы торопливо пересекали залив. У перил толпились дервиши в конических войлочных колпаках.

Толстый паша важно покачивался на крупном коне. Купец, объезжая свои лавки, а лекарь – больных, восседали на наемных конях. Погонщики, размахивая короткой плеткой, бежали рядом. Плелись ослы с корзинами, полными фруктов и зелени. Гамалыки, несущие на спине тюки, ящики, кирпичи, бревна, железо, с криками «хабарда!» продвигались среди толпы.

В чадрах, словно тени, скользили турчанки.

На всех проходящих с жалобной мольбой набрасывались нищие. Старики, дети, калеки протягивали высохшие руки, но редко кто швырял им монету.

Джавахишвили и Цицишвили, предвидя благоприятный результат от своей беседы с султаном и, конечно, вкусный посольский обед после приема, громко восхищались столицей Ахмеда Первого, покровителя изящных построек.

Любезно указывал Абу-Селим-эфенди князьям то на горящие в ярком солнце купола мечетей, на дворцы султана и беленькие домики с решетчатыми окнами, ютящиеся вокруг древних стен и утопающие в кипарисах и цветниках, то на террасообразный древний генуэзский город Галату и предместье Перу.

Абу-Селим-эфенди просил князей обратить особое внимание на возвышающуюся над Стамбулом древнюю башню Галаты и на дворец ослепленного Велизария, виднеющийся на высотах Эюба.

Наконец стражники, охрипшие от крика и брани, размахивая нагайками, прижали толпу к бокам моста, и князья с эфенди, проехав гуськом, поднялись в гору, в торговый квартал Галаты. На турецком базаре их сразу охватила отвратительная смесь всяких зловоний.

Эфенди, не замечая неудобств уличного путешествия, продолжал знакомить грузин с шумной Перой.

Кривые узкие улицы лепились к горному склону – одна улица над другой, один дом на другим. По улицам текли зловонные помои. Всюду лежали голодные собаки, не обращавшие внимания на проходящих и проезжающих.

Пирамидообразная куча каменных и деревянных домов в несколько этажей, высоких, узких и некрасивых, вызывала у князей желание поскорее оказаться в серале перед покровителем изящных построек Ахмедом Первым.

Наконец они выбрались по крутому подъему на главную улицу Перы. По обеим сторонам улицы теснились цирюльни, лавки со сладостями и фруктами, кофейни, торговые склады, бани, лавки тряпичников.

Слышался шум, говор на всех языках и наречиях. Разношерстное население, не помнящее ни родины, ни племени и не связанное между собой ни национальностью, ни общностью интересов, поражало князей цветистостью своих одежд.

Навстречу мчался молодой торбаши.

Поравнявшись, он чуть отъехал вместе с эфенди в сторону и поспешно заговорил:

– Абу-Селим, продолжай увеселять князей – так повелел Осман-паша, ибо милосердный султан сегодня советуется с аллахом о важных делах Османского государства.

Эфенди посмотрел на торбаши немигающими глазами и медленно спросил:

– Успел ли ты разглядеть одалиску, привезенную вчера нашему лучезарному султану?

Торбаши выпрямился в седле и провел по усам:

– Аллах, аллах! Как прекрасна ассирийка! Кожа ее подобна слоновой кости на рукоятке меча Османа, грудь ее – как сорванный апельсин, а уста источают аромат лотоса.

Эфенди резко обернулся и огрел нагайкой круп коня, неучтиво нарушившего ощущение аромата.

– А живот ты тоже успел заметить? – спросил эфенди, искоса взглянув на нетерпеливых князей.

– Аллах, покрой мою голову вечным милосердием! Я ничего не видел, это шайтан послал мне соблазнительный сон, – испуганно проговорил молодой торбаши.

– А не снилось ли тебе, сколько времени пройдет, пока султан насытится советами аллаха?

– Начальник черных евнухов сообщил везиру – наш воинственный султан со вчерашнего дня три раза натирался благовониями.

– Аллах велик! Придется развлекать грузинских князей еще два дня.

– Пять! – уверенно поправил торбаши. – Ибо хранитель тюрбана сказал: раньше не будет вставлен новый изумруд в звезду тюрбана, а без этого украшения наш ослепительный султан не удостоит князей приемом.

Подумав, эфенди вернулся к князьям и с сожалением сообщил о тайном после, приехавшем из Индии, с кем султан будет совещаться не менее восьми дней о совместной войне против собаки – шаха Аббаса.

Берег Мраморного моря больше не восхищал взора князей. Прошло пять дней, а султан все еще совещался в серале с послом магараджи. Первые дни Цицишвили и Джавахишвили вели скрытую и вежливую борьбу с любезным Абу-Селимом-эфенди.

Князья решили использовать навязанное им свободное время, присмотреться к устойчивости турецкого государства и выяснить торговую и военную мощь будущего союзника.

Но эфенди словно не замечал настойчивого желания князей осмотреть оружейную башню и тащил их в торговую гавань Золотого Рога, где кипела выгрузка товаров с кораблей при помощи лодок, стаями скользящих к берегу. Тут князей поразили блеск и богатство, утопающие в грязи и вони.

Потом князья устремились к береговым укреплениям Стамбула, а эфенди, восхваляя любознательность князей, поворачивал их аргамаков к зверинцу султана.

Пытались они проникнуть и в военную гавань, где на больших колесах смотрели в море турецкие пушки, извергающие огонь и ядра. Но эфенди с неизменной улыбкой усадил их в лодку и катал по Босфору до ночи, рассказывая, что Босфор с одной стороны соединяется с Черным морем, а с другой – через Мраморное море и Дарданеллы – с Эгейским, Средиземным и Адриатическим морями, что здесь сосредоточились сокровища Азии и Европы и что обилие рыб и необыкновенная бухта прославили это удивительное место.

Видя равнодушие князей к рыбному обилию, эфенди обещал повезти их завтра на Авред-базар смотреть красивых рабынь. Князья оживились – изумрудное море располагало к нежным видениям.

Эфенди воспользовался переменой настроения и поспешил рассказать о веселом случае в Стамбуле:

– Одному купцу вздумалось поджечь дом другого купца, врага по торговле. Враг сгорел. Судья, выслушав уличенного поджигателя, потребовал пострадавшего. Однако, узнав, что пострадавший ушел в вечность, судья смутился. Но, подумав не более часа, открыл сокровищницу мудрости – коран, где, конечно, нашел ответ:

«…если оскорбленный не может явиться, но, однако, находится в каком-нибудь определенном месте, то следует обвиненного послать туда же для того, чтобы местный суд мог произвести суд над обвиняемыми».

Обрадованный судья приказал послать обвиняемого в вечность. И палач тут же отрубил ему голову.

Лица князей вытянулись, они неожиданно почувствовали прохладу моря и попросили причалить к берегу.

С этого вечера совместные прогулки князей с эфенди прекратились.

Наутро Абу-Селим-эфенди поспешил к верховному везиру:

– Грузинские князья, – сказал эфенди, – видели только то, что пожелал мудрый везир.

Томясь наступившей жарой, князья проклинали свое знание турецкого языка, благодаря чему Шадиман остановил на них свой выбор.

Проскучав еще день на берегу Босфора, князья с отчаяния решились заговорить с путешественником в широкополой соломенной шляпе, своим соседом во дворце для приезжающих знатных чужеземцев.

Путешественник заинтересовал князей своими бесстрашными прогулками по древнему стамбульскому кладбищу – «большому полю мертвых», откуда возвращался без провожатых, один, с зажженным факелом.

После некоторого колебания Цицишвили учтиво спросил путешественника, чем привлекает его кладбище неверных.

Путешественник рассказал князьям о науке, открывающей по могильным памятникам жизнь прошлых веков. Он вынул из лакированного черного ящика свиток с эпитафиями и рисунками, начертанными тростниковой палочкой, и с увлечением прочел:

«Здесь почиет Ватах. Предки его льют слезы над благочестивым потомком, потомки льют слезы над благочестивым предком. Ангелы простерли руки и приняли Ватаха, когда падишах велел прекратить его земное существование».

И показал рисунок, представляющий виселицу, а на ней повешенного Ватаха.

Князья поспешно отказались от совместного ужина с бесстрашным путешественником и устремились в свои покои.

Всю ночь они метались на мягких постелях. Им мерещились мумии, слышался хруст костей, лязг зубов.

Наутро путешественник, уже не ожидая приглашения, стал рассказывать, что Стамбул носит глубокие следы языческой Византии и христианского Константинополя. Конечно, пожалел он, многое погибло от пожаров и человеческой страсти к уничтожению. Византия трижды разрушалась, также и Константинополь. Уцелевшая от меча и пламени завоевателей часть уничтожалась фанатичным исламом.

Роскошная библиотека императорского дворца в Константинополе имела полмиллиона томов, между которыми был писанный золотом Гомер, манускрипт длиною в сто двадцать футов. Императорский дворец занимал целый квартал.

– Но теперь от этой роскоши остались жалкие остатки, – сокрушенно добавил путешественник.

Потом он рассказал о церкви святой Ирины, превращенной турками в арсенал. Стены церкви увешаны редким оружием. Там висит меч пророка. Там хранится большая ступка, в которой толкут уличенного в преступлении главу улемов и других священных особ, огражденных законом от обычных казней.

И, не давая князьям опомниться, путешественник поведал им о двойных воротах Сераля Ахмеда Первого, через которые их повезут. Эти «ворота счастья» внушают страх всем придворным султана – возле них живет палач, стража и помощники палача, постоянно подстерегающие свою добычу. Все придворные, впавшие в немилость, схватываются между двумя воротами и изгоняются из столицы или тут же обезглавливаются.

Не замечая явной взволнованности князей, путешественник еще долго говорил об императоре Юстиниане, о замке Фуад-паши, умершего от яда, о знаменитой Роксолане, супруге Солимана, по настоянию которой султан приказал немому палачу казнить своего сына Мустафу. И когда вошел Абу-Селим-эфенди, князья, облегченно вздохнув, кинулись к нему навстречу.

Эфенди чуть улыбнулся и заботливо спросил, хорошо ли они отдохнули.

Князья вежливо ответили, – благодаря ученому они с пользой провели свободное время.

Искоса взглянув на путешественника, эфенди, смеясь, приложил руку к феске и плечу. В учтивых выражениях он предложил князьям отправиться на представление к вертящимся дервишам.

На большой Перской улице у здания, похожего на мечеть, виднелась празднично разодетая толпа. С левой стороны за решеткой находилось кладбище дервишей. В тени высоких темных кипарисов, пестрых цветников и газонов виднелись белые памятники – четырехугольные мраморные колонны, увенчанные тюрбанами, пестро разукрашенные, с именем покойника и стихом из корана.

Возле кладбища гуляли турчанки и своими белыми, красными, синими, желтыми и зелеными чадрами напоминали ожившие цветы.

Эфенди показывал князьям монастырь. Прохладный коридор пересекал здание. В кельях на узких тахтах сидели, поджав ноги, дервиши в конических войлочных колпаках и молча курили кальян.

Обойдя сорок келий, эфенди вышел с князьями в боковую дверь киоска и очутился в большом восьмиугольном зале с высокой куполообразной крышей, поддерживаемой стройными колоннами. Через множество больших окон падал яркий свет на лощеный, как зеркало, пол.

Вокруг стен были расположены ложи для зрителей. Во втором ярусе поблескивали ложи для женщин с вызолоченными решетками и большая ложа для певчих и музыкантов.

Едва успели князья устроиться поудобнее, как в резную дверь вошли двадцать дервишей в бурых мантиях и конических колпаках из серого войлока. Впереди величественно шествовал седобородый настоятель в длинном черном плаще и коническом высоком колпаке.

Обойдя зал вокруг, настоятель сел против резной двери справа, слева сели в два ряда дервиши, поджав под себя ноги. Началась заунывная музыка и пение. В такт этой музыке дервиши проделывали странные движения, обращаясь то друг к другу, то к настоятелю. Они падали ниц, хлопая колпаками по полу. Музыка оборвалась, дервиши присели на корточки. Снова заиграла музыка, ускоряя темп, все дервиши поднялись, сбросили бурые мантии и остались в белых одеждах.

Поклонившись настоятелю и друг другу, они стремительно завертелись на одной ноге, то складывая крестом на груди руки, то простирая их вперед, но не сходя с места.

Музыка становилась все быстрее. Князья изумленно поглядывали на эфенди, застывшего в экстазе.

Джавахишвили беспокойно заерзал на скамье. У него шумело в ушах. Цицишвили отшатнулся, ему показалось, что сам он тоже закружился вместе с дервишами.

Джавахишвили ринулся в дверь, за ним, пошатываясь, последовал Цицишвили.

И когда эфенди вышел во двор, он застал князей у решетки ограды отдающими дань морской болезни.

Тут эфенди счел своевременным обрадовать князей: они сегодня удостоены приглашением султана на торжественный обед в Серале. Падишах мира Ахмед Первый также удостоит князей в полдень беседой.

Большой Сераль казался городом, окруженным стенами.

Первые ворота Цицишвили и Джавахишвили проехали рысью. На князьях переливались малиновые куладжи, отороченные мехом, шаровары из синего бархата, спадающие на белые сафьяновые цаги с золотыми кистями. Каракулевые папахи, шелковые рубашки, алмазные ожерелья и драгоценное оружие на золоточеканных поясах дополняли княжеский наряд.

Вторые ворота князья проехали шагом и в течение получаса ждали под сводами ворот у «порога счастья». Наконец появятся дежурный торбаши, и князей ввели под широкую арку, где в боковых нишах торчали выставленные на кольях головы провинившихся. Князья вспомнили рассказы путешественника и теснее придвинулись друг к другу, нащупывая спрятанное оружие. Наконец они прошли большой двор неправильной фермы, усаженный деревьями, сквозь которые виднелись изящные здания. Абу-Селим-эфенди нарочно вел князей через весь Сераль. Они шли по лабиринту зданий, дворов, садов, террас. Эффенди пояснил – эта часть двора называется Ода. Здесь находятся покои султана и комнаты приближенных. Вот комнаты белых евнухов, вот – черных евнухов, вот – личной свиты, вот – охраны.

В селямлик – в «комнате приветствия» – их встретил пожилой капу-агасси – начальник дверей, – под чьим наблюдением находилась вся мужская половина Сераля.

Но бесчисленное количество залов не поразило князей ни своими размерами, ни роскошью. «Дворец шаха Аббаса куда великолепнее», – подумали они.

Наконец князья вошли в длинный зал «освежения». По стенам тянулись убранные шелковыми коврами, подушками и мутаками низкие тахты. Посередине журчал фонтан. Сквозь решетки проникал чистый морской воздух.

– Падишах мира, – сказал Абу-Селим-эфенди, – здесь проводит первые минуты отдыха после обеда.

Распахнулись позолоченные двери, и князья вступили в тронный зал, вмещавший «все чудеса мира».

Скудный свет проникал через позолоченную решетку в небольшой зал неправильной формы. Только трон османов поразил князей необыкновенной роскошью: под шелковым балдахином, поддерживаемым четырьмя маленькими колоннами, сверкали созвездиями драгоценные камни и жемчуга. Освещались только передние колонны, трон и задние колонны тонули в полумраке. Князья поняли: султан может хорошо видеть послов, но послы не должны видеть выражения лица султана.

Вечером князья вернулись домой, очарованные беседой с Ахмедом Первым и обильной изысканной едой, за которой говорилось только об усладах жизни.

Они радовались достигнутому соглашению, выгодному для них. Радовались, с какой ловкостью отклонили домогательство султана прислать ему в аманаты – залог верности – княжеских сыновей и даже царевича Вахтанга, двоюродного брата Луарсаба.

Не провел их и везир Осман-паша в торге о количестве турецких войск и стоянок янычар.

Князьям удалось настоять на выработанном Шадиманом плане. Решили, что вслед за ними для подписания соглашения с царем Луарсабом должен незамедлительно выехать Абдул-паша.

Полная дипломатическая победа и возможность поскорее вернуться в Картли сгладили воспоминание о тревожно проведенных днях.

Князья, стоя на фелюге, под парусами, особенно сердечно попрощались с Абу-Селимом-эфенди и подарили ему на память пресс для усов картлийской работы…

Через несколько дней фелюга с попутным ветром причалила к Батуми, откуда ночью князья тайно переправились в Гонио, крепость на берегу Чороха.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Отвесная скала, на вершине которой высился монастырь святой Нины, обрывалась над темной пропастью.

Дорога к монастырю шла ущельем, потом лесом по скалистым горам, где и конь с трудом двигается и пешеход устает. Церковь монастыря гнездилась в углублении скалы.

Окна и двери церкви украшала изящная каменная резьба, а стены – живопись. Особенно выделялась большая икона – святая Нина с крестом, увитым ее волосами, спускается по горе, выкрашенной в желто-розовый цвет. Широкая белая полоса окаймляет ступенчатые зубцы гор. Это – любимая икона инокинь, перед ней всегда ярче горит лампада.

У раскрытого окна в монастырском кресле сидела молодая игуменья. Ее золотистые волосы были тщательно запрятаны под черную повязку. Синие глаза прикрыты густыми ресницами. Это была Нино, дочь ностевского пастуха Датуна, когда-то в юности любимая Георгием Саакадзе.

На подоконнике лежала раскрытая старинная книга в кожаном тисненом переплете. Нино перевернула пожелтевшую страницу с четким каллиграфическим текстом. В часы грусти и сомнений она всегда перечитывала историю Шушаники, поражавшей ее величием духа.

Нино задумалась. Она упрекала себя: за долгие годы монастырской жизни она все еще оставалась непокорной в своем смирении.

Монахини не нарушали уединения игуменьи и тихо обходили ее келью. Странная судьба игуменьи внушала им почтительный страх и даже любовь к ней. Многие помнили, как однажды подъехали к монастырю двое: тоненькая красивая Нино и ее названый брат, Димитрий из Носте. Многие помнили, как несколько часов, словно окаменелый, стоял Димитрий у захлопнувшихся перед ним ворот монастыря.

Сначала к Нино относились сдержанно, даже старая игуменья спросила, что ищет Нино в святой обители.

– Спокойствие души и чистоту мысли, – ответила Нино, смотря на игуменью большими синими глазами.

Этот ответ сильно смутил игуменью. Но Нино нельзя было устрашить ни чрезмерными молитвами, ни постами. Она первой приходила в церковь и последней покидала ее. Она долгие часы в уединении вышивала мелким бисером и золотом украшения для церкви. Она ни с кем не была откровенна и со всеми ласкова. Но еще одно обстоятельство создало ей особое положение в монастыре. Вскоре по принятии Нино монашеского сана Димитрий внес на ее имя в монастырь монеты, серебряные чаши, ковши и другую церковную утварь. Нино все приношение передала игуменье для монастыря. Потом кто-то, не открывший своего имени, пожертвовал монастырю большой надел, смежный с монастырскими владениями. Неизвестный заявил: землю он жертвует ради инокини Нино и просит ее молиться за грешного, всегда в мыслях верного святой Нине.

Потом неизменно дважды в год неизвестный присылал в монастырь на имя Нино пожертвования, а брат Димитрий обогащал монастырь то скотом, то воском, то монетами. Немало жертвовала монастырю и царица Тэкле.

Такое положение и сильный характер Нино возвысили ее над всеми инокинями, и, когда умерла старая игуменья, царица Тэкле настояла, чтобы молодая Нино была посвящена в сан игуменьи.

Нино крепко взяла в свои руки монастырь, обогащая его умным ведением хозяйства и украшая книгохранилищем и фресками.

Вначале она пробовала облегчить участь крестьян, принадлежащих монастырю. Ведь она тоже крестьянка и слишком хорошо помнила положение своего отца, царского глехи. Но как когда-то азнауры воспротивились «неуместным» благодеяниям Георгия Саакадзе в Носте, так и теперь епископ строго запретил Нино изменять освященные веками привилегии церкви. Ведь доход от монастыря не только дает сытую жизнь христовым невестам, не только ограждает их от земной юдоли, но и способствует церкви прославлять христианство и влиять на дела царства.

Нино, сокрушаясь сердцем, подчинилась. Но незаметно она старалась облегчить крестьянам то подымную подать, то снижала урожайную мерку, то помогала крестьянкам в их женском горе.

Игуменья прославилась как «счастливая советница», и к ней стекались издалека за советом и за утешением. На ветвях лиственницы у ворот монастыря с каждым годом все больше пестрело разноцветных тряпочек, коими скрепляли крестьяне просьбу к богу.

Попасть в монастырь к святой Нине считалось счастьем. Сюда стремились и безутешные невесты, потерявшие в сражении или в единоборстве женихов, бездетные вдовы и равнодушные к мирским радостям женщины. Здесь спасались и от прихотей ненавистных князей и от непосильной работы у господина.

Жизнь в монастыре святой Нины не походила на мрачную жизнь других монастырей. Здесь за вышиванием часто слышались девичьи песни. Здесь могли играть в «богоугодные» игры. Здесь не запрещалось пожилым монахиням работать, есть и беседовать на чистом воздухе под чинарой или развесистым орехом. Здесь почитали старость, и состарившиеся монахини свободно молились, отдыхали и даже ездили в гости к родным и принимали гостей, угощая едой из монастырских амбаров.

Впрочем, принимать родных могли и молодые монахини. В монастыре дышалось легко, работалось охотно, поэтому нигде монастырские церкви не украшались столь изящными вышивками из бисера, шелка и золота. Нигде не было такой чистоты и строгого порядка в большом монастырском хозяйстве.

И только одна игуменья Нино никогда не смеялась, никогда не пела, ни к кому не ездила в гости и не вела приятных разговоров у прозрачного родника. Она, неизменно спокойная, одиноко гуляла или, перебирая четки, сидела в самом дальнем углу кладбищенского сада у полуистертых плит и слушала доносившуюся песню, слушала молодые голоса или углублялась в думы о монастырских делах.

Лишь ночью, когда обитель погружалась в спокойный сон, игуменья расчесывала свои золотые косы, и тогда непокорное сердце стучало тревожным призывом, и снова из синих глаз, как из синих озер, текли блестящие слезы. Она не пыталась отогнать память от дорогого имени молитвами или постом… Она знала – не поможет. И потом… это не мешает ни богу, ни людям. Золотая Нино страдала великою мукою вечной любви.

Вздрогнула Нино, подняла голову и замерла. Она еще раз посмотрела в окно, закрыла и вновь открыла глаза.

На отвесную скалу под ее окном, где и конь не пройдет и пешеход не ступал, карабкались две женщины. Они цеплялись за колючий кустарник, за острие камня, за ветки дикого орешника. Падали, снова подымались. Вот-вот сорвутся в каменистую пропасть.

Нино хотела крикнуть, позвать на помощь, но сдержалась: раз такую дорогу выбрали, значит, идут тайно.

Страх охватывал Нино, но она с непонятным любопытством продолжала следить за женщинами. Сердце ее усиленно стучало. Вот она уже стала различать разодранные платья, окровавленные руки, спутанные волосы. Лица, опухшие, в синяках.

– Тэкле!! – вдруг вскрикнула Нино, всплеснула руками. – Тэкле, Тэкле! – потрясая решетку, кричала Нино.

Женщины остановились. Сорвавшийся камень, подпрыгивая, гулко покатился вниз, оборвался в ущелье, и заглушенное эхо отдалось стоном.

Другая, незнакомая, что-то выкрикивая, махала рукой.

Забыв свой сан, Нино выбежала из кельи под темные своды. Издали донесся тихий говор послушниц. Нино круто повернулась. Она металась по монастырским лестницам. Потом сбежала вниз и вернулась с клубком веревки.

Нино перекрестилась: а может, за грешные мысли сатана послал страшное видение?

Она бросилась к решетке. У отвеса скалы, цепляясь за сгибающиеся ветви последнего дерева, повисшего над пропастью, женщины с надеждой смотрели на монастырское окно.

Нино накрепко привязала веревку к железной решетке. Другая, незнакомая… кто она?.. поймала размотавшуюся веревку и опоясала Тэкле и себя. Перебирая руками веревку, они тяжело взбирались на скалу.

Нино прижалась к каменному косяку окна и внезапно отшатнулась. Глаза ее расширились: железный прут под тяжестью медленно выгибался.

Нино упала в кресло, с похолодевшим сердцем следила, как все больше выгибается прут. Она застонала и прикрыла ладонью глаза…

Первая в келье очутилась Тэкле, за нею, цепляясь за выступ, протиснулась в окно Зугза.

Нино с протянутыми руками стояла посреди кельи: это ли блестящая царица Картли, которую она видела недавно в Твалади? Это ли ее маленькая Тэкле Саакадзе из Носте?

Трудно было узнать и Зугзу. Разодранное лицо, грязные лохмотья и висевший на груди кинжал придавали ей вид дикой кочевницы.

Зугза поспешно шепнула игуменье:

– Если Нино хочет спасти царицу, никто не должен знать, где скрылась Тэкле.

Тэкле безмолвствовала, последние силы оставили ее.

Нино с неизменным спокойствием объявила монастырю: странницы попали к ней в келью чудесным путем. Но кто дорожит своим пребыванием в монастыре святой Нины, тот ни одним словом не обмолвится о странницах, если даже будут спрашивать епископы или все князья Картли.

– В монастырь никто не приходил, – сурово добавила Нино.

– В монастырь никто не приходил, – сурово повторяли все монахини, когда через неделю в монастырские ворота стали стучаться гзири, монахи и переодетые люди.

Поздно ночью, когда последний светильник погас в узком монастырском окне, Нино склонилась над Тэкле, прикладывая к ее глазам топаз, возвращающий ясность взора:

– Тэкле, мое сердце, Тэкле!

Тэкле лежала на мягких подушках, вымытая, в чистой рубашке. Черные блестящие косы, туго заплетенные, изгибались на белом платке, намазанные целебной мазью ноги покосились на мутаке. Глаза Тэкле открыты, но она никого не узнает, на губах странная улыбка.

Нино тихо вытирает глаза. Двери крепко закрыты, никто не подслушивает здесь, но Зугза по привычке не доверяет, – она несколько раз подходит к дверям, внезапно их отворяет и острыми, хищными глазами всматривается в пустой темный коридор. И снова тихо рассказывает о пережитом:

– …сбежали по каменной лестнице, я знала – только ноги спасут нас. Долго спускались, потом черный длинный переход, потом снова лестница. Иногда царица падала и тихо просила: «Беги, Зугза, оставь меня, все равно умру». Тогда я кричала: «Во имя царя Луарсаба, встань!» – она подымалась, и мы снова бежали. Пока горел светильник, легко было, но светильник погас… Долго сидели в темной яме… Вдруг мне послышались шаги. Я вскочила и, схватив царицу, бросилась бежать… Что-то преградило путь, мы упали. Опять лестница… Вверх?! Неужели обратно?! «Это судьба, пойдем», – сказала царица и быстро побежала наверх. Может, царь вернулся, и аллах указал нам путь?.. Долго подымались, но, когда лестница окончилась, я увидела узкую, как нитка, полоску света. Но выхода никак не могли найти… Устали и обе уснули. Когда проснулись, свет исчез. Мы поняли, это – ночь, но заснуть не могли… Очень пить хотели, вся грудь, как в огне, язык твердый, как камень: говорить тоже боялись. Много времени сидели: думали – конец жизни пришел. Вдруг снова полоска света, еще ярче. «Солнце на дворе», – прошептала царица… Я кинжал просунула, скоро свет больше стал… камень отвалился… Срезала заросли, совсем светло, шум воды услышали, еще больше пить захотели. Пришлось кинжалом второй камень от стены отделять, – наконец упал… Раньше я выползла. Смотрю – берег Куры, лес и далеко видны стены Тбилиси. В лесу прятались, дикие сливы нашли, ягоды собирали… Царица говорит: «Богу не угодно было мое счастье, давно в монастырь хотела… пойдем к Нино».

Долго молчали. В синей лампаде затрещал фитилек. Нино думала о странности судьбы. Вот эту Зугзу, пленницу Саакадзе, она, Нино, когда-то страстно ненавидела, а теперь с глубоким уважением смотрит на дикую казашку, самоотверженно спасшую жизнь картлийской царице.

Ночью Тэкле металась на горячей постели. Она то вскакивала, жалобно вскрикивала, то лежала, широко раскрыв глаза.

Нино не отходила от изголовья Тэкле. Она прикладывала к ее пылающему лбу мокрый платок, к опухолям – сердолик и, покачивая головой, слушала бред:

– Брат, мой большой брат, посмотри, какие серьги привез царь Луарсаб… Котенок опять у бабо кувшин разбил… Настоящий гзири… Змея, змея! Много алмазов на троне Багратидов… На постный день коричневую ленту одену… Разве я не княжна?.. Нино, золотая Нино, не забудь вышить беркута… Уйди, Мариам, ты ли мать Луарсаба?.. Вот бабочка с платка улетела… Дядя Папуна, кто мне купит жемчуг?.. Сколько царей съезжается в Метехский замок… Жемчуг глаза тушит, а кровь место ищет…

Через несколько дней Нино спросила Зугзу, чем отблагодарить ее за благородный поступок?

– Дай коня и одежду джигита! – страстно выкрикнула Зугза. – Вернусь к брату в эйлаг, снова ханшей буду!

И когда за Зугзой закрылись монастырские ворота, она с гиканьем и посвистом, выкрикивая боевой казахский клич, помчалась вдоль крутизны.

С монастырской стены, приложив ладонь к глазам, пугливо смотрели инокини вслед казашке.

Баака шагал по шатру, снова обдумывая страшный рассказ Датико, два дня тому назад прискакавшего в царскую стоянку на Ломта-горе.

Баака со стыдом понял: его, князя Херхеулидзе, наследственного начальника охраны замка Багратидов, провели и одурачили, как последнего погонщика. Его заставили покинуть царский замок, верных людей опоили и совершили злодейство, о котором он не смеет сказать Луарсабу. Где теперь Тэкле? Сумеет ли верная Зугза спрятать царицу до возвращения Луарсаба? Не лучше ли ему, Баака, немедленно вернуться и до приезда царя найти Тэкле?.. Но, может, нарочно устроили покушение, чтобы удалить из стоянки Баака? Может, Баграт надеется вернуться в Тбилиси царем? Баака впервые не знал, на что решиться… Сказать Луарсабу?.. Нет, опасно!

В шатер вбежал возбужденный Датико. Он дрожал от негодования, глаза горели, как у охотника, догоняющего дичь.

– Князь, прискакал Сандро! В шатер Баграта как сумасшедший забежал…

Баака поспешно надел шапку и направился к двери. Датико быстро заговорил:

– Князь, слово имею сказать. Опасно без стражи к ним ходить… Думаю, князь Шадиман притворяется, что в неведении. Недаром, когда я сюда скакал, впереди меня тоже кто-то скакал. Хотел его догнать, не мог: он, как мышь, в лес забежал. Князь, пока в Метехи не вернемся, дозволь тебе по-прежнему служить… Знаю, или в башню бросишь, или еще сильнее накажешь… Что делать, я виноват… теперь поздно жалеть. Едой и вином соблазнился… Привык каждый день одну чашу за здоровье царя осушать.

Баака в раздумье смотрел на Датико. Если его, Баака, провели, как зайца, то почему должен отвечать верный, как сердце, слуга? И он сурово сказал:

– Хорошо, я подумаю, как тебя наказать… Теперь пойдем к светлейшим, стража не нужна. Если зло умыслят, сами справимся.

Датико вздохнул свободнее. «Простил», – понял он и, радостно сжимая рукоятку шашки, последовал за князем.

В шатре Баграта они застали Шадимана, Симона и вытянувшегося перед князьями Сандро. Баака догадался, о чем шла речь. Но Шадиман быстро придал своему лицу скорбное выражение.

– Вот, дорогой Баака, Сандро прискакал, Андукапар совсем плох, священник душу облегчал. Княгиня Гульшари просит светлейшего Баграта и Симона немедленно приехать…

– Светлейший князь Баграт, прикажи вырвать лживый язык у презренного Сандро! Раб напрасно тебя беспокоит. Не успели ворота Тбилиси закрыться за печальной арбой, как Андукапар вскочил на коня и совсем здоровый предстал перед княгиней Гульшари. Единственное, что огорчало Андукапара, это неудачная ночная охота.

Князья незаметно переглянулись. Сандро подвинулся ближе к князю Баака, но Датико, положив руку на шашку, стал между начальником и оруженосцем.

– Правду ли говорит князь Баака? – с фальшивым гневом закричал на оруженосца Баграт. – Если ты мне солгал, то пощады не будет.

– Князю неправду донесли, мой господин с трудом на арбе доехал.

– Ты врешь, собачий сын, – закричал Датико, – подавиться тебе кинжалом, я сам вас, волков, выследил.

Симон рванулся к выходу, Баака загородил собою выход.

– Не трудись, царевич, разговор еще не окончен. Я требую, чтобы за лживые сведения Сандро был отдан под мою стражу.

Сандро нагло засмеялся.

– Ты забыл, князь, я слуга доблестного Андукапара и подвластен только ему.

– Как смеешь ты, дерзкий, отвечать, не дожидаясь моих слов, – закричал Баграт. – Баака, я сам накажу раба, до выяснения правды лжец будет находиться под моей стражей… Царевич Симон выедет сегодня в Арша и, если скажется правдой…

– Пока царь Луарсаб не разрешит, никто отсюда не выедет, – холодно оборвал Баака. – Вероятно царь с моею помощью железом и огнем развяжет подлый язык Сандро. Нельзя позволить слуге обманывать господина, а тебе, светлейший Баграт, вредно напрасное беспокойство… С твоего разрешения, я арестую Сандро.

Князья быстро переглянулись.

– Так, значит, ты, подлая собака, приехал сюда со лживыми сведениями? Уж не затеваешь ли ты злодейства, что так упорно передаешь просьбу моей сестры поспешить к умирающему? Так получай по заслугам!

И раньше, чем Баака и Датико могли что-либо сообразить, Симон выхватил шашку и с размаху рассек Сандро голову. Кровавые полосы потекли по полу шатра. Датико едва отскочил в сторону. Сандро грузно повалился, в последних судорогах цепляясь за бахрому ковра.

Датико, чуть бледный, стал впереди Баака.

«Да, – подумал Баака, – они ловко избавились от разоблачения, их пытать огнем и железом не будешь».

Он посмотрел на Шадимана, равнодушно перебирающего кисти пояса.

– Князь Шадиман, тебе надлежит уведомить царя о злодействе.

– Ошибаешься, князь Баака, ты больше всех виноват. Не я ли в присутствии царя просил тебя не покидать Метехи? Разве можно было бросать замок на царевича Кайхосро, который даже жениться на дочери Бориса Годунова опоздал.

Баака хотел не менее резко ответить, но, покосившись на Датико, промолчал: «Не к лицу князьям ссориться в присутствии дружинника».

– Хорошо, князь Шадиман, я сам расскажу царю… Ты прав, я плохо играю в «сто забот», но за свои промахи всегда умел отвечать.

И, повернувшись, вышел. За ним, пятясь и крепко сжимая рукоятку, вышел Датико.

Луарсаб сидел на обрыве, прислонясь к дереву. Вокруг него расположилась свита в девять Херхеулидзе. Два брата, играя на пандури, развлекали царя песнями о любви. Луарсаб, улыбаясь, слушал.

Вот уже пятый день он не видел Тэкле. Ему надоели и красота гор, и восход солнца, и закат, и песни, он рвался в Тбилиси, но до конца назначенного срока осталось два дня. Не пристало царю показывать слабость, и он любовался красотой гор, восходом и заходом солнца и ежедневно объезжал места, где приехавшие раньше амкары – каменщики и плотники – возводили укрепления против врага Картли. Луарсаб слушал песни и вежливо улыбался.

Вдруг он поднял голову и растерянно посмотрел на подошедшего Баака… Баака молчал.

Датико стоял сзади князя, бледный, с трясущимися руками.

– Баака… Что!.. Что!..

Луарсаб притянул к себе Баака, стараясь овладеть собою.

– Мой светлый царь…

Баака не мог найти слов.

– Царица, Тэкле… больна? Жи… ва? – задыхаясь, спросил Луарсаб.

Датико не выдержал. Повалившись в ноги царю, сквозь рыдания проговорил:

– Бог не допустил несчастья…

По всей стоянке разнеслись тревожные звуки сзывающих рогов и барабанов. Шум, гул, топот ног. Дружинники схватились за оружие.

– Коня! – прохрипел Луарсаб.

На выступ обрыва взбежал Шадиман. Ворот куладжи разорван, на правом виске сабельная рана, кровь каплями стекает по выхоленной бороде.

Луарсаб с изумлением бросился к нему.

– Измена?! Где Баграт, Симон?! Кто ранил тебя?

– Успокойся, мой светлый царь, пока Шадиман жив, измены не будет… С Симоном поссорился… Я приказал им немедленно покинуть стоянку. Не мог иначе. На наше горе они ответили равнодушием. – Шадиман приложил к виску платок. – Ничего, эта рана дорого обойдется Симону.

Баака отлично понял игру. Он с отвращением смотрел на Шадимана: «Выпустил разбойников. Разоблачить? Но разве царь поверит? Не Шадиман ли при царе упрашивал его, Баака, остаться в замке? И потом, Шадиман постарается набросить на Баака тень или… избавиться от начальника метехской охраны другим способом, и Луарсаб останется один в полной власти Шадимана, а это значит – Тэкле не найдется…» Все это в момент пронеслось в голове Баака, и он крикнул страже:

– Седлать коней! Ты хорошо сделал, князь Шадиман, изгнав гиен, не надо было их приглашать сопутствовать царю.

– Сами навязались! – вспылил Шадиман.

– Где царица?! – грозно спросил Луарсаб.

– Оруженосец Андукапара Сандро говорил: царица с Зугзой тайно покинули замок. Не беспокойся, мой царь, Зугза убережет царицу, рабыня всегда ее любила…

– С Зугзой?! По… кинула замок?! – бессмысленно повторил Луарсаб. – Где Сандро? Привести сюда.

– Мой царь, Сандро уже поплатился жизнью, раб осмелился надеть шашку больного Андукапара.

Вдруг Луарсаб рванулся вниз. За ним бросились все. Вскочив на первого коня, Луарсаб поскакал из стоянки.

В беспорядке мчались свита, слуги, дружинники, князья. Скакали Шадиман, Баака. Младший Херхеулидзе, держа на поводу золотистого коня Луарсаба, привстал на стременах и перескакивая через рвы и овраги, догнал Луарсаба. Конь под царем хрипел, задыхался. Херхеулидзе, почтительно, но настойчиво взяв под уздцы царского коня, предложил пересесть на золотистого.

Луарсаб оглянулся, не замечая, перескочил на своего коня, поскакал дальше, но уже овладел собою.

Овладели собою и Шадиман и Баака. Конь Луарсаба спотыкался от усталости. На вынужденной остановке Шадиман решил договориться с Баака.

– Не думаешь ли, мой Баака, что Тэкле бежала в Иран к брату?

– Я, конечно, так не думаю, ибо царица даже Русудан не пожелала видеть. И потом, зачем понадобилось некоторым разбойникам усыплять мою стражу? Но царя не надо распалять правдой. Андукапар, Баграт, Симон и собаки Магаладзе имеют много сторонников. Теперь, когда Иран готовится напасть на нас, не время воевать с собственными князьями.

– Ты прав, Баака… Можно сказать, что царица в монастырь ушла, давно собиралась.

– Советую тебе, Шадиман, перевязать голову, твоя царапина совсем затянулась… Можно сказать, в монастырь… Думаю, царице Мариам известно, как спаслась Тэкле, надо заставить ее молчать. Но и Луарсаба не следует посвящать в тайну молельни. Зугза, вероятно, знала…

– Если знала, должна умереть…

Шадиман тщательно перевязал «рану» шелковым платком.

– Не достанешь казашку; думаю, в эйлаг вернулась.

Шадиман пристально посмотрел на Баака… Неужели уже узнал?! Нет, просто умно придумал.

– Тогда можно сказать Луарсабу, что Зугза обманом уговорила царицу скрытно повидать Русудан и по дороге пленила…

– Луарсаб войной пойдет на казахов.

– Ну что ж, это успокоит его. Если там не найдет, значит, умертвили царицу из мести за Зугзу… Опять хорошо: Саакадзе в замок Зугзу привез.

– Думаю, это лучше, чем в монастырь. В монастыре не могла спрятаться. Магаладзе нашли бы.

Довольные друг другом, первый вельможа и начальник охраны уже спокойно следовали за молчаливым Луарсабом.

«Конечно, Баака все знает, но не откроет Луарсабу, – думал Шадиман. – Князь всегда охранял спокойствие и порядок царского замка. Мысль о том, чтобы дать возможность царю успокоиться в битве с казахами, – мудрая мысль… Думаю, Мариам сделала все, чтобы Тэкле не вернулась тем путем, каким бежала. А другим вернуться ей не даст князь Шадиман. Впрочем, монастыри не мешает обшарить. Особенно Кватахевский, могла у Трифилия спрятаться. Он никогда не был мне другом».

«Конечно, Шадиману теперь незачем будет отправлять меня в рай за мои метехские муки раньше срока, – думал Баака. – Значит, Луарсаб не останется всецело во власти Шадимана. Если же мне тайно удастся найти Тэкле, то… конец „змеиному“ князю. Жаль… Тэкле не догадается укрыться у Трифилия. Он, конечно, не упустил бы случая обличить Шадимана».

В этот час Керим покидал замок Нугзара Эристави. Керим озабоченно оглядывался. Скорей, скорей в Исфахан! Он везет своему покровителю и другу Георгию Саакадзе страшную весть. И еще – людям Али-Баиндура удалось в Стамбуле выследить Цицишвили и Джавахишвили. Потом он должен рассказать о сдержанности и отказе старика Мухран-батони, Эристави Ксанских и еще некоторых князей от союза с Эристави Арагвским и от поддержки Саакадзе в случае его мирного возвращения.

Керим выехал на рассвете с караваном богатого персидского купца и, только перейдя границу Картлийского царства, превратился из погонщика снова в изящного Керима, снискавшего себе на исфаханском майдане уважение за ум и замечательную судьбу.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Уже серебряная луна обшарила все купола и крыши, когда Луарсаб на взмыленном коне влетел в ворота Метехи. «Точно вымер замок», – промелькнуло в разгоряченной голове Луарсаба.

– Где моя жена? Где царица Картли, Тэкле? – грозно кричал Луарсаб, ворвавшись к Мариам.

– Сын мой, сын мой! – простонала Мариам.

Луарсаб выбежал, бросился в покои Тэкле. Там все было тщательно прибрана после буйства Датико.

Долго метался Луарсаб по комнатам… Вот-вот выпорхнет его розовая птичка. Но нет, затихшие покои говорили о потере лучшего украшения его жизни.

Ярость охватила Луарсаба. Обнажив шашку, он кричал: «Всех зарублю!» Но замок опустел, даже царевич Кайхосро решил на время исчезнуть.

Почему-то царь бросился в покои Андукапара. На распахнутом окне колебалась легкая занавеска. Посреди комнаты стоял отодвинутый от стола арабский табурет. Луарсаб яростно стал крошить его шашкой. Разлетелись черные щепки, подпрыгивал раздробленный перламутр инкрустаций, лязгнул и покатился серебряный круг.

Напрасно Шадиман уговаривал царя не показывать «слабости духа» перед людьми замка, напрасно верный Баака тихо говорил о принятых им мерах к розыску царицы. Луарсаб, не слушая, метался по замку, то взбегая на самые верхние площадки башен, то проникая в подвалы, в затаенные уголки, где в детстве, играя в войну, любил устраивать «засады противникам». Пораженный какой-то мыслью, Луарсаб внезапно остановился. А что, если?!.

– Открыть подземелье!

Баака приказал страже нести фонари и, взяв ключи, пошел вперед. У входа в высокую башню остались братья Херхеулидзе и верные дружинники.

Одурманивающая затхлость ударила в лицо Луарсаба. Вздрагивали потускневшие огоньки фонарей. Гулко раздавались шаги в запутанных коридорах.

Страшная картина предстала перед глазами Луарсаба. Он знал, только князья – важные политические противники Багратидов – содержатся здесь, в подземелье. Но люди ли это?!

На истлевшей соломе сидели полубезумные живые скелеты. Грязные отрепья едва держались на костлявых плечах. Зеленая плесень равнодушно стекала с потолка и стен на сидевших.

– Господи Иисусе!

Луарсаб перекрестился, руки его безжизненно упали. Он почувствовал в себе необычайную опустошенность. Луарсаб в изнеможении прислонился к мокрой стене, вмиг его богатая одежда покрылась пятнами. Он ясно увидел себя среди мертвецов.

Баака с тревогой наблюдал за царем.

– Мой светлый царь, здесь воздух тяжелый, пора оставить подземелье…

– Да, да, пора оставить… Выпустить всех! Одеть! Накормить!..

– Мой царь!..

– Или я больше не царь Картли?! Открыть подземелье! Отныне у меня под ногами не устраивать живое кладбище!

Пленникам объявили «милость» царя, но они, не поняв, с ужасом смотрели на Баака. В полуугасшем сознании осталось только одно: «Отсюда берут на пытку». Полумертвецы прижались к скользким стенам.

– Вытащить силой и навсегда заколотить подземелье! – приказал Луарсаб.

Вой, плач, стоны гулко отдавались под низкими сводами. Жалобно звенели цепи. Луарсаб устало следил, как дружинники волокут на свободу обезумевших от страха узников.

Из подземелья Луарсаб, шатаясь, вышел последним. Он поднял голову: какое странное небо! Точно выкрашено голубой краской. В молельне Тэкле он опустился перед иконой святой Нины.

Прошел день, прошла ночь. На страже стоят Датико и три дружинника.

Утром в молельню робко вошла Мариам. Луарсаб поднял на нее потухшие глаза. Мариам задрожала: на нее смотрело постаревшее лицо, черные волосы поблекли, насмешливые губы опустились.

– Сын, клянусь, я…

Мариам зашаталась и упала без чувств на ковер.

Луарсаб внимательно, словно впервые увидев, рассматривал мать: «Обманутая разбойниками или великая грешница?» Ему вспомнилась смерть отца. Луарсаб осторожно, точно боясь запачкать цаги, обошел лежащую и вышел из молельни. Медленно перезванивались колокола. По всей Картли шло молебствие о здравии царя Луарсаба и царицы Тэкле. Никому не объявлялось об исчезновении царицы, но по всем монастырям разосланы были верные люди, одни от Шадимана, другие от Баака.

Встревоженный состоянием Луарсаба, приезжал католикос, упорно не уезжал архиепископ голгофский, спешно прибыл настоятель Трифилий. Совещались. Увещевали царя успокоиться.

Шадиман обрадовался. Трифилий волнуется, значит, Тэкле не у него.

Вдруг Трифилий оборвал речь о божьей воле, о ниспослании небом испытания и заговорил о земном. Разве богу равный царь имеет право предаваться печали? Разве имеет право оставлять подданных без высокого внимания? Кто же позаботится о народных нуждах? Церковь?

Эти ли увещевания помогли, или настойчивые беседы Шадимана о пленении Зугзою царицы, но Луарсаб стал прислушиваться к советам Трифилия – ждать, вероятно, скоро Тэкле даст о себе знать, и к советам Шадимана – готовиться к войне с казахским ханом, братом Зугзы, и к тайным советам Баака – обыскать все женские монастыри и обещать большую награду тому, кто найдет царицу или Зугзу.

Все стали искать Тэкле: крестьяне, соблазненные званием азнаура и наделом, князья – богатым имением, зачислением в свиту царя, монастыри – огромными вкладами, купцы – льготами и отменой на год пошлин, амкары – отменой на год всех налогов и званием «метехского амкара», и весь «другой народ» – большой суммой монет и тарханными грамотами.

Но больше всех искали скрытно друг от друга Шадиман и Баака. В женские монастыри беспрестанно стучались странницы, богатые княгини, дружинники, суля награду монастырю. Стучались придворные князья, мдиванбеги, священники, монахи, архиепископы, угрожая страшной карой в случае сокрытия царицы. Умоляли. Грубо обыскивали. Сурово допрашивали. Стучались и в ворота монастыря святой Нины.

Ужаснулась Нино. Кто ищет? Царь? Шадиман? Андукапар? Баграт? Нет, Нино не позволит удушить царицу. Пусть Георгий вернется, ему одному вручит Нино «дорогое дитя». Если даже царь приедет, не отдаст. Разве Шадиман не властвует по-прежнему в царском замке? Нет, Нино не погубит «невинную душу». Пусть вернется Георгий.

Нино собрала в церкви всех инокинь и послушниц. Раскрыв евангелие, она сурово произнесла:

– Помните, у меня в келье лежит больная странница, но для посторонних людей в монастыре чужих нет. Если кто проговорится, то пусть ту постигнет болезнь глаз, пусть ее тело покроется язвами и чесоткой, пусть коршун выклюет у нее сердце, пусть будет она предана анафеме, да примет она муку грешника, кипящего в меди и смоле, да обсыплют ее голову земляные и водяные черви.

В ужасе слушали монахини проклятия. Дрожащими губами произнесли они потребованную игуменьей клятву молчания.

Неудивительно, что на все просьбы и угрозы монахини отвечали односложным «нет». «Много странниц и богомолок приходит и уходит, а светлая царица не приходила… Казашка? Совсем не видели… Богатые княгини? Были и ушли…»

Чтобы не навлечь подозрения, ворота для многочисленных странниц и других ищеек были по-прежнему широко открыты. Никто не мог догадаться, что в глубокой нише кельи игуменьи лежит выздоравливающая Тэкле.

В Метехи жизнь замерла. Луарсаб ничего не замечал. Шадиман полновластно распоряжался Картли. Луарсаб по-прежнему доверял своему везиру. Но духовная связь между царем и его воспитателем оборвалась. Удерживали их от окончательного разрыва личные интересы: Луарсаб боялся объединения Шадимана с Багратом и Андукапаром. Шадиман понимал – хитрый Баграт никогда не даст ему положения, занимаемого при Луарсабе, а может, даже постарается избавиться от лишнего правителя.

Только один Баака пользовался по-прежнему полным доверием Луарсаба, но царь ничем не обнаруживал окрепшей привязанности к преданному князю: «Всех близких мне постигает печальная участь».

Луарсаб не изменял холодно-вежливого обращения с Мариам. Не помогли ни слезы, ни клятвы. Не помогли и увещевания католикоса.

Луарсаб надел черную куладжу и снял все драгоценности. Несколько раз Мариам порывалась рассказать Луарсабу о бегстве Тэкле, но страх перед Шадиманом и уверенность, что время излечит Луарсаба, удерживали ее от откровенности…

Придворные вернулись – только мужчины: женщин Луарсаб не приглашал. Тоскующая Мариам пробовала сама позвать некоторых княгинь, но никто не ответил, даже Нино Магаладзе сослалась на нездоровье.

Луарсаб целые дни проводил в молельне Тэкле. Он долгие часы простаивал на коленях перед иконой святой Нины, умоляя вернуть его счастье, его жизнь. Загадочно смотрела на царя из золотого оклада святая Нина.

Мрачную тишину, воцарившуюся в Метехи, неожиданно нарушил прискакавший от шаха гонец. Луарсаб встрепенулся. Он приказал спешно, но незаметно готовиться к войне.

И Шадиман повеселел:

– Видишь, мой светлый царь, судьба советует тебе то же, что советовал я.

Действительно, шах Аббас просил «своего младшего брата», царя Луарсаба, немедленно напасть на Казахию и убить Омар-хана, выразившего шаху непокорность.

Через несколько дней грузинские войска подошли к Казахии. Приблизившись к степным просторам, Луарсаб удивился, заметив спешные военные приготовления хана Казахии.

Казахи ордой бросились на стройные ряды грузинского войска. Бой длился только один день. Луарсаб стремительно рвался в глубь Казахии. Помня желание шаха, Луарсаб в конном бою лично догнал Омар-хана, ударом меча отсек ему голову, велел надеть ее на пику и немедленно отправить в Исфахан, к шаху.

Гибель хана парализовала дальнейшие действия казахов, и они, бросая все, бежали в горы.

Порывисто подскакал Луарсаб к становищу хана. Плач и крик женщин рвались из прикрытого паласами шатра. Шадиман велел окружить становище хана и никого не выпускать. Он упросил Луарсаба не входить в шатер, а распоряжаться вблизи, пока он с дружинниками не обыщет ханский шатер, не пригонит всех обитателей к ногам царя. Царь посмотрел на Баака и согласился. Баака и Шадиман, сопровождаемые дружинниками, бросились в ханский шатер.

Они не удивились, увидев среди женщин Зугзу. Казашка стояла на тахте, бледная, с обнаженным кинжалом. Перед ее глазами промелькнуло первое пленение, позорное шествие по тбилисскому майдану, унизительное рабство у царицы Мариам.

– Живой не сдамся! – закричала Зугза, взмахнув кинжалом.

– Постой, Зугза, мы никого не пленим, если ты выдашь нам царицу Тэкле.

– Ее здесь нет, клянусь прахом моего брата.

Шадиман облегченно вздохнул.

– Где царица Тэкле? Ведь ты вместе с ней скрылась? Или ты хочешь убедить нас, что ты не знаешь, где царица, а бежала ты из страха, как сделали все придворные?

Зугза слишком долго жила в Метехи, чтобы не догадаться, каким путем она может спасти себя и свою семью от плена и разорения. Она посмотрела на бледного и молчаливого Баака… Нет, честный князь не может спасти ее.

– Ты прав, высокий князь, как только я узнала об исчезновении царицы, я в ужасе бежала, спрятавшись в арбе княгини Цицишвили.

– Пойдем, повтори царю сказанное мне и князю Баака. Вся твоя семья останется невредимой.

Зугза смело пошла за Шадиманом, провожаемая радостными и тревожными возгласами женщин. Царя Луарсаба она не боялась.

Как ни была Зугза ожесточена против Метехи, вид Луарсаба тронул ее сердце. Она упала к ногам царя и, рыдая, повторила то, что требовал Шадиман.

– Князь Баака сказал: «Если не убережешь царицу, обрею тебе голову». Зугза не могла остаться в Метехи с обритой головой, и пусть зубы шакала вонзятся в мое сердце, пусть летучая мышь запутается в моих волосах, пусть змея обовьется вокруг моего стана, пусть стрела врага застрянет в моей груди, пусть мое тело покроется язвами, если царица Тэкле находится в Казахии.

Зугза клялась для Шадимана и для Баака.

Луарсаб испытующе смотрел в лицо казашки, словно хотел проникнуть в душу. Зугза заколебалась. Она вскинула на Шадимана глаза и, встретив жестокий, неумолимый взгляд, поняла невозможность признания.

– Ты как будто хочешь мне что-то сказать, моя Зугза; не бойся, царь Луарсаб умеет быть благодарным.

Зугза еще сильнее разрыдалась. Вдруг она порывисто вскочила:

– Да, царь, ты прав, я хочу… – но, увидя угрожающее движение руки Шадимана, поспешно добавила: – предупредить тебя… Зачем твои дружинники убили моего бедного брата? Он не по своей воле собирался вторгнуться в Картли. Ему приказал шах Аббас обезглавить тебя и послать в Исфахан твою голову.

Пораженный Луарсаб быстро взглянул на не менее удивленных Шадимана и Баака.

– Откуда узнала, добрая Зугза? – благодарно спросил Баака.

– О мой князь, брат любил меня, советовался обо всем, я выкрала у него послание шаха, хотела потихоньку переслать любимому царю Луарсабу.

Зугза, вынув из кармана широкой кофты свиток, протянула царю.

Луарсаб прочел послание, схожее с полученным им от шаха, только в этом послании речь шла о голове Луарсаба, а не Омар-хана. Он понял: этим коварством шах решил натравить друг на друга Казахию и Картли.

– Прости мне, Зугза, и проси, что хочешь, за кровь брата.

– Если шах пойдет на тебя войной, светлый царь, обещай поймать Георгия Саакадзе и живым отдать мне. Он мой!

«Бедная Зугза до сих пор не разлюбила Георгия», – подумал Луарсаб.

– Дорогая Зугза, обещаю, но не хочу обманывать: Георгий Саакадзе не из тех, кого можно пленить.

– Знай, мой царь, один Георгий может найти царицу Тэкле. Я видела сон, мой царь, она жива…

Луарсаб взволнованно слушал Зугзу. «Неужели, если бы знала, не сказала бы, какая ей польза скрывать?»

– Возьми, Зугза, на память! – Луарсаб снял с мизинца кольцо с голубым божком – зависть князей Картли – и отдал растерявшейся Зугзе. – Я прикажу войску сегодня же уйти и ничего не трогать в твоей Казахии.

Луарсаб встал, устало провел по глазам бледной рукой и, вскочив на коня, медленно поехал вперед. За ним двигалась свита, братья Херхеулидзе и дружинники.

Шадиман и Баака медлили садиться на коней. Они выразительно смотрели друг другу в глаза. Шадиман понял: Баака не даст ему остаться наедине с Зугзой.

– Скажи нам, Зугза, где царица Тэкле, ты получишь большой выкуп.

– О аллах! Если бы я знала, где царица, поспешила бы сказать об этом измученному царю. Нет, высокий князь Шадиман, можешь на куски меня изрубить, но Зугза больше ничего не знает.

– Значит, только Георгий получит Тэкле? – насмешливо спросил Шадиман.

– Только Георгий, клянусь головой моего последнего брата.

– Пойдем, Баака.

– Проклятый шайтан! – прошептала Зугза вслед удаляющемуся Шадиману, под складками кофты сжимая кинжал. – Ты думаешь, я испугалась тебя? Нет! Я хочу Георгию, моему Георгию отдать Тэкле. Я спасла царицу, сестру Георгия, разве за это он не полюбит меня?.. Жена?.. Мужчине старая жена, обремененная детьми, нужна только для виду, а для любви он всегда хочет горячие объятия.

Зугза сдержала клятву, данную Нино. Напрасно Шадиман подсылал чубукчи к Зугзе, обещая земли, драгоценности, стада, табуны коней, обещая все, что она потребует за выдачу Тэкле.

Напрасно Датико украдкой прокрался к Зугзе в эйлаг, умоляя ради страдающего царя, ради ее любви к царице открыть Баака, где спрятана Тэкле.

Зугза была неумолима. Только Георгий Саакадзе узнает, где его сестра.

– Значит, царица жива? – спросил Датико.

– Для Баака скажу: наверно не знаю, но думаю – жива…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Усталым вернулся Луарсаб в Тбилиси. Он жаждал сражений, он любил поле битвы, но бессмысленное истребление казахов не дало ему ни славы, ни успокоения. Напротив, открылась бездна, куда шах Аббас старается столкнуть его царство. Надо быть сильным, надо отрешиться от своего сердца. Он в последний раз обошел покои Тэкле и велел заколотить двери, а ключ от главного входа спрятал в ларец с драгоценностями. Выйдя из своего затворничества, он самозабвенно принялся за дела царства.

Шадиман поспешил воспользоваться благоприятным настроением Луарсаба. Он наконец открыто признался царю о посланных им в Стамбул князьях Цицишвили и Джавахишвили для тайной разведки положения Османской империи. Князья вернулись. Сейчас подходящее время войти в союз с султаном. Турки могут оказать мощную военную помощь. Им необходимо оттянуть персидские войска из Анатолии.

Луарсаб и сам понимал теперь необходимость союза с Турцией, но решил принять вернувшихся князей в присутствии Трифилия и на малом совете обсудить дела Картли.

Запершись в своих покоях с Трифилием, Шадиманом и лично им приглашенным Баака, Луарсаб долго совещался с умными советниками. Выяснилась необходимость приезда Абдул-бека для окончательного обсуждения фермана о военном союзе Картли и Стамбула.

Шадиман тайно торжествовал: его игра в «сто забот» оказалась правильной.

Потом Шадиман приступил к щекотливому делу.

Раньше устроил молебствие в Сионском соборе, где хор певчих из детей священников, облаченных в серебряно-синие стихари, встретил царя торжественным пением. Луарсаб растроганно слушал звонкие переливы детских голосов.

Потом на царской аспарези Шадиман устроил праздник детей. Княжеские дети, разодетые: мальчики – в доспехи витязей, а девочки – в древнее одеяние грузинских царевен, шумно заполнили площадь.

Шадиман уговорил Луарсаба посетить детский турнир и своим вниманием расположить к себе князей.

– Время такое, – добавил Шадиман, – каждый нужен.

Луарсаб подчинился необходимости. На аспарези он заинтересовался ловкостью мальчиков, метающих копья, джигитующих и пускающих стрелы в крылатого дракона. Заинтересовался хрупкими девочками, с необычным изяществом протанцевавшими перед ним лекури.

Цицишвили, выступив вперед, благодарил от всех князей царя за внимание и весьма искусно упомянул о том, что эти дети – цвет грузинских фамилий, будущие слуги наследника царя Луарсаба Багратида.

На другой день в Метехском замке Шадиман навел царя на разговор о княжеских детях и как бы невзначай проговорил:

Трифилий осторожно поддержал Шадимана:

– Царю Картли необходимо потомство… Этого требуют интересы царства.

– Нельзя давать Баграту лишние надежды…

Луарсаб понимал правильность совета, но сердцем возмутился: только три месяца прошло, как отняли Тэкле, уже другую жену заставляют взять… И он упрямо проговорил:

– Наследника буду иметь от Тэкле или ни от кого.

– Мой царь, может, царица уже покинула пределы Грузии, может, она пожелала неизвестной схимницей кончить жизнь в святых местах.

– Семь лет буду искать, если не найду, тогда… тогда возобновим этот разговор. Ты как советуешь, мой Баака? – неожиданно спросил Луарсаб.

– Я думаю, мой царь, в словах умного князя Шадимана и благочестивого отца Трифилия много правды. Нельзя допускать Баграта надеяться… но не время сейчас думать о свадьбе. На нас собирается напасть грозный враг, надо все помыслы обратить на защиту Картли… Бог даст, избавимся от опасности, тогда твоя мудрость, мой царь, подскажет верное решение.

– Баака прав, отложим заботу о моем потомстве до победы над шахом. Кто знает, какая судьба ждет меня на поле битвы? С Георгием Саакадзе бороться буду! – задумчиво проговорил Луарсаб.

Трифилий переглянулся с Шадиманом. Они поняли, что бесполезно настаивать.

Потом перешли к обсуждению предложения Шадимана – созвать княжеский совет.

– Да, мой царь, необходимо объединить вокруг трона князей Нижней, Верхней и Средней Картли. Должны на время забыть личную вражду, должны придвинуть войска к границам Ирана.

Баака хорошо понял, что значит «на время забыть личную вражду». Значит, Шадиман опять хочет водворить Андукапара с Гульшари в Метехи. Этого нельзя допустить. И он вопрошающе взглянул в глаза Трифилию.

– Думаю, Шадиман, не время всех князей сзывать: очень будет заметно для шахских лазутчиков, – медленно начал Трифилий, разглаживая бороду. – Опять же, если один князь с женой приедет, всех с семьями надо приглашать. Приедут с княжнами, пиры для молодежи надо устраивать. Вредно сейчас ради пиров налогами обременять народ.

– Может быть, отец Трифилий, пригласить только Арагвских Эристави? – прищурился Шадиман.

– Думаю, и Арагвских Эристави непременно надо пригласить: ведь они царю никакого зла еще не сделали, – укоризненно глядя на Шадимана, протянул Трифилий.

Шадиман досадливо нахмурился.

– Пригласить надо старейших князей, главу каждой фамилии, тогда никто в обиде не будет, а главное, поменьше шума и суматохи, – добавил царь и невольно стал присматриваться к неприятной морщинке у глаз Шадимана.

После долгого обсуждения Трифилий спешно выехал в Самухрано.

Баака разослал приглашения во все княжеские замки. Андукапару тоже было послано письмо:

Получив такое приглашение, Андукапар заскрежетал зубами. Баака все знает, ехать в замок невозможно.

Гульшари неистовствовала. Она уже рисовала соблазнительную картину возвращения в Метехи, уже подготовила слова притворного сочувствия, уже видела, как войдет в доверие Луарсаба и снова станет первой в Метехском замке… Дала пощечину подвернувшейся служанке, изодрала тонкие кружева на своей шали и наконец набросилась на Андукапара:

– Это Баака приказывает нам, могущественным князьям Амилахвари, сидеть покорно в замке Арша? Что же молчит Шадиман? Неужели так трудно справиться с надоевшей всем сторожевой собакой?

Угрожали, спорили, но поехать в Метехи побоялись. На семейном совете решили – поедет один Баграт с пышной внушительной свитой.

Трифилий, сопровождаемый монастырскими азнаурами и двумя монахами-писцами, подъезжал к Самухрано. Настоятель важно восседал на черном коне. Чепрак из черного сукна, вышитый тамбурным швом, придавал суровую торжественность всаднику и коню.

Проехали мухранскую долину. По отлогам и склонам тянулись виноградные сады. Лозы сгибались под золотистыми, черными, покрытыми дымкой и розовыми гроздьями. В каждой виноградине – частица солнечного луча, частица веселья и радости.

От Ксани, шумящей по лощине, разветвлялись оросительные каналы. В полях пестрели яркие платки на головах работающих княжеских крестьян. Вдали виднелись обширные саманники, а слева – благоустроенные буйволятники. На изломах гор сторожевые башни охраняли родовое владение Теймураза Мухран-батони. Дорога повернула к замку.

Трифилий застал старика Мухран-батони за важным делом: князь вписывал в фамильную хронику новый приплод своих охотничьих собак. На лице князя светились радость и гордость:

– Вот, святой отец, пятьдесят пятое поколение выращиваю, еще мой отец начал запись. Изволь, взгляни – это настоящая поэма «Собакиада». Здесь идет рассказ о том, как мой отец, да живет о нем славная память в земле Иверской, обменял у князя Абхазети, светлейшего Отара Шервашидзе, двух щенков мужского и женского пола, отдав за них целое семейство месепе. Собаки не обманули ожидания отца.

Тут старый князь пустился в длительное описание выдающихся качеств собачьих бабушек и прадедушек.

Вежливо слушал биографию благородных собак Трифилий. Перед его внутренним взором мелькали десятки, сотни псов: белых с черными пятнами, черных с золотистой отметиной, золотистых с коричневыми ногами, серых с черным хвостом… Мчались огромные стаи лающих овчарок, затравленные зайцы, медведи, ветвисторогие олени, золотистые лисицы… Хрипя, падали затравленные волки, били крыльями фазаны…

Эта собачья эпопея способна была спутать лучшие мысли, но только не у отца Трифилия. Он вежливо слушал, обдумывая предстоящий разговор, намереваясь начать его именно с собачьей преданности!

Только после обеденного отдыха, гуляя с князем по аллее тенистых чинар и любуясь заходом солнца, Трифилий заговорил о цели своего приезда.

Мухран-батони внимательно выслушал Трифилия. Польщенный и обрадованный приглашением царя занять на съезде князей главенствующее место и вести совещание в соответствии с его, князя Мухран-батони, пониманием дел и обстоятельств, он обещал тщательно обдумать предложение.

Ночь застала старого князя и настоятеля за обсуждением предстоящего съезда и за серебряным кувшином терпкого вина, уже третий раз опустошаемым.

И каждый раз, когда в комнату врывался собачий лай, Мухран-батони, горделиво разглаживая серебристый ус, благодушно говорил: «Мта беспокоится…» «Дэви не спит…» «Оглан плохой сон видит…»

Наутро Трифилий выехал в Тбилиси.

За неделю до съезда приехал суровый Мухран-батони с княгиней. Свита князя состояла из шести азнауров и двух слуг; с княгиней приехала только одна прислужница. На Мухран-батони был надет боевой панцирь, латы, шлем и кольчуга, за левым плечом торчали стрелы, на поясе висел фамильный меч. Свита – также в воинственных одеяниях. Княгиня – в темном платье.

Луарсаба глубоко тронул скромный приезд, означавший сочувствие его горю. Царь обнял старого князя и с волнением сказал:

– Дорогой мой князь, в это тяжелое и ответственное время будь мне отцом, распоряжайся в замке, словно я у тебя в гостях.

Старая княгиня, уже много лет не выезжавшая из Самухрано, сдержанно поздоровалась с царем. Луарсаб поцеловал конец ленты на поясе и сам проводил ее о отведенные покои.

Суровый Мухран-батони взял в свои твердые руки дела съезда. Он не ошибся: князья, узнав, как приехал к царю старейший князь Картли, тоже отказались от намерения блеснуть, и никто не осмелился прибыть со свитой более чем в пять человек.

Княгини отложили богатые наряды, тем более, что Мухран-батони властью княжеского совета отменил не только пиры и празднества, но даже встречи с княгинями за яствами. Царь посетит два раза княгинь для приветствия: первый раз – когда они съедутся, и второй раз – пожелать счастливого пути и поблагодарить за внимание, когда будут уезжать.

Шадиман, осмотрев приехавших княжон, с досадой подумал: «Козы – и ни одной газели».

К воротам замка Арша подъехал всадник, одетый гурийцем, в сопровождении двух слуг. Азнаур пригласил всадника подождать в охотничьем зале и побежал наверх. На площадке его догнал оруженосец Симона «Черный башлык» и что-то торопливо зашептал на ухо. Азнаур вошел в комнату Андукапара в разгар спора о свите для сопровождения Баграта в Метехи. Андукапар, жестикулируя, настаивал на шестнадцати – в свиту и четырех слугах. Гульшари, стуча по столику, кричала:

– Нет, не меньше тридцати двух в свиту и восьми слуг.

Осторожный Симон находил достаточным двенадцать в свиту и трех слуг.

– Этого довольно, чтобы показать силу и превосходство царевича Баграта Багратида.

Трусливый Баграт был скромнее всех:

– Девять в свиту и трех слуг.

Азнаур, неожиданно для себя, посоветовал:

– Восемь в свиту и трех слуг.

Гульшари, изумленная дерзостью, откинулась на мутаки. Андукапар остановился перед азнауром.

Смущенный азнаур, кашлянув, поспешил доложить:

– Светлейший мой господин, приехал из Стамбула посол Али-паша от верховного везира Осман-паши.

– Что, у тебя курдюк во рту застрял? Почему заставляешь ждать высокого гостя?

Андукапар повернулся к двери.

– Господин, не торопись… Этот Али-паша – переодетый Али-Баиндур-хан, лазутчик шаха Аббаса. Его узнал «Черный башлык». Он видел хана вместе с Сандро у амкара Сиуша.

Князья тревожно переглянулись.

– Возьми палку и гони его из замка! – крикнул Симон.

– Постой! – заволновалась Гульшари. – Проведи хана-пашу в зал со всеми почестями и уважением.

Али-Баиндура ввели в покои Баграта.

Осведомившись, может ли он говорить свободно, и получив утвердительный ответ, Али-Баиндур искусно повел речь о несговорчивом царе Луарсабе, о политике Стамбула, желавшего союза с Картли для совместной борьбы с общим врагом – шахом Аббасом. Али-Баиндур так подробно обрисовал положение дел в Турции и Картли, что закралось сомнение, не ошибся ли «Черный башлык». Князей так и подмывало начать расхваливать султана и блестящую Турцию. И только легкость, с которой Али-Баиндур предложил Баграту престол Картли взамен союза с Ираном, убедила опытных князей в хитрости шаха Аббаса. Не дослушав до конца, Баграт резко оборвал Али-Баиндура.

– Как осмелился Осман-паша прислать ко мне посла с коварным предложением? Разве светлейший Баграт не выгонял уже непрошеных турецких гостей из своего замка? Разве первый раз предлагает султан законному Багратиду занять трон его предков за измену великому из великих, любимому из любимых шах-ин-шаху – «льву Ирана»?

– Но, светлейший Баграт, теперь другое дело! Теперь тебе представляется возможность занять престол… Подумай, связь с блистательным Османским государством!

– Передай своему султану: светлейший Баграт жизнь готов отдать за один благосклонный взгляд шах-ин-шаха. И советую тебе поскорее убраться в свою мерзкую Турцию, иначе мне придется обнажить шашку, отточенную только вчера… Впрочем, Али-паша, поспеши к царю Луарсабу… В Метехи сейчас княжеский съезд выслушивает князей Цицишвили и Джавахишвили. Они были посланы, как тебе известно, Луарсабом к султану с предложением союза против великого шаха Аббаса.

– Ты можешь по дороге заехать и к Магаладзе, и к Эристави Ксанскому, заверни и к Нугзару Арагвскому, который, не успев приехать от великого шаха Аббаса, уже замышляет измену, сговариваясь с турецкими собаками. Именно там тебя раньше угостят, а потом выслушают, а выспаться ты сможешь у собачника Мухран-батони, – добавил Андукапар и, выкрикнув отборную брань по адресу султана, схватился за шашку.

Али-Баиндур пристально взглянул на Андукапара и стремительно выбежал. Вслед ему летела золотая шашка и приказание Баграта как следует отхлестать коня «Али-паши».

Выскочив из замка на отхлестанном коне, Али-Баиндур раньше всего поскакал со своими провожатыми в ближайший духан, так как сильно проголодался.

После отъезда Али-Баиндур-хана Баграт, Симон, Гульшари и Андукапар долго хохотали. Вдоволь порадовавшись, они решили: Баграт совсем не должен ехать на совещание князей в Метехи. Лазутчик шаха, конечно, проследит, кто был на съезде, собранном против шаха. Надо играть на двух пандури, пока у одного не лопнет струна.

И Баграт спешно отправил в Метехи гонца с известием о своей внезапной болезни, а другого, тайного, – к Шадиману, с предупреждением о лазутчике шаха и советом не впускать Али-Баиндура в Метехи. Третий гонец, тоже тайный, был отправлен к Баака, якобы от уста-баши Сиуша с предупреждением, что под видом Али-паши скрывается лазутчик шаха хан Али-Баиндур.

Обитатели замка Арша боялись допустить к догадливому Шадиману лазутчика шаха. Кто знает, как повернется война? А если турки победят, то ведь Али-Баиндур не турок.

И действительно, ворота Метехи не открылись для мнимого Али-паши.

Уже несколько дней совещались в Метехи князья и высшее духовенство. Все пришли к единодушному выводу: шах, занятый Турцией, а может быть, и Русией, не рискнет раньше весны двинуться на Грузию. За это время можно возвести новую линию восточных укреплений и устроить завалы и западни на приступах к Картли.

Подробно расспрашивали князей Цицишвили и Джавахишвили о Стамбуле и решили с большой осторожностью вести переговоры с султаном. Только получив помощь войском, которое должно, не переходя Картлийского царства, стать на границе с Ираном, Луарсаб подпишет соглашение с Турцией.

Мухран-батони, поглаживая пышные серебристые усы, спадающие на подбородок, спросил князей, сколько каждый может выставить дружинников, коней запасных, запасного оружия, сколько продовольствия. Князьям не очень хотелось многим жертвовать, но желание похвастать богатством делало их щедрыми. «Потом уменьшить можно», – думал каждый.

Но Мухран-батони сам был князь и умел читать мысли своих друзей. Он тут же велел писцам утвердить подписью княжеское слово.

Духовенство охотно скрепляло решение съезда. Неожиданно одно предложение вызвало бурные протесты князей:

– Нет! – вспылил Эристави Ксанский. – Незачем нам тратить время на просьбу, Русия не поможет. Сколько раз Кахети обращалась за помощью, сколько раз поцелуем креста скрепляли верность, а что получили взамен?

Но духовенство не сдавалось, напоминая о силе единоверного государства. Только Русия защитит от мусульманского неистовства церковь и христианское царство.

– И в Русии смуты? – переспросил епископ Манглели. – А в каком царстве все гладко, как праздничная скатерть? Давно пора от нечестивых агарян избавить святую церковь.

Феодосий, епископ голгофский, утверждая силу Русии, питающей к земле Иверской отеческие чувства, подкреплял свои доводы историческими ссылками.

Католикос одобрительно наклонил черный клобук.

Настаивая на отправлении послов в Русию, духовенство умолчало о своей договоренности с константинопольским патриархом действовать в Грузии в пользу единоверной Русии.

Князья решительно отвергали доводы духовенства, повторяя некогда сказанное Георгием Десятым: сто восемьдесят раз солнце небо перережет, пока Русия до Картли дотянется, а шаху восемнадцати караванных дней довольно.

И под шум споров Шадиман шепнул Цицишвили:

– Лучше полумесяц в руках, чем крест в небе.

Мухран-батони вежливо, но настойчиво попросил духовенство и княжество выслушать мнение царя, всегда принимающего мудрее решение.

Луарсаб, видя бесполезность спора, примирительно сказал:

– С единоверной Русией дружить будем, в этом мое слово. Но князья правы, сейчас нельзя терять времени на посольства, шах на пороге Картли… Если богу будет угодно, ты, отец Феодосий, и ты, отец Трифилий, поедете от меня первыми послами в Московию.

Успокоившись, вспомнили о странной болезни Баграта, не давшего никаких обещаний помочь войском и монетами. На съезд также не прибыл Нугзар Эристави. Отсутствие могущественных князей в такой тяжелый для Картли момент смущало и тревожило и Луарсаба и Мухран-батони.

Луарсаб, укрепляя решения съезда, напомнил о военном союзе с грузинскими царями, уже приславшими гонцов с извещением о ненарушимости данного слова.

Князья, довольные съездом и собой, разъехались по своим замкам, обещая по первому зову царя явиться с дружинами.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Пятница – для Папуна самый торжественный и самый тяжелый день. Он начинал к нему готовиться уже с четверга. Перекинув через седло хурджини, Папуна, Эрасти и Арчил, ведущий на поводу коня, бродили по майдану, скупая дешевые сладости, пеструю ткань для девочек, грубую материю для мальчиков и другие мелочи, так радующие персидских «ящериц». Это любимое прозвище, как и привязанность к детям, Папуна перенес в Исфахан из Носте.

Не любил Папуна майдан не только из-за сутолоки и шума.

– На майдане, – часто говорил Папуна, – люди теряют свое лицо и становятся похожими на зерна в гранате: всем тесно, все одинаковы и, смотря по торговле, то слишком кислые, то слишком сладкие.

Особенно чувствовалось на майдане различие между истоптанным чувяком и бархатной обувью, вышитой бисером и жемчугом.

– Персидские мастера и подмастерья, – негодовал Папуна, – вынуждены на своих изделиях отражать не жизнь персидского народа, полную тяжелого труда и нищеты, а, угождая шахам и ханам, вымышленную жизнь, ласкающую взор роскошью.

И вот на серебре, на фарфоре, на кашемире, на керманшахских шалях, на калемкаре, на ярком сукне, на дереве, бронзе и изразцах изображены жизнь и подвиги шахов и ханов: поединки пехлеванов, пленение грифонов, удушение тигров, любовные сцены, пышные пиры и кейфы.

Подолгу простаивал Папуна у ковровщиков, медников, чувячников, калемкарщиков, ковачей, где работали дети, начиная с четырех лет.

Сокрушенно поглядывая на тощих «ящериц», Папуна ругал хозяина. Хозяин не смел отвечать дерзостью грузину, удостоенному внимания шаха, но ничего не изменял, стремясь как можно больше выжать прибыли из детского труда.

В пятницу, в полдень, Папуна в сопровождении Эрасти и Арчила появлялся на пыльных грязных улочках Ашхерабата, и тотчас из-за низеньких глухих стен, словно из щелей, высыпал на улицу рой детворы в грязных лохмотьях. С глинобитных стен смотрели, словно мумии, закутанные в чадру женщины. В калитках появлялись изнуренные голодом и работой мужчины.

Крики «ага приехал!», «ага приехал!» оглашали мрачную улицу. И Папуна, как когда-то в Носте, раздавал подарки, шутил и ласкал детей. Он почти всех знал по имени, помнил, кто когда родился, болел. Кричал на родителей, почему не моют детей, давал мазь от паршей, примочку для глаз, по очереди каждую пятницу отдавал беднякам жареного барашка и лаваш и втайне сокрушался, что личные средства ограничивают его желания.

Домой возвращался Папуна с опустошенным хурджини, опустошенным карманом и опустошенной душой. Он понимал, его благодеяния – капля в море. Папуна угнетала многочисленность нищих. Это было огромное полчище в грязных отрепьях, ютившееся в темных лачужках Ашхерабата, Гебраабата и других предместий Исфахана.

Однажды Папуна сказал:

– Эрасти, я хочу хоть одну пятницу провести в свое удовольствие. Спрячь мои цаги, отправь купать коня, сделай все, чтобы я остался дома.

И когда Эрасти охотно выполнил приказание, Папуна впервые обругал его. Поспешно натягивая цаги, Папуна продолжал сердиться:

– Безмозглый хан! Жадный купец!.. Послал за конем? А если бы я велел тебе поджечь шахский гарем, ты бы тоже выполнил?

Грузины знали, в пятницу Папуна нельзя беспокоить ни веселым, ни скучным разговором. Пятница – день страданий и размышлений. Желая порадовать и задобрить Папуна, женщины давали ему недоношенные платья, – доношенные он давно роздал, – мелкие монеты и остатки яств. Все это исчезало в необъятном море нищеты.

Али-Баиндур, под чьим надзором находились все грузины, не упустил случая донести шаху о похождениях Папуна, ибо никто, кроме шах-ин-шаха, не смеет благодетельствовать народу.

Шах, внимательно выслушав хана, приказал хранителю казны прибавить два золотых тумана к ежемесячному содержанию Папуна и спросил Али-Баиндура:

– Кто донес тебе об этом?

– Мой верный слуга, готовый умереть у порога шах-ин-шаха.

– Вели дать ему сто палочных ударов, дабы в другой раз он не разорял шахскую казну.

Сегодня пятница. Папуна только что вернулся и хотел было растянуться на тахте и в сотый раз предаться размышлению о несправедливом распределении человеческих благ, как вдруг в комнату ворвался Паата.

– Дядя Папуна, скорей! Отец зовет, Керим приехал!

– Если Керим приехал, пусть с дороги ляжет отдохнуть, – сумрачно произнес Папуна.

– Дядя Папуна, царица Тэкле исчезла!

Не надев даже цаги, Папуна вскочил и бросился к дверям. Но опомнился и, стараясь быть спокойным, вошел в комнату.

Георгий оглянулся на бледного взлохмаченного Папуна.

– Что, Папуна, сейчас тоже будем говорить о мирном возвращении? Тэкле погубили, с Турцией в договоре, азнауров совсем уничтожили… Квливидзе бежал в Имерети.

– На что мне твой Квливидзе, – вспыхнул Папуна, – я за Тэкле голову Шадиману оторву… Когда наконец этот проклятый перс шах…

Саакадзе быстрым движением руки зажал рот Папуна.

– Сколько раз с тобой на этот разговор время тратил?

– Где Керим?

Папуна оглядывал сумрачных, потрясенных известием «барсов». Элизбар сидел согнувшись, обхватив голову руками. Посмотрел на заплаканную Нестан, на молчавшую Хорешани и ясно понял: последняя надежда была у всех на Тэкле. Сейчас «барсы» стоят над пропастью, и на самом краю Георгий.

Наконец Даутбек прервал тяжелое молчание. И Папуна узнал о всех событиях и о воздвигнутых Луарсабом неприступных укреплениях на границе.

Папуна опустился на тахту. Из глаз его на расстегнутую рубашку обильно лились слезы, он не чувствовал их. Мысли Папуна витали в Носте, у бедного дома Шио, и вновь представилась ему расшалившаяся маленькая Тэкле, со звонким смехом прыгающая на тахте, и он ощутил тонкие ручонки, обвивающие его шею.

Никто не заметил, как прошла ночь и наступил день. Георгий молча оделся в дорогие одежды, но приколол к груди желтую розу – знак траура – и, ни слова не сказав, вышел. Все знали: к шаху едет.

Шах Аббас отдыхал после удачной охоты. Хорошая осенняя погода располагала к облаве на тигров, но из Картли прибыл Али-Баиндур, и шах внимательно выслушивал хана.

Особенно обеспокоила весть о военном соглашении Картли с Турцией и о намерении грузинских царей снова связаться с Московией. Шах зло усмехнулся. Он твердо решил вторгнуться в Грузию до прибытия турецкой помощи Луарсабу. Его только смущало приближение зимы. Но медлить еще опаснее. Необходимо окончательно присоединить Грузию к Ирану, выйти через Дарьяльское ущелье на Северный Кавказ и, утвердившись на выгодных рубежах, помочь атаману Заруцкому передать Ирану астраханские земли.

– Послы атамана – Хохлов и Накрачеев – последуют за мной в Ганджу, – решил шах.

Шах сразу принял Саакадзе, простив ему даже его отсутствие на охоте.

Долго совещались шах Аббас, Караджугай-хан, Эреб-хан, Карчи-хан и Саакадзе. Шах скрыл от Саакадзе получение сведений от Али-Баиндура и особенно о преданности ему, «льву Ирана», Баграта и Андукапара. Но и Саакадзе, конечно, не все сказал шаху.

Когда поздно ночью Георгий вернулся, он застал всех грузин в сборе.

– Через четырнадцать дней наши кони повернут на картлийскую дорогу!

Радостные восклицания «барсов» смешались с криками восторга Паата.

– Отец, наконец я увижу родину, любить которую ты меня учил… Увижу дорогую мать, прекрасную Русудан, братьев, сестер…

– Смотри, Георгий, – покачал головой Папуна, – может, щах не только царю и князьям хочет хвосты отрубить? Может, народ ему тоже мешает? Не обманул бы тебя перс.

– Мы еще посмотрим, кто кого обманет… Ты другое скажи, хорошо, что шах решил проучить Луарсаба и князей за переход к Турции. Еще сегодня шах повторил при ханах: не на грузинский народ иду войной, пусть спокойно ожидает прихода «льва Ирана», повелителя земель и народов.

– Как можешь ты, Георгий, доверять персу? – рассердился Папуна.

– Кто сказал – доверяю? Но разве у нас есть выбор? Я все предусмотрел. Шах сказал – в Картли сам не войдет, а с ханами я всегда сговорюсь. Разгромим замки, пусть берут княжеские богатства.

– О князьях я с тобой не спорю, Георгий, народ береги.

– Э, Папуна, если бы о народе не думал, зачем «барсы» больше пяти лет одерживали победы Ирану? Конечно, прольется много крови, пока князья совсем успокоятся. Но иначе нельзя. Доколь еще ждать? Азнауров разгромили, Тэкле или держат в подземелье, или… Знали, рану в самое сердце нанесли. Да, теперь Шадиман торжествует, Луарсаб совсем у него в руках, кстати и Картли… Спор разрешим на поле брани…

– Правильно Георгий сказал. Пусть Шадиман вспомнит: мышь рыла, рыла и дорылась до кошки!.. – И Матарс обнял Папуна.

– Мирно не можем вернуться, уничтожат поодиночке. Ты прав, Георгий, только война вернет нам родину.

– Молодец Даутбек! Хорошо сказал. А за Тэкле я Шадиману вместе с головой полторы ноги оторву, – Димитрий порывисто отбросил со лба белую прядь.

– Дело «барсов» побеждать, а не смиряться, – решительно произнес Пануш.

– А может, друзья, вам лучше сейчас от меня отойти? Помните, в Носте я один раз это предлагал. Кто знает, что еще предстоит? Может, тогда я прав был?

– Нет, Георгий, не прав, знай, за тобой я хоть в ад пойду… Мы с тобой кровно связаны.

Георгий посмотрел на друга и снова, как тогда в Носте, подметил сходство между собой и Даутбеком: как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаковый.

И все «барсы», любящие родину, радовались, что идут на нее войной. Решено было тайно послать вперед десять ананурских дружинников. Они должны были рассеяться по Тбилиси и деревням и потихоньку сообщить намеченным азнаурам и выборным от крестьян, что Георгий Саакадзе идет не против Картли, а против князей. Пусть народ спокойно сидит в своих домах, пусть не разоряет хозяйств, пусть не уходит в горы, народу никакого зла от нашествия шаха Аббаса не будет.

Наутро десять преданных Саакадзе дружинников тайно покинули Исфахан.

Хосро-мирза, восседая на шелковых подушках, кейфовал после обеда.

Это уже не был бедный, неизвестный царевич, живший на пыльной улочке Гебраабата. Благодаря Саакадзе он блаженствовал сейчас в новом просторном доме, окруженном пышным садом. В его конюшне ржали породистые кони. В нишах комнат красовались дорогие одежды, а на стенах поблескивало редкое оружие. Толпы слуг угождали царевичу, удостоенному внимания шаха Аббаса и частых посещений Георгия Саакадзе. А жулеп ему подавал африканец в белом тюрбане.

Только одному не изменил Хосро-мирза: по-прежнему Гассан был его первым слугою, по-прежнему рассказывал «приятные» сны и нередко убегал, получая вслед брошенные цаги, подушки и даже фаянсовые тарелки и вазы. Их ломал немало и сам Гассан, но дом был полон посуды, ибо шах Аббас назначал царевичу щедрое содержание, а Саакадзе задаривал его дорогими подарками. Гассана не интересовал больше ров с нечистотами. Его друг, старый Исмаил сам к нему приходил кушать люля-кебаб, мазандеранскую дыню и запивать еду легким шербетом. И вместе с приятной сытостью уносил домой все новости дома Хосро-мирзы. Этими новостями он охотно делился с любопытным Керимом.

Старый Гассан никому не уступал права встречать ага Саакадзе, которого сам аллах поставил на дороге жизни Хосро-мирзы. И сейчас, заслышав стук копыт, Гассан проворно скатился вниз, оттолкнул молодого слугу и широко распахнул калитку.

Спрыгнув с коня, Саакадзе бросил поводья слуге и, слегка пригнувшись, вошел в калитку. За ним вошли Эрасти и два телохранителя.

Долго мучившая Хосро загадка стала понемногу проясняться. Хосро с большим напряжением слушал Саакадзе.

– Настал час возмездия! Царевич, для тебя стараюсь… Думаю, шах-ин-шах и Хосро-мирзу тоже пригласит в свиту. Будешь сопровождать шаха, старайся войти к нему в доверие. «Лев Ирана» одним словом может осчастливить картлийский народ. А я с первой встречи с тобой, – а может быть, поэтому и встретился, – решил очистить дорогу к месту, предназначенному тебе высоким рождением.

– Мой знатный гость, да будет усеян твой путь благоухающими розами, только тебя одного держит моя память и мое сердце. Если аллаху будет угодно, я окажу тебе услугу, равноценную твоей… И скромно прошу, не оставляй меня без сильных взмахов твоих могучих крыльев.

Саакадзе внимательно разглядывал упрямое лицо Хосро. Он давно догадался, что это не простодушный грузин-перс, каким хотелось бы его видеть, а хитрый, скрытный Багратид. Тем более надо сейчас договориться, потом будет поздно… И, пропустив мимо ушей витиеватую речь Хосро, Саакадзе спросил:

– Мой отважный царевич, неужели ты никогда не думал о почетном возвращении домой?

– Мой дом там, где живет шах-ин-шах… но от почета никто не отказывается, и, если аллаху будет угодно, я покорно приму другое помещение.

– А если, кроме аллаха, это будет угодно шах-ин-шаху?

– Я не вижу желающих уступить мне свое место.

– Иногда можно обойтись и без желающих… Скажи, ты совсем забыл грузинский народ?

– Если народ обо мне вспомнит, я не буду скуп на внимание.

– Значит, мой царевич, ты ждешь приглашения народа?

– У каждого человека судьба висит на его шее…

– А если народ тебя пригласит, ты будешь считать себя гостем народа?

– Нет, я буду считать себя хозяином народа, – и, взглянув на приподнятую бровь Саакадзе, поспешно добавил: – Багратид, кем бы он ни был приглашен, должен чувствовать себя хозяином: от гостя слишком легко можно избавиться. Но, мой высокий друг, я уже сказал: я не собираюсь менять дом и, благодаря заботам твоим и «льва Ирана», живу в полном благополучии.

Георгий встал. Гнев и разочарование охватили его, но он скупо сказал:

– «Лев Ирана» не любит праздных людей. Очевидно, оказывая внимание, он рассчитывал, что Хосро-мирза будет служить делу, прославляющему шах-ин-шаха.

Хосро испуганно рванулся, он понял, что слишком далеко зашел в откровенности.

– «Лев Ирана» не ошибся, я буду просить шах-ин-шаха уделить и мне место в шах-севани. Также прошу тебя помнить, как бы аллах ни повернул мою судьбу – ты властелин моих поступков. Только не бросай на полдороге путника, которого ты посадил на своего коня.

– Тогда прошу, царевич, покорно следовать за мной, мой конь приведет тебя к славе и почету. Но запомни: Саакадзе не из мелких чувств посадил царевича Хосро на боевого коня. Дальнейшее обсудим, когда время придет, и от тебя будет зависеть, чтобы оно пришло.

Долго сидел Хосро, обдумывая разговор. И он принял два решения: храбростью, преданностью и другими мерами расположить к себе шаха Аббаса и больше никогда не быть откровенным с Георгием Саакадзе, а при первом счастливом повороте судьбы отделаться от его тяжелой опеки.

В глубокой задумчивости направился Георгий домой, конь шел ровным шагом.

Эрасти, хорошо изучивший Саакадзе, не нарушал молчания до самого дворца.

Впервые Георгий усомнился, правильно ли он поступил, подняв из нищеты и неизвестности двуличного Хосро. Но тогда кого же? Да, теперь поздно сожалеть, надо только крепко держать этого петуха в кулаке. Если не тем окажется, какой нужен Картли, можно опять выгнать на черный двор к благоухающему рву.

Хриплый лай оборвал мысли Георгия. Огромная овчарка прыгала вокруг Джамбаза. Саакадзе усмехнулся: может, это душа Хосро уже бросается на всадника, везущего его на картлийский престол?

Через две пятницы после утреннего намаза шах Аббас властно ударил по золотому гонгу – и мгновенно все пришло в движение: на угловой башне заиграла флейта, взвились оранжевые знамена, зарокотали трубы, рассыпали дробь барабаны, четыре мортиры грянули салют, взметнулся пороховой дым. Замерли ряды шах-севани. Блеснули копья.

Дверь распахнулась, шах Аббас, окруженный ханами, величественно вышел из Давлет-ханэ.

Через северные ворота Исфахана по дороге на Ганджу двинулось огромное иранское войско.

Впереди, придерживая меч Сефевидов, ехал на арабском коне шах Аббас. Его окружали Карчи-хан, Эреб-хан, Караджугай-хан, Эмир-Гюне-хан, Георгий Саакадзе, красавец Паата и огромная свита из молодых и старых ханов. За ними, скрывая волнение, сплоченной дружиной следовали «барсы».

Позади войска под большой охраной двигался гарем шаха. Вместе с женами шаха были и жены ханов. Хорешани сидела в позолоченном паланкине вместе с Тинатин. Они втихомолку горевали, что шах оставил Нестан в Исфахане. О, сколько слез пролила золотоволосая Нестан, прощаясь с грузинами! Сколько сдавленных проклятий посылала шаху Аббасу взволнованная «Дружина барсов»!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Два кахетинца, напоив коней в горном ручейке Дурич, медленно выехали на каменистый берег. Азнауры тщательно проверили оружие, подтянули подпруги, плотнее надвинули бурки и, пожелав друг другу покровительства святого Элиа, поскакали: помоложе, Лома, – вверх по течению Дурича и к деревне Кварели, постарше, Заал, – тушинской тропой, ведущей к горе Борбало.

Путь Заала лежал в горную Тушети, где горы, покрытые вечным снегом и ледниками, пересекаются глубокими ущельями. Только опытный всадник, каким и считался Заал, мог найти дорогу в неприступных скалах и непроходимых лесах.

Заал беспокойно поглядывал на небо. «Еще счастье, – думал Заал, – что теперь октябрь. До гомецарских и чагминских тушин не добраться с ноября по март».

Важное дело предстояло Заалу – просить тушин спуститься с гор на помощь Кахетинскому царству против шаха Аббаса. И Заал беспокойно провел рукой по чохе, где было зашито послание царя Теймураза к Гомецарскому обществу.

Не меняя хода, Заал рысью приближался к суровым вершинам Тушети. В лицо всаднику дул резкий горный ветер.

Владения тушин граничат с Пшавети, Хевсурети, с «мирными» Кистетией, Ункратией, «не мирной» Дидостией и, наконец, с Кахети.

Тушети разделяется на горную Тушети, в самой глубине Кавказских гор, при истоках тушинской Алазани, протекающей по Шамхалату под названием Андийской Койсу-Сулака, и кахетинскую Тушети, составляющую подножие тушинских гор и протянувшуюся до самого берега кахетинской Алазани.

Цовское, Гомецарское, Чагминское и Пирикительское общества и представляют собой тушинский народ, отважный, воинственный и независимый.

До царицы Тамар тушины жили у подножия гор и составляли отдельное царство «без царя». Тамар, покорив горские племена, подчинила тушин не столько оружием, сколько посулами. Со времен Тамар тушины находились в вассальной зависимости от грузинских царей и еще при царях Лаша и Вахтанге Втором славились суровостью и неустрашимостью.

Но раздробление феодальной Грузии на отдельные царства и княжества и беспрестанные нашествия мусульман вынудили тушин отойти к южным отрогам Кавказского хребта, к подножию Борбало и Накерали.

Бесконечные междоусобные войны, когда каждый царь и князь требовал от тушин воинской помощи против другого царя или князя, вынудили тушин покончить с вассальной зависимостью от грузинских царей.

Тушины двинулись вверх по ущелью Накерали со своим скотом и перевалили за неприступные горы. Не имея возможности поселиться вместе, тушины разделились на четыре общества, поделили земли и, запершись в горах, навсегда избавились от власти грузинских царей. Тесно связанные, четыре общества жили общностью интересов, защищались от врагов собственной воинской силой и постоянно отражали набеги шамхалов и лезгин. Часто сами, объединившись, устраивали большие набеги на Шамхалат, обогащаясь скотом, конями и данью. Тушины с гордостью говорили: мы никогда не были побеждаемы, ибо лучше умереть орлом, чем жить зайцем.

Но, запершись в горах, тушины Гомецарского и Чагминского обществ сохранили грузинский облик жителей долин, сохранили в преданиях и легендах прошлое Грузии, сохранили древнегрузинский язык.

Суровые, бесплодные хребты каменным кольцом окружают плодородные тушинские лощины, леса и озера. Вершины, одетые в снеговой покров, как в белые шкуры, навороченные глыбы скал, синеватые прозрачные ледяные расщелины, лиловато-оранжевое солнце, мгновенно смиряющее бурю, и молнии, сверкающие в темных провалах ущелий, создают фантастическую игру камня, света и льда.

И тушин, возвращаясь с охоты, рыбной ловли или пригоняя скот, рассказывает о злых духах, помогших туру скрыться в скалах, или о речном черте, укравшем рыбу из сетей, или о зеленом демоне, пропустившем сквозь заросли веток заблудившийся скот.

В нетронутых дремучих лесах отважные тушины, засучив рукава, выходят на борьбу с медведем и живым приводят его в аул. Выслеживают волка, ловят арканом оленя, западней – лисицу, охотятся за куницами, на отвесных скалах подстерегают туров и диких коз. В горных озерах и реках ловят лососей, пятнистую форель. Пускают меткие стрелы в ястреба-перепелятника, огромных орлов и диких голубей.

Но тушины, как и прежде, в низовьях продолжают заниматься скотоводством. Скот – это средство к существованию: овцы тушин славятся вкусным и нежным мясом, тушинский сыр подается к царскому столу. Из шерсти овец тушинки ткут тонкие шерстяные материи, разноцветные ковры, хурджини, вяжут пестрые носки, катают войлок, делают читы. Все выделывается для себя и только в случае нужды выменивается в Кахети на больших базарах Загеми на хлеб, оружие, бисер, серебро.

Но отсутствие обширных пастбищ в каменистых горах не дает возможности расширять скотоводство. Огромные отары овец не вмещаются в зеленых ущельях и живописных долинах. И тушины договорились с Кахетинским царством: кахетинцы предоставили тушинам богатое пастбище, Алванское поле, вмещающее огромные отары овец, за что тушины платят скотом и шерстью, а также никогда не отказывают в военной помощи. Нередко и другие грузинские цари прибегают к боевой услуге безудержно храбрых тушин, предоставляя за это пастбища и земли.

Новая родина тушин изобиловала богатствами, но ни горный хрусталь, ни мрамор, ни свинец, ни медная жила в камнях, ни горячие ключи близ Хисо, ни кислые источники у Чиго не останавливали внимания тушин.

Извечная борьба с суровой стихией, с отчаянным врагом и хищным зверем с детства сдружила тушина с конем, шашкой, самострелом и копьем.

Горная Тушети – железные ворота Кахетинского царства. Не проникнуть шамхалу и аварцам через тушинские перевалы в плодородную Алазанскую долину.

Высятся угрожающе Некудуртская, Данойская, Диклойская и Лайская сторожевые башни.

И Заал, вступив в пределы Тушети, видел на острие горных вершин цепь боевых башен и на выступах скал конных тушин, зорко всматривающихся в даль.

У горы Тбатани за Панкисским ущельем Заала остановили сторожевые тушины и, только убедившись, что это азнаур царя Теймураза, везущий из Греми в аул Шапако послание к хевис-бери, пропустили его в глубину гор, дав для почета или, может быть, для верности двух проводников.

Другой азнаур, Лома, в этот час приближался к отрогам гор Цовского общества.

Цова, или Цовское общество, вышло из кистинского племени, галгойского происхождения, и, породнившись с обществом Гомецарским и Чагминским, смешало свой кистинский язык с древнегрузинским.

До присоединения к Тушети Цова обитало в ущелье Глигвы, образованном речкою Глигвой, близ снежных вершин Кавказского хребта, на северном его скате.

Некогда кистинцы, завраждовав с другими родственными племенами, раскололись и ушли в Хеви, Мтиулети, Чартили, Хандо и другие боковые арагвские и терские ущелья. Но, терпя притеснения от Эристави Арагвских и узнав о малочисленности гомецарцев и о свободных землях, кистинцы с согласия тушин переселились к верховьям Алазани, где уже обитало родственное им Пирикительское общество.

Слияние цовцев с тушинами оказалось для тушин выгодным. Цовцы в совместных с тушинами войнах и набегах вскоре сделались яростными защитниками своей новой страны.

Азнаур Лома осторожно въехал на висячий плетеный мост, переброшенный через черное ущелье и низвергающийся со скалы бурный поток. Ненадежный мост качался под копытами коня, но Лома невольно залюбовался мрачной красотой ущелья и не заметил, как, переехав на горную тропу, очутился перед разрушенной каменной церковкой.

Перекрестился Лома и сокрушенно подумал: «Вот воинственные тушины издревле приняли христианство и были верными греко-восточной церкви, но теперь, после войн с персами и турками, утратили чистоту веры».

Религия тушин представляла собой смесь христианства, магометанства и язычества. Но это их не смущало. «Нам это подходит», – говорили они.

Потомки священников добились признания их деканозами – жрецами и, как прямые наследники служителей церкви, стали пользоваться властью и всеми выгодами своего звания. Образа, кресты, священные сосуды и другую церковную утварь, особенно саундже – сокровище с древнегрузинской надписью, суеверные и расчетливые деканозы тщательно скрывали в скалах или зарывали близ жертвенников в землю.

Деканозы в честь каждого святого сделали священные дроша – знамена, обвесили пики разноцветными платками и колокольчиками. Хорошо, что боевое знамя – алами – хранилось у хевис-бери – главы народа, иначе объявление войны тоже зависело бы от деканозов.

Но надзор за священными знаменами принадлежит только деканозам, и ему, азнауру Лома, конечно, надо было прежде всего задобрить сильных деканозов. От этого зависит успех дела.

Послав в Тушети азнауров за военной помощью, Теймураз спешно отправил гонцов к царям Картли и Имерети, а также к владетельным князьям Грузии.

Столица Кахетинского царства Греми возвышается у подножия гор, отделяющих Кахети от Шамхалата, на берегу речки Греми, впадающей в Алазани.

Один из древнейших городов Грузии, возникший до новой эры, Греми уже в IV веке был окружен мощной крепостью с башнями и рвами.

Недалеко от Греми притаился в тутовой роще монастырь Алаверди, резиденция митрополита – главы кахетинской церкви.

В древности в Греми была основана школа высших наук, откуда грузинские юноши и отправлялись в Афины приобщаться к источникам эллинской мудрости.

Теймураз, поглощенный заботами о сохранении царства, часто навещал монастырь святого архангела, где у гробницы царя Левана любил углубляться в мудрые размышления.

Пользуясь временным затишьем, он с увлечением предавался сложению стихов, записывая на вощеной бумаге руставелевскими размерами шаири и чахрухаули страстный спор свечи и мотылька, соловья и розы и дифирамбы в честь красного вина и алых губ.

Еще в Исфахане, приобщаясь к иранской культуре, Теймураз пленился возвышенными переживаниями «Лейли и Меджнун», и нередко под сенью старых чинар он перекладывал в грузинские созвучия «Лейли-Меджнуниани», поэму любовной тоски.

Вблизи монастыря высился каменный царский дворец с башенками, резными балкончиками, украшенными древними грузинскими орнаментами. Тенистые орехи и каштаны, обвитые плющом и диким виноградом, бросали прохладную тень, слева мраморные ступени спускались к реке, а перед покоями Теймураза фонтан вздымал высокую струю, и серебристая пена, падая, рассыпалась на каменном крылатом коне.

Но сейчас Теймураз сменил перо на меч и нетерпеливо ждал Луарсаба. Сегодня на военном совете он, Теймураз, в присутствии царя Картли объявит княжеству и высшему духовенству Кахети свой план войны с шахом Аббасом.

Напряжение нарастало давно: шах Аббас, отпустив Теймураза из Ирана, рассчитывал на полное подчинение себе царя Кахети. Но властный Теймураз не думал омусульманить Кахети, не думал выполнять волю шаха.

Теймураз не сомневался: шах Аббас будет мстить за непокорство.

И действительно, в одно осеннее утро из пограничного монастыря прискакали в Греми на верблюдах монахи и сообщили о движении войск шаха Аббаса на Ганджу. Один из монахов клялся, что идут несметные полчища персов, от рева верблюдов дрожит земля и от пыли караванов не видно солнца. Другой монах, бледный, безмолвствовал и только осенял себя крестом.

С этого часа Теймураз забыл покой. Он не сомневался, что раньше всего коварный шах присвоит богатства Кахети.

Разосланные в грузинские царства и княжества гонцы еще не вернулись.

Теймураз собрал кахетинские дружины, собрал всех, кто умел сидеть на коне и держать в руках оружие.

Амкары, каменщики, крестьяне и даже женщины спешно воздвигали непроходимые завалы в Упадари – ущелье при слиянии рек кахетинской Алазани и Иори, единственном проходе из Ганджи.

Беспрестанный колокольный звон тревожил города и деревни. Из домов выбегали вооруженные кахетинцы и на конях спешили под боевые знамена своих дружин.

Вокруг дворца Теймураза толпился народ. Присутствие митрополита, монахов, священников, князей, опытных полководцев усиливало воинственный подъем, а укрепленные завалы Упадари успокаивали Теймураза.

Но царь Кахети помнил, что его два сына и мать Кетеван хитростью выманены у него шахом и сейчас находятся в полной власти жестокого «льва Ирана».

Сначала шах потребовал от Теймураза в аманаты сыновей крупных феодалов, приближенных царя Кахети. Теймураз послал сыновей князя Чолокашвили, сардара кахетинских войск, и князя Андроникашвили, начальника царского дворца. Но не успели молодые князья доехать до Исфахана, как к Теймуразу снова приехал гонец от шаха с посланием: «…иду я против турок, выдай мне в залог верности твоего сына. Так делал и дед твой. Этим докажется преданность твоя мне».

Теймураз бросил в ларец перечитанное много раз послание и зашагал по мягкому ковру опочивальни. После долгих колебаний он все же решил отправить в Исфахан своего младшего сына Александра вместе со старой царицей Кетеван. Отличаясь умом и красноречием, она надеялась умилостивить коварного шаха. Но предсказание князей, что это будет спасением для царства, не оправдалось. Не помогли и богатые дары, переданные шаху Аббасу князем Нодаром Джорджадзе.

Шах в гневе снова отправил гонца с посланием и требованием прислать к нему наследника престола Леона: «…не я ли воспитатель твоего сына? Ты найдешь дружбу во мне, окажу должную честь матери твоей и возвращу ее к тебе».

Теймураз до боли сжал руками голову.

Князья настаивали на отправке в Исфахан Леона: «Разве ты не был два раза у шаха, – уговаривали они царя, – и все же он отпустил тебя. То же будет и с царевичами».

И вот Теймураз остался только с молодой женой Натиа и дочерью. «Но разве шах успокоится? Он уверяет, будто идет на турок и войска ждут его в Гандже, но кто не знает коварного шаха?»

Теймураз поднялся на террасу.

Он смотрел на движение войск по улицам Греми. Его лицо просветлело. Перед дворцом в суровом безмолвии проходил передовой отряд конницы цовских тушин. Закованные в кольчуги витязи держали копья и щиты.

Впереди на горячем жеребце ехал хевис-бери Датвиа, старец с белой бородой, спадающей на чешуйчатую кольчугу, рядом его внук в воинских доспехах, шестнадцатилетний Чуа, с прямым тонким носом и сверкающими глазами. Впереди колыхалось алами – боевое знамя тушин.

Теймураз залюбовался стройными всадниками. Он знал, что деканозы обещали Заалу и Лома за этим отрядом скоро спустить с гор многочисленную тушинскую конницу.

И, любуясь, Теймураз не слышал, как вошел азнаур Заал и почтительно доложил о прибытии из Ганджи гонца шаха Аббаса.

Вошедший гонец, молодой Исмаил-хан, с подчеркнутой вежливостью передал свиток…

Уже в оленьих рогах пылали светильники, а Теймураз снова и снова в бешенстве перечитывал коварное послание.

И когда наутро в опочивальню вошли князья Чолокашвили и Андроникашвили, они застали Теймураза хмуро шагающим по узорчатым паласам.

Князья осторожно напомнили о скором прибытии Луарсаба.

Теймураз, овладев собой, отстранил слуг и сам быстро надел желтую шелковую рубашку, поверх нее атласный азям – кафтан, вышитый золотыми узорами, и ожерелье из крупных гранатов, затянул кожаный пояс с золотой чеканкой и прицепил саблю персидской работы в ножнах из узорчатой стали. Высокая черная бархатная шапка, отороченная собольим мехом и обшитая по бокам изумрудом и жемчугом, а сзади крупной бирюзой, придавала ему величественный вид.

Слуги поспешно накинули на Теймураза парчовую шубу, отороченную соболями.

Тронный зал, богато украшенный в персидском вкусе, и прилегающие к нему большие и малые покои и галереи были переполнены кахетинскими князьями и духовенством, сидящими на узких ковровых тахтах и стоящими вдоль стен. В простенках шептались полководцы, мдиванбеги и придворные. В галереях теснились царские азнауры, окружая Заала и Лома, вернувшихся из Тушети с хорошими вестями.

Особенным вниманием пользовались рыцари-тушины, наполняющие тронный зал, малые покои и галереи. Начальник цовских тушин Датвиа и его внук Чуа вызывали всеобщее восхищение. Их окружали плотным кольцом молодые и старые князья.

Из окон был виден двор, на котором толпились джилавдари – конюхи, джабадари – оруженосцы, чубукчи, телохранители, нукери. Слышался нетерпеливый цокот, ржание, гул смешанных голосов и отдаленное раскатистое приветствие.

Затрубил рог. Бухнул барабан. Заиграли длинные трубы.

В тронный зал вошел с позолоченным жезлом Чолокашвили и объявил о приезде царя Картли, Луарсаба. Под приветственные возгласы вошли цари Теймураз и Луарсаб, окруженные кахетинской и картлийской знатью.

Поздним вечером, после приема в тронном зале полководцев и начальников дружин и совместного обеда с воинами, в покоях Теймураза совещались цари Картли и Кахети, Шадиман, Чолокашвили, Андроникашвили, Эристави Ксанский, кахетинские князья и духовенство. У дверей стояли азнауры Заал и Лома.

Теймураз сочувственно посматривал на похудевшего и бледного царя Картли, но его радовала решимость Луарсаба.

Больше всего царей беспокоило, как будет действовать Шамхалат. Беспрерывные столкновения с Шамхалатом происходили из-за лезгин, постоянно вторгавшихся в Кахети.

Теймураз напомнил: в борьбе с Шамхалатом давно стремилась Кахети заключить союз с Черкесией и Кабардой, уже взятыми Русией под защиту, особенно с некоторыми горскими князьями, враждебно настроенными к Крыму и Турции, следовательно, и к Шамхалату, тайно тяготевшему к Стамбулу.

Могущественная Русия сейчас оказывает сильную помощь Черкесии и Кабарде. Кахетинское царство еще при деде Теймураза, царе Александре, начало переговоры с царем Русии. И теперь Кахети, начиная кровавую войну с Ираном, должна просить Русию направить против Шамхалата черкесских и кабардинских князей.

Луарсаб, осведомленный Шадиманом, напомнил совету: Шамхалат давно чувствует угрозу Русии и хотя внешне поддерживает посольские отношения, но все больше тянется к Турции.

– Русия тоже неплохо действует, задабривает шамхала подарками и обещаниями и совсем не ради выгод Кахети думает проглотить шамхала вместе с его царством, – сказал Шадиман.

– Русия несет сияние святого креста в царство неверных, а против Шамхалата замышляет, дабы ослабить врага всего христианства – Турцию, – строго произнес митрополит.

Теймураз погладил круглую черную бородку и упрямо повторил:

– В Русию нужно отправить посольство. Отцы церкви и доблестные князья, настал час: все христианские цари должны объединиться в великий христианский союз. Только такой союз может устрашить шаха и султана, и неверные псы не посмеют больше вторгаться в пределы христианских царств. Как могли столько времени терпеть? Разве древние цари нам не в пример? Не раздоры ли и гордость погубили многие христианские царства? Разве греческие цари не уверяли горделиво – мы никого не боимся? А османы взяли Константинополь, надругались над монастырями и обратили церкви в мечети. Не печальна ли участь разоренных греческих царей? Так почему же медлят христианские царства? Спасение от мусульман в великом христианском союзе.

– Кто может оспаривать твою мудрость, царь Теймураз, но когда на охоту спешишь, не время чистить цаги. Надо воспользоваться помощью, предлагаемой Османским государством, – сказал мягко Шадиман, со скрытой неприязнью поглядывая на полурусский наряд Теймураза.

Кахетинские князья поддержали Шадимана и осторожно советовали Теймуразу попытаться предотвратить столкновение с шахом Аббасом, предложив персу ежегодную дань.

Теймураз поднялся, от возмущения белое лицо его покрылось красными пятнами:

– Разве мои сыновья и мать, царица Кетеван, плохая дань?! Но шах опять требует дань, и не шелком и золотом, а… – и Теймураз прочел последнее послание шаха.

В наступившей тишине, точно раскаленные стрелы, падали слова:

– «…в преданности твоей не сомневаюсь. Ты пожертвовал своими детьми, приди и ты, почтись дарами и возвращайся на мирное царство…»

Покои Теймураза огласились возмущенными криками и угрозами. Всполошились князья и духовенство: «Что, если за истреблением царской семьи последует истребление всех кахетинских князей?» Перебивая друг друга, кричали о мести, об изгнании из Кахети всех мусульман, о беспощадном истреблении кизилбашей, и еще о многом кричали охваченные тревогой князья.

Луарсаб поднял руку. На его молодом лице отражалось столько внутренней силы, что невольно и молодые и старые смолкли.

Луарсаб коротко сказал:

– В подлости шаха не следовало сомневаться, и сейчас – время меча, а не слов.

На другой день Луарсаб и Теймураз двинули войска к границе. Луарсаб расположил картлийские дружины на левом берегу реки Иори, около селения Мукузани… Здесь быстро росли завалы и укрепления, делающие непроходимой лесную дорогу, ведущую из владений Ирана в Кахети.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Против «Зеленой» мечети, украшенной изразцами и арабскими надписями, на бугре, заросшем кустарником, стояли двое юношей в богатых одеждах: царевич Сефи-мирза и Паата Саакадзе. Они целились в пролетающих птиц и громко радовались меткости своих стрел.

На почтительном расстоянии, у плетней, за которыми тянулись виноградники, гранатовые деревья и айва, стояли телохранители Сефи и Паата, среди них верный Арчил. Телохранители сдержанно, но с расчетом на хороший слух юношей, восхищались ловкостью Сефи-мирзы, наследника иранского престола, и князя Паата, сына сардара Саакадзе.

С некоторых пор между Сефи и Паата возникла тесная дружба, поощряемая шахом Аббасом. Юноши еще не были тверды в политике и выражали своя чувства открыто и искренне.

– Думаешь ли ты, мой друг Паата, что если простоим здесь до вечера, то все бугры будут покрыты птицами, пронзенными твоими стрелами?

– Я думаю, мой высокий мирза, что если я сейчас уйду, то все равно ганджинские бугры будут покрыты птицами, пронзенными стрелами Сефи-мирзы, прекрасного, как луна в четырнадцатый день его рождения.

– Дозволь заметить тебе, мой друг Паата, у Сефи-мирзы никогда не загорятся глаза при виде плодов чужой доблести, ибо сказано – умей гарцевать на своем коне.

– Разреши и мне сказать, благородный Сефи-мирза: есть всадники, которым принадлежат все кони. А будущему «льву Ирана»…

Сефи-мирза поспешно обнял Паата и испуганно обернулся на слуг.

– Мой Паата, у каждого судьба висит на его шее. Да живет мой всесильный повелитель, «лев Ирана», пока не исчезнут во вселенной луна и солнце… Но… – Сефи близко склонился к Паата, будто показывая ему стрелу, и шепотом произнес: – Я всегда буду помнить, что моя мать – грузинка… В тихие ночи, когда нас слушали только ветерок и мерцающие звезды, моя мать Тинатин, прекрасная из прекрасных, нашептывала мне сказание о Гурджистане… Мой Паата, я люблю твою страну, так хочет мое сердце, так хочет моя мать.

– Повелитель моих дум и чувств, благороднейший из благородных Сефи-мирза, мысли и руки Паата крепли в твоей изумительной стране. Пусть аллах и мой бог Иисус помогут мне дожить до времени, когда ты скажешь: самый преданный мне слуга – князь Паата Саакадзе.

– Мудрый из мудрейших Паата, здесь, на границе наших земель, тебе говорит Сефи-мирза: самый преданный друг у князя Паата Саакадзе – смиренный Сефи-мирза.

– Дозволь мне не словами, а жизнью ответить тебе, как глубоко мне в сердце проникли возвышенные чувства прекрасного Сефи-мирзы. Если моя судьба даже на цепи висит на моей шее, я сумею повергнуть ее к твоим стопам… Я пойду сражаться с врагами твоей и моей родины и если, иншаллах, вернусь…

– Увы, мой храбрый витязь, ты не пойдешь сражаться так же, как и я, – мой грозный повелитель шах Аббас оставляет нас в Гандже вместе с Хосро-мирзой охранять границы от возможных вторжений турок.

Сефи посмотрел на вздрагивающие ноздри Паата. «Бедный мой друг, – подумал Сефи, – твоя судьба, как и моя, висит на мече грозного повелителя», – но вслух он сказал:

– Не печалься, мой отважный друг, может, и лучше тебе не участвовать в этой войне… Моя мать говорит… – Сефи-мирза поспешно оборвал речь. – Слышишь, флейта играет. Пойдем, повелитель Ирана проснулся, и мы сумеем присутствовать на приеме русийских послов.

«Странно, – думал Паата, спускаясь к шатрам, – никогда не замечал, чтобы у Сефи дрожали руки и глаза покрывались блестящей влагой… Неужели я не увижу Картли? Не увижу мою мать Русудан, прекрасную из прекрасных?»

На спуске юноши остановились. Сефи-мирза чуть отошел и скромно опустил глаза.

Магометанин не должен смотреть на чужую жену. И хотя Сефи-мирза был проникнут чувством высокой любви к Хорешани за дружбу ее с Тинатин, за веселый смех и еще за Паата, которому она сейчас заменяет мать, – он стоял, опустив глаза, в почтительном молчании.

– Я видела, мои мальчики, сколь ловко вы истребляли птиц, и пожелала вам с такой же ловкостью попадать в ваших врагов.

И Хорешани нежно потрепала по щеке Паата. Она с удовольствием приласкала бы и Сефи-мирзу, сына любимой Тинатин, но это может навлечь на него неудовольствие правоверных, а царевичу предстоит царствовать в Иране. О, скорей бы такое случилось.

– Наши враги – твои враги, дорогая Хорешани… Да, знаешь, я не поеду с отцом в Картли. Увидишь мою мать, расскажи о любви Паата к ней.

– Расскажу, мой Паата, только думаю, и ты скоро увидишь прекрасную Русудан.

Хорешани уже знала об оставлении Паата заложником, но она не считала нужным выдавать переживаемое ею волнение.

И, желая развеселить юношей, лукаво сказала:

– Воины должны быть бесстрашными, иначе их место займут дочери утренней звезды и не споют им песню. Что? Вы не знаете их песен? Хорошо, мальчики, послушайте.

И Хорешани насмешливо запела:

– Дорогая Хорешани, если только доблесть нужна женщинам, моего высокого друга Сефи-мирзу будут сжимать в объятиях все дочери утренней звезды.

– Мой высокий друг Паата, не отягощай изящные ушки ханум Хорешани несбыточными мечтами, ибо, пока красавцу Паата не минует сто двадцать лет, никто не взглянет на невзрачного Сефи-мирзу.

Хорешани расхохоталась:

– Завтра, мой Паата, расскажешь мне, кто из вас остался победителем в словесном поединке.

И Хорешани, вероятно желая поскорее освободить Сефи-мирзу от стесненного положения, стала подыматься по тропинке. Песня для юношей! Лет через десять она спела бы иную:

Но будут ли десять лет?! Она оглянулась на юношей, и сердце ее сжалось от предчувствия: обоих ждет одинаковая судьба. Участь всего прекрасного – гибель. Вот и Луарсаб! Сколько Дато ни сердится, все равно мое сердце не изменило Луарсабу. Если богу будет угодно, я об этом скажу царю Картли. Картли! Дорогое слово, но что ждет нас всех, когда вернемся?

В последнее время Хорешани все чаще задумывалась. Ее открытое сердце не терпело двойственности. Она твердо знала: на родину нельзя возвращаться в сопутствии врагов. Дато говорит: только воспользуемся силами персов. Но разве можно уберечь палец, когда обжигаешь руку? Кого умный Георгий хочет перехитрить?

Хорешани была единственной женщиной в стане, разгуливающей в сопровождении только двух слуг-грузин.

Да и кто бы посмел не уступить ей дорогу? Или посмотреть более смело, чем на закутанную в чадру жену шаха? Разве кто-нибудь захочет смертельной встречи с Дато?

Нет, Хорешани гуляла свободно, откинув от лица тонкую прозрачную ткань. И, гуляя, она думала тревожную думу. Вдруг Хорешани остановилась. Уже несколько раз Хосро-мирза попадается ей навстречу как бы случайно. Но разве женщину можно обмануть? Что надо этому мулу от нее? Хосро ненавидят «барсы», а Георгий оказывает ему царские почести, почему? «Мне он тоже неприятен, но судьба его достойна жалости», – подумала Хорешани, небрежно ответив на слишком почтительный поклон Хосро-мирзы. Она уже хотела пройти, но Хосро поспешно заговорил:

– Глубокочтимая княгиня, ты славишься мудростью, но только глупцы могут, наслаждаясь мудростью, не плениться красотой.

– Значит, царевич, ты за всех глупцов поспешил догнать меня, дабы сообщить о свеем превосходстве над ними?

– Княгиня, я всегда спешу к источнику рая, ибо там могу встретить прекрасную из прекрасных, мудрую из…

– Понимаю, царевич, ты хочешь к моей славе пристегнуть еще застежку с именем Хосро-мирзы.

– Прекрасная княгиня, застежка оказывает нам двойную услугу, ибо она застегивается и расстегивается.

– Скажу прямо, царевич, на застежки тебе не везет. До меня дошло, что застежки с золочеными львами не принесли тебе удовольствия. Смотри, мой Дато не нуждается ни в чьей помощи расстегивать мои одежды.

– Прекрасная княгиня, разве я неучтиво убеждал тебя в обратном? И разве корона царицы не значительнее вуали княгини?

– Э, щедрый Хосро-мирза, царица без трона – все равно что шашлык без перца.

– А разве я неучтиво предлагал тебе перец без шашлыка?

– Понимаю, царевич, ты думаешь – шах Аббас в награду за муки, связанные с принятием магометанства, назначит тебя наследником иранского трона?

Хосро-мирза отскочил, беспокойно оглядываясь.

– Да хранит твою смелость аллах…

– Не беспокой аллаха, мой Дато не хуже охраняет мою смелость.

– Когда я займу подобающее мне место…

– А когда произойдет твое вознесение?

Глаза Хосро заискрились, и он, не спуская жадного взора с застежки на груди Хорешани, наклонившись, шепнул:

– Скоро… В этом мне помогут аллах, шах Аббас и Георгий Саакадзе.

Хорешани побледнела. Она поняла все. И страх за Луарсаба кольнул ей сердце. Она молча внимательно смотрела на Хосро: «Неужели?! Нет, только не он!»

– У тебя, царевич, крепкие помощники, но иногда на породистом коне опаснее путешествовать, чем на ишаке. Ты, кажется, это тоже испытал?

– Высокочтимая княгиня, опаснее всего путешествовать на раскаленном языке женщины, ибо женщина подобна тени. Когда преследуешь ее, она убегает, когда бежишь от нее, она гонится за тобой.

– Хорошо напомнил, сумрак уже снизошел с небес, и поскольку Хосро-мирза мало похож на тень, прошу не бежать за сокровищницей чужих услад.

И Хорешани, подозвав верного Омара и молодого слугу, стала спускаться с пригорка, слегка раскачивая пышными бедрами.

Она с тревогой обдумывала слышанное. Сказать Дато или подождать? Может, этот петух, желая ее прельстить, похвастал троном, но тогда почему Георгий оказывает ему почести? Почему шах с почетом за собой возит? Сказать? Нет, лучше подождать, зачем причинять любимому Дато лишнее огорчение. Любимых «барсов» тоже не следует обременять плохими вестями. Сказать не трудно, но слово, как буйвол арбу, тянет за собою последствия.

И Хорешани повернула к большому шатру гарема, где ее ждала Тинатин.

Отворот полосатого шелкового шатра открывал вид на Ганджу, утопающую в пышных виноградниках.

Но шах Аббас, равнодушно поглядывая на далекие очертания лиловых гор, продолжал диктовать Караджугай-хану послание шамхалу с грозным повелением вторгнуться в горную Тушети.

Вердибег, сын Карчи-хана, почтительно стоял на пороге.

Шах Аббас наложил на послание золотую печать и обернулся к Вердибегу:

– Пусть русийские послы прибудут к большому шатру и ждут моего внимания.

Вердибег низко поклонился шаху и вышел из шатра. Кивнув головой начальнику сарбазов Булат-беку, он вскочил на подведенного коня, и всадники, взмахнув нагайками, повернули в конец стана.

Они проскакали мимо вытянувшихся в ряд персидских военных шатров. С пиками у плеч, в строгом порядке, застыли расставленные часовые. На знойном песке черными полосами лежали тени шатров.

Справа высилась старинная крепость с красивыми башнями. Высоко над цитаделью в синем неподвижном воздухе висело иранское знамя. В трещинах каменных стен зелеными змейками извивался мох, обрываясь пушистыми космами на широких выступах.

На всем скаку осадив коня у стоянки русийских послов, Вердибег быстро охватил взглядом тяжелое богатство северных одежд. Он подошел к Михайле Никитичу Тихонову, и ему показалось, что добродушные голубые глаза посла похожи на стеклянные четки.

Тихонов, степенно поглаживая широкую рыжую бороду, слушал посольского толмача Семена Герасимова, шустро переводившего витиеватые персидские фразы Вердибега.

Одобрительно кивнув головой в ответ на приглашение молодого хана следовать за ним, Михайло Никитич тяжело вложил ногу в узорчатое стремя и грузно опустился в седло.

И сразу посольский стан пришел в движение. Тридцать самарских стрельцов вскочили на коней, украшенных ярко-красными чепраками с черными двуглавыми орлами.

Подьячий Алексей Бухаров, в плотно надвинутой меховой шапке и в алтабасовой ферязи, сжав упругие бока рослого жеребца, поравнялся с Михайлой Никитичем.

– Подарки шаху казачий сотник Ивановского приказа Лукин везет.

Тихонов одобрил и заговорил с Бухаровым о тяжелом пути, пройденном посольством.

Выехали они из Самары на благовещенье и двигались степью до Яика две недели, а от Яика до Енбы-реки четыре недели.

Дальше на Хорасан ехали степью на верблюдах, нападали на них не то калмыки, не то туркмены. Пищальным огнем отогнали татар.

Много дней и ночей провели на травах и в песках. Кони изнурились, и люди почернели. Весна прошла, лето минуло, и только к концу августа добрались до шахского города Мешхеда. Правили посольство, но хан Арап (Эреб) в те поры был добре пьян и начал их унимать. Пошли против наказа, не договорили речей государевых. Махнули рукой и сели есть овощи.

Пошли в баню, плюнули – ни веников, ни пара. Только из каменного фонтана теплая водичка капает. Соблазн для души, невыгода для тела. Так и не вымылись. Пригласил их шахов хан к столу, давились сладким рисом, а вспоминали стерляжью уху в перце и янтаре.

Услышали прелесть: шах не пошел с войском на турок.

Вспомнили наказ молодого царя Михаила Федоровича вручить шаху объявительную грамоту о восшествии на великий престол Московских земель нового царского рода бояр Романовых.

Дорогой поразмыслили: смута в Московском государстве еще не унята, и польских и литовских людей не всех выгнали. Не следует у Аббас-шахова величества большой задор являть.

Пошли вдогон за шахом степями да горами, да насилу у города Ганджи догнали.

Размышления послов прервал окрик Вердибега:

– Стой! И в знак уважения к шах-ин-шаху слезьте с коней!

Тихонов и Бухаров удивленно оглянулись. Их посольский поезд остановили в степи, вдалеке от шахских шатров.

Михайло Никитич плотнее осел на седло:

– Мы сами знаем, как нам царское величество почитать, а тут нам далече, с лошадей сседати непригоже.

Молодой хан нетерпеливо прогорланил:

– Не упрямьтесь, слезайте с коней!

Долго спорили. Но ни доводы, ни увещевания не помогли, и послы все же слезли с коней и стояли у шаховых шатров с обеда до вечера.

Тихонов, прогуливаясь, стал поглядывать на стрельцов. Он удивился: в Москве из-за царских дел в боярской думе он не замечал красивых, стройных стрельцов.

«Красота наша сильна да складна», – подумал Тихонов и тут же решил после приема у шаха раздать стрельцам по холщовой рубахе.

Потом мысли боярина перекинулись на посольские заботы. «Великие дела предстоят Московскому государству, – думал боярин, – дорогу пробиваем к двум морям: к Каспийскому – на выход к землям азиатским, да к Балтийскому – на выход к английским, франкским и гишпанским землям».

Наконец, когда солнце стало бледнеть и потемнели ганджинские горы, снова приехал сын Карчи-хана.

Тихонов, едва сдерживая гнев, проговорил:

– Нам на поле стоять непригоже: то нам бесчестие чинят, про то скажи шаховым ближним людям.

Вердибег вежливо ответил:

– От шаха тотчас указ будет.

Шах Аббас хитро улыбался, выслушивая донесения молодого хана о недовольстве московских послов.

Он успел пообедать в шатре Тинатин с законными женами, подремать в кейфе, насладиться тихим пением красивых ганджинок, принять крымского царевича хана Гирея, пообещать ему за верность новый город Тарки, а московские послы все еще стояли в степи на почтительном расстоянии от шахских шатров.

Наконец шах Аббас, решив, что послам достаточно дано понять о могуществе Ирана, приказал привести послов в большой шахский шатер.

Ничем не выдавая свою усталость и неудовольствие, Тихонов и Бухаров в сопровождении стрельцов двинулись за молодым ханом.

Въехав в шахский стан, посольство свернуло на главную дорожку, усеянную мелким красноватым песком и обильно политую. Начальник дежурных сарбазов подвел их к большому полосатому шатру с пологом, подхваченным кистями. Над входом развевалось иранское знамя – колыхался золотой лев, зажав в мощной лапе обнаженный меч.

Когда послы вошли в шатер, они невольно остановились. На резном возвышении, покрытом голубым ковром, под балдахином из пурпура и бархата, словно изваяние, восседал иранский шах.

И Михаил и Алексей у руки шаха были.

Шах Аббас острым взором измерил русийских послов, стремясь за богатством наряда и степенностью разговора угадать устойчивость Московского государства.

Встав против шаха, Тихонов степенно начал «править посольство»:

– «Божиею милостию великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси великому государю, в чести величества изящному, и многим мусульманским родам повелителю, Персидские и Ширванские земли начальнику, вам, брату своему, Аббас-шахову величеству велел поклонись и свое царьское здоровье велел сказати, а ваше, брата своего, здоровье велел видети».

Тихонов почтительно посмотрел на шаха, точно радуясь, что видит «льва Ирана» в полном здоровье, но про себя решил: «хитрый лев».

Он медленно взял у подьячего Алексея Бухарова объявительную грамоту о вступлении царя Михаила Федоровича на всероссийский престол и торжественно развернул:

– «Бога единого безначального и бесконечного, и невидимого, страшного и неприступного…», – и Тихонов перечислил титулы царя Михаила, шаха Аббаса и перешел к делам Московии: – "божьим праведным гневом, при царе Борисе учинилась вражья прелесть и смута в Московском государстве, явился вор, богоотступник, еретик, чернец рострига Гришка, сына боярского галиченина Богданов сын Отрепьева заворовав, сбежал от смертныя казни из Московского государства в Литву, и в Литве расстригся, и своим ведовством и бесовским ученьем назвал себя деда нашего великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии самодержца, сыном, царевичем Димитреем Углицким. И литовской Жигимонт король, хотячи в Московском государстве смуту учинити, не сыскав, тому вору поверил и, преступив свою правду и нарушив мирное постановление, послал с тем вором радных панов, и тот вор своим злым ведовством и чернокнижеством обольстя и устращав злыми своими коварства многих людей, был на Московском государстве и хотел Московское государство разорити. И милосердный бог над нами милость свою показал, что богоотступника вора и его советников их вражей совет всем людем объявил: съехався изо всех государств Росийского царствия всякие ратные люди и облича, того вора убили; а на великих Росийских государствах учинился царем от роду суздальских Шуйских князей царь и великий князь Василий Иванович всея Руси. И при царе Василье польский же Жигимонт король, преступник, к царю Василью послов своих и посланников крестное ж целованье, наслал на Московское государство другого вора, своими с польскими и литовскими людьми и хотел нашим царством для Польши и Литвы завладеть…

И наших великих росийских государств бояре и воеводы, видя польского Жигимонта короля и панов рад многую неправду и от него бесчисленное кровопролитье, прося у бога милости, против его стали крепко и неподвижно.

И всещедрого в троице славимого бога нашего милостию, нашего царского величества бояре и воеводы, и всякие ратные люди наш царствующий град Москву от польских и от литовских людей очистили, и из Московского государства всех польских и литовских людей выбили, и городы все от них, злодеев, очистили, которые были поймали в смутное время за крестным целованием. А на великих государствах на Владимерском и на Московском и Новгородцком и на царствах Казанском и Астраханском, и на Сибирском, и на всех великих преславных государствах Росийского царствия по божьей милости и по племяни великих государей Росийских, и по избранью и по челобитью всех людей Московского государства, мы, великий государь царь и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, и венчались царским венцом и диадемою по древнему нашему царскому чину и достоянию. И послали есмя к тебе государство наше обестити посланника своего Михайла Никитича Тихонова да подьячего Алексея Бухарова, и чтоб меж наших государств торговым людем дорога отворена была по прежнему обычаю…

Писано в государствия нашего дворе

в царствующем граде Москве".

Шах Аббас взял грамоту и передал низко склонившемуся Караджугай-хану, который, в свою очередь, передал грамоту низко склонившемуся толмачу.

После преподношения подарков царя Михаила Романова шаху Аббасу – собольих мехов, внесенных в шатер стрелецким сотником, – Тихонов ждал дипломатического вопроса шаха о здоровье Михаила Федоровича. Но шах Аббас, равнодушно приняв подарки, о здоровье не спросил и выжидающе смотрел на посла.

Тихонов и бровью не повел, а повел речь от Михаила Федоровича. Тяжелыми словами посол обрисовал устойчивое положение Русии, особенно подробно остановился на изгнании поляков. «…И божиею милостию, и пречистые богородицы молитвами Московского государства воеводы сошлись с королем под Волоком Ламским, от Москвы за девяносто верст, и польского короля побили, и многих живых поймали, и наряд взяли. И король с того бою побежал с великим страхом и з бесчестьем».

Шах, не изменяя выражения лица, внимательно слушал персидскую речь толмача Герасимова и уже пожалел, что не спросил о здоровье Михаила Федоровича.

Он как бы невзначай положил на колено левую руку.

На среднем пальце сверкал «царь царей» – черный карбонат величиною с орех, фамильная драгоценность Сефевидов, известная странам европейским и даже Поднебесной империи.

Послы с трудом отвели глаза, боясь выдать свое неуместное в посольском деле восхищение.

Как бы в ответ на карбонат Тихонов, осведомленный о присылке шахом в Астрахань к атаману Заруцкому купца Муртазы, подробно описал взятие воеводой князем Иваном Никитичем Одоевским Астрахани, пленение «Ивашки Заруцкого и Маринки с сыном вороненком», и позорный пригон их на московский двор государя.

– «…И ныне божиею милостию, а нашим царьским счастьем, Астраханское государство под нашею царьскою высокою рукою по прежнему и хотим с вами, братом нашим, Аббас-шаховым величеством, в братственной крепкой дружбе и в любви быти мимо всех великих государей», – закончил Тихонов.

Шах Аббас, не выдавая своего неудовольствия, продолжал снисходительно улыбаться, но уже жалел, что заставил ждать послов не четыре часа, а шесть.

Как искусно шах ни скрывал свои мысли, Тихонов с удовлетворением заметил тень на лице шаха и решил, не откладывая, отплатить за «бесчестие», нанесенное послам долгим ожиданием перед шахскими шатрами.

Он упрямо повторил просьбу царя Михаила Романова о возврате московской казны, задержанной дедом Аббаса, шахом Худабанде. Шах усмехнулся.

– Очевидно, – сказал он, – казна утонула в богатствах Ирана, ибо уши «льва Ирана» впервые отягощаются древними воспоминаниями. Но это не будет причиной неудовольствия высокого брата, – добавил шах и, тут же, обдумав, сколько сил может оттянуть от Русии война ее со Швецией, спросил, дружен ли государь их, послов, а шахов брат, царь Михаил Федорович, со шведским королем и обмениваются ли Русия и Швеция послами?

Тихонов обрадовался случаю лишний раз подчеркнуть устойчивость Московского царства и по наказу без запинки ответил:

– Густав Адольф король присылал к государю нашему гонца, что «…стояти бы им на польского короля за-один, а с польским королем у него ныне недружба и война, за Лифляндскую землю».

Шах Аббас искоса поглядывал, как вечерняя заря переливается на собольих мехах. Опершись на ковровую мутаку, он небрежно спросил, как сейчас царь Михаил Федорович с грузинской землей и есть ли меж ними посольские дела?

Тихонов, помня наказ, осторожно сказал:

– «Шахову величеству о том подлинно ведомо, что Иверская земля послушна великим государям русийским… Грузинские цари изначала православные христьянские веры греческого закона… и при царе Борисе крест целовали, что им быть под Московским государством на веки неотступным, и грамоты утвержденные с великим укрепленьем за руками и за печатями царей ныне у государя».

Шах больше ни о чем не спрашивал и, милостиво пригласив послов на совместную вечернюю еду, отпустил их, пообещав вновь удостоить приемом после перевода грамоты на персидский язык.

Но едва за послами закрылся полог шатра, шах гневно отшвырнул ногой соболя и приказал ханам после вечернего пира с послами тайно собрать военный совет и с рассветом выступить на Кахетинское царство.

Шах повелел Караджугай-хану немедленно отправить к шамхалу второго гонца с повторным наказом выполнить волю «льва Ирана» и вторгнуться в горную Тушети, если шамхал не хочет осыпать себя пылью[5]В знак горя или траура..

В этот час Пьетро делла Валле в своем шатре беседовал с Саакадзе. Что-то притягивало странного итальянца к загадочному «Моуро», как делла Валле называл Георгия. Они изъяснялись на персидском языке, без толмача, это делало их беседу приятной и безопасной.

Георгий, зная о доверии папы римского к делла Валле и внимании шаха к итальянцу, искал у него, кроме расположения и дружеских чувств, поддержку своим планам.

– Обогати, Петре, мои мысли и укрепи чувства рассказом о себе. Ты многому учился и многому можешь научить.

– Да, мой синьор, в отечестве моем, живя в роскоши, мире и благоденствии, я приобрел высшие знания, мог заняться книгописанием, по снисходительству божьему прославился стихосложением, а преданность науке поставила меня в ряды членов римской академии. Это дом собрания ученых и философов, – пояснил делла Валле. – Мирное созерцание величия господня не было свойственно моей натуре. И когда Венеция угрожала престолу святого отца, я стал в ряды воинов папы римского. Но воображение пиита влекло меня к более сильным страстям и опасным приключениям.

Пьетро встал, открыл крышку походного сундука, достал серебряный кувшинчик и поставил перед Георгием. Видя его сосредоточенное внимание, делла Валле продолжал:

– В лето 1611 я становлюсь моряком на испанском корабле. Ни бедствия, ни испытания не пугают меня, и я ради славы и подвига сражаюсь за Испанию на красочных берегах Африки. Когда же надоело обжигающее дыхание горячих ветров, я вернулся в Рим… Выпьем, друг Георгий, это вино мне прислал Эреб-хан, фанатический поклонник Бахуса. Если бы я вздумал торговать вином, непременно нанял бы Эреб-хана скупщиком драгоценной влаги, – и, чокнувшись с Георгием, делла Валле нетвердо поставил чашу на стол. – Да, мой друг, открываю тебе всю глубину пережитых мною чувств. Мне изменила любимая женщина, и Рим, изобилующий величием цезарей, показался мне пустыней. Увы, я скоро забыл ее, но понял это, путешествуя по святым местам. В неаполитанском монастыре я благочестиво отслужил молебен и торжественно принял от священнослужителей одежду пилигрима. Венецианский корабль увез меня в Сирию. Тут открылось поле, обильное для сеяния и жатвы. Не утруждаю ли я вас, синьор, повестью о неспокойной жизни пилигрима?

– Мой благородный друг, я душою слушаю тебя… и если бы обладал второй жизнью, хотел бы прожить подобно тебе.

– Не торопитесь, снисходительный друг, есть в моей жизни и темные пятна.

– Даже на луне не существуют пятна только в четырнадцатый день ее рождения. Мой Петре, удостой меня доверием.

– Так вот почти одиннадцать лет путешествовал я по Азии, не страшась бедствий и испытаний. Я объехал весь южный берег, все страны и все моря. Я пережил бурю восторгов, страстей и огорчений. Но беспокойное сердце все больше жаждало сильных ощущений. Дивная милость небесная ниспослано была в Багдаде. Я полюбил прекрасную ассирийку Сетти Маани. Она была христианка, и я женился на ней. Я был очень счастлив, мой друг, но много слез она извлекла из моих очей. Посмотри на мою Сетти Маани.

Делла Валле откинул лиловую парчу, затканную золотыми розами, и Георгий увидел в стеклянном гробу прекрасное смуглое лицо ассирийки с опущенными ресницами, обрамленное черными косами. Набальзамированная, она казалась спящей в драгоценном одеянии, закиданная белыми восковыми лилиями.

Приложив руку ко лбу и сердцу, Георгий рыцарски поклонился мертвой красавице и, подняв глаза, увидел бледнолицую мадонну, обрамленную золотистыми волосами, печально склонившуюся над гробом.

Перед католической иконой мерцала синяя лампада.

Делла Валле осторожно закрыл парчой стеклянный гроб и, поправив кружево на манжетах, вернулся к складному столику.

Георгий последовал за ним, стараясь бесшумно ступать своими походными цаги, опустился рядом с делла Валле и мягко положил свою огромную руку на его колено. Итальянца поразила необычайная теплота в глазах Георгия, всегда пылающих неукротимыми страстями.

– Друг Петре, ты благородный из благороднейших. Два чувства никогда не умирают в человеке – ненависть и любовь. Пока эти чувства живут, не умирают и другие желания. Но, может, твоей святыне будет спокойнее в тени кипарисов и мрамора?

– Синьор, за годы живых и мертвых странствий Сетти Маани привыкла к покачиванию кораблей и кибиток верблюдов. Она дала мне много радости, и я отвезу ее в Рим, ибо в Риме думаю закончить свое земное странствие. Я уже написал пышную речь, которую произнесу над гробницей моей любви. Вот, мой терпеливый собеседник, я сказал вам почти все.

Пьетро делла Валле наполнил доверху чаши, и оба молча выпили.

– Друг Петре, у меня тоже умерла любимая, а может, я ее сам убил. Она находится в каменном гробу, называемом людьми монастырем. Я тоже в своих странствиях вожу воспоминание о ней и ее золотой локон, охраняемый беркутом. Петре, ты тоже любил двоих, но ты никогда не был причиной печали любимых.

– Я любил многих, Георгий, и это не вызывает у меня раскаяния. Ненависть менее угодна господу богу.

– У тебя удобные мысли, мой высокий друг, – и, точно желая рассеять тяжелое впечатление, Георгий резко изменил разговор: – А что толкнуло тебя на путешествие в Исфахан?

– Многое, мой синьор… Я узнал о войне шаха с турками и пожелал проверить – не затупилась ли моя шпага. И потом пламенное желание способствовать христианскому делу: выпросить для грузинских царств великий дар – апостольское благословение святого отца, папы римского Урбана VIII.

– И ты здесь останешься, уважаемый Петре, или пойдешь с нами в Кахети? – спросил Саакадзе.

– Пойду с вами. Хочу все видеть и записать свои впечатления.

– Зачем ты все записываешь?

– Хочу ознакомить Запад, христианский мир с положением Ирана и Грузии… И еще писать надо для потомства.

– Для потомства? Да, у нас тоже немало книг, написанных предками. Есть одна, называется «Картлис цховреба» – «Жизнь Грузии». С VIII века пишут ее предки и продолжают потомки… Вот мы многое осуждаем, многое хвалим, но иногда не видим или не хотим понять, что волнует искателей правды.

– Меня давно занимает, почему вы, грузинский князь и полководец, идете вместе с неверными?

– Мой повелитель шах Аббас…

– Синьор, здесь нас никто не подслушивает. Мои слуги не понимают персидского языка, и я стараюсь, чтобы они никогда его не поняли. Охраняя мой шатер, при приближении кого-либо из персиян слуги сразу обнажают шпаги и начинают неистово ругаться по-итальянски. Этот своеобразный сигнал вполне нас предохраняет.

– Уважаемый Петре, мне скрывать нечего, моя жизнь принадлежит «солнцу Ирана», ибо лучи его согревают мою страну.

– Неужели вы, такой мудрый муж, верите, что шах Аббас идет бескорыстно в вашу страну?

– Мною все обдумано… Прошу тебя, Петре, как брата по вере, опиши мою прекрасную страну его святейшеству, наместнику Христа, папе римскому, пусть он заступится за мою родину.

– Это моя святая задача… Но неужели вы обнажите меч против грузин?

– Я обнажу меч против князей.

– Может быть, князь Саакадзе сам думает захватить престол?

– Я был бы слишком мелким человеком, если бы боролся ради царского престола. Мои желания шире, дорога длиннее, мысли выше.

– Католическая вера поддерживает такие желания. Она дает душе покой и проясняет мысль.

– Э, друг, мои мысли ясны. Бог небом занят, а человек землей.

– Еретик вы! После войны католические монахи направят вас на путь истины…

Брань итальянских слуг прервала беседу. Пьетро делла Валле встал, вышел из шатра и скоро вернулся с молодым ханом.

Хан приложил руку ко лбу и сердцу и поклонился Саакадзе:

– Непобедимый сардар, «солнце Ирана», великий шах Аббас удостаивает тебя приглашением на военную беседу с ханами. А тебя, уважаемый делла Валле, на вечернюю еду с прибывшими русийскими послами.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Уже несколько дней стоят грузинские войска около Мукузани, но враг медлит: он осторожно подкрадывается, прощупывая каждый шаг.

Правый край главных кахетино-картлийских сил упирается в отроги Хунанийского хребта, левый – в Упадариские горы, пересеченные глубокими оврагами и ущельями.

Единственная лесная дорога в Кахети вдоль Иори завалена столетними деревьями, скрепленными цепями, глыбами, землей, перерезана глубокими канавами. А на выступах в огромных котлах кипит смола, груды камней и бревна, нависшие над крутизной, готовы обрушиться на иранцев. На заснеженных высотах грозно высится сторожевая башня. Облака опоясывают башню зыбким туманом, но зоркий глаз достает извилистую Иори, впадающую в Алазани.

Но спокойна Алазани. Не видно бега тушинских коней. И только синеют вдали притаившиеся у рек и лесов города и деревни Кахети.

Шадиман третий день не слезает с коня. Он лично руководит картлийским войском и марабдинской дружиной. Он осматривает завалы, скачет с азнаурами вдоль Иори, проверяя укрепления, отдает приказания тысячникам и сотникам и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.

От Ганджи вниз по течению Кюрак-чая густой массой, как саранча, надвигались на Мовакани иранские полчища. Хриплые крики верблюдов, ржание коней и скрип кибиток день и ночь тревожили замерзшее предстепье. Белое снежное небо нависло над черным потоком сарбазов.

За шахом Аббасом тянулись колонны шах-севани. На левом краю скакала курдская конница. Оранжевое знамя с иранским львом угрожающе колыхалось над степью. По холодному песку, покрытому инеем, скрипя, ползли персидские пушки. Сарбазы на верблюдах переправлялись через обмелевшую Куру.

И вскоре в моваканской степи раскинулся иранский стан. Зимние шатры из козьих шкур хмуро вырисовываются в сером утре. Усталые верблюды, подогнув ноги, лежат на холодной соломе. Беспокойно ржут нерасседланные кони. Вокруг дымящихся костров видны сгорбленные спины сарбазов. Бурые отблески скользят по ханжалам курдов. Они зябко ежатся в своих коротких суконных куртках с откидным рукавами, плотнее надвигают красные, завязанные чалмой башлыки.

Позади костров тростниковые пики с железными наконечниками стоят перекрещенные, склонив друг к другу смертельное острие. Так сидят иранцы долгие часы, а над ними кружатся огромные хищные степные птицы.

Сумрачный день тихо сменяется ночью.

Скачет тысяча сарбазов с онбашами, осматривая скалистые горы и лесные массивы.

Скачет Булат-хан, опытный в войнах Исмаил-хан, добрый Эреб-хан, неустрашимый Карчи-хан, непобедимый Караджугай-хан.

Скачут дозоры вдоль кахетинских укреплений, ко неприступны теснины Упадари. Неприступны укрепления, завалы, рвы.

И уже не скачут сарбазы, не скачут ханы.

Мрачно сидит шах в своем шатре, обитом теплыми коврами. Мрачны ханы. Мрачно в своих шатрах молят аллаха муллы. Мрачно по замершим звездам читают желание аллаха желтолицые маги.

Неделя. Другая. Крепко стоят горы…

Смотрят Луарсаб и Теймураз с высоты башни на затихший стан шаха Аббаса, смотрят – и в них пробуждается надежда.

Мечется на Упадариском завале Шадиман Бараташвили, снова и снова укрепляя теснины. Мечется и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.

Всю ночь идет пушистый крупный снег. Сарбазы с трудом расчищают входы в шатры. Они тесно сидят вокруг мангала с тлеющими углями. Они закутались в полосатые халаты, одеяла, войлок. В ногах глиняные горшки с горячей золой, покрытые тюфячками. Коченеющие пальцы тянутся к раскаленному мангалу.

Так они сидят часами с застывшими лицами, застывшими мыслями. Ни окрики юзбашей, ни рев верблюдов, ни вой волкоподобных овчарок не пробуждают сарбазов. Не привыкшие к стуже, они, покорявшие афганцев и Багдад, ждут конца земных испытаний. И в часы намаза, расстилая войлок и обратив лицо к Мекке, сарбазы молят аллаха ниспослать им битву или легкую смерть.

Стан гарема раскинут невдалеке от шатра шаха Аббаса. Шатры наложниц стоят отдельно, но шатры законных жен соединены узкими войлочными коридорчиками.

Просторный шатер Тинатин разгорожен. Большая половина – «зал приветствий» – обита стегаными шелковыми одеялами бледно-розового цвета. На земле поверх войлока лежат пушистые ковры. Кругом тянутся полукруглые широкие тахты, заваленные атласными и бархатными подушками и мутаками. Вокруг на бронзовых подставках – жаровни с красными углями. Прислужницы беспрестанно вносят раскаленные жаровни и уносят покрывшиеся пеплом. Из курильниц вьется фимиам. На пуховиках в неге возлежат жены «льва Ирана». Здесь и Хорешани. Облокотившись на мутаку, она задумчиво смотрит на фиолетовый дымок курильницы. С момента последнего разговора с Хосро-мирзой ее не покидает беспокойство. И хотя Хорешани твердо решила не подвергать «барсов» лишней печали, но с каждым днем тревога возрастает.

Неспокойна и Тинатин. Она догадывалась о замыслах шаха. Ее Картли в опасности. Ее любимый брат Луарсаб в опасности. Но чем может она, невольница шаха, помочь? Она даже не смеет предаваться печали, ибо это может навлечь гнев не только на нее, но и на Сефи-мирзу. А разве наложницы не подстерегают опалу наследника? Разве они не стремятся придвинуть к трону Ирана своих сыновей? Нет, Тинатин свято оберегает Сефи-мирзу, ибо его воцарение принесет Картли долгожданный покой. Этому она посвятила всю свою жизнь. И пусть бог простит ее невольное отступничество от креста святой Нины. Пусть примет ее жизнь, как жертву во имя Картли. И смутно нарождается решение.

Тинатин провела рукой по струнам лютни. Она привыкла жить двойной жизнью: петь, наслаждаться поэзией, искусством танцовщиц и… думать печальные думы, проливая невидимые слезы.

До Тинатин долетели отрывки газелей Хафиза и Саади. «Зефир повеял на него ароматом с ее роскошных черных локонов…», «Неутешный соловей напевает сладостные песни любви благоухающей розе».

Томным голосом вторая жена шаха воспевала картины вольной жизни и призывала к свободной любви.

Хорешани и Тинатин незаметно переглянулись. Хорешани с сожалением посмотрела на жен шаха.

Тихо перебирает струны лютни Тинатин. Бесшумно разносят прислужницы на золотых подносах засахаренные фрукты, виноградный сок, ширини – конфеты, розатон – напиток из засахаренных лепестков роз.

И тихо вьется из курильниц фиолетовый дымок фимиама.

Старший евнух Мусаиб приподнял полу «зала приветствий», оглядел жен и снова опустил тяжелую парчу.

«Барсы» на конях мечутся перед укреплением Упадари. Чувство гордости приливает к их горячим сердцам. Грузины умеют защищать свою землю. Пусть год простоит проклятый шах, он не сломит сопротивления гор.

Но… «барсы» знают: или они перейдут с проклятым шахом непроходимые горы, или навек распрощаются с дорогой Картли, с надеждой на победу азнауров.

Тогда как жить? Это страшный вопрос тревожит, не дает сна, не дает покоя.

Точно магнит, притягивают «барсов» укрепления Упадари. И они часами кружат перед наглухо закрытыми воротами в Грузию.

Саакадзе первый сказал шаху – этот проход взять нельзя ни приступом, ни отвагой, но он ничего не предлагал.

Целый день молча ездит Саакадзе по воющему полю. Снежный вихрь кружится вокруг него. Горный ветер вздымает гриву верного Джамбаза. Толстый слой снега лег на могучие плечи Саакадзе. Ничего не замечает Георгий. Он стоит у порога, который надо переступить. Переступить через трупы дружинников, ради которых он, Саакадзе, пренебрег личными благами, семьей, жизнью людей – и каких людей! Саакадзе не чувствует тяжести снега. Камень на сердце давит тяжелее. Но Георгий Саакадзе не уйдет. Не дрогнет рука, не дрогнет сердце. Так надо. Так надо для лучшей жизни грузин.

Саакадзе очнулся.

– Батоно, – шепчет посиневшими губами Эрасти, – батоно, шах-ин-шах целый день ищет тебя. Во все стороны посланы гонцы.

В шахском шатре необычно шумно. Наконец ханы решились сказать грозному повелителю Ирана о странной сонной болезни сарбазов.

Встревоженный шах пытливо посмотрел на своих советников. Но никто не смел высказать давно созревшее мнение.

– Значит, ханы считают, что лучше отступить в Ганджу?

Ханы молчали.

Полы шатра откинулись. Саакадзе поспешно вошел и склонился перед шахом:

– Ты звал меня, повелитель?

– Мой сардар, ханы советуют отступить до весны в Ганджу. Они страшатся: не погибнет ли здесь войско «льва Ирана».

– Шах-ин-шах, весной будет еще хуже. Дороги превратятся в липкую грязь, маленькие потоки – в шумные реки, кустарник – в колючие заросли. Весной обвалы ломают леса, и целые скалы с деревьями и землей падают с гор. Весной весь народ скроется в лесах и горах, успеют спрятать скот, коней и богатство, что же тогда завоевывать? Кроме камней, ничего не найдем.

– Тогда, пока не поздно, надо отойти в Иран, – дрогнувшим голосом, едва слышно произнес шах Аббас.

С удовольствием отметил Георгий бледность шаха. В первый раз «лев Ирана» выдал овладевший им страх.

– В Иран?!

Георгий оглядел ханов. «Да, они тоже за возвращение в Иран».

– В Иран? – повторил Георгий. – Но разве у великого из великих шах-ин-шаха нет верного слуги Георгия Саакадзе?

Шах быстро поднял глаза и внимательно оглядел Саакадзе:

– Ты думаешь пробить брешь в неприступном завале?

– Нет, мой повелитель, я думаю использовать другое средство. Отпусти меня с моими исфаханскими сарбазами и минбашей «барсов» с их войском, и я тебе открою ворота Грузии.

Шах Аббас уже не сомневался: Саакадзе нашел средство проникнуть в Кахети. «Но не соблазнится ли грузин, – размышлял шах, – закрыть еще крепче ворота, которые он так широко предлагает сейчас открыть для повелителя Ирана?»

И шах Аббас как бы в раздумье сказал:

– Хорошо, мой сардар, ты поведешь иранское войско. И если ты исполнишь обещание, проси, что хочешь.

– Великодушный из великодушных, великий «лев Ирана», мои желания тебе известны, как и преданность «солнцу Ирана». Прошу об одном: возьми под свое покровительство грузинский народ, уничтожь продавшихся Турции князей и слабого в своих чувствах к тебе царя Луарсаба. Ибо, пока жив Луарсаб, не покорятся картлийцы.

– Пока жив Теймураз, не покорятся кахетинцы… Тебе, Георгий, сын Саакадзе, доверяю войско. Я иду наказать изменников-царей, предавшихся слаботелому султану. А грузинский народ мне – как сын от любимой жены. Повелеваю тебе выступить в четырнадцатый день рождения луны.

– Прошу разрешить завтра, мой повелитель.

– Ханы, – грозно повысил голос шах Аббас, – разбудить плеткой сарбазов! Мой сардар, через сколько дней ты откроешь моему коню ворота Упадари?

Ни одна морщинка не дрогнула на лице Саакадзе, хотя в это мгновение рухнула последняя надежда на возвращение шаха в Ганджу. Но он твердо сказал:

– Великий шах-ин-шах, ручаюсь жизнью вывести тебя отсюда в три дня.

– Говоришь, в три дня? – проницательно посмотрел шах на Георгия. – Да, надо спешить, в Гандже остались твой ставленник Хосро-мирза, половина гарема, мой наследник и твой сын Паата, они с нетерпением ждут нашего возвращения. Поспеши, мой сардар, я буду ожидать от тебя вестей…

Саакадзе отлично понял намек, но спокойно поблагодарил шаха за память о Паата.

Саакадзе поспешил расположить против завалов Упадари отдельные группы сарбазов, приказав мнимыми действиями тревожить кахетинское войско и этим обмануть зоркость сторожевых башен, а сам ночью в полной тишине двинулся с исфаханскими сарбазами в обход Упадари через Аретх.

У подножия Аджиганских гор Саакадзе приказал оставить коней и верблюдов с вьюками. Отсюда иранское войска во главе с Караджугай-ханом повел Георгий Саакадзе лесом на Базардюв, через Ахтынские горы, только одному ему известной дорогой.

Еще будучи картлийским полководцем, Георгий Саакадзе хорошо изучил важные на случай войны горные тропы кахетинских хребтов.

И сейчас он выслал вперед курдов, и они под руководством Ростома расчищали путь от льда, снега и обвалившихся камней.

Перед горой Гудури остановив войско, Саакадзе отделил небольшой отряд сарбазов, одел их в белые бурки и белые папахи. Так же оделись «барсы» и Караджугай-хан. Только Саакадзе остался в своей бурке. Он повел сарбазов к вершине Гудури, и они увидели раскинувшееся внизу Кахетинское царство. Белые бурки, слившиеся со снежными склонами гор, не обратили на себя внимания кахетинцев, и войско стремительно начало спускаться к Алазанской долине. За белыми бурками лавиной бросились с гор остальные сарбазы. К полудню сигнахцы с ужасом увидели вторгнувшееся иранское войско.

Поскакали к Мукузани гонцы, по всей Кахети пронесся крик, зазвенело оружие.

Когда сигнахские гонцы спрыгнули с коней у сторожевой башни Упадари, они застали там прискакавших раньше их гонцов из Тушети. Угрюмый дружинник прогуливал взмыленных коней.

В башне Луарсаб, Теймураз и князья слушали тушин: уже тушины – гомецарцы, чагминцы, пирикительцы и цовцы – по сигналу седлали коней для спуска с гор в Алазанскую долину, как вдруг на всех сторожевых башнях вспыхнули огни. Совсем неожиданно со стороны Богосского хребта в Тушети вторгся шамхал с табесаранским полчищем, а со стороны Ведено – орды аварцев. И сейчас на всех подступах к Тушети идут кровавые бои.

Не трудно было догадаться о подстрекательстве или повелении шаха.

Цари сильно встревожились. Орды шамхала и аварцев могут прорваться в северную Кахети.

И в этот момент вбежали сигнахские гонцы… Страшное смятение охватило не только кахетинское войско. Князья намеревались укрыться в свои замки, но Луарсаб и Теймураз строго повелели всем садиться на коней.

Собрав марабдинскую дружину, Шадиман, под предлогом подготовить помощь, ускакал к Ломта-горе. Луарсаб посмотрел вслед мчавшемуся Шадиману и облегченно вздохнул, словно какая-то тяжесть свалилась с его плеч.

Оставив небольшую дружину у завалов Упадари, Луарсаб и Теймураз повернули войско навстречу вторгнувшимся кизилбашам.

Широко развернулась Алазанская долина, окруженная кольцом пламенеющих в закате гор. Луарсаб и Теймураз круто повернули влево и повели галопом кахетинскую конницу и картлийскую дружину к Желети.

У стен Желети царские войска столкнулись с Караджугай-ханом. До поздней ночи длилась неравная сеча. Наутро бледное солнце осветило камыши, сухие кустарники и рвы, наполненные стонами раненых и умирающих. На измятом снегу скорчилось разрубленное знамя с изображением пречистой богородицы и рядом в кровавой луже пунцовое знамя с изрубленным золотым львом.

По пустынной горной дороге Луарсаб и Теймураз отступали к Ломта-горе. За ними в безмолвии следовали девять братьев Херхеулидзе и часть уцелевшей конницы.

Кахети притаилась. Все города наглухо закрыли свои ворота. На холмах и утесах небольшого поселения Сигнахи приготовилось к защите народное ополчение.

Но Георгий Саакадзе прошел мимо Сигнахи. У Караагача он расположил войско на отдых.

Караджугай-хан настаивал на стремительном походе к Упадари, но Саакадзе, поддерживаемый «барсами», убедил хана раньше проверить кахетинский тыл.

– Необходимо знать, сколько врагов у тебя за спиной, – сказал Георгий.

Караджугай-хан согласился, и они, разделив войско, двинулись – Саакадзе к Алванскому полю, Караджугай-хан к Алазанской долине.

Саакадзе обходил города. Но в деревнях устраивал привалы, строго приказав сарбазам не трогать жителей и ничего не брать.

И крестьяне Кизисхеви доверчиво сказали Саакадзе:

– Тушины не придут, у них война с шамхалом, а цари на завале Упадари.

На рассвете Саакадзе повернул на юг и двинулся через Муганло к Упадари.

Но Караджугай-хан после неожиданной битвы с Луарсабом и Теймуразом, где он потерял половину войска и сам был ранен в руку, решил немедля пробить брешь в завале Упадари и впустить шахские войска. Безостановочно всю ночь с зажженными факелами Караджугай-хан вел сарбазов в тыл кахетинской дружине, еще охраняющей Упадари.

Через два дня на рассвете этой же дорогой спешил Саакадзе. У Сарылярского леса он встретил передовой отряд шаха Аббаса и догадался о трагедии кахетинских дружинников на Упадариском завале.

Эмир-Гюне-хан осадил коня и радостно приветствовал знаменитого сардара Ирана Георгия Саакадзе.

Персидские барабанщики и флейтисты играли торжественную встречу.

На далеких холмах мелькали черные точки.

– Это шах-ин-шах спешит на соединение с тобой. Ты счастливый, наверное, родился в созвездие девятого неба, ибо шах решил подарить тебе лучший город Кахети.

Саакадзе ничего не ответил и галопом поскакал навстречу шаху Аббасу.

К Упадари тайно проникали гонцы из Греми, Телави, Загеми, и кахетинцы узнали – царь Теймураз ушел из Кахети.

Ранним утром в Греми, столицу Кахети, прибежали пастухи и, захлебываясь от радости, рассказали, как на караагачинском поле их поймали сарбазы и потащили к грозному шаху. Но шах Аббас дал им подарки – вот этот кисет с монетами, вот этот шелковый платок, вот эту новую одежду, папаху и, отпустив, сказал:

– Идите с миром домой, занимайтесь своим делом, я не против народа иду, а против изменников-князей.

Рассказ пастухов, как дым лесных пожаров, разнесся по Кахети. Тайные посланники от Саакадзе совсем успокоили народ.

Кахетинцы заколебались: зачем нам драться? Сопротивлением только озлобим доброго шаха. Пусть наказывает князей, они тоже не всегда хорошее сердце к народу держат.

Когда шах Аббас с войском подошел к Греми, ворота крепости широко открылись и иранское войско с криками «алла! алла!» неожиданно хлынуло в город. Началась кровавая расправа. Опомнившись, кахетинцы пытались защищать свои дома. Их беспощадно истребляли. Воздух сотрясался от грохота, звона, воплей, проклятий женщин, лязга шашек, плача детей и взвизгов стрел.

Немногим кахетинцам удалось бежать из Греми к низовьям Алазани, к Белакани, к подножию Борбало, они оповещали народ о коварстве шаха, о предательстве Саакадзе.

Над страной навис ужас. Холод и обильный снег, небывалый в Кахети, отрезал пути спасения в горы и леса.

Тушины – конники Датвиа – не переставали поглядывать на горы Тушети. С вершин, нависших над Алванским полем, дул ледяной ветер. Тушины знали – за этими горами их братья дерутся с исконным врагом. Они мысленно считали, сколько отрезанных кистей вражьих рук они могли бы просолить и прибить к дверям своих саклей. Но, верные данному слову, тушины оставались на сторожевом посту у подножия Борбало.

Седой Датвиа молча сидел у тлеющего костра.

Услышав о предательском избиении в Греми и глубоко потрясенные оскорблением женщин, тушины ринулись вниз по течению Дурича. Проскакав Энисели, они, размахивая обнаженными шашками, с разгона ворвались в Греми.

Карчи-хан поспешно выстроил сарбазов в густую колонну, преграждая путь тушинской коннице. Но тушины, почти сойдясь вплотную с сарбазами, искусно повернули коней влево, стремительно обскакали колонну и, не дав опомниться сарбазам, с неимоверной ловкостью ударяли на них в шашки.

Седой Датвиа и Чуа, юный внук его, первые врезались в колонну сарбазов.

Изумленно смотрел Карчи-хан, как редели ряды сарбазов. Каждый взмах тушинских шашек прорубал кровавую улицу. Отрубленные головы отбрасывались копытами коней. Сарбазы были растоптаны. Обезображенные трупы образовали вал. Смятение охватило иранцев.

Разъяренный Карчи-хан вводил в битву новых и новых сарбазов. С тушинами уже дрались рослые мазандеранцы.

С балкона дворца, наблюдая за невиданным конным боем – сто против тысячи, – шах Аббас радовался своей прозорливости: если бы шамхал не задержал тушин в горах, то…

Шах Аббас приказал изловить дерзких тушин живыми. Но ни один не дался в руки врага, дорого продавая свою жизнь. В смертельной схватке падали тушины и их боевые друзья – кони. Последние тринадцать могли бы прорваться и ускакать, но тушины знают одну почетную смерть – в схватке с врагом, и ни один тушин не покинет поле битвы, обагренное кровью его братьев.

Датвиа взмахнул мечеподобным кинжалом.

– Э-эй, тушины!!

И последние тринадцать образовали у древнего дуба круг, став тесным строем плечом к плечу и вскинув круглые щиты, окованные железом.

Они приседали на корточки и, приняв удар на щит, стремительно выпрямлялись, нанося сокрушительные ответные удары. Их шашки разлетелись осколками, точно серебряные птицы. Тогда они обнажили мечеподобные кинжалы.

По кольчуге Датвиа медленно стекала кровь.

Лавина сарбазов бросилась на приступ. Лица тушин потемнели.

Но Датвиа, победно подняв щит, снова задорно выкрикнул:

– Э-эй, тушины!!

И с новой яростью мечеподобные кинжалы рассекали головы сарбазов, вонзали острие в сердце врага.

Но один за другим падали тушинские витязи… Вот упал Мгела… Вот Важика… Вот Бахала… Вот еще… Остались двое – Датвиа и Чуа. Они взялись за руки – обряд братства перед смертью – и дрались, пока не упали вместе, не выпуская из крепко сжатых рук залитые кровью кинжалы.

В бешенстве Карчи-хан ударил ногой в изрубленное лицо Датвиа и велел тут же на дубе повесить тринадцать мертвых тушин.

Но храбрецы остались жить в песнях тушинского народа. Расположившись на кейф в тронном зале, шах, потягивая кальян, высказал Караджугай-хану свое сожаление, что Саакадзе с «барсами» и отрядом исфаханских сарбазов вынужден был уйти на усмирение Белакани. И вот он, «лев Ирана», лишился увлекательного зрелища битвы искусного полководца Саакадзе и неустрашимых минбашей «барсов» с тушинскими шайтанами. И, следя за кругами голубоватого дыма, добродушно добавил; «Аллах знает, кто бы раньше выронил щиты!»

Понимающе посмотрел на шаха Караджугай-хан и, медленно погладив сизый шрам на левой щеке, ответил:

– Шах-ин-шах, ты можешь усладиться таким зрелищем после покорения всей Грузии.

Когда к вечеру Саакадзе с «барсами» подъезжал к Греми, город дымился, в развалинах, из которых ему больше не суждено было подняться.

Проскакав вперед с «барсами», Саакадзе сдавленно по-грузински сказал:

– Помните, никакого неудовольствия! Лица ваши должны сиять счастьем. От этого зависят не только ваши жизни, но и жизни тысячи грузин…

И, не оборачиваясь, помчался вперед. В надвигающейся мгле странно топорщилась черная мохнатая бурка.

За Саакадзе скакали Эрасти, Папуна и исфаханские сарбазы. Пропустив свои отряды вперед, «барсы» долго стояли безмолвствуя.

– Что же нам делать, друзья? – спросил Ростом.

– То, что велел Георгий, – холодно ответил Даутбек.

– И еще надо помнить: кто пошел по высокой дороге, не должен бояться обрывов… Будем же веселы, бедные «барсы», – сказал Дато.

– Не знаю, кто куда подымется, а я и одним глазом отсюда вижу: грузинский народ от персов в обломках лежит! – Матарс нервно сорвал с глаза черную повязку и выбросил на дорогу.

– А я с этого дня плюю на свои руки! – с ожесточением выкрикнул Пануш.

– Или я черту башку сломаю, или черт мою башку сломает, но я ничего не понимаю… Глубоко в сердце смотреть не хочу, но раз Георгий сказал, чтобы терпели, значит, он что-то замышляет.

– Конечно, Димитрий, замышляет… Мне сегодня этот сухой Петре сказал – на Картли персы идут. Гиви вскрикнул и схватился за сердце.

– Тише, ишак! А ты думал отсюда шадимановские замки достать?..

Ночью бледная луна освещала развалины Греми. Одиноко бродил по пустынным улицам Георгий Саакадзе. Где-то сквозь заглушенное рыдание слышалась оплакивающая воина тушинская песня.

Георгий остановился. Прислушиваясь к песне, опустился на камень. Мохнатая старая собака, жалобно визжа, приниженно, на животе подползла к Георгию. Он погладил мокрую шерсть. «Тартун», – прошептал Георгий, вспомнив, как в Носте, в далеком детстве, его преданный Тартун так же жалобно повизгивал, не находя себе места, после опустошительного набега казахов. Георгий безотчетно стал шарить по карманам и вытащил горсть золотых персидских монет. Он разжал руку и отшвырнул монеты. Золото звонко ударилось о разбитый кувшин. Он поднялся и снова побрел. Луна, осторожно раздвинув тучи, выглянула на пустынную улицу.

Вдруг Георгий остановился. Перед ним на ветвях древнего дуба качались тринадцать повешенных тушин. Мутные пятна луны скользнули по кольчугам. Вокруг дуба валялись сломанные стрелы, щиты, сабли, мечеподобные кинжалы. Прямо на Георгия открытыми мертвыми глазами смотрел Чуа.

Георгий вздрогнул: ему привиделось лицо Паата… Он подошел, отбросил черную прядь с глаз мальчика. На груди седобородого витязя он увидел дощечку. На ней белели грузинские буквы:

«Не потому, что собаки, а потому, что грузины».

Точно боясь потревожить сон мертвецов, Георгий осторожно поправил дощечку и твердым, слишком твердым шагом отошел…

Наутро, гарцуя на разукрашенном золотом и камнями Джамбазе, Саакадзе веселым голосом рассказывал шаху Аббасу об остроумной надписи на груди повешенного тушина.

Шах одобрил кару для мертвых тушин, но посоветовал более утонченные способы наказания для живых.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

От высот Соганлуги к Ломта-горе, преграждающей подступы к Картли, и от Ломта-горы далее к Самшвилде протянулась линия новых укреплений, возведенных Луарсабом.

Боевые башни на высотах, крепостные стены с зубчатыми площадками, волчьи ямы, завалы, пересекающие горные пути, огромные глыбы скал на цепях – вот-вот обрушатся на врага, – мешки с песком и землей, готовые засыпать дерзкого, скованным кольцом защищают подступы к Картли.

Но не только на железо и камень надеется Луарсаб. Царское войско и все княжеские дружины стянуты к этим укреплениям. На вершине Ломта-горы, в самом центре, расположено царское войско: тбилисская, мцхетская, горийская и тваладская дружины. Во главе царского войска стоит сам Луарсаб, а с левого края – Теймураз с малочисленной кахетинской конницей.

От правых отлогов Ломта-горы вниз по ущелью расположены конные и пешие дружины светлейших Баграта и Симона и рядом – конная дружина копьеметателей Андукапара Амилахвари. К верховьям речки Алгети растянул дружины своего знамени и регулярную дружину царских стрельцов Заза Цицишвили. В лощине между четырьмя горами скрыты легкоконные дружины Эристави Ксанских. Царевичи Вахтанг и Кайхосро прикрывают нахидурской дружиной южный проход Сарванского ущелья. Марабдинская дружина придвинута Шадиманом к переправе через Алгети.

Легкая конница Леона, Мераба и Тамаза Магаладзе притаилась в засаде в узком ущелье Куры между Ломта-горой и Карадхунанисским хребтом. Севернее в подкрепление Магаладзе придвинуты конные лучники Джавахишвили. В глубоких расщелинах держат наготове самострелы сабаратианские стрельцы.

На всех выступах, укрепленных башнями, откуда видны дальние ущелья и лощины, расположены дружины князей Липарит, Газнели, Эмирэджиби, Квели Церетели, Пешанга Палавандишвили и других князей Верхней, Средней и Нижней Картли.

Не пришли только Нугзар и Зураб Эристави Арагвские.

А старый князь Мухран-батони, по просьбе Луарсаба, занял с войском Самухрано тбилисскую цитадель для защиты Тбилиси и прохода в Среднюю Картли.

Баака Херхеулидзе с цавкисской дружиной и своими копейщиками остался защищать Метехский замок.

Церковное войско католикоса заняло укрепление Мцхета и Джварис-сакдари для защиты узкой долины Куры и подступов к Мцхета.

Католикос выбрал своей стоянкой крепость Нацихари.

Луарсаб учел причины поражения в Кахети, и, сменяя друг друга, зоркие азнауры Гуния и Асламаз с тваладскими сотнями на белых и черных конях день и ночь объезжали высоты, следя за всеми горными тропами, дабы вовремя предотвратить неожиданный обход.

Луарсаб в плотно надвинутой высокой белой папахе и белой бурке, неотступно сопровождаемый девятью Херхеулидзе, то объезжал позиции, беседуя с князьями, то на передовых укреплениях подбадривал дружинников: «Орел узнается по полету, а грузин по битве на Ломта-горе». То часами в глубокой задумчивости сидел на самом верхнем выступе Ломта-горы, вспоминая Тэкле, промелькнувшую в его жизни, как розовое видение.

С Ломта-горы Луарсабу была видна Джоджохета – равнина, прозванная «адом» в память страшных опустошений и нашествий завоевателей. Обломки башен, монастырей и крепостных стен остались немыми свидетелями варварского разрушения и страдания народа.

Кто из грузин не знает Ломта-гору, «гору львов»? На ней с древних веков, с времен давно забытых, грузинские богатыри выходили на бой против варваров. Звенели мечи, гнулись кольчуги, падали кони, и скалы обагрялись кровью победителей и побежденных.

Древние персияне[7]Древние персияне вторглись в Грузию во главе с царем Шабуром в 368 году. фалангами врезались в Ломта-гору. На утесы Ломта-горы за Абиб-ибн-Масламом и Мерван-Абдул-Казимом кидались арабы. Хазары с гиканьем и посвистом неслись на Ломта-гору. Сельджуки с ревом мчались за Алп-Арсланом на Ломта-гору, размахивая бунчуками. Хорезмцы, потрясая копьями, стремительно бросались за Джелал-эд-Дином на Ломта-гору. Монгольские полчища Чингис-хана взлетали на Ломта-гору с хвостатыми «оронгви» за Багадуром. Самаркандские орды Тимурленга с криками «сюргюн!» вонзали стрелы в Ломта-гору.

Побежденные усеивали трупами Ломта-гору, оставались пленными и обогащали трофеями грузин-богатырей.

Победители беспощадно истребляли города и деревни или угоняли десятки тысяч в далекие монгольские, персидские и тюркские земли. Деревни и города заселяли монголами, турками, персиянами и татарами, стремясь омусульманить Грузию.

И вот сейчас грозовые тучи снова легли на притихшую округу.

Отсюда, с Ломта-горы, конечного пункта Картлийского царства, виднелись прижатые к скалистым бокам и распластанные на равнине жилища потомков завоевателей. Тяжелыми тенями нависли туркмено-монгольские поселения Сарзан, Муганло, Гяур-Арх, Лачбадик.

А дальше к востоку татары-сунниты, потомки завоевателей османов, бросали Ягупло, Имир-Ассан, Агбабало и Оромашен. Они поспешно нагружали алачухи – войлочные татарские кибитки, сгоняли скот и через холодный лес устремлялись на Карс, в глубь Турции, спасаясь от шиита – шаха Аббаса.

А на берегах Куры и Храми притаились поселения потомков завоевателей персиян – Караджали, Сарачли, Капанакчи. Они сейчас, надеясь на расширение пастбищ, радостно поджидали иранское войско.

И на эту Ломта-гору сейчас рвался Георгий Саакадзе. Он знал ее, эту гору славы. Каждая лощинка, каждая тропа, каждый ров, каждое ущелье и каждый изгиб на Ломта-горе были знакомы Георгию, как свои руки.

Он знал – Луарсаб и могущественные князья Картли сейчас на Ломта-горе. Он даже определил, где расположены дружины царя и князей, и почти не ошибся.

И вот теперь можно одним ударом расправиться с ненужным царем и с владетельными князьями. Теперь можно без лишних жертв, сохраняя в целости Картли, здесь в одном кулаке раздавить власть князей. А потом мчаться от замка к замку, крошить и разрушать ястребиные гнезда.

И Саакадзе, едва владея собой, едва скрывая нетерпение, вескими доводами убеждал шаха поручить ему взятие Ломта-горы.

Он клялся – ни один не уйдет от его тяжелого меча. Он клялся склонить к стопам шах-ин-шаха величие царя и князей. Он клялся – все богатство замков бросить к стопам шах-ин-шаха. Он клялся… а шах Аббас пристально смотрел на Саакадзе, и глубокое подозрение все больше охватывало повелителя Ирана.

«О аллах, – размышлял шах Аббас, – не хочет ли великодушный Саакадзе, отправив царя и князей в невольное путешествие на седьмое небо, захватить картлийский трон? Недаром проницательный сардар заблаговременно увез семью из Исфахана. Не отягощает ли грузин мои уши лживыми уверениями? Отпустить? Дать сарбазов? А может, у него остались в Картли самонадеянные приверженцы? Может, моя благосклонность укрепила их в желании видеть Саакадзе на престоле? Но мудрость, подсказывающая мне осторожность, не затемняет моей памяти. Не я ли его оживил? Не я ли дал ему вкусить сладость неувядаемых побед? Нет, клянусь Неджефом! Это частые измены высокорожденных ханов навели меня на подозрительные размышления. Ибо сколько побед через Георгия Саакадзе ниспослал мне аллах! Сколько караванов с золотом пригнал в Исфахан мой неустрашимый в битвах сардар! Но предосторожность – лучший щит от глупости, да не оставит меня милость аллаха. Пусть грузин продолжает одерживать для меня неувядаемые победы, пусть продолжает следовать за моим конем…»

И шах Аббас послал на Ломта-гору Карчи-хана.

Хорешани облегченно вздохнула: «барсы» не пойдут на Ломта-гору, не будут драться с картлийцами.

И хотя она знала о неизбежности столкновения, но оттяжка всегда приносит радость. Целый день Хорешани обдумывала твердо принятое решение. Впервые за совместную счастливую жизнь она скрыла от Дато волнение души, скрыла опасный замысел.

Она вынула из арабского ларца чернильницу в обкладке тамбурного вязания цветным бисером, обмакнула тростниковую палочку в чернила из растительных красок и решительно развернула вощеную бумагу:

Хорешани позвала слугу Омара, сопутствующего ей с детства. Омар не раз клялся – он за княгиню Хорешани с удовольствием проглотит раскаленный кинжал.

Выслушав Хорешани, Омар сказал – или он сегодня увидит Луарсаба, или черт увидит сегодня его, Омара, на своем вонючем обеде. В Терки он тоже проберется, если даже царю Луарсабу не угодно будет его послать. Он давно дал обет пожить в русийской стране, дабы очиститься от мусульманского поганства. Это слово он выучил у русийских послов.

Омар смущенно провел по опущенным густым усам, когда Хорешани велела ему снять чоху и тут же зашила послание под левый рукав. Она сунула тугой кисет в карман чохи, перекрестила Омара и дала «на счастье» поцеловать свою руку.

С наступлением темноты Омар незаметно выскользнул на своем коне из стана.

Отряд курчи – легкой персидской конницы – проходил длинное глухое ущелье реки Дебеда-чай. Курчибаши осторожно осматривал местность. За конницей двигались колонны шах-севани. И в центре своих отборных войск на золотом коне, украшенном крупной бирюзой и перьями, величественно ехал шах Аббас, окруженный пышной свитой. Рядом с шахом ехали Караджугай-хан и Саакадзе.

Властелин в ожидании победы Карчи-хана переносил свой стан из Кахети на южный край равнины «ада» – Джоджохета…

Мутный рассвет едва осветил шатры из козьих шкур. Иранский стан, раскинутый на равнине и на склоне, еще спал. Бродили только караульные сарбазы. Вдали над полосатым шелковым шатром шаха Аббаса развевалось оранжевое знамя с золотым львом.

Внезапно на сторожевом холме персидский набат рассыпал тревожную дробь. На окровавленном коне в стан ворвался чапар, придерживал повязку на лбу. Несмотря на ранний час, чапара сразу пропустили к шахскому шатру, и он, соскочив с коня, распростерся ниц перед закрытым пологом.

Стан пришел в движение. Полусонные сарбазы, хватая оружие, выбегали из шатров. Проснулись ханы. Но никто не решался нарушить сон повелителя Ирана. На ходу набрасывая бурку, крупными шагами приближался Саакадзе.

Посмотрев на распростертого чапара, Караджугай-хан перешагнул через него, отстранил дежурного молодого хана и осторожно вошел в шатер.

– Говори! – послышался грозный голос шаха Аббаса.

Телохранители шаха втащили чапара в шатер. Заплетающимся от страха языком чапар поведал об ужасном поражении Карчи-хана.

Сначала все предвещало победу. Высланные Луарсабом с правого края Ломта-горы дружинники на черных конях и с левого края на белых, увидя тучу сарбазов, повернули коней за своими начальниками и позорно ускакали обратно, не приняв боя. Их преследовали до самой лощины, где они мгновенно исчезли. На стрелы и на раскаты пушек грузины не отвечали, на всех выступах зоркие сарбазы видели смятение.

Сам Карчи-хан с высокой горы наблюдал, как грузинские дружины вскакивали на коней и бежали со всех укреплений. Но осторожный Карчи-хан только ночью повелел начать общий штурм Ломта-горы.

Сарбазы плотными рядами, сливаясь с ночным мраком, бесшумно подползали к укреплениям. Курды первые вскарабкались на средние утесы и сбрасывали вниз плетеные лестницы и канаты. Когда весь склон был облеплен сарбазами и курдами, стали втаскивать метательное оружие. В корзинах подымали пищали, зажигательные снаряды, стеклянные шары, наполненные зловонным ядом и порохом. Курды начали взбираться выше, таща за собой крючки и плетеные лестницы. И когда они уже закидывали веревочные петли за зубцы крепостных стен, на боевых башнях внезапно запылали тысячи огромных факелов.

Напрасно сарбазы и курды прижались к скалистым бокам. Пламя осветило все выступы и склоны. И словно рухнула Ломта-гора. С громоподобным грохотом обрушились глыбы камней, бревна, лилась горячая смола, известь, обвалом сыпались песок, мелкая соль, угольная пыль.

Лопались стеклянные шары, воспламенялись зажигательные снаряды, зловонный яд и пылающий порох довершили поражение сарбазов. Тысячи зажженных стрел догоняли спасавшихся.

Сарбазы, стоящие у Ломта-горы, обогнув подножие, бросились к равнине, но из темных расщелин выскочили всадники на черных и белых конях и, преследуя, рубили бегущих. Карчи-хан с мазандеранцами спешил укрыться в узком ущелье Куры, но легкая грузинская конница, перерезав дорогу, обрушилась на Карчи-хана. И только благодаря храбрости и ловкости хану удалось прорвать смертельное кольцо и ускакать с горсточкой мазандеранцев.

Спасшиеся сарбазы видели, как всю ночь на высоком выступе Ломта-горы стоял воин в белой бурке и высокой белой папахе.

Вечером прискакал Карчи-хан. На коране хан поклялся вернуть в беспощадном покорении Гурджистана славу непобедимого полководца.

Саакадзе усмехнулся: «Разве можно доверчиво лезть в львиную пасть?»

До первой звезды совещался встревоженный шах Аббас с ханами. А когда остался один, погрузился в невеселые думы. Он рассчитывал на беспрепятственное шествие по Грузии, но, еще не переступив порога Картли, потерял большое войско. Сильно тревожила Турция. «Необходимо захватить Гори, дабы отрезать османам путь на соединение с Луарсабом. Султан Ахмет глуп. Но везир Осман двух султанов проглотит. Надо спешить, ибо сказано: опоздавшего всегда ждет неудача. Ханы клянутся: „Лев Ирана“ непобедим!.. А разве однажды лев не погиб от укуса комара? Надо спешить в Гори. Тревожила и Ганджа, где оставлены русийские послы. А что, если их не сумеет удержать Хосро-мирза? Не пленники ведь послы. А что, если русийский царь веру выше торговой дружбы поставит? Говорят, отец молодого царя – патриарх. Нет, опасно медлить, как с Астраханью. Необходимо покорить Грузию и Шамхалат. Но как?»

Затруднительное положение шаха Аббаса разрешили грузинские феодалы.

На верхней башне Ломта-горы реет знамя Багратидов. Но в грузинском стане не празднуют победу, в стане тихо. Луарсаб знает – это только начало.

В белом шатре, переполненном дружинниками, слышится проникновенный голос архиепископа Феодосия. Раскачивается кадильница и стелет синий дым перед потускневшей иконой кватахевской божьей матери.

В шатрах князей шумно. Каждый заносчиво старается приписать победу себе. Каждый думает о выгоде своего замка. Шадиман усиленно разжигает воображение князей обещанием богатых трофеев в случае поражения шаха, а главное, избавлением от азнаурской опасности.

Только в шатре Баграта тихо. Говорят шепотом.

– Уж не думаешь ли, мой светлейший Баграт, стоять, как верный дружинник, в лощине, укрепляя трон Луарсаба?

– Нет, мой Андукапар, думаю другое. Надо уйти не слишком поздно, но и не слишком рано. Бог знает, как может повернуться война? А вдруг Зураб и Нугзар устыдились и придут на помощь Луарсабу? Вдруг собачник Мухран-батони притащится сюда со своей бесчисленной сворой? Вдруг Трифилий пригонит монастырских чертей? Вдруг Георгий Имеретинский, как дурак, вмешается не в свое дело? А разве Леван Дадиани или Мамия Гуриели не чувствуют, где пахнет золотом? А когда ты видел атабага Манучара сидящим дома, если у соседей праздник? Только убедившись, что перечисленное не сбудется, можно уйти. Иначе навек потеряешь Картли и картлийский трон Багратидов. И тогда можно очутиться в Исфахане и, поселившись против дворца Саакадзе, созерцать его величие, обгладывая кости с шахского стола.

Не раз велась эта дружеская беседа. Баграт выжидал. Первый бой встревожил его. Луарсаб может победить, и тогда он, Баграт, навсегда распростится с картлийским троном. Но зачем ждать? Если прийти сейчас, после победы Луарсаба, шах особенно оценит такую покорность… Если прийти после победы шаха, то не посмеется ли персидский пев над запоздалой преданностью? И не отдаст ли проклятому Саакадзе замки его и Андукапара? Конечно, посмеется и, конечно, отдаст. Нет, надо прийти вовремя: не слишком рано, но и не слишком поздно. Тем более, цари Имерети, Гурии и Самегрело медлят.

Баграт, Симон и Андукапар ночью незаметно стянули свои дружины и вывели их из ущелья, оголив правые отроги Ломта-горы.

Когда Луарсабу утром донесли о бегстве трех князей, он задумчиво сказал: «Это только начало».

И действительно, князья, узнав о бегстве светлейшего Баграта и Андукапара, переполошились: не опоздать бы им; ведь шах обещал всем явившимся к нему с покорностью ферманы на сохранение замков и награду владениями тех князей, которые остались верными Луарсабу. Через день Луарсаб узнал о новой измене. С верховьев речки Алгети увел свои дружины Цицишвили.

Обнажив Карадхунанисское ущелье, скрылся с конными лучниками Джавахишвили.

Тихонько ночью за ним ускакали князья Магаладзе с легкоконными дружинами.

Зараженные бегством картлийских князей, кахетинские князья Нодар Джорджадзе и Давид Асланишвили сняли с позиций и увели конницу Теймураза.

И тотчас же из лощины четырех гор вывели личные дружины Эристави Ксанские. За ними, снявшись с высот, исчез со своей дружиной Пешанг Палавандишвили.

Эта неслыханная измена князей Картли в момент напряжения всех народных сил, в момент победы, сильно подорвала дух народа. Города и деревни, замкнувшись, не знали, на что решиться:

– Князья изменили, а если Шадиман победит нашими руками, еще тяжелее на шею ярмо наденет.

– А шах, если победит, что наденет?

– Шах не победит, Георгий Саакадзе не пустит.

– Из Кахети старый Роин пришел. Клянется, Георгий в Кизисхеви к народу доброе сердце держал.

– Георгий на народ не может сердиться, против князей идет.

– С народом Георгий дружен.

– Теперь тоже надо верить…

Такие разговоры не прибавляли дружинников Луарсабу.

И с вершины Ломта-горы Луарсаб видел, как на равнину «ада» – Джоджохета – лавиной хлынуло иранское войско, стремясь к обнаженным позициям.

В этот час Асламаз привел к Луарсабу гонца от Хорешани. На гонце клочьями висела бурка, из рваных цаги торчали посиневшие пальцы. Видно, не легкий путь проделал Омар.

Прочитав послание, Луарсаб посветлел: сколь отрадно знать о душевной чистоте грузинской женщины.

Луарсаб призвал в свой шатер Гуния и Асламаза. Он поблагодарил начальников тваладской конницы за верность Багратидам и спросил – хотят ли они оказать большую услугу Картли?

Гуния и Асламаз вынули шашки и на скрещенных лезвиях поклялись в верности царю.

Луарсаб сказал о своем секретном намерении послать их, опытных в боях и в красноречии, за помощью к русийскому воеводе.

Ночью, воспользовавшись вьюгой, Асламаз и Гуния, выбрав верных дружинников, двадцать на черных конях и двадцать на белых, в сопровождении Омара выехали тайно от всех, особенно от Шадимана, через горы в Терки.

Утром Шадиман язвительно докладывал Луарсабу о позорной измене азнауров Гуния и Асламаза, бежавших ночью с сорока дружинниками.

Луарсаб выразил сожаление, что позорный пример князей заразил и азнауров, и, словно не замечая неудовольствия Шадимана, повелел младшему Херхеулидзе пригласить царя Теймураза.

На чрезвычайном совете Луарсаб, Теймураз и Шадиман решили не жертвовать бесцельно последним войском, вырваться из окружения и отступить к Тбилиси.

Медленно спустилось с высокой башни Ломта-горы знамя Багратидов.

Хорешани сегодня особенно оживлена. Она на совместной утренней еде с «барсами» и Георгием весело передавала новость, взволновавшую гарем.

Ночью «лев Ирана» перепутал жен и вместо самой юной, третьей, попал к самой старой – первой. Обнаружив на рассвете ошибку, «лев» гневно пригрозил евнуху выколоть глаза. Но чапар с Ломта-горы отбил у «льва Ирана» память, и евнух пока видит разницу между «львицами Ирана».

«Барсы» шумно встретили рассказ Хорешани. Георгий хмурился. Димитрий молчал, и в первый раз за всю жизнь перед ним остался нетронутым кувшин вина.

«Барсы» рвались в Картли. И Георгий поспешил к шаху Аббасу с предложением нового плана взятия им и «барсами» Ломта-горы.

Как бы в знак смирения перед шахом, Георгий был одет в скромную грузинскую чоху, на простом кожаном ремне висела шашка, некогда подаренная Нугзаром.

Еще издали Георгий увидел у шатра шаха оживленную толпу ханов и начальников сарбазов. Шахская стража прогуливала трех берберийских коней в дорогом уборе.

Перед Георгием почтительно расступились молодые ханы. Георгий откинул полог шатра и ужаснулся. Словно раскаленное железо обожгло лицо. Он с усилием разжал руку, сжимающую рукоятку шашки. Овладев собой, Георгий вытер на лбу холодный пот и с непроницаемым лицом вошел в шатер.

В приемной шатра толпились ханы. Баграт, Симон и Андукапар в персидских одеяниях и чалмах ждали выхода шаха. Георгий увидел, как вышел шах и князья бросились перед ним на колени с выражением полной покорности и просьбой принять их в число воюющих с Луарсабом. Баграт и Андукапар особенно старались уверить шаха в своей преданности. Георгий заметил, как шах едва скрывал счастливое изумление.

И действительно, шах несказанно обрадовался и кстати вспомнил, как этот Баграт и Андукапар чуть не изрубили Али-Баиндура, приняв его за турка.

Весь следующий день прошел в приеме гостей. Прибыли Магаладзе, Джавахишвили, прибыли и другие князья – все враги Саакадзе, с которыми он жаждал встречи в бою, которых мечтал раз навсегда убрать со своей дороги.

Князья один за другим изъявляли готовность принять магометанство.

Шах повелел ханам приказать иранскому войску не приближаться на расстояние агаджа к владениям прибывших князей, но не щадить непокорных, оставшихся верными Луарсабу.

На вечернем пиру шах торжественно вручил князьям ферманы на неприкосновенность их жизни и замков. Вместе с ферманами были преподнесены драгоценные дары.

Потрясенный Саакадзе с презрением отвергал все попытки князей сблизиться с ним. Князья, скрывая бешенство, вынуждены были выражать Саакадзе, приближенному шаху Аббаса, уважение и даже восхищение…

Узнав об оставлении картлийцами Ломта-горы, шах Аббас снял стан, оставил правителями Кахети князей Нодара Джорджадзе и Давида Асланишвили и повелел Саакадзе пройти юго-западные земли Картли, а сам пересек с войском Куру и Иори, обошел Тбилиси с севера, переправился через Арагви, победоносно прошел Мцхета и стремительно направился к Гори. Теперь шах Аббас был спокоен: все попытки османов прийти на помощь Луарсабу со стороны Ахалцихе разобьются о грозные стены горийской цитадели.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Безмолвны долины и предгорья Картли. Не тянутся по аробным путям арбы. Не слышно урмули. Не вздымаются веселые дымки из очагов. Не звенят песни девушек за вышиванием. Не сзывают пандури на игру в лело и малаки. Не сбивают наездники шашками чашу. Не спускаются женщины с кувшинами к горному роднику. Не танцуют вокруг храмов праздничное лекури. Не резвится табун молодых коней.

Через сердце Картли идет шах Аббас, идет враг грузин. Но не покорится народ врагу.

Собираются крестьяне. Упрямо вглядываясь в даль, шепчутся:

– Люди, люди! Князья с шахом идут, спокойствие Картли обещают.

– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие не верят.

– Люди, люди! Гонцы князей грозят отнять скот у бежавших.

– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.

– Люди, люди! Гонцы князей угрожают сжечь наши жилища.

– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.

– Люди, люди! Гонцы шаха угрожают непокорным рубить головы.

– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.

– Люди, люди! Гонцы шаха обещают милость повелителя Ирана.

– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.

И, несмотря на зимнюю стужу, народ, проклиная князей-изменников, уходил в холодные леса и за ледяные скалы.

И шах Аббас сумрачно проходил опустевшие долины Арагви, Куры и Ксани. Гнев все больше охватывал властелина Ирана. Шах не сомневался, что влиятельные князья Гурджистана, с незапамятных времен заискивавшие перед персидским «львом», и сейчас не только раболепно падут ниц перед лучами «солнца Ирана», но принудят к тому и царей Картли и Кахети. И вдруг… рабы осмелились исчезнуть.

Охваченный жаждой мщения, шах приказал освещать дорогу коню. И на всем кровавом пути персидских полчищ запылали деревни.

Молчит дремучий Ничбисский лес. Зимний ветер воет в оголенных ветвях. Серебряный иней качается на мохнатых лапах сосен. Далеко в берлогу забрался медведь, изредка промелькнет олень или шустрая белка покажется на колючей ветке, осыпая сухие иглы.

Суровое безмолвие леса нарушили торопливые шаги. К Медвежьей пещере спешили старые, спешили молодые. Здесь на поваленном дереве, покручивая ус и нагайкой ударяя по цаги, стоял Квливидзе, утром прискакавший из Имерети по просьбе гонцов из Дзегви, Ничбиси, Хидистави и Ахалкалаки.

Около него собралось несколько азнауров.

Выборные от деревень раздавали оружие. Старые и совсем мальчики жадно хватали шашки, щиты и самострелы.

Народ шумел.

Не слушая друг друга, одни требовали немедленно двигаться навстречу собаке-шаху, другие уговаривали ждать Саакадзе.

– Что ждать?! – кричал высокий ничбисец, и огненная борода его развевалась, как пламя. – Может, перс решил из наших шкур седла для сарбазов делать?!

– Почему не видим гонцов от Саакадзе?

– Может, его гонец еще не родился, а мы ждать здесь будем?!

– Зачем Саакадзе народ, Саакадзе сейчас золотые цаги носит!

– Кто такое сказал?! Разве эту шашку не Саакадзе прислал?! – кричал молодой дружинник из Хидистави.

Выборный от Дзегви сурово крикнул:

– Почему слова, как солому, крошите? Пусть скажет азнаур Квливидзе, как решит он, так и будем делать, – и добавил упрямо: – Медвежью пещеру кто обогатил?

Обрадованно подхватили:

– Говори, азнаур Квливидзе; как скажешь, батоно, так и поступим!

Квливидзе, пошептавшись с азнаурами, громко крикнул:

– В чем дело, люди?! Саакадзе оружие вам прислал? Очень хорошо! Саакадзе персов к вам привел? Очень хорошо! Берите его оружие и бейте его персов!

Одобрительный смех раскатился по Ничбисскому лесу.

Выполняя повеление шаха покорить ему юго-западные земли Картли, Саакадзе шел к верховьям Алгети.

На Саакадзе переливались синевой рыцарские доспехи: месир – стальная сетка, ниспадавшая с шишака, пластинчатое забрало, налокотники, наколенники и щит.

Так же были закованы в броню и «барсы». Они страшились быть пронзенными грузинской стрелой.

На всем пути Саакадзе разорял владения князей, еще не успевших добраться до шаха.

Точно огромные факелы, вонзенные исполином в скалистые расщелины, пылали на вершинах замки. Грохотал камень. Звенело стекло. Обуреваемый гневом, Георгий Саакадзе брал приступом замки, беспощадно истреблял дружинников, защищавших князей, и зачислял в личное войско перебегавших к нему или к «барсам».

К восторгу сарбазов и грузин-дружинников, Саакадзе разрешил им все отобранное у князей разделить между собой. И за войском потянулся длинный вьючный караван, табуны коней и рогатый скот.

Переправившись через Алгети, Саакадзе провел войско через Биртвиси на Манглиси. Перейдя перевал, он спустился к Кавтисхеви и двинулся через Ахалкалаки в Гори на соединение с шахом Аббасом.

На всем пути следования Саакадзе пылали замки.

Победоносно подходят к Гори сплоченные колонны шах-севани. Мерно рассыпается дробь думбеков. Тяжелый топот гулко отдается в лощине. Свинцовой синевой отсвечивают наконечники копий. На тюрбанах минбашей колышутся перья. Позади последних рядов сарбазов на верблюдах, в раззолоченных закрытых кибитках, передвигается гарем шаха, окруженный ханами, евнухами и телохранителями. Впереди на позолоченном шесте развевается иранское знамя. На спине золотого льва торжествующие лучи восходящего солнца.

Но небо над Гори сумрачно и непроницаемо.

Уже большая часть шах-севани сползла в широко раскрытые ворота Горийской крепости, оставленной картлийским войском.

Внезапно справа и слева, точно горный град, застучали копыта. Грузинская конница лавой навалилась на шах-севани.

Квливидзе с азнаурским отрядом, увлекая за собой народное ополчение, врезался в гущу сарбазов. Два азнаура со своими дружинами подскакали к крепостным воротам, стремительным ударом разрубили колонну и загородили проход. Неожиданность нападения внесла замешательство.

Направляя на грузин копье, пищали или лук, сарбазы получали удар сзади.

Завязался ожесточенный бой.

Народное ополчение прижало сарбазов к первой линии крепостных стен, засыпая их стрелами, камнями, ударами топоров, шашек, кос и кинжалов.

Шах Аббас, остановленный битвой, беспокойно оглядывался на свой гарем.

Караджугай с главными силами следовал по правому берегу Куры. А Эреб-хан сражался с войском католикоса, прикрывавшим отступление Луарсаба.

На лице Квливидзе сияла радость. Он, засучив рукава чохи, вертелся, точно ужаленный, на своем коне, и его шашка с визгом рассекала воздух. Он подбадривал шутками своих и бесил сарбазов презрительными кличками на персидском языке.

– Люблю веселую битву! – воскликнул ничбисец с огненной бородой, спуская тетиву.

Стрела со свистом пронеслась над головой шаха Аббаса. Шах не пошевельнулся.

Саакадзе еще издали услышал шум боя и, пришпорив Джамбаза, помчался по долине.

– Э-эх! Саакадзе пришел! Победа, дорогой! – насмешливо встретило Георгия народное ополчение.

С поднятыми шашками картлийцы бросились на Саакадзе. Георгий, привстав на стременах, высоко поднял меч. От него шарахнулись. Но азнауры, подбадриваемые Квливидзе, наседали на Георгия.

«Барсы» с обнаженными шашками вломились в середину.

– Георгий! – шепнул Дато. – Что делать?

– Что делаете всегда в бою!

И Саакадзе ударил в грудь налетевшего азнаура. Возмущенные азнауры осыпали «барсов» отборной бранью, ополченцы – насмешками.

– Эй, «барсы», почем продали шкуру персам?

– Смотрите, люди, как «барсы» окрепли на люля-кебабе!

– О-о, ностевцы, где потеряли грузинские шашки?!

Азнауры бросились на «барсов». Скрещиваясь, заскрежетали клинки. Кружились кони, залитые кровью.

Азнаур в белой чохе, вертя клинок, подскакал к Дато.

Глаза Даутбека потемнели. Он тяжело дышал. Еще миг – и смертельный клинок опустится на голову Дато.

Даутбек вскинул саблю, рука его дрогнула, он отвернулся и наотмашь ударил по белой чохе. Бледный, он смотрел на несущегося без всадника коня.

«Барсы» отчаянно отбивались.

Сарбазы, защищая своих минбашей, рубили ополченцев. Из-под копыт летела снежная пыль. Расползались красные пятна.

Азнауры, не обращая внимания на сарбазов, старались окружить «барсов».

– Ростом, рубись! На нас благосклонно смотрит шах-ин-шах! – крикнул Саакадзе.

Рослый азнаур, круто повернувшись на коне, ударил шашкой. Пануш схватился за плечо и припал к гриве. Элизбар подхватил Пануша и поскакал с ним в сторону шаха.

Боль и ярость охватили Димитрия. Этого силача азнаура он помнил по Сурамской битве. И Димитрий рассек плечо азнаура.

Квливидзе, выровняв коня, подскакал к Георгию, наискось замахнувшись обагренной кровью шашкой.

Саакадзе вздыбил Джамбаза и боковым ударом меча выбил из рук Квливидзе клинок. Перегнувшись, он сдавленно сказал:

– С кем деретесь? Всех перерубим! Спасайтесь в Уплисцихе!

Квливидзе свесился с седла и подхватил свою шашку, Дато наскочил на Квливидзе, клинком плашмя ударил по кольчуге и почти на ухо шепнул:

– Спасай народ, Караджугай подходит! Квливидзе, точно раненый, припал к седлу и вынесся на бугор. Подскакавшему к нему азнауру он крикнул:

– В Уплисцихе! Все за мной!

– В Уплисцихе! В Уплисцихе! – прокатилось по рядам грузин.

Шах Аббас, наблюдая битву, любовался «барсами» и Георгием Саакадзе. Он не видел, как Матарс рубанул уже убитого сарбаза, и с удовольствием заметил, как Матарс вытирал окровавленное лезвие о круп коня.

Элизбар скакал, придерживая Пануша. Охраняя их, сзади мчался Арчил, сверкая каской и панцирем.

Вдруг Арчил круто осадил коня. Он увидел, как притаившийся за камнем огнебородый целится в шаха.

Арчил резко повернул коня и загородил собой повелителя Ирана. Стрела врезалась в его поднятый щит.

Исполняя приказание Саакадзе, шах-севани расчищали путь к воротам Гори для въезда шаха.

«Барсы» и конные сарбазы бросились в погоню за азнаурами, отступающими к Уплисцихе.

Азнауры и ополченцы, отстреливаясь из луков, обогнули лощину. И когда первые сарбазы подскакали к трем холмам, они не увидели ни одного грузина. Только ветер взлохматил легкий снег и высоко взметнулся встревоженный коршун.

В эту неспокойную ночь в монастыре Горис-Джвари – «Крест Гори», высящемся на вершине утеса, в сводчатой келье при мерцании светильника седой монах записал:

«…присутствие шаха Аббаса только разожгло храбрость картлийцев, истребивших в час времени до двух тысяч персов…»

Эрасти предсказал Арчилу большую награду.

Наутро, торжественно принимая на площади ключи от Горисцихе, шах Аббас вспомнил высокого грузина.

Призванный Арчил раболепно распростерся у ног повелителя Ирана.

Шах спокойно произнес:

– Подымись! Раб, как ты дерзнул стать впереди меня во вчерашней битве?

– Для спасения твоей жизни, великий шах, – ответил Арчил, упав на колени.

– Так ты считаешь себя храбрее «льва Ирана»?! – Шах погладил золотой эфес ятагана. – Отсечь дерзкому голову.

Подбежали сарбазы шах-севани, сверкнуло лезвие, и голова Арчила покатилась по замершей площади.

«Барсы» быстро взглянули на Саакадзе. Арчил – верный телохранитель Георгия, выросший у него в доме. Лицо Саакадзе осталось неподвижным. Только Папуна заметил легкую бледность и чуть дрогнувшую морщинку у глаз. «А может, просто устал? Много ночей не спит, не легко ему», – подумал Папуна, уходя подальше от тяжелого зрелища.

Эрасти с ужасом смотрел на обезглавленного Арчила, не в силах отвести взгляда от застежки на окровавленной шее. Он вспомнил, как Саакадзе когда-то в Ананури спас этого Арчила от продажи туркам. Видно, суждено было ему погибнуть от руки мусульман.

– Видно, нам всем суждено погибнуть от руки проклятых мусульман, – сдавленно проговорил Дато, отойдя подальше с Ростомом.

– Но Георгию, как видно, никого не жаль, все готов отдать разбойнику.

– Ростом, если сомневаешься в Георгии, лучше сейчас от него уходи… Нарочно с нами холоден, не хочет мешать нашим решениям.

– Дорогой Дато, я не такой крепкий, как ты и Даутбек, и не такой слепой, как Димитрий, но я никуда не уйду. Разве мы можем сейчас жить друг без друга? Я оставил молодую жену, двух детей, я связал мою жизнь с «Дружиной барсов»… Но я хочу знать, не волками ли мы вернулись на родину? Слышал, как народ проклинает Георгия?

– Слышал… Думаю, народ скоро сменит проклятие на благословение. Но ты хорошо знаешь, не Георгия в том вина, что так вышло. Перс обманул Георгия, обманул нас всех… А ты думаешь, легко Георгию это пережить? Мы вместе страдаем, Георгий один…

– Что же теперь будет, Дато?

– Только Георгий знает, что будет. Это он кует по ночам крепкую подкову, он не спит, обдумывая месть шаху и князьям. Не будем отягощать его душу нашими сомнениями, должны ему верить, иначе мы на помощники его планам.

– Смотри, Дато, на гребнях гор сторожевые башни все еще посылают огненные предупреждения… Думали ли мы когда-нибудь, что эти огни зажгутся против нас? А снег, как саван, горы окутал.

– Успокойся, Ростом, скоро мы сами зажжем огни призыва…

Папуна и Эрасти неотступно, словно тень, следовали за Саакадзе. Папуна тревожно поглядывал на застывшие глаза Георгия.

«Уже принял решение», – подумал Папуна.

Эрасти тоже думал о горячо любимом господине и друге. Он также не обманывался и чувствовал – не остановится Георгий Саакадзе, пойдет до конца. Но сколько ни ломал себе голову, не мог додуматься, где же этот конец? И какой он будет? Все равно, лишь бы от себя не прогнал, лишь бы с ним не расставаться до последнего часа… Без него не надо ни жизни, ни радости.

До поздней ночи бродили «барсы» по отдаленным улицам Гори… Вот она, родная земля, там, за этой синеющей полосой – Носте. Но они уже не мечтали увидеть ее. Не рвались туда. Стыд сжимал сердце, огонь жег глаза. Они бродили по Гори, боясь остаться одни, боясь мягких постелей и жестких мыслей.

Раненым шакалом выл горный ветер. На холодном бледном небе, точно брошенный обледенелый щит, бледнела луна. Густые предрассветные туманы клубились над вершинами.

Луарсаб, поняв бесполезность подвергать Тбилиси разгрому, вывел последние дружины тваладцев и отступил с ними в Самухрано, наскоро укрепив подступы к Мухрани. Луарсаб инстинктивно избегал сражений с Георгием Саакадзе. Не от недостатка храбрости, но во имя Тэкле. Он думал: «Если она жива, то пусть ужас не наполнит ее нежное сердце – я не погибну от руки ее брата, и ее брат не погибнет от моей руки. А если встретимся, один из нас живым с поля брани не уйдет. Пусть бог его покарает за измену своей стране, а моей Тэкле и без того много горя».

Эреб-хан, узнав от лазутчиков о месте нахождения Луарсаба и о малочисленности его дружин, бросился на рассвете к укреплениям Мухрани.

Старик Мухран-батони по приказу Луарсаба запёрся в своем замке с крестьянами и дружиной.

Шадиман, взволнованно глядя на Луарсаба, дрогнувшим голосом заявил, что он решился на рискованный шаг. Он сумеет убедить проклятого «льва Ирана» в желании Луарсаба быть в вассальной зависимости, и пусть шах обложит какой угодно данью народ Картли. «Потом, когда уйдет в Иран, с помощью турок избавимся от персидского удовольствия», – уверенно закончил Шадиман и ускакал с усиленной охраной в Гори.

Луарсаб с отвращением подумал: «Бежит к шаху, опасаясь Саакадзе».

Царь и не подозревал, что еще накануне прибыл от Андукапара оруженосец с долгожданным ответом. Шах милостиво подписал ферман о неприкосновенности Марабды и ее владетеля. Князь Шадиман Бараташвили может спокойно проследовать в Гори, где «лев Ирана» сейчас удостаивает своим высоким вниманием картлийских князей.

Шадиману не в чем было упрекнуть себя: он «спасал» царя Луарсаба, а заодно и личную дружину, которую, отступая с Ломта-Горы, направил в Марабду, якобы для защиты замка от Саакадзе.

На второй день Луарсаб и Эреб-хан сошлись слишком близко, чтобы можно было разойтись. Луарсаб вспомнил, как Эреб-хан когда-то приезжал в Метехи за бедной Тинатин. О, где она теперь, моя бедная сестра? Где близкие мне люди? Одни погибли, другие изменили. Стоит ли беречь свою жизнь? Конечно, стоит, мой народ остался мне верен".

– Царь, осторожней! – вскрикнул один из Херхеулидзе.

Луарсаб обнажил меч и ринулся, пришпорив коня, на Эреб-хана, за ним девять братьев Херхеулидзе и вся тваладская конница. Началась последняя сеча.

Эреб-хан рвался к Луарсабу, но шашки братьев Херхеулидзе подстерегали смельчаков.

Валились сарбазы и дружинники. Здесь не было пощады и сожаления. Каждый, падая, старался нанести последний удар врагу.

К Эреб-хану подскочил юзбаши:

– Скорей, хан, сарбазы погибли в этих проклятых лощинах, скорее, во имя аллаха, пока не поздно, мы уже в плену!

Оглянулся Эреб-хан: только небольшой отряд конницы защищал его, все ближе надвигался Луарсаб. Повернул хан коня и, вздымая снежную пыль, мгновенно скрылся. Его бегство прикрывали конные сарбазы.

Луарсаб, в исступлении размахивая мечом, продолжал крошить оставшуюся горсточку. К нему подскакал бледный Баака.

– Осмелюсь сказать, мой доблестный царь, больше некого убивать, все персы погибли от твоей сильной руки, но и все тваладцы…

Посмотрел Луарсаб вокруг, и его дрожащие колени сжали бока хрипящего коня. Страшные груды тел взбугрили лощину.

Глаза Луарсаба расширились. Он беспомощно развел руками. Выпал тяжелый меч Багратидов и гулко стукнулся о кольчугу младшего Херхеулидзе. Все девять братьев, изрубленные, лежали вблизи царского коня. Только теперь Луарсаб понял, какой ценой он остался цел. Луарсаб прикрыл ладонями лицо. Когда он поднял голову, глаза его встретились с глазами Баака.

– Мой Баака… – мог только выговорить Луарсаб. Баака поднял меч и подал его царю.

Луарсаб обнял Баака, горячая слеза упала на щеку князя.

Только выбравшись из лощины смерти, Баака поведал Луарсабу, почему он, Баака, оставил Метехи.

– Всю ночь тбилисцы не спали – кто прятал богатства, кто, наоборот, украшал дома. Запестрели ковры, шали. Особенно старались амкары – их лавки настежь открыты, тоже разукрашены. Во всех духанах готовятся кушанья, везде зурначи и лучшие танцоры. Что за причина к веселью? Готовятся к встрече Георгия Саакадзе и Караджугай-хана… Один, не захотевший назваться, прислал ко мне амкара Сиуша с настоятельным советом покинуть Метехи… Царица Мариам? Конечно, мой светлый царь, я ее умолял уехать со мной, она не соглашалась. От Гульшари известие получила – княгиня советует остаться, говорит, ничего не изменится.

Луарсаб слушал рассеянно.

К полудню подъехал Теймураз с семейством. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле.

Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал:

– Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет!

Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян.

– Это лучший памятник для храброго воина, – сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза.

Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети.

Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня.

Глубокое молчание нарушал только стук копыт…