Онлайн чтение книги Жертва
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

За окнами Метехского замка шумит Кура. Любимая Луарсабом круглая комната не изменилась: те же дорогие керманшахские ковры, шелковые, цвета бирюзы, занавески, арабская мебель и персидские вазы. Тот же изысканный Шадиман, и только на розовой подушке вместо Луарсаба сидит царевич Симон.

С Шадиманом подружился Симон случайно. Метехи веселился – Баграт праздновал годовщину своего царствования. Совсем нежданно-негаданно с правой стороны царя очутился не Симон – наследник картлийского престола, а Андукапар. Шадиман заинтересовался: удобно ли Симону сидеть с левой стороны на месте младшего сына? «Змеиный» князь, давно искавший случая сблизиться, с Симоном, заронил в нем подозрение. Симон стал коситься на Андукапара и честолюбивую Гульшари. Недаром ехидна держится, как царица.

Симон тоже не прочь был заручиться поддержкой опытного царедворца и сейчас, обеспокоенный, всецело доверялся Шадиману. Симон намекал: если будет царем, то Шадиман снова, как при Луарсабе, займет положение правителя. Но надо, чтобы Симон стал царем Картли.

Шадиман лучше Симона знал: воцарение Симона – возвращение к власти Шадимана.

Шах Аббас осуществил наконец многолетнее домогательство Баграта. Уходя из Картли два года назад, шах оставил царем Баграта, спасаларом – начальником картлийских войск – Нугзара Эристави, первым сардаром Зураба, главным советником Шадимана Бараташвили и начальником персидского гарнизона в тбилисской цитадели Исмаил-хана.

Хитрый Баграт боялся потерять добытый с такими ухищрениями трон. И он не доверял Шадиману, ссорился с Симоном, боялся Нугзара и заискивал перед Исмаил-ханом, настоящим хозяином Картли.

Баграт VII ничего не хотел замечать – ни ненависти народа, ни презрения церкви. Он жадно наслаждался званием царя и умертвил бы половину Картли, лишь бы удержать скипетр Багратидов. Он с большой радостью избавился бы от «змеиного» князя, если б не грозный наказ шаха Аббаса.

Гульшари ловко использовала страх и ненависть Баграта к Шадиману, и вскоре Андукапар занял место «змеиного» князя. У Шадимана оказалось вдоволь времени на уход за лимонным деревом.

Незаметно был отстранен от всех дел царства и Зураб. Гульшари, издеваясь, мстила мужу бывшей соперницы. При встречах она с притворным участием спрашивала: все ли еще шах-ин-шах держит в гареме прекрасную Нестан? Уж не собирается ли «средоточие вселенной» присвоить неповторимую драгоценность? Наверно, нежная Нестан от скуки всех жен «льва Ирана» опутала своими шелковыми волосами.

Зураб кусал усы, прятал налитые кровью глаза и всячески избегал Гульшари.

Шадиман посоветовал Симону привлечь на свою сторону оскорбленного Зураба. Но и сам Шадиман не думал уступать Андукапару. Он только отдыхал, немного отдыхал и едва заметно прибирал Симона к рукам.

Упиваясь властью, Гульшари и Андукапар сначала не заметили стратегии Шадимана. Гульшари счастлива: она дочь вдового царя, она царица! Власть! О сладостное слово! Она может веселиться: натравить медведя на князя Газнели, отца Хорешани, заставить княгинь до утра танцевать под зурну, наступить на ногу даже царице Мариам, и старая сова будет улыбаться.

Да, Мариам почувствовала «благодарность» своей воспитанницы. Особенно унизительно для Мариам переселение в покои Тэкле. Гульшари заявила: ей необходим свежий воздух, а опочивальня Мариам смотрит в сад. И молиться она решила в молельне Мариам перед иконой божьей матери Влахернской.

Сначала Мариам боролась, требовала у Шадимана защиты. Но Шадиман советовал пока терпеть, а покои Тэкле совсем не плохи. Хорошо, что Гульшари не поместила ее в полутемной комнате, где молилась Нестан Орбелиани.

Мариам пыталась покинуть Метехи, но Баграт боялся – вдруг сове вздумается начать хлопоты за Луарсаба? Он любезно убеждал: она – старшая царица и должна остаться в Метехи до конца своих дней.

А Гульшари, вздыхая, тщеславно шептала княгиням:

– Вот из милости бывшую царицу держим.

Ненависть и стыд душили Мариам, запоздалое сожаление тревожило сон. Тэкле, кроткая голубка, никогда не покушалась на первенствующее место. Она, Мариам, была полноправной царицей, а теперь? Даже жаба Нино Магаладзе едва замечает ее. Но самое унизительное – на приемах она должна своим присутствием возвеличивать царственное положение Гульшари. Шадиману немного жаль глупую женщину, но ему не до нежностей. Не только в Метехи, но и в княжеских замках говорят, что Симон во всем подражает Луарсабу. На свою короткую спину натягивает куладжу любимых цветов Луарсаба, на грубо отесанном мизинце торчит голубой камень, пытается быть остроумным, но Шадиману не смешно. А главное, наперекор скупому отцу, устраивает малые пиры, приглашая исключительно молодых князей и стройных княгинь. Симону тридцать пять лет, но благодаря расчетливости Баграта невеста пока не выбрана. Это тоже на руку Шадиману.

Гульшари первая заметила перемену в брате и мысленно призналась, что усилия Симона напоминают ужимки обезьяны. На Луарсаба разве кто-нибудь может походить?

Баграта, и особенно Андукапара, встревожила дружба царевича с Шадиманом, но князя ни в чем нельзя уличить. Он неизменно вежлив, советы его всегда полезны, а общество… нет остроумнее и веселее собеседника, чем князь Шадиман Бараташвили.

И сейчас, сидя против Симона, Шадиман восхищал его занимательным описанием вчерашних событий на майдане.

– Так, мой царевич, это шестая смута за год. Очевидно, Андукапар, к неудовольствию Гульшари, слишком много думает ночью, потому встает с пустой головой. При таком пробуждении с какого бока к царю ни подлезай, все равно не поймаешь корону.

– Но, дорогой князь, отец только Андукапару доверяет.

– Царь Баграт – да живет он вечно! – никому не доверяет.

– Но Андукапару?

– Это все равно, что никому.

Симон расхохотался, задорно покрутив красный ус. Он не устоял против последней персидской моды: обрил голову, оставив на макушке пушистый пучок волос, сбрил левый ус и выкрасил пучок волос и правый ус в ярко-красный цвет.

Шадиман целый день избегал Симона, боясь разразиться смехом, а к вечеру изысканно похвалил перемену: именно только этого не хватало царевичу для сходства с настоящим витязем.

О событиях на майдане Шадиман рассказывал Симону недаром. Такие скандалы вредны царю. Никогда в бытность Шадимана правителем Картли не случалось подобного позора.

– Теперь во всех грузинских царствах смеются над бессилием Баграта. В Стамбуле тоже проведают: как раз накануне драки пришли в Тбилиси турецкие караваны. В Исфахане, конечно, еще раньше узнают, – лазутчики Саакадзе донесут… Нехорошо, царевич, когда у царя плохие советчики. Царский венец не прирастает к голове, нельзя позволять дерзким толкать корону.

Шадиман подсунул мысль Симону вмешаться в это дело и учинить суд над зачинщиками. Если так пойдет дальше, купцы побоятся приводить караваны. Торговля плоха – казна царская пустует. А если безнаказанно оставить, и амкары перестанут торговать. А нет торговли – нет иноземных купцов и нет Тбилиси. И потом без богатых караванов не достанешь и бархат на куладжу.

«Бархат нельзя достать?!» Симон решил вмешаться.

Шадиман знал, такое вмешательство не понравится ни Баграту, ни Андукапару с Гульшари. Произойдет крупная ссора. Но Баграт ухватился за мысль учинить суд над амкарами. Ведь этим он угодит Исмаил-хану, а тот сообщит шаху о преданности Баграта, защищающего интересы мусульман.

Конечно, амкары будут возмущены, что судят только их. Разве не мусульмане первые затеяли ссору? А товаром, деньгами и людьми разве не одинаково потерпели? Ненависть к Баграту – главный успех дела Шадимана. Саакадзе тоже не смолчит, с амкарами у него неразрывная дружба. Он поспешит убедить шаха во вредных действиях Баграта.

Главное – натравить всех друг на друга, тогда годы в месяцы превратятся.

Мысли Шадимана оборвал приезд Трифилия. Наблюдая, как Трифилий со свитой монахов и дружинников въехал в ворота, Шадиман подумал: «Наверно, монахи тоже под рясами кинжалы прячут. Этих разбойников я бы не хотел ночью встретить».

– Трифилий приехал не к Баграту, а к царице Мариам, – заявил вбежавший чубукчи.

Симон и Шадиман довольно улыбнулись.

Сколько слез пролила Мариам, рассказывая Трифилию о своих мелких и крупных обидах!

Внимательно слушал Трифилий, он еще вчера принял решение водворить Мариам к царю Имерети. Раньше всего это божье дело: приютить гонимую Багратом старую царицу. Потом Мариам будет укором царям, и если поумнеет, а она должна поумнеть, то сдружится с царицей Тамарой. Они вдвоем много сделают, ибо сказано: «Там, где женщина потянет, семь пар буйволов не вытянут».

Трифилий наконец прервал потоки слез и слов:

– Ты, царица, можешь вернуть свой блеск только с возвращением Луарсаба. Тогда отомстишь сторицею. Но осторожно действуй, не сразу… Сначала подружись с Тамарой Имеретинской, потом неотступно проси царя Георгия о посольстве в Русию. Только русийский царь может настоять перед шахом на возвращении Луарсаба. В Картли Багратом никто не восхищен. Церковь тоже тебе поможет. Я святейшему католикосу сегодня утром говорил. В Имерети поедешь в сопровождении пышной свиты из духовенства и охраны Мухран-батони. Буду просить князя. Золото и драгоценности церковь даст. Говорят, Гульшари тебя совсем ограбила? Кисеты с золотом от Кватахевского монастыря получишь. Помни, приедешь в Кутаиси, щедро на церкви жертвуй. Опять же свой дом строй, но медленно, надо год гостить у имеретинского царя. Поедешь богатой царицей, и цари и духовенство с уважением будут слушать. Аминь!

Прощаясь, Трифилий обещал еще в этом месяце вывезти ее из багратовского ада и направить на путь истины. Но если не хочет повредить себе, пусть упорно молчит.

Мариам покрыла волосы хной, надела яркое платье. Горе многому ее научило, она сумеет быть приятной, сумеет просить за сына! Перёд Луарсабом грешна, перед Тэкле тоже. Но сатана потерял над нею силу. Вернуть! Вернуть Луарсаба! Тогда она не только наступит на уродливую ногу Гульшари, но по одному волосу вырвет ей косы.

Баграт возмущен. Он сразу почувствовал в приезде Трифилия недоброе.

– Два года избегал хитрого монаха, – кричал Баграт, – как посмел прибыть без моего приглашения?!

– Посмел, отец, раз более трех часов сидит у проклятой совы, – ответила Гульшари.

– Может, от Луарсаба известие получил, может, Луарсаб бежал? – не меньше Баграта волновался Андукапар. – Может, прямо пойти и спросить, зачем пожаловал?

– Монах скажет – исповедовать царицу. Разве можно запретить сове беседу с духовным отцом? И так церковь на нас косится, хочешь совсем испортить отношения? – прикрикнула на мужа Гульшари.

Но не только царская семья, все придворные всполошились. С именем Трифилия тесно связано имя Луарсаба. Может, не следовало поддакивать во всем Андукапару и Гульшари? Может, вообще не следовало так часто приезжать в Метехи?

Покинуть незаметно Метехи Трифилию не удалось. На лестнице Шадиман любезно пригласил настоятеля зайти к забытому всеми князю Шадиману.

Трифилий молча последовал за Шадиманом.

«Плачевное положение» не помешало князю быть любезным хозяином. Обед, который он упросил Трифилия разделить с ним, отличался тонкостью вкуса, вина – ароматом прошлого века, фрукты – прохладной свежестью. Только от кальяна отказался Трифилий, хотя был бы не прочь, но ряса не очень удобная одежда для курильщика.

После приятной беседы о разгроме майдана Шадиман вскользь заметил:

– Жаль, церковь не вмешалась, время подходящее о себе напомнить.

– Церковь никому не навязывает себя, а картлийский народ и так чтит святую веру.

– Я не о народе говорю. В Грузии не первый царь магометанин, но всегда церковь помнили.

– И теперь вспомнят. – Трифилий заметил дрогнувшую бровь Шадимана и, скрыв усмешку, вынул четки и медленно стал перебирать янтарь.

– Думаю, так амкарам не пройдет, царь захочет перед Исмаил-ханом показать свою преданность шаху Аббасу.

– Это мирские дела. Конечно, должен наказать, – протянул Трифилий. «Церкви выгоден каждый промах Баграта, – думал настоятель, – а наказывать одного за вину двоих – глупый и опасный шаг».

– Я Симону сегодня об этом говорил, – понимающе сказал Шадиман, – думаю, царь монеты и товары в наказание потребует. Еще не скоро успокоятся амкары.

– Персы тоже. Говорят, два турецких каравана обратно повернули. Один караван нагружен был лучшей хной. Если так пойдет, некоторым нечем будет красить ус и пучок тархуна на голове.

– И женщинам неудобно. Некоторые черный цвет ради красоты на красный меняют, другие седину в хне прячут, тем более, кто путешествовать собирается.

– Тебе, князь, лучше известно, кто и зачем красит волосы. Замок знаешь, как свое лимонное дерево.

– Нет, отец, думал, что знаю, а сейчас, по вине предателей, совсем запутался.

– О каких предателях говоришь, Шадиман?

– О тех, которые греются в лучах иранского солнца.

– А кого они предали?

– Э, отец Трифилий, ты слишком умен для такого вопроса. Кому обязан Луарсаб своей гибелью?

– Тебе.

– Что?! Не ослышался ли я?!

– Нет, не ослышался. Не тот предатель, кто открыто борьбу ведет, а тот, кто на опасную игру толкает.

– Значит, оправдываешь Саакадзе?

– Я осуждаю тебя. Надо было сговориться. Ты умнее всех князей, а как дело повел?

– Сговориться князьям с плебеями?! Ты шутишь, отец Трифилий!..

– А теперь с кем думаешь сговариваться?! С Багратом? Не сумеешь! С князьями? Им некогда: головы бреют. Как ты, Шадиман, не заметил нового времени! «Плебеи»! Разве ты мог весну остановить? Поток буйной крови княжеским цаги хотел преградить. Откуда такая слепота, Шадиман?

– Значит, следовало под плебейские цаги бросить княжеские знамена?!

– Зачем? Разве умнее нельзя было действовать? Разве все азнауры на Саакадзе похожи? Небольшие уступки многих бы успокоили.

– Успокоились бы, пока не привыкли, а потом снова начали бы требовать.

– А вы еще что-нибудь дали бы…

– Зачем же князьям свое терять?

– В таком деле без потерь нельзя. Лучше дерево потерять, чем весь лес.

– Но, отец, княжеские леса тысячелетиями славятся, не так легко вырубить. Потом – какая выгода церкви поддерживать азнауров? Разве монастыри чем-нибудь от княжеских замков отличаются?

– Отличаются.

– Чем?

– Умом. Мы с азнаурами никогда борьбы не вели.

– Открыто не вели. Нас сейчас никто, отец, не слышит. Замыслы азнауров так же вредны церкви, как и князьям.

– Знаем, поэтому никогда не вступали в борьбу с азнаурами. Незаметно обезоруживали. Так собираемся и дальше действовать. Даже поможем, когда помощь на пользу церкви пойдет. Не ожидая вопля азнауров, вам самим надо было кричать перед царем: «У азнауров земли мало, надо войной идти на соседей, надо азнаурское хозяйство расширять». Если бы вас царь послушал, азнауры за землю полезли бы в драку хоть с сатаной. Победили – их счастье, а князьям слава, погибли – князья тоже ничего бы не потеряли.

– Разве об одной земле шел разговор? Плебеи властвовать хотели.

– Тоже не опасно. Князья первые должны были кричать: «Почему царь в конюшне держит азнауров? Пусть азнауры тоже дела царства решают». Если бы царь вас послушал и учредил карави, купцы и амкары всполошились бы, тоже захотели бы сунуть свой нос в дела царства. Тогда царь спустил бы азнауров успокоить купцов. Купцов бы успокоили и сами тоже успокоились, а князья в стороне. Опять ничего не потеряли бы.

– Нет, отец, ты плохо знаешь азнауров. Мы – или они. Вместе нам в царстве тесно. Я на голове у себя тархун не выращиваю, потому головной болью не страдаю.

– Жаль… Близорукость не меньшая болезнь, а главное, неизлечима. Что же, дальше бороться будешь?

– Да.

– С кем?

– С Георгием Саакадзе.

– Он в Иране.

– Скоро приедет, такой не успокоится.

– Значит, с Багратом сговориться думаешь?

– Нет, с Симоном.

Трифилий посмотрел на блеснувшие зубы Шадимана.

– Луарсаба совсем забыл?

– Бесполезно помнить, отец, Луарсаб – вчерашний день Грузии.

– Это ты его уговорил прибыть к шаху?

– Я. Не все ли равно, какое имя носит царь Картли? Луарсаб, Симон или Мамия? Важно, чтобы был царь. Лучше пусть один погибнет, чем вся Картли лежала бы в обломках. Когда-то царь Димитрий Самопожертвователь добровольно отдал монголам свою голову за клятву не опустошать Грузию. Монголы отрубили голову Димитрию и, не тронув страну, ушли. А церковь сделала Димитрия святым. Разве не завидная участь? Луарсаб именно такой царь. Он должен был погибнуть.

– Церковь и Луарсаба может святым мучеником сделать. Но рано трон уступил. Теймураз умнее.

– Умнее? Пока закончит борьбу с шахом, в Кахети даже камня не останется. Над каким царством будет царствовать?

– Найдется.

Шадиман вздрогнул. Пораженный внезапной мыслью, он помолчал. Шумно отодвинул чашу, перегнулся к Трифилию:

– Значит, если не Луарсаб?..

– Время позднее, мне пора, завтра синклит у католикоса. Ожидаем приезда Даниила, архиепископа Самтаврского, Агафона, митрополита Руисского, Филиппа, архиепископа Алавердского. Дела церкви надо решать.

– Может, царские тоже? Ты, отец, только что меня просвещал. Так вот, если церковь поддержит Симона, Симон будет поддерживать церковь, особенно Кватахевский монастырь. Это тебе обещает Шадиман.

– Церковь Симона не поддержит. Это тебе обещает Трифилий.

– Так, значит, об этом пришел сообщить царице Мариам?

– Хорошо, напомнил, Шадиман. Я выполнял просьбу Мухран-батони. У него внук родился. Давно, оказывается, сговорились с царицей, – если родится двенадцатый внук, Мариам непременно крестить приедет. Правда, положение царицы с тех пор изменилось, но старый князь суеверный, боится, – если откажется от своего слова, внук умрет.

– Боюсь, умрет внук, не отпустит царицу Баграт, вернее, Гульшари.

– Если господь бог лишит их разума, Мухран-батони непременно отомстит за оскорбление. Тем более, на днях от шаха подарки получил. Старого князя бережет Саакадзе, тесной дружбой связан с Мирваном. Тебя, князь, прошу сообщить это Баграту. Думаю, не больше месяца царица в Самухрано погостит, из-за этого не стоит затевать войну.

Трифилий давно ушел, а Шадиману все еще слышится шуршание шелковой рясы. Словно лисица повалялась на ковре. Шадиман брезгливо отодвинул недопитую чашу настоятеля.

Он глубоко задумался: что-то произошло! Разве надо беспокоиться о неподходящем царе на картлийском троне? Сегодня на шах-тахте сидит, завтра на тахте может лежать. На другое не следует закрывать глаза – с князьями неблагополучно! Как будто бы ничего не изменилось, но… Так бывает с кувшином: будто цел, не заметен изъян, а где-то совсем маленькая, невидная трещина, и медленно уходит вино. Неужели раскачались четыре столба княжеского шатра удовольствий? Все князья друг против друга щит подняли: Андукапар упоен миражем, не замечая, что его власть на песке стоит: Цицишвили, Джавахишвили, Амилахвари и лучшие княжеские фамилии подрубают дерево своего благополучия. Не понимают – теперь важнее всего объединение. Все расползлось, как плохо сшитое платье. Князья заперлись в замках. Мухран-батони с собаками возится, Ксанский Эристави тешится конями. Почему? Может, потому, что нет головы, нет Шадимана? Кто сказал, что нет Шадимана?! Баграт Седьмой? Нет, Баграт, ты ошибся, не тебе, бычачьему пузырю, сломить Шадимана. Нет, Георгий Саакадзе, не тебе уничтожить власть князей. Нет, лицемерный монах, не тебе учить везира Картли. Борьба не погасла. Только временно пепел закрыл пламя… Мухран-батони надо привлечь… Верен Луарсабу? А я разве против Луарсаба? Эристави Ксанского надо проведать. Ненавидит Баграта? А я что, влюблен в него? Должны князья понять – не только о себе надо думать, но раньше о княжеском сословии. Для потомства сохраним блеск знамен. Кувшин чуть-чуть треснул, можно золотом спаять, можно панцирь одеть. Что? Сколько ни чини, все равно целым не станет? Целым не станет, но предотвратить многое можно: пока вино вытечет, века пройдут…

В дверь осторожно постучали.

Лишь только Трифилий оставил Метехи, Гульшари послала за Шадиманом. От любопытства она тряслась, словно в лихорадке. Она порывалась сама пойти к Мариам, но опасалась насмешек придворных. А вызвать к себе Мариам не рискнула: вдруг сова защиту нашла и не придет.

Шадиман подошел к лимонному дереву и стал выискивать сухие листочки. «Сказать правду? Предупредить войну, или выгодна война князей с Багратом? Какая выгода? Если сейчас Баграт умрет, Симона могут уничтожить, пока шах не утвердит его наследником. Нет, Теймураз мне не нужен».

Шадиман сказал Гульшари только о двенадцатом внуке. Два дня обсуждали, спорили. Гульшари даже охрипла и между криком и смехом полоскала горло розовой водой.

Наконец Баграт нехотя согласился, но неожиданно запротестовал Нугзар. Он чувствовал в нежности собачника к Мариам другую причину, и завидуя твердости Мухран-батони перед мусульманами, желал с ним столкновения.

Баграт обрадовался поддержке и заявил Мариам, что ее отъезд зависит от Нугзара, эта настойчивость еще больше утвердила его подозрение.

Нари сообщила Трифилию о вмешательстве Нугзара. Трифилий просил передать; в обещанный день царица покинет Метехи.

Трифилий приехал к Мухран-батони в разгар приготовления к крестинам двенадцатого внука. Трифилий заперся со старым князем, и до полуночи говорили о судьбе Луарсаба.

Наутро князь объявил, что крестины придется отложить до приезда царицы Мариам. Хотя никто из семьи не помнил обещания Мариам, но раз старый князь сказал, кто посмел бы оспаривать?!

Затем Трифилий отправился в Ананури.

Русудан оживилась. Она узнает о своих сыновьях – Автандиле и Бежане. Друг приехал вовремя, от Георгия прискакал гонец. Шах все еще медлит отпустить Георгия, несмотря на ожидающуюся войну о Теймуразом. Не отпускает и Паата, ссылаясь на дружбу с ним Сефи-мирзы. Георгий вновь ведет войска против турок, и Паата с ним. Сефи-мирза немного отвыкнет, тогда он, шах, отпустит Паата в Картли.

Внимательно слушал Трифилий вести из Исфахана, даже те, которые знал: о месте, где находится Тэкле, о встрече с ней Папуна. Но о тайном приезде Папуна в Кватахевский монастырь Русудан не знала, а настоятель ей ничего не сказал. Также умолчал о мольбе Тэкле помочь Луарсабу.

Настоятель заинтересовался рассказом деда Димитрия, третий день гостившего в Ананури. Дед приехал накануне прибытия гонца из Исфахана. Дед знал подробности побоища на майдане, знал от Бежана историю пятого седла.

Трифилий внушил Русудан, что кизилбаши, покупатель седла, конечно, подослан Исмаил-ханом, что персы хотят разорить амкаров и населить майдан только мусульманами. А царь Баграт, воистину сатаной данный, собирается отобрать последний скарб у бедных амкаров.

Русудан возмутилась: да, она напишет обо всем в Исфахан. Пусть Георгий откроет шаху вредные для Ирана действия Баграта.

Трифилий похвалил намерения Русудан – ведь глупость Баграта может принести немало бед Картли. И Трифилий кстати рассказал о крестинах. Конечно, старый князь не стерпит оскорбления.

Заволновалась Русудан. У Георгия большие надежды на Мухран-батони. А если старый князь пойдет войной на Тбилиси, Нугзар должен будет выступать против Самухрано. Исмаил-хан тоже поможет разгромить князя. Нет, этого допустить нельзя.

Трифилий наблюдал за Русудан. Он сделал вид, что всполошился, осенил себя крестом: царь небесный, избави нас от лукавого! Он не знал о возможности таких последствий. Надо всеми мерами предотвратить несчастье.

– Отец, я давно забыла вражду к Мариам, хотя она всю жизнь приносит мне неприятности… Почему живет в таком унижении? Разве не почетнее уйти в монастырь? Ни Баграт, ни пустая тыква, Гульшари, не посмели бы препятствовать такому желанию.

– Грешный мир был бы светлее рая, если б все женщины походили на княгиню Русудан, – тихо сказал монах.

Русудан протянула Трифилию крепкую руку. Он чуть дрогнувшими пальцами пожал ее и приложился к прохладной ладони лбом.

Ответила Русудан легким пожатием. Она знала о тонком чувстве к ней Трифилия и умела поддерживать теплящуюся искорку, которую не следует раздувать, но и не следует давать потухнуть. «Что за дружба без капельки любви», – думала Русудан, а настоящую дружбу она умела ценить. Недаром доверила Трифилию сыновей. Она знала: даже все войско шаха Аббаса бессильно отыскать ее детей, живущих в спокойном довольствии под охраной отца Трифилия. Они будут скрываться у настоятеля до возвращения Георгия, ее Георгия!

Она знала об особой нежности Трифилия к Бежану, его крестнику, которому так много времени посвящает этот высокоодаренный монах. Русудан догадывалась, что сейчас и для Трифилия важно доставить Мариам к Мухран-батони. И она тотчас послала Нугзару настоятельную просьбу предотвратить междоусобицу: «Помни, отец, – закончила Русудан, – Георгий никогда не простит тебе такой ошибки».

Через две недели Мухран-батони прислал за царицей Мариам пожилого князя, своего родственника, пышную свиту из азнауров и охрану в сто дружинников. На белом верблюде покачивалась позолоченная кибитка, куда с необыкновенной поспешностью взобралась Мариам, подталкиваемая Нари.

Баграт, Гульшари и Андукапар с притворной любезностью провожали Мариам. Они просили не задерживаться более месяца: без нее так будет скучно в Метехи.

«Боюсь, больше не придется сове веселить глупую фазанку», – подумал Шадиман и с печальным лицом протянул Мариам шкатулку из слоновой кости, на дне которой, переливаясь чешуей и рубинами, свернувшись, лежала змея.

Шадиман, словно не замечая ярости в глазах Мариам, просил носить этот браслет, как память о верном князе.

Нари свирепо задернула занавеску.

Шадиман мысленно перекрестился: наконец-то он навсегда избавляется от этой женщины, надоедливой, как зубная боль.

Ворота отворились. Верблюд величаво переступил порог. И Мариам навсегда покинула Метехи.