Онлайн чтение книги Критикон
Кризис X. Виртелия волшебница

Антипод неба, кругляш, вечно катящийся, воздушный замок, клетка с хищниками, приют неправды, разбойничий вертеп, дряхлеющий ребенок, – дошел Мир до такого безмирия и паскудства, а миряне – до такого безумия и бесстыдства, что публичными указами и под страхом суровых кар запретить дерзнули добродетель: не смей никто говорить правду, не то прослывет сумасшедшим; никто не дерзай учтивым быть, не то сочтут холуем; никто не вздумай учиться, приобретать знания – обзовут стоиком, философом; никто не должен жить скромно – объявят простофилей. И так далее – касательно всех прочих добродетелей. Порокам же, напротив, – полная свобода, вольный паспорт на всю жизнь. Дикое сие измышление объявляли глашатаи по всей земле, и встречали его сегодня с таким же восторгом, с каким вчера исполняли, – сплошной колокольный звон стоял! Но – странное дело, невероятное! – тех, кто думал, что добродетели будут вне себя от огорченья, поразила полная неожиданность – новость встречена была добродетелями с радостью чрезвычайной, друг друга они поздравляли и изъявляли бурный восторг. Пороки же, напротив, ходили, повесив нос и потупив глаза, не в силах скрыть уныния.

Удивленный таким оборотом дела, поделился некий разумный человек своим недоумением с владычицей своей, с Мудростью, и та ответила:

– Не дивись необычной нашей радости, знай, что подлая сия выходка ущерба нанести нам никак не может, скорее нам она на пользу пойдет. Не опасна она для нас, а благоприятна, большей услуги нам не могли бы оказать. Вот пороки, те отныне будут сокрушены, то-то жмутся, то-то печалятся. С нынешнего дня мы во все углы проникнем, всем миром завладеем.

– Но почему ты в этом уверена? – спросил Любознательный – Сейчас скажу. У вас, у смертных, такой нрав, такая странная тяга к недозволенному, что стоит что-нибудь запретить, оно тотчас становится желанным, люди гибнут, чтобы его заполучить. Хочешь пробудить интерес, наложи только запрет. И это так верно, что к самой уродливой образине, раз она запретна, влекутся с большей страстью, чем к законной жене красавице. Запрети пост – сам Эпикур, сам Гелиогабал уморят себя голодом. Запрети целомудрие – и Венера покинет Кипр, пойдет в весталки. Не унывай, вот теперь-то исчезнут обманы, подвохи, неблагодарность, измены и насилия; закроются театры и притоны, повсюду воцарится порядочность, вернутся добрые времена и люди их достойные, жены будут знать только своих мужей, звание девицы станет почетным; подданные начнут повиноваться своим королям, а короли – достойно править; не будут в столице лгать, а в деревне – роптать; исчезнут развратники, перестанут нарушать шестую заповедь. Да, указ сулит нам великие радости, наконец-то наступит золотой век.

Насколько это было верно, Критило и Андренио вскоре убедились – пока трое супостатов, посягавших на их свободу, спорили, они ускользнули – и вот уже взбираются на гору, к волшебному чертогу Виртелии. На суровом сем пути, о котором им говорили, будто он пустынный, оказалось множество настоящих личностей, спешивших узреть владычицу. Тут были все сословия, возрасты, нации и характеры, были мужчины и женщины, о бедняках говорить нечего, были даже богачи, даже магнаты, что показалось нашим странникам весьма удивительным. Первым, кого они, на свое счастье, встретили, был муж предивный, наделенный свойством излучать свет, когда захочет и сколько надобно, особенно же в непроглядном мраке. И подобно тому, как у дивных морских рыб и земных червей, которым щедрая на выдумки Природа даровала способность светить, свет сей, когда он не нужен, скрыт в их утробе, а как понадобится, они оживляют его и выпускают наружу, – так и этот чудодей хранил в потаеннейших закоулках мозга внутренний свет, великий дар Неба, и всякий раз, как понадобится, испускал из очей и из уст, сего вечного источника всепроясняющего света. Итак, Светоносный, расточая лучи разума, повел странников наших к блаженству по пути истинному. Подъем был весьма тяжел, особенно трудно пришлось вначале. Андренио поддался унынию и вскоре стал жаловаться на усталость, многие тотчас к нему присоединились. Попросил Андренио отложить подъем на другое время.

– Э нет, не выйдет, – молвил Светоносный, – не отважишься теперь, в расцвете лет, потом и вовсе не сможешь.

– Ах, – говорил один юноша, – мы же недавно только пришли в мир, только начали вкушать его радости. Отдадим дань юности, будет еще время для добродетели.

Старик рассуждал по-иному:

– Ох, кабы суровый этот подъем мне достался в цветущей молодости, как смело бы я шагал, как бодро подымался! А теперь и так еле плетусь, для благих дел нет уже сил; где уж тут посты, покаяния; с меня, со всеми моими недугами, довольно, ежели кое-как живу, нет, ночные бдения не для меня.

– Я человек изнеженный, вырос в роскоши. Мне поститься? Да назавтра же меня похоронят! Я швов на камбрейском полотне не переношу [480]Камбрейское полотно изготовлялось в городе Камбре (теперь французском, департамент Нор), входившем в XVII в. в состав Нидерландов и славившемся производством тканей, по тонкости превосходивших голландские полотна., мне ли носить власяницу? – говорил дворянин.

Бедняк говорил другое:

– Кто мало ест, тот и так постится; хватит, что тяжелым трудом добываю пропитание для себя и для семьи. А вот богач, тот жрет вволю, так пусть и попостится, пусть милостыню подает, добрые дела творит.

Короче, бремя добродетели каждый на другого спихивал, вчуже оно легче и даже обязательно.

– Нет, от меня никто не увильнет, – говорил светозарный вожатай, – тут только одна дорога. Крепитесь, нас ждут блаженные дни!

И, озаряя лучом света, придавал силы.

То и дело им угрожали страшные звери, на той горе обитавшие. Кругом слышалось рычанье, яростная хула, – у ищущих добра немало врагов: родители, братья, родственники, друзья, все они противники добродетели.

– Брось, да ты с ума спятил, – говорят друзья.

– Хватит молиться, хватит в церковь ходить, пошли прогуляться, комедию смотреть.

– Не отомстишь за оскорбление, – говорит родственник, – мы от тебя отречемся. Ты позоришь наш род. Как? Не исполнять семейного долга?

– Не постись, – говорит мать дочери, – ты и так бледненькая, гляди, уморишь себя вконец.

Так что для добродетели враги заклятые – домашние.

Навстречу странникам вышел лев – гроза для трусов. Андренио попятился, но Лученосный крикнул ему, чтобы взмахнул огненным мечом; увидел могучий зверь пламенеющую сталь и бросился наутек – нередко думаешь, что встретил льва, ан то соты с медом [481]Намек на эпизод из повествования о Самсоне. Повстречав на своем пути льва, библейский герой «растерзал его», а когда через несколько дней пошел посмотреть на его труп, то увидел в нем рой пчел и соты с медом..

– Быстро убежал! – заметил Критило.

– Уж такая у этих зверей натура, – отвечал Лученосный, – стоит их обличить, отступают; стоит распознать, исчезают. «Вот я уж точно личность», говорит один, а на деле он – скотина; говорят: «власть», «богатство», а на деле это погибель; ведь ветер суетности чаще в те щели входит, откуда должен бы выходить.

Приблизились к труднейшему проходу, у всех душа в пятки ушла. Сам не свой от страха, Андренио обратился к Лученосному:

– Может, кто другой пройдет тут вместо меня?

– Ты не первый сказал такие слова. Как часто дурные просят добрых, чтобы те препоручили их богу, а сами предают себя дьяволу; пусть за них постятся, а им жрать да напиваться; пусть истязают себя, на досках спят, а им в грязи утех нежиться. Прекрасно ответил одному из таких наш апостол Андалузии [482]Так называли Хуана де Авила (1505 – 1569), знаменитого религиозного деятеля, проповедника и духовного писателя, которого чтили почти как святого, что не помешало ему побывать в тюрьме инквизиции, а одной из его книг – оказаться в индексе запрещенных сочинений. Приводимые слова были им сказаны графу де Оропеса.: «Сударь мой, коли вместо вас я молюсь, вместо вас я пощусь, то и в рай вместо вас попаду я».

Андренио замедлил шаг. Критило опередил его и, слегка разбежавшись, удачно перепрыгнул. Обернулся он к Андренио и сказал:

– Решайся! На торной дороге и вниз по склону порока препятствия бывают посерьезней.

– Коль сомневаешься, – откликнулся Лученосный, – сам подумай: что сказали бы люди, как поносили бы добродетель, если бы она велела терпеть столько же, сколько терпят от порока! С какой жестокостью порок отнимает у скупого имущество, не дает ни есть, ни пить, ни одеваться, ни пользоваться тем, что приобретено с таким трудом! А что сказал бы человек, будь это закон господен? Да что говорить! Если бы распутнику велели проводить под открытым небом морозную да еще тревожную ночь, и только для того, чтобы услышать несколько глупостей, называемых «милостями», – меж тем как мог бы мирно почивать в своей постели?! Честолюбцу – не ведать ни минуты отдыха, не располагать ни одним часом своей жизни? Мстительному – всегда ходить с грузом оружия и страха? Что сказали бы люди? Вот бы негодовали! Но пока велит прихоть, повинуются беспрекословно.

– Ну же, Андренио, мужайся! – говорил Критило. – Помни, что и тяжкий день на пути добродетели – дивная весна сравнительно со жгучим летом порока.

Протянули Андренио руку и помогли одолеть препятствие.

Напал на них тигр, зверь вдвойне – и нравом и обхожденьем; единственное средство против него – не пугаться, не тревожиться, спокойно ждать: против дикой ярости – невозмутимое спокойствие; против бешенства – выдержка. Критило показал тигру свой стеклянный щит, верное зеркало для любого, и зверь, увидев в нем безобразную свою рожу, сам себя ужаснулся и пустился наутек, стыдясь глупой своей несдержанности. Что до змей – а их было множество, – гадюк, драконов и василисков, – лучшей защитой было отойти в сторону, избегать встречи с ними. Прожорливых волков отпугивали бичами повседневного самообуздания. От пуль и холодного оружия помогал знаменитый волшебный щит из особой стали – чем гибче, тем крепче, – закаленный в небесном огне, непробиваемый, непобедимый; то был, сами разумеете, щит терпения. И вот достигли вершины крутой горы, так высоко очутились, что казалось – они уже в преддверье небес, соседи звезд. Отсюда хорошо виден был – посреди великолепного венца гор – заветный дворец Виртелии, славный приют несказанного счастья. Против ожидания странники не приветствовали его кликами восторга, не склонились в почтительном восхищении – но словно онемели, объятые внезапной печалью, навеянной дивным зрелищем. И причина, вероятно, была в том, что они ожидали увидеть великолепное сооружение из драгоценной яшмы, усыпанное рубинами и изумрудами, всеми цветами играющее, ослепительно искрящееся, с дверями сапфировыми, где гвозди – звезды, а взору предстало здание из пепельно-серого камня, отнюдь не радующего взор, даже с виду довольно унылого.

– И это – ваше чудо, и это – чертог? – воскликнул Андренио. – Ради этого мы потели и пыхтели? Какой жалкий вид! Что же будет внутри? Куда привлекательней снаружи был дворец чудовищ! Нас обманули.

И со вздохом Лученосный молвил:

– Знайте же, небу смертные отдают только худшее, что есть на земле; добродетели посвящают недужную старость, истрепанную треть жизни; в монастырь отдают дочь-дурнушку; в священники – горбатого сына; на милостыню – фальшивый реал; на десятину – скудные гроздья, а себе требуют лучшую долю в раю. К тому же, судите вы о плоде по кожуре. Здесь же все – миру наоборот, снаружи безобразие, внутри, красота; с виду убожество, по сути богатство; издали печаль, вблизи блаженство; это и есть приобщиться к радости господней. Камни сии, столь мрачные с виду, подлинно драгоценны, они безоаровые, изгоняют любую отраву; дворец этот сплошь из пластырей и противоядий – ни змеям, ни драконам, его осаждающим, не приступиться.

Дворцовые двери стояли раскрытые ночью и днем – тут всегда день; вход на небо для всех свободен. Правда, охраняли его два великана, разбухшие от гордыни уроды, у каждого на плечах по две дубинки, окованные железом и усеянные шипами, – пробовать на стойкость. Кто желал войти, на того великаны замахивались, каждый удар – смертоносная молния. Увидев это, Андренио сказал:

– Да, все прежние преграды – пустяк перед этой. До сих пор мы боролись только со скотами и скотскими вожделениями, а это люди, да еще какие.

– Верно, – сказал Лученосный, – это уже поединок личностей. Знайте, когда все позади, выходят из засады чудовища самодовольства и гордыни – и все победы жизни вашей прахом. Но отчаиваться не надо, найдутся способы справиться и с ними. Помните, исполинов побеждают карлики, больших – меньшие, даже наименьшие [483]Намек на ответвление учрежденного в 1221 г. ордена францисканцев – минориты (от лат. minor – «меньший»), и на основанный в 1436 г. другим Франциском (св. Франциск из Паулы) в Калабрии орден минимов (от лат. minimus – «наименьший»).. Способ же вести борьбу – обратный обычному в мире. Ни к чему здесь храбриться да хорохориться, нечего лезть напролом, надо смириться, сжаться. И когда они, великаны эти, преисполнясь высокомерия, станут грозить небу, тогда мы, припав к земле, обратившись в червей, проскользнем у них между ног – так входили в царство небесное величайшие вожди.

Странникам нашим это удалось – сами не заметя, как и откуда, никем не услышанные и не увиденные, попали они внутрь волшебного дворца, где все было, как в небесах. Право же, стоило (еще бы!) очутиться там, как нахлынули дивные впечатления, укрепляя сердце и возвышая дух. Сперва их обдало волной теплого, благоуханного ветра – казалось, распахнулись настежь кладовые весны, чертоги Флоры, либо пробили брешь в ограде рая. Затем послышалась нежнейшая музыка, голоса в сладостном согласии с инструментами – пред ней хоть на часок могла бы умолкнуть и небесная. Но – странное дело! – не видно было, кто поет, кто играет; никого наши странники не встречали, никто не появлялся.

– Да это и впрямь очарованный дворец, – сказал Критило. – Видать, здесь обитают одни духи, тел не видно. Но где же сама небесная королева?

– Показалась бы нам, – говорил Андренио, – хоть одна из прекрасных дев ее свиты. Где ты, Справедливость? – вскричал он.

И тотчас из цветочного холма ему ответило эхо:

– В чужом доме.

– А Правда?

– У детей.

– Невинность?

– Сбежала.

– Мудрость?

– Половина половины осталась.

– Предусмотрительность?

– Была, да сплыла.

– Раскаяние?

– Придет позднее.

– Учтивость?

– У чести.

– А честь?

– Кто воздает, у того есть.

– Верность?

– В королевской груди [484]Обыгрываются слова Франциска I о том, что если бы на земле исчезла верность, ее нашли бы в груди короля..

– Дружба?

– Пока ты на глазах.

– Совет?

– У того, кому много лет.

– Мужество?

– У мужей.

– Удача?

– У дурнушек.

– Молчание?

– В молчанку играет.

– Щедрый дар?

– Дара ждет.

– Доброта?

– У доброго старого времени

– Полезный урок?

– На чужой шее.

– Бедность?

– У ворот стоит.

– Добрая слава?

– Спит.

– Смелость?

– В Удаче.

– Здоровье?

– В Умеренности.

– Надежда?

– Всегда впереди.

– Пост?

– У того, кому нечего есть.

– Благоразумие?

– Надвое гадает.

– Прозрение?

– Запаздывает.

– Стыд?

– Потерял, не вернешь.

– А всякая Добродетель?

– В золотой середине

– Стало быть, – объявил Лученосный, – направимся прямо в середину, нечего блуждать, как нехристям, вокруг да около [485]Вероятно, здесь ассоциация с местопребыванием душ некрещеных младенцев, лимбом, который помещали на окраинах ада..

Совет был мудрый – в самой середине дворца совершенств, в величественной зале, увидели они восседающую на пышном троне божественную владычицу, еще более прекрасную и приветливую, чем ожидали, – пылкое их воображение было посрамлено: ведь Виртелия в любом месте и в любое время прекрасна, сколь же ослепительно хороша она во всем расцвете и у себя дома! С улыбкой обращаясь ко всем, даже к злейшим врагам, глядела она очами божественно добрыми; превосходно слушала и того лучше говорила; губы всегда улыбались, но зубов никому не показывала; слова медовые текли из уст сахарных; горьких слов от нее никто не слышал. Руки прелестные, по-королевски щедрые, к чему ни приложит, все удается на славу. Статный рост, осанка прямая, во всем облике божественная человечность и человечная божественность. Наряд под стать красоте, лучшему ее наряду: мантия из горностаев, цвета чистоты; волосы подхвачены лучами зари и звездной лентой. Словом, живой портрет неизреченной красоты небесного ее Отца, чьим совершенствам она подражала. Как раз в это время она давала аудиенцию – после оглашения запрета на добродетель к ее престолу устремились толпы. Пришел отец просить за сына – мальчик, мол, очень испорчен; посоветовала Виртелия отцу с себя начать, стать для сына образцом. Явилась мать за целомудрием для дочери – ей была поведана басня о змее-матери и змейке-дочке. Бранила змея дочку, что та, ползая, виляет-, и велела ползти прямо. «Матушка, – отвечала змейка, – извольте показать мне пример». Поползла змея-мать – куда сильнее виляет. «Право, матушка, – сказала змейка, – я делаю петли, а вы – узлы». Духовная особа просила себе доблести, а вице-король – набожности и рвения в молитве. Обоим Виртелия посоветовала, чтобы каждый стремился к добродетели, сану его подобающей.

– Пусть судья гордится справедливостью, священник – благочестием государь – мудрым правлением, землепашец – трудолюбием, отец семейства – заботою о доме, прелат – благотворительностью и рвением; всяк да утверждается в добродетели, ему назначенной.

– Коли так, – молвила некая супруга, – с меня довольно супружеской верности, о прочих добродетелях мне беспокоиться нечего.

– Э нет, – сказала Виртелия, – одной верности мало, тут легко поддаться гордыне, и в тебе это заметно. Мало быть благотворцем, если ты не целомудрен; быть ученым, если всех на свете презираешь; что с того, что он великий законовед, если взятки берет; что вон тот – отважный воин, ежели нечестивец; все добродетели – сестры родные, и друг дружки должны держаться.

Явилась знатная дама и с капризной гримасой сказала, что хочет на Небо попасть, но только особым, дамским, путем. Очень все вокруг удивились а Виртелия спросила:

– Что это за путь, до нынешнего дня я о таком не слыхивала?

– Ну, разве не ясно, – возразила дама, – что для женщины хрупкой, вроде меня, нужен путь роскоши, устланный соболями да бархатом, без всяких там постов и епитимий?

– О. разумеется! – воскликнула королева прямодушия. – Ваше, королева моя, желание будет уважено – как и этого государя, что сейчас входит.

То был владетельный монарх; усевшись, он с видом преважным объявил, что тоже хочет добродетели, но не пошлой, не из тех, что у простонародья, у плебеев, – ему подайте добродетель господскую, утонченную; даже имена славных святых, вроде Хуан или Педро, ему не нравились, подавай экстравагантные, каких и в святцах не найти.

– Вот к примеру великолепное имя Гастон, – говорил он. – А как приятно звучит Перафан! Куда до них какому-нибудь Клакину, Нуньо, Санчо или Суэро!

Богословие ему требовалось тоже экстравагантное. Спросила Виртелия, согласен ли он попасть на небо для всех людей общее. Подумав, он ответил, что, раз другого нет, то согласен.

– Так знайте, государь мой, что нет туда и лестницы другой, кроме десяти заповедей. По ним-то придется вам взбираться – доныне я не обнаружила особого пути для богатых, особого для бедных, пути для дам и пути для служанок: един закон, един бог для всех.

Современный Эпикур, любитель наслаждений, тогда возразил:

– Мне о воздержности и не говорите, о молитвах знать не хочу, поститься не могу – здоровьем слаб. Придумайте, как тут быть, надо же и мне попасть на небо.

– Сдается мне, – отвечала Виртелия, – что вы желали бы в рай войти одетым да обутым, а сие невозможно.

Тот настаивал, твердя, что ныне в ходу добродетель легкая, с удобствами, и, как он полагает, она-то всего более и согласуется с волей божьей Виртелия спросила, на чем его мнение основано.

– На том, – отвечал он, – что тогда-то в точности исполнятся слова «на земле, как и на небе»; ведь там, наверху, не постят, там ни бичей, ни власяниц, покаянию никто не предается, вот и хотелось бы жить жизнью удостоенных блаженства райского.

Слыша такие речи, разгневалась Виртелия и в сильной досаде вскричала:

– О ты, полуеретик! О, злотолкователь! Ты хотел бы два рая? Так не бывает, голубчик! Кто желает два рая, тому достаются два ада.

– Я пришел, – сказал один, – просить доброго молчания.

Все вокруг засмеялись:

– Разве есть молчание плохое?

– О да, – ответила Виртелия, – и еще какое вредоносное! Молчит судья, не являя справедливости; молчит отец, не уча уму-разуму проказника сына; молчит проповедник, не обличая порок; молчит исповедник, не осуждая грех; молчит злодей, не исповедуясь и не исправляясь; молчит должник, от уплаты уклоняясь; молчит свидетель, покрывая преступление; молчат те, молчат эти, и зло сокрыто. Так что, ежели при добром молчании пролетает ангел, при дурном пляшет дьявол.

– Дивлюсь, – сказал Критило, – что никто не вспомнил о благотворительности. Что сталось со щедростью?

– Видишь ли, от этого святого долга все увиливают: ремесленник говорит – заказчики не платят; земледелец – плохой урожай; дворянин – кругом в долгах; государь – нет человека бедней; священник – родичи ему бедняков милей. О, жалкие отговорки, – возмущалась Виртелия. – Дайте бедняку хоть старье для вас негодное. Так нет же! Ныне и скупость пустилась в комбинации – поношенная шляпа сгодится-де на подплечники; потертый плащ – на подкладку; слинявшая юбка – для служанки, а нищему не остается ничего.

Пришли несколько отпетых негодяев и потребовали добродетели, самой что ни на есть высокой. Их назвали глупцами, посоветовав начать с легкого, чтобы постепенно подыматься от одной добродетели к другой. Но Виртелия сказала:

– Э, пусть их, пусть заберутся повыше, больней будет падать! И знайте, заклятых противников я часто обращаю в рьяных приверженцев.

Пришла женщина – лет больше, чем волос, зубов мало, морщин много, – а искала она добродетель.

– Поздновато! – воскликнул Андренио. – Готов поклясться, что такие гоняются за царством небесным, когда их изгоняет мир земной.

– Не брани ее, – молвила Виртелия, – скажи еще спасибо, что не открыла она школу злонравия с кафедрой непотребства. А вот игрок, честолюбец, пьяница, скупец, – они, ручаюсь, не явятся сюда и в глубокой старости; наемные мулы порока, все они издыхают на дороге своего бесчестья.

По-иному обошлись с человеком, который явился за целомудрием, пресытившись развратом: то был видный вельможа из Венериной свиты, поклонявшийся ее сынку. Просился он в братство воздержания, но Виртелия и слушать не стала, как ни клял сластолюбие, как ни плевался, ни бранил былое беспутство. Многие из присутствовавших стали за него просить.

– Нет, этого я не уважу, – был ответ Целомудрия. – Таким нельзя доверять: досыта наевшись, легко поститься. Поверьте, развратники что мускусные коты – наполнится их мешочек, вновь начинают беситься.

Тут подошло несколько человек таких набожных, хоть сейчас на небо, – глаз с него не сводили.

– Да, вот эти достойны, – сказал Андренио, – телом они на земле, но духом на небе.

– Как ты ошибаешься! – молвила Проницательность, наперсница Виртелии. – Знай, иные потому-то и возводят очи горе, что крепко прикованы к земле. Вон тот – купец, у него большой запас пшеницы на продажу, и он, прямо на глазах у недругов, колдовством разгоняет тучи; другой – земледелец, дожделюб, воды ему никогда не бывает вдосталь, и он приманивает тучи; третий – ругатель, про небо вспоминает, когда проклинает; этот молит небо о возмездии, тот, гуляка, ночной филин, просит погуще мрака, прикрыть его мерзопакости.

Кто-то спросил, нельзя ли нанять на время две-три добродетели, немного вздохов, постных мин, сокрушенных взоров и прочих ужимок. Виртелия в гневе молвила:

– Это еще что? Разве мой храм – торговый дом?

Тот стал оправдываться: немало, мол, мужчин да женщин добродетелью кормятся; прослывет добродетельной, усадят на эстрадо [486]Невысокий деревянный помост с коврами и подушками; на нем в испанских гостиных того времени располагались дамы., пригласят к столу, позовут к больному, искатель должности попросит замолвить слово, сам министр с тобой советуется; ходишь себе из дома в дом, ешь, пьешь, угощаешься; ныне добродетель – путь к сладкой жизни.

– Прочь с глаз моих, – сказала Виртелия, – у этих ханжей не больше добродетели, чем ума у тех, кто их приглашает.

– А кто сей великий муж, которого мы встречаем всюду, где блистает добродетель? Пришли в дом Мудрости, он там; в дом Мужества, и там он; везде его видим и восхищаемся.

– Вы не узнали, – сказал Лученосный, – святейшего отца всех нас ⁱ⁰? Преклонитесь и пожелайте ему славы на многие века.

С нетерпением все ожидали, когда Королева Справедливости начнет венчать достойных и награждать за подвиги, но было объявлено, что нет высшей награды, чем она сама, и что ее объятья – венец для добрых. Двух наших странников, с почтением склонившихся пред величавой красавицей, Лученосный ободрил, посоветовал приблизиться и обняться с нею, раз им выпало столь великое блаженство. Увенчав его царственными своими объятьями, она из людей обратила их в ангелов, причастных блаженству вечному. Многие хотели бы остаться с нею навсегда, но она отвечала:

– В добродетели должно всечасно идти вперед, остановиться – значит идти вспять.

Увенчанные ею странники попросили указать им путь к желанной Фелисинде. Тогда Виртелия призвала четырех главных своих подруг и, когда те явились, по очереди их называя, молвила:

– Вот эта – Справедливость – скажет вам, где и как Фелисинду найти; вторая, Мудрость, ее откроет вам; с помощью третьей, Храбрости, до нее дойдете; а Умеренность, четвертая, поможет ее обрести.

Тут зазвучали мелодичные трубы, грянул стройный хор инструментов, радуя и ободряя благородный дух. Пробудился благовонный зефир и овеял ароматами великолепную сию арену доблести. Странники почувствовали, что звезды влекут их к себе нежными и неодолимыми волнами. Ветер, нарастая, их подхватил и понес ввысь – само небо притягивало, дабы увенчать звездами.

Кто желает узнать, где ж они теперь, найдет их в следующем кризисе.