Онлайн чтение книги Княгиня Монако
XX

Мы прогуливались таким образом очень долго. Король был нежен и предупредителен, а также великодушен и щедр на комплименты; он не выглядел страстно влюбленным, подобно Биарицу, но проявлял по отношению ко мне довольно пылкое чувство; признаться, это вскружило мне голову. Впервые в жизни я совершенно забыла о Лозене и не вспоминала о его существовании на протяжении этих восхитительных мгновений, которые принесли удовлетворение всем моим чувствам. Я вернулась домой, будучи вне себя от радости: я уже видела мир у своих ног, представляла себя владычицей двора и всей Франции, а также грезила о невероятной славе и почестях для короля и себя. Государь любил меня! Он поклялся мне в этом, он обещал бросить Лавальер и выдвинуть меня на первое место. Он обещал, что отныне будет думать только обо мне, своей единственной любви.

Я могла рассчитывать на свою семью: отец с детства прививал мне глубокое уважение к прекрасной Коризанде, одной из милушек Генриха IV и моей прабабке, как вам уже известно. Мой брат продолжал мудрствовать с Мадам; что касается г-на Монако, то г-жа де Мазарини, утешавшая его во всех отношениях, могла превосходно утешить князя во время его кратковременного затворничества в собственных владениях. Стало быть, все складывалось как нельзя лучше. На следующий день мне предстояло стать общепризнанной фавориткой, а Лавальер — утратить свое положение; я не смыкала глаз всю ночь.

Чуть свет я занялась своим туалетом, и никогда еще мне не удавалось выглядеть столь привлекательной. Я украсила себя великолепными жемчугами, которые удивительно были мне к лицу, — их стоимость составляла не меньше шестидесяти тысяч экю. Я надела парчовую юбку и кринолин красновато-коричневого и небесно-голубого цветов, с вышивкой в виде витого позумента, впоследствии вошедшей в моду, — то был первый образец такого рода. Блондо отыскала где-то золотошвея, который разбогател благодаря мне и, надо признать, отличался изумительной выдумкой. То был Духов день, когда происходило шествие кавалеров ордена Святого Духа, шествие, в котором король столь превосходно выглядел, и когда дамы надевали на себя вдвое больше украшений, чтобы господа придворные не затмевали их своим блеском.

При моем появлении все пришли в волнение и принялись шептаться. Одни восхваляли меня, другие осуждали, и все с нетерпением ждали, что последует дальше. Всем уже было известно о моей вчерашней прогулке. Каждый обсуждал ее, исходя из своих опасений либо надежд. Бледная, расстроенная и, следует признать, отнюдь не привлекательная, Лавальер была здесь же; Мадам поджимала губы и высокомерничала; г-жа де Монтеспан смеялась неестественным смехом, притворяясь, что ей весело; Лозен же напустил на себя безразличный вид, но его глаза сверкали от бешенства.

Я приветствовала ни о чем не подозревавшую королеву. Королевы-матери уже не было в живых, она-то непременно бы обо всем узнала. Я поздоровалась с Мадам и встала рядом с ней, как мне полагалось по должности; сначала принцесса не желала со мной говорить, а затем, посмотрев на меня свысока, чрезвычайно надменно произнесла в мой адрес следующий комлимент:

— Сударыня, вы очень красивы, вас можно принять за новобрачную.

Я хотела было ответить, но тут появился король, и я забыла обо всем на свете. Его сопровождали Месье, принцы и все придворные. Отец подмигнул мне издали, давая понять, что ему все известно. Король, как обычно, не выказал мне никакого предпочтения, и это меня поразило.

Затем все направились в часовню; я сопровождала Мадам, сожалея о том, что нахожусь не там, где рассчитывала быть. Взгляд г-жи де Монтеспан заставил меня собраться с силами: она торжествовала, видя мое уныние. С гордо поднятой головой я заняла свое место; я желала быть красивой, и мне это удалось: я с радостью слышала, как все вокруг говорят об этом. Церемония завершилась, орденские цепи были розданы, все вернулись в дворцовые покои и разбрелись кто куда. Король вернулся к себе.

Я получила уже немало поздравлений и благословений по поводу зарождающейся благосклонности ко мне его величества. Безразличие короля озадачило придворных сильнее, чем меня. Я оживленно беседовала со всеми, хотя на душе у меня была смертельная тоска; внезапно ко мне подошел г-н де Марсильяк и вполголоса предложил следовать за ним. Все знали, что это доверенное лицо его величества, которому король поверяет свои сердечные тайны; он был также соперником Лозена и единственным из любимцев Людовика XIV, до сих пор лишь на короткое время впадавшим в немилость. Мне кажется, что он продержится еще долго, ибо отличается посредственностью.

Выражения всех лиц изменились, за исключением моего: мне удалось сдержать свое волнение. Я некоторое время медлила, не столько для того, чтобы насладиться всеобщим смятением, сколько для того, чтобы должным образом ввести окружающих в заблуждение. После этого я извинилась и направилась в свои покои, с тем чтобы потом свернуть в другую сторону. Господин де Марсильяк шел впереди меня. Он знал потайные ходы дворца не хуже Бон-тана, к которому мы шли. Я увидела ожидавшего меня королевского камердинера; он поклонился мне до земли. Господин де Марсильяк не уходил, и все молчали. Наконец, я решилась спросить, что все это значит. — Его величество желает вас видеть, сударыня. — Куда же мне следует пройти в таком случае?

— Бонтан вас проводит, он знает пароль для тех, кто входит через потайную дверь.

— Почему же через потайную дверь?

— Государь скажет вам об этом сам.

— Зачем же тогда вы, господин герцог, явились за мной в галерею?

— По приказу короля, сударыня.

Все это не вязалось со вчерашними обещаниями его величества. Мне хотелось вспылить, но я сдержалась: надо было досмотреть этот спектакль до конца.

— Что ж, господин Бонтан, раз я должна следовать за вами, проводите меня.

Камердинер не заставил себя упрашивать и повел меня по лабиринту совершенно темных, наполненных смрадом коридоров, не рассчитанных на платья, подобные моему; наконец, мы добрались до маленькой двери, расположенной в тупике, в той части дворца, что была предназначена лишь для слуг и куда не ступала моя нога. Я задыхалась от гнева и раз десять за время пути собиралась покинуть своего спутника. Когда мы подошли к этому входу, Бонтан остановился, достал ключ и открыл дверь; снова поклонившись, он сделал мне знак войти и произнес шепотом: — Король там.

Я вошла. В самом деле, я увидела государя, который сидел в некоем подобии кабинета с весьма роскошным убранством, но погруженного во мрак; свет проникал в комнату сверху, сквозь оконные решетки и стекла. Король пошел мне навстречу, протягивая руку; я не дала ему своей руки, ограничившись строгим реверансом.

— Ах, сударыня, вы красивее всех красавиц на свете, до чего же я рад видеть вас опять! Я снова сделала реверанс.

— В чем дело? Вы ли это? Вчера вы были совсем другой! Вы уже передумали? Неужели вы забыли…

— Я ничего не забыла, ваше величество, но, по-моему, об этом помню я одна. Король покраснел и попытался улыбнуться:

— Ах, да, вчера! Вы нетерпеливы, сударыня; я вижу, что меня не обманули: честолюбие у вас сильнее любви.

Это неожиданное высказывание, отнюдь не похожее на то, что я слышала накануне, озадачило меня. Мои враги не теряли напрасно время: они ухитрились все изменить за каких-нибудь несколько часов! Я еще не знала тогда, что накануне вечером Лавальер подстерегла своего августейшего любовника после того, как мы с королем расстались, и они пробыли вместе еще очень долго. Ее слезы, отчаяние, мольбы, не до конца угасшая страсть, боязнь скандала, а более всего привычка — все это способствовало моему поражению. К тому же — я скажу это, потому что об этом следует сказать, — король желал меня, но отнюдь не любил. Молодость и страсть влекли его ко мне, а сердце и разум отталкивали его от меня. Моя семья была слишком значительной, фаворитка из рода Грамонов, к тому же фаворитка с моим складом характера могла стать грозной силой. Король это понимал, а прежде всего он понимал, что многие этому воспротивятся, и это вызывало в нем крайнюю досаду.

Госпоже де Монтеспан пришлось проявить волю и упорство, которыми я отнюдь не обладала, чтобы утвердиться там, где она все еще пребывает, хотя и, по правде говоря, лишь в качестве изваяния. Господа де Мортемар столь же знатные господа, как и мы, но они лишены того умения плести интриги и добиваться своего силой, которым наделены мой отец и мои дяди. Толстяк Вивонн позволил своей восхитительной сестре с помощью ее чар сделать его маршалом Франции, командующим галерным флотом и губернатором Шампани, но он никогда не пытался никем повелевать, никогда не давал советов и помышлял только о том, как хорошо повеселиться и поухаживать за г-жой де Людр. Мой отец на его месте думал бы совсем о другом!

Я оказалось низвергнутой с неба на землю. Как вам известно, я гордячка и не терплю ни принуждения, ни даже тени презрения, и потому направилась к двери.

— Куда же вы? — спросил король, весьма удивившись.

— Мое место уже не здесь, раз ваше величество меня осуждает, и вы сочтете уместным, что я немедленно ухожу.

— Напротив, княгиня, садитесь и давайте поговорим. То был приказ, и я повиновалась.

Король не умел шутить и даже не умел притворяться, что он шутит. Он решил меня перехитрить, но я тотчас же поняла это и удвоила бдительность.

— Послушайте, — сказал он, — я очень виноват в ваших глазах, не так ли? Мне следовало сегодня утром, раздав орденские цепи и совершив обряд посвящения в кавалеры ордена, взять госпожу Монако за руку и провозгласить ее королевой красоты и влюбленных, как это делали во времена моего предка Филиппа Августа. Вот чего вы желали.

— Вы отменно шутите, ваше величество, но вам незачем извиняться и тем более вас не за что прощать; соблаговолите не прогневаться за эти слова и это мнение.

— Я вовсе не извиняюсь, потому что я ни в чем не виноват, сударыня. Я весьма деликатен в любви, возможно, даже чересчур, но, в конце концов, я сделал бы все, что обещал вчера, если бы одно слово, одно лишь слово не заставило меня воздержаться от этого.

— Позвольте спросить, какое именно?

— Я только что вам это сказал, сударыня: я опасаюсь, что меня не любят, во всяком случае не любят настолько сильно, как бы мне того хотелось, и так, как бы мне хотелось.

— Я не понимаю вас, ваше величество.

— Словом, я боюсь увидеть в вас скорее честолюбивую, жаждущую почестей женщину, нежели нежную возлюбленную. Вероятно, я ошибаюсь, и вы вправе мне это доказать.

— Каким образом?

— Согласитесь хранить все в секрете, довольствуйтесь моими чувствами и ничего больше не требуйте. Будьте моей тайной подругой, приходите в это никому неизвестное место, чтобы доставить мне блаженство, которого я от вас жду, а для всего двора мы останемся посторонними друг другу людьми. Если вы согласитесь, я признаю, что вас оклеветали, и буду верить вам как самому себе.

Я почувствовала себя так, словно у меня горит под ногами земля: надо было либо остаться, либо погибнуть — выбора у меня не было. Я решительно ответила:

— Я согласна, ваше величество.

— Как? Хранить все в секрете? Согласиться на редкие тайные свидания? Как? Покориться, отречься от своих склонностей, пожертвовать всем, что вам дорого?

— Да, ваше величество.

— Стало быть, вы меня любите?

Я в самом деле любила короля или, скорее, обманывалась на этот счет, поэтому мне было нетрудно ввести в заблуждение и его. Я говорила необычайно красноречиво, и это поразило его величество; полчаса спустя он стал проявлять по отношению ко мне ту же нежность и то же доверие, что и накануне; он вернулся к той же теме, к прежним предложениям и умолял меня их принять. Будучи хитрее его и лучше владея собой, я отказалась:

— Нет, ваше величество, когда я докажу, кто я такая, и уличу во лжи тех, кто меня обвиняет, тогда я соглашусь, чтобы меня увенчали лаврами победы, если только не откажусь от этого. По мере того как вы будете меня лучше узнавать, я постараюсь вам показать, насколько подлы и трусливы мои враги. Не омрачайте радость, которую я испытываю, напрасными настояниями, а не то вы лишите меня всякого желания возвращаться сюда, чтобы испытать ее снова.

Король был покорен моими просьбами, искусным притворством и показными чувствами. Я же была не на шутку обижена. Мы пробыли в этом дивном кабинете очень долго; вернувшись к себе, я почувствовала себя чрезвычайно обессиленной оттого, что принуждала себя, сдерживая свои чувства, и мне пришлось лечь в постель. Блондо не спала всю ночь, ухаживая за мной.

На следующий день я встала отдохнувшей, уверенной в себе, готовой дать отпор врагам и победить. Маршал явился в мои покои узнать, что произошло на самом деле, так как слухи, ходившие при дворе со вчерашнего дня, внушали ему беспокойство. Он тщетно меня расспрашивал: я ничего ему не сказала.

— Я была больна, сударь, а сейчас все в порядке — вот и вся хитрость. Король возил меня в карете, это так, но он часто берет с собой разных дам, подобное желание возникает у него каждый день, и никто не злословит по этому поводу, для чего же людям злословить обо мне? Я скоро покажусь в обществе, скажу всем то, что говорю вам, и на этом все закончится.

Действительно, как я и обещала, все закончилось именно так. Я держалась естественно, с достоинством, живо, как того требовали обстоятельства, и ни у кого не нашлось повода в чем-либо меня упрекнуть. Я встречалась с королем почти каждый день в нашем тайном убежище, куда меня приводил Бонтан. Господин де Марсильяк не принимал в этом участия — он был слишком известным лицом. Я мужественно молчала и никому не открывала своих чувств. Я оставалась невозмутимой, когда надо мной подшучивали, и вела себя столь сдержанно, что все усомнились в очевидном. Король похвалил меня за это, он собирался даже, в порыве великодушия и любви, объявить меня своей возлюбленной и тем самым унизить моих недоброжелателей, но я снова отказалась. Мне требовалось большее.

В конце концов, нашему роману пришел конец, и я прекрасно помню это до мельчайших подробностей. В тот день произошло одно событие, о котором я хочу рассказать, потому что оно делает честь королю — он проявил при этом твердую волю, необыкновенную прозорливость и мудрость.

Это случилось перед мессой. Господин де Данжо уже мало-помалу становился кем-то вроде фаворита его величества. Он кичился своей любовью к литературе и тем, что опекал служителей словесности. Он сообщил королю, что г-н де Корнель находится в галерее и желает с ним немного побеседовать. Это было отнюдь не принято, но в ту пору король не был столь строгим в отношении этикета, каким он стал впоследствии.

— Пригласите господина Корнеля, — сказал он.

Старика позвали, и он вошел, обрадованный этой милостью; король принял его с почтением, которого тот заслуживал. Талант Корнеля был уже не таким, как в пору его молодости, его стали забывать, отдавая предпочтение Расину, чья звезда только восходила, и это сказывалось на благополучии старика.

— Ну, и что же вам от меня угодно, господин Корнель? — спросил король.

— Ваше величество, моя пенсия чрезвычайно мала, мне ее не хватает, и я очень бедствую.

— Как! Разве господин Кольбер не дал вам сколько требовалось? Я бы такому не поверил. Я люблю гениев, господин Корнель, а вы один из тех, кто составляет славу моего царствования.

— Господин Кольбер даже не удостоил меня ответом, ваше величество.

— Вы правильно сделали, что обратились ко мне, всегда поступайте так впредь, я не желаю, чтобы вы нуждались.

Корнель так разволновался, что потерял дар речи. Король стал задавать старику вопросы на посторонние темы, чтобы дать ему время успокоиться. Тот отвечал ему чуть ли не со слезами на глазах. Его величество был настолько растроган, как и все, кто при этом присутствовал, что забыл о времени мессы и о том, что придворные ожидают его в коридоре. И тут вошел придверник; он поклонился королю, давая ему понять, что пора идти в церковь.

Его величество встал, взял г-на Корнеля под руку и, самолично толкнув двустворчатую дверь, прежде чем придверник успел к ней прикоснуться, предстал перед лицом всего двора вместе с автором трагедий.

— Господа, — произнес он зычным голосом, звук которого доносился и до тех, кто стоял позади, — господа, вот король и великий Корнель!

Благоговение перед королем удержало придворных от рукоплесканий, но всеобщее волнение достигло предела; что касается г-на Корнеля, он впоследствии нередко говорил, что то был самый прекрасный миг в его жизни.

После мессы (а точнее, во время нее) король сделал мне условный знак, чтобы я отправилась в наш приют любви, как я назвала тот уголок, о котором знали тогда мы одни, но позже там оказалась и г-жа де Субиз; я уверена в этом, и мне известно, что она до сих пор встречается там с королем, поскольку эта его благосклонность остается непреходящей, ничто над ней не властно, и она превозмогает все.

Пусть же эта особа и впредь пребывает там, где оставалась последние десять лет, назло г-же де Лавальер и г-же де Монтеспан, наряду с г-жой де Ментенон, которая делает первые шаги и далеко пойдет. Мне все известно, и я все вижу со своего одра.

Как я уже сказала, Лозен уже давно говорил со мной исключительно для того, чтобы окружающим не показалось, будто он относится ко мне с пренебрежением. В то утро, едва закончилась служба, Мадам направилась к королю по какому-то делу, и пока я, подобно многим другим, ожидала в коридоре, граф подошел ко мне и заявил тоном, каким никогда со мной не разговаривал:

— Сударыня, вы так возгордились, что даже не замечаете своих друзей.

— Сударь, если мои друзья хотят, чтобы я их заметила, они должны всего лишь не прятаться от меня.

— Превосходно, сударыня, они не станут прятаться, будьте покойны. В этих словах сквозила угроза, и я смутно это чувствовала.

— Если они не станут прятаться, сударь, я обещаю вам обратить на них внимание.

— Ну что ж, ну что ж! Возможно, это не так просто, как вам кажется, сударыня.

Затем он принялся насмехаться по поводу моей прически, зеленого платья, которое было на мне в тот день, и говорить всякий вздор, что привлекало к нам внимание. Вначале я слегка встревожилась, но тут меня позвала Мадам, и я не стала придавать этому никакого значения. Принцесса сказала мне, что мы проведем весь день в Сен-Клу и вернемся завтра и что король отменяет свои распоряжения придворным из-за какого-то известия, которое он получил. Я поняла, что таким образом он извещает меня о том, что наше свидание переносится на следующий день. Нередко Мадам, ни о чем не подозревая, служила нам вестницей и посредницей. Ах! Если бы только она об этом знала!

Когда стало известно о переменах в планах на следующий день, Лозен пришел в отвратительное расположение духа и принялся со всеми ссориться, нападая на всех подряд. Его обступили, чтобы послушать, как он бранится, а мы с Мадам стали громко смеяться, однако я догадывалась, что граф затаил на меня злобу. Госпожа де Монтеспан толкала его на поприще, где она блистала, где ей не было равных, они явно были заодно, и королю следовало предостеречь своего любимца от подобного поведения. Лозен особенно нападал на красивых мужчин, которых он называл альковными Адонисами. Сам же он, как я говорила, был белобрысым коротышкой, и в его внешности не было ничего привлекательного, но он напускал на себя столь важный и многозначительный вид, что казался красивее всех красавцев и выше всех рослых людей, когда ему хотелось их затмить.

Итак, мы отправились в Сен-Юту; стояла такая жара, что все вокруг плавилось. У Мадам случались подобные причуды, когда ее сердечные дела не ладились. Она взяла с собой Лозена и множество других придворных; за ней тянулась длинная вереница карет. На место мы прибыли опаленные солнцем и отнюдь не расположенные к придворным церемониям.

У Мадам была одна хорошая черта: они (я имею в виду церемонии) ей совершенно не нравились, и она охотно от них отказывалась, когда Месье, придававшего им важное значение, не было рядом. Принцессе взбрело в голову сесть прямо на пол, чтобы было прохладнее, и все придворные, по крайней мере дамы, последовали ее примеру, а кавалеры порхали вокруг них. Лозен принялся ухаживать за самыми красивыми из фрейлин; он вертелся и расхаживал повсюду, скромно подыскивая себе место; я полулежала, откинув руку назад; кузен подошел ко мне, как бы отвечая княгине Тарантской, подшучивавшей над ним, всей своей тяжестью наступил каблуком на мою ладонь, сделал пируэт и удалился.

Я почувствовала страшную боль, но удержалась от крика, опасаясь нежелательных последствий; отдернув руку, я спрятала свои раздавленные пальцы под сборками платья и промолчала. Я думала, что мне станет дурно; если бы я стояла, то упала бы; мне стоило невероятных усилий не потерять сознание. Несмотря на мою стойкость, некоторые заметили произошедшее и немедленно доложили обо всем Мадам, которая в ту пору уже не относилась ко мне с прежней любовью. Мой брат тогда находился в изгнании; для нее, более чем для кого-либо еще, виноваты были отсутствующие, и она изводила Варда, который позже… мы еще об этом узнаем.

Как только принцессе передали, что произошло, она позвала меня. Мне пришлось поспешить, хотя я едва держалась на ногах.

— Сударыня, — произнесла Мадам, — меня уверяют, что вы ранены.

— Я, сударыня? Вовсе нет.

— Ах! Я очень рада, было бы гадко, если бы вам нанесли подобное оскорбление.

Принцесса говорила со мной очень громко, и я почувствовала себя настолько униженной и оскорбленной, что готова была провалиться на месте. Я чуть было не сказала ей в ответ дерзость, но у меня хватило сил сдержаться в надежде на иную, более значительную месть.

«Ах! — подумала я. — Завтра король обо всем узнает, и, чтобы разделаться с этими наглецами, я соглашусь на то, от чего столько раз отказывалась».

Моя душа успокоилась, удовольствовавшись таким решением; я принялась шутить и смеяться и стала вести себя с Мадам так кротко, что она начала обращаться со мной ласково, как в добрые старые времена, несмотря на то что де Вард сердито смотрел на нас; вокруг меня собралась толпа, я оказалась в центре внимания и превзошла всех остроумием. Вернувшись к себе, я почувствовала, что мне душно; я не стала ложиться в постель, а отправилась бродить по аллеям парка, взяв с собой Блондо и одного лакея, — я задыхалась.

Мы должны были вернуться в Версаль рано утром, что вполне меня устраивало; я надеялась встретиться с королем и получить у него аудиенцию, по выражению г-жи де Бове, его первой любовницы. Мадам, как обычно, усадила меня в свою карету. Я надела на свою руку, сильно распухшую и причинявшую мне адские муки, перчатку. Мадам бросила на нее взгляд, но ничего не сказала. Мы благополучно добрались до Версаля; г-н де Марсильяк потрудился встретить нас на полпути, чтобы сказать, что король ждет нас с нетерпением и что ему не терпится поделиться с принцессой своими многочисленными замыслами. Мне трудно было не понять, о чем идет речь, и я осторожно приняла это к сведению.

В самом деле, мы увидели, что его величество прогуливается по парку, под солнцем, вместе с Ленотром и несколькими садовниками. Они оживленно беседовали и, казалось, не заметили, как мы подъехали; между тем они нас прекрасно видели: у короля была хорошо мне известная привычка смотреть искоса, говорившая о многом. Я ушла к себе и стала ждать. Мне не пришлось долго ждать, так как вскоре явился Бонтан; он сообщил мне, что встреча состоится в известном мне месте.

Я набросила на себя мантию и пошла за камердинером, закутавшись не столь тщательно, как обычно, но как никогда горя желанием видеть короля. Мы петляли по коридорам, чтобы взойти на вершину, дорогу к которой жаждали узнать многие. На лестничной площадке, напротив благословенной двери, я заметила отхожее место, на которое прежде не обращала внимания. Мне почудился тихий звук с той стороны, но я не придала этому значения, ожидая, когда Бонтан совершит свои обычные подготовительные действия.

Как правило, приходя, король открывал дверь, оставлял ключ в замочной скважине и затворял за собой дверь; к нашему приходу ключ уже был на месте. На этот раз Бон-тан тщетно искал, тщетно напрягал зрение и тщетно оглядывался по сторонам — ключа нигде не было; между тем король находился в кабинете и ждал; мы не знали, что делать.

— Наверное, его величество забыл открыть дверь, — предположил Бонтан. Он постучал, сначала тихо, а затем стал стучать все громче и громче, пока, наконец, король не пришел и не спросил, кто там.

— Это я, государь, — отвечал камердинер.

— Один?

— Нет, ваше величество.

— Что ж, входите.

— Невозможно, государь, ключ у вашего величества.

— Я оставил его в двери, как всегда.

— Могу заверить короля, что его там нет.

— Я его там оставил.

— Не соблаговолит ли ваше величество нам открыть? Король попытался, но безуспешно.

— Дверь заперта на два оборота ключа; должно быть, тут что-то нечисто. Что за наглец посмел это сделать?..

Таким образом, мы переговаривались через запертую дверь, оказавшись в крайне нелепом положении. Если бы мы только знали, в чем дело!