Онлайн чтение книги Критикон
Кризис III. Правда родит

Захворал однажды человек – недугом от себя самого: открылся у него пагубный жар вожделений, со дня на день росли и усиливались неуемные страсти, одолевала острая боль обид и досад. А там пропал аппетит ко всему доброму, и в пульсе добродетели появились перебои; горело нутро от дурных страстей, конечности же окоченели для благих дел; бесился он от жажды, внушаемой жадностью, корчился от горечи злоречия, а для правды язык был сухим – все симптомы смертные. Когда очутился человек в такой беде, ему, сказывают, прислало своих лекарей Небо, а Мир – своих. Лекари были весьма различны, методы лечения противоположны: лекари Неба вкусам больного не потакали, мирские же во всем ублажали; и вышло, что первые стали ему столь же ненавистны, сколь последние приятны Множество прекрасных лекарств прописали горние лекари, лекари же земные – ни единого, говоря так:

– Э, прописать рецепт, не прописать рецепт – учиться надобно одинаково долго.

Небесные ссылались на поучительные тексты, земные ни на что не ссылались, приговаривая:

– Кому добрые тексты, кому сдобное тесто.

– Будь воздержан, – говорили одни.

– Ешь и пей вволю, – говорили другие.

– Прими рвотное против похоти, очень помогает.

– Не делай этого, только нутро растревожишь и удовольствие испортишь

– Дать ему от вожделений послабляющее.

– Ни в коем случае! Изрядную дозу утех, дабы освежить кровь.

– Диета, диета! – твердили первые.

– Лакомства, лакомства! – возражали другие, и больному это очень нравилось.

– Сделай клизму, – советовали небесные, – тогда мы доберемся до корней болезни и изгоним порочный гумор, взявший верх над другими.

– И не думай! – возражали мирские. – Нет, нет, делай только приятное, развлекайся и веселись.

Слыша столь различные мнения, больной говорил:

– Буду придерживаться афоризма. «Если из четырех врачей трое пропишут клизму, а один нет, не делай клизмы».

Лекари небесные возражали:

– Но есть и другой афоризм: «Если из четырех врачей трое не велят отворять кровь, а один велит, пусти себе кровь». Ты должен немедленно пустить себе кровь, причем из жилы сундучной – и не жилиться, чужое возвращая.

– Нет, нет, – заявляли другие, – это его обессилит, с ног свалит.

А больной поддакивал:

– Да, да! Как мало ценят они мою кровь! Только и знают, что из нас, дураков, соки выжимать.

– Не почивай во зле, – советовали одни.

– Отдыхай и покойся в нем, – говорили другие.

Когда небесные лекари убедились, что ни одно из прописанных ими лекарств не применяется и что больной мчится на почтовых к могиле, они пришли к нему и со всей прямотой объявили, что он скоро умрет. Но больной и тут не образумился; кликнув слугу, он спросил:

– Эй, ты! Лекарям заплатили?

– Нет, хозяин.

– То-то они и ставят на мне крест. Заплатить и выпроводить.

Второе исполнили. Посему добродетели удалились, а пороки остались; человек в них погряз и не он их, а они его быстро доконали; скончался человек от пороков, и схоронили его в земле, да поглубже.

Сию притчу повседневной жизни рассказал Критило некий муж, насчитывавший тыщу веков.

– О, как это верно! – говорил Критило. – Да, пороки не исцеляют, но убивают, только добродетели лечат! Не изгонишь алчность накопительством, чревоугодие лакомствами, похоть скотскими утехами, жажду напитками, честолюбие должностями да титулами – напротив, только жиреют и со дня на день крепнут. Потому-то гнусное Винопитие и сумело сотворить сие болото пороков. Да каких гадких, каких омерзительных! Но скажи, вон тот, что ко мне приблизился и хотел привязаться, тот, от которого я с трудом отбился, это что за порок?

– О, самый странный, но и самый распространенный; и чем любезней, тем подлей.

– Как же звать это чудовище?

– Зачем звать? Его и так все знают, даже восхваляют и, несмотря на наглость, радушно встречают. Повсюду суется, всюду мутит. Во дворцах ему открыты все входы-выходы, обиталище его в столицах.

– Теперь еще меньше понимаю, ума не приложу, что это, хотя знаю, таких всюду много, а в столицах они кишмя-кишат.

– Ну, так скажу тебе, что это была начальница их всех, завлекательная Химера. О, пагуба нашего времени! О, всеобщий порок! О, чума века! Моднейшая нелепость! – воскликнул новый спутник.

– Потому-то я, лишь увидел ее близко, – сказал Критило, – произнес заклятье. О. чудище столичное! Зачем я тебе? Чур меня, ступай в пошлый свой Вавилон, где тысячи дурней живут с тобою и тобою: там все – ложь, обман, мошенничество, плутни, выдумки и химеры. Чур меня, ступай к тем, кто мнит о себе, к призракам, лишенным сути и напичканным наглостью, чуждым знаний и набитым фантазиями; там все – сплошное самомнение, безумие, напыщенность, помпа и химеры. Ступай к угодливым, фальшивым, бесстыжим льстецам, что всех восхваляют и всегда лгут; к простакам, что им верят и платят за дым и ветер; там все – ложь, обман, глупость и химеры. Ступай к обманываемым соискателям и обманывающим чинушам – одни притязают, другие не исполняют, приводят отговорки, водят за нос, подают пустые надежды; там все – сладкие слова и химеры. Ступай к злосчастным прожектерам и горе-изобретателям, к тем, что тщатся осчастливить других, сделать бедняков крезами, когда сами подобны Иру [558] Ир – нищий на острове Итака, куда после странствий возвращается Одиссей («Одиссея», XVIII).; к тем, что придумывают, как накормить других, когда сами пуще голодают; там все – наважденье, голов мороченье, глупость и химеры. Ступай к политикам-самодурам, охотникам до опасных новшеств, любителям рискованных маневров, к тем, кто переворачивают мир вверх дном, кто не только не умеет новое приобрести или старое сберечь, но теряет и то, что есть, неся погибель всему свету и даже двум, Старому и Новому; там все гибель и химеры. Ступай в современный Вавилон бездарных писаний, культистских, напыщенных виршей, фраз без мыслей, листьев без плодов, томов без смысла, туш без душ; там все сумбур и химеры. Ступай в суды, где неправда; в школы, где софистика; на биржи, где жульничество, и во дворцы, где химеры. Ступай к лживым болтунам, к легковерным дурачкам, развязным нахалам, надменным аристократам, вралям-сватам, тяжущимся глупцам, мнимым ученым: все ложь и химеры. Ступай к людям нашего века – ни честного мужчины, ни благородной женщины, все плутуют; дети лгут, старики обманывают, родные покидают, друзья предают. Ступай туда, откуда мы уходим, в этот мир без мира, лабиринт фальши и химер. Произнеся заклятье, я постарался убежать от Химеры, от всего как есть мира, и пошел по пути Правды, да так удачно, что встретил тебя.

– Большое диво, – молвил Угадчик (так, слышал Критило, его звали), – что ты ушел цел и невредим.

– Не очень-то цел, – отвечал Критило, – половину меня отняли, там осталось мое второе «я», мой Андренио, больше друг, чем сын, теперь уже и не мой и не свой, но раб скотского винопития.

Не в силах дальше говорить, Критило залился слезами.

– Ну полно, – сказал новый знакомец, – не горюй, что он жирует. А чтобы утешить и вернуть покой, поведу тебя обратно, там испробуем верное противоядие против вина, оно всегда при мне. Пьянство, – продолжал он, – это последняя атака пороков на человека, отчаянная их вылазка противу разума. Рассказывают, что некогда ярые сии супостаты объединились все против человека и с самого его рожденья стали на него нападать, то один, то другой, по очереди, чтобы вконец развратить. Когда был ребенком – Прожорливость; когда юношей – Распутство; когда стал мужем – Скупость; когда стариком – Суетность. Убедясь, что он переходит из одного возраста в другой, – побеждая их, и вот уже вступил в старость, и вскоре победит всех, пороки, не в силах стерпеть, что человек от них ускользнет и над ними насмеется, призвали на подмогу Пьянство и поручили за всех отомстить. И не ошиблись. Пьянство вначале подкрадывается к человеку под видом потребности, называет вино стариковским молоком, грелкой, утешением, и мало-помалу, глоток за глотком, проникает в человека, завладевает им и целиком себе подчиняет. Оно заставляет закрыть глаза на доводы разума, открыть двери для всех пороков, и – плачевная участь! – кто всю жизнь успешно берег свою добродетель, порядочность, становится в старости прожорливым, распутным, гневливым, злоречивым, болтливым, тщеславным, скупым, вздорным, бестолковым – и все потому, что стал винолюбом.

Тем временем возвратились они – -г уже не к болоту, но к вонючей трясине пороков. Там нашли Андренио – все еще лежащего на земле, сморенного вином и сном. Стали его окликать, но он с досадой отвечал:

– Оставьте меня, мне грезятся великие дела.

– Не может сего быть, – молвил Угадчик, – о великих делах грезят великие люди.

– Ах, оставьте меня, я вижу чудесные вещи

– Как бы не чудовищные! Что можно видеть, не имея зрения?

– Вижу, – сказал Андренио, – что земля уже не круглая, потому что все идет вкривь и вкось; что почва стала ненадежна, из-под ног уходит; что для большинства грязь – рай, а личностей меньшинство; что в мире все дым и все ветром уносит; вижу ту воду, что утекла, и вино, что по усам текло; вижу, что солнце уже не князь земли и луна не княжна, у планет нет планиды, и Полярная звезда не ведет; свет глаза колет, и заря, когда смеется, плачет; ягодки идут вперед цветочков, и шипами обросли лилеи; право стало криво, а кривда всегда права; стены слышат, когда за ухом чешешь; третье едят на первое; целей много, а средств нет: золото потеряло вес, перо обрело; чем больше достоинств, тем меньшего достигнешь; худые с жиру бесятся, низкие сидят высоко; кто нечист на руку, тому все с рук сходит; господа прислуживают, служанки приказывают; чем стоять грудью, выгодней опереться на плечо, а уж кто маху дал, от того отмахнутся; на заслуги глядят косо, а почести покупают богатые; стыд глаза не ест, а будешь добр, осмеют; сорвешь маску – к барьеру, наврешь короб – под венец; умники неумны, златоустов не слушают; время расходится по пустякам, день – по недобрым часам; часы бьют по карману, из красных деньков набегают черные года; сводня с ума сводит и до сумы доводит; все драгоценности в Париже, все щеголи уехали во Францию.

– Замолчи! – молвил Угадчик. – Не зря назвали чертом, кто мелет дни и ночи ртом.

– Куда хуже глупец и упрямец. Говорю вам, все идет шиворот-навыворот, все перевернулось вверх дном; добрых не ценят, доблестным нет ходу, бесчестные в чести; скоты изображают людей, а люди опустились ниже скотов; имущему уваженье, неимущему униженье; мудрец не тот, у кого ума палата, а у кого палаты; девицы плачут, старухи скачут; львы блеют, олени добычу рвут; петухи никого не будят, а куры кукарекают; у кого земли много, тем мир тесен, а у дворян ни кола ни двора; кто носит очки, никак не попадет в очко; от веретена воротят нос; ныне родятся не дети, воспитываются не отроки; никчемных холят как сокровище, непутевые идут в гору; вижу злополучных еще до рождения и тех, кому повезло после смерти: кто говорит без смысла, говорит двусмысленно, и исполняется «сейчас» да не в добрый час.

Андренио продолжал бы свои бредни, не поднеси ему Угадчик сильное лекарство. – в кубок с вином бросил не угря (как велит поверье невежественного народа), но мудрую змею, что Андренио вернуло вмиг его личность, вызвав отвращение к этому яду для суждения, отраве для разума. После чего Угадчик повел обоих из вертепа пороков, из бо\ота чудищ в обитель чудес. Был он из той редкой породы людей, которых иногда встречаешь на жизненном пути, обладал удивительным даром; кого ни встретит, угадывает всю его прошлую жизнь и ожидающий конец Диву давались странники, как он метко пророчит. Встретили они человека с лицом мерзким, и Угадчик сказал:

– От этого не жди добрых дел.

И не ошибся. Про кривого сказал, что тот любое дело сглазит, и тоже оказалось верно. Про горбатого – что у него дурные наклонности; про хромого – что делает ложные шаги; про левшу – что у него неправые ухватки; увидел плешивого, разглядел, что гольтепа; шепелявого – что злоречив. На каждого природой меченного Угадчик пальцем указывал, предупреждая странников, чтобы остерегались. Вот встретили они знатного растеряху, который терял поспешно то, что приобреталось постепенно, и Угадчик немедля сказал:

– Нет, богатство не он наживал – кто сам не заработал, тот не бережет.

Но это еще пустяки. Угадывал он вещи более удивительные и скрытые, словно воочию видел; так, встретив карету, от которой хозяин был без ума, а хозяйка без памяти, сказал:

– Видите эту карету? Двух-трех лет не пройдет, как станет телегой.

Что и случилось.

Глядя, как строили нарядную и пышную тюрьму, где даже цепи были позолочены, тюрьму, больше похожую на дворец, Угадчик сказал:

– Кому придет в голову, что тюрьма станет лазаретом! [559]Полагают, что Грасиан имеет в виду мадридскую тюрьму, превращенную в больницу в 1638 г.

Слова его сбылись – поселились в этом здании недужные, обездоленные бедняки.

О вельможе, у которого было много друзей-приятелей, он сказал, что тот, видимо, ловко вертится, и действительно, псе его хвалили как искусного танцора. Напротив, о другом, у которого недружелюбие написано было на лице, сказал:

– Этот ни с одним замыслом не справится, ни одно дело не сладит.

И еще удивительней: подошел к нему человек и спросил, сколько лет проживет. Угадчик, поглядев ему в лицо, ответил, что сто лет, а станет еще надоедать таким вздором, то скажет, что двести. Другому такому же глупцу посулил, что тот самого Мафусаила побьет на этого рода публичных торгах. Но поразительней всего – на кого ни взглянет, тотчас угадает, какой он нации. О выдумщике сказал:

– Этот, дело ясное, итальянец.

Суетный оказался англичанином; увалень – немцем; простак – баском; высокомерный – кастильцем; малодушный – галисийцем; грубиян – каталонцем, ничтожество – валенсиицем; подстрекаемый подстрекатель – мальоркинцем; неудачник – сардинцем; упрямец – арагонцем; легковерный – французом; обмороченный – датчанином, и так далее. И не только нацию, но и сословие, и занятие угадывал. Увидел человека весьма обходительного, всегда со шляпой в руке, и сказал:

– Ну кто бы подумал, что это чародей.

И впрямь, человек этот всех околдовывал.

В зеваке угадал астролога, в гордеце – возницу; в невеже – дворцового привратника; в ободранце и шкуродере – солдата; в сладострастнике – вдовца; в голяке – идальго.

О должностном лице, которое всех кормило завтраками, сказал:

– Глупцы будут довольны и сыты

О другом, тароватом на хорошие слова, заметил, что тут нечего ждать хороших дел; на языке мед – в кармане яд.

Про человека, который то и дело входил и выходил из какого-то дома, сказал:

– Надеется долг получить.

Тому, кто резал всем правду-матку, напророчил, что его прирежут; болтуну с языком на плече – свидание с заплечных дел мастером. Каждому предсказывал, чем тот кончит, – точка в точку, будто в воду глядел. Расточительным – лазарет: корыстным – ад; недовольным – тюрьма, а бунтовщикам – виселица; клеветникам – удары палкой, пьяным наглецам – бутылкой; карманщикам – плети, домушникам – пеньковый воротник; гулящим девкам – палисандр; ворам отъявленным – рожок, закоренелым – прогулка; пропащим – оглашенье; нахалам – презренье; кому земли мало – море; стервятникам – воздух; ястребам – путы, а ящеркам – темная; благоразумным – благоденствие; ученым – почет; добродетельным – радости да награды.

– Вот редкостный дар! – восхищался Андренио. – Дорого бы я дал, чтобы обладать им. Не обучишь ли меня твоей астрологии?

– Сдается мне, – сказал Критило, – не требуется тут ни астролябии, ни гороскопов.

– Так полагаю и я, – сказал Угадчик. – Но пойдемте вперед, и я обещаю, о, Андренио, сделать тебя таким же ведуном – нужны только опыт да время.

– Куда ж ты нас ведешь?

– Туда, откуда все бегут.

– Ежели бегут, мы-то зачем туда идем?

– Именно поэтому. Чтобы от всех сбежать. Но прежде я хотел бы повести вас в знаменитую Италию, самую славную страну Европы.

– Говорят, это край личностей.

– Но также личин.

– Странный привкус остался у меня после Германии, – сказал Андренио.

– Еще бы! – заметил Критило.

– Ну и как? Понравилась вам сия обширная страна, бесспорно, самая большая в Европе? Говорите, не стесняйтесь.

– Что до меня, – отвечал Андренио, – нигде я не испытал такого удовольствия.

– А я – такого неудовольствия, – заметил Критило.

– Вот-вот. Вкусы разные. Потому-то мир не живет на один лад. Но что тебе больше всего в Германии понравилось?

– Вся понравилась, – сверху донизу.

– – Ты хочешь сказать – Верхняя и Нижняя?

– Вот именно.

– Полагаю, имя ей было дано как определение. «Германия» – от germinando [560]Прорастая (лат. и исп.). : земля, которая все производит и порождает, плодовитая мать всего живого и для жизни потребного, всего, что только может представить воображение.

– Верно, – сказал Критило, – простору много, но толку мало, взяла количеством, не качеством.

– Так ведь там не одно государство, – возразил Андренио, – а много, составляющих одно; коль приглядеться, каждый князь – почти король; каждый город – столица; каждый дом – дворец; каждый замок – цитадель; и вся она – собрание многолюдных городов, блестящих столиц, пышных храмов, прекрасных зданий и неприступных крепостей.

– На мой взгляд, – сказал Критило, – это и причиняет ей наибольший вред и приведет к гибели – больше княжеств, больше голов; больше голов, больше причуд; больше причуд, больше раздоров. И, как сказал Гораций, когда государи сумасбродствуют, подданные страдают [561]«Что 6 ни творили цари-сумасброды – страдают ахейцы» ^ (Гораций. Послания, I, 2, 14. Перевод Н. С. Гинцбурга)..

– Но ты не можешь отрицать, – сказал Андренио, – что земля эта тучна и обильна. Подумай, она всем одарена – недаром говорят: Испания богатая, Италия благородная, а Германия сытая. Сколь обильна она зерном, скотом, рыбой, дичью, овощами и фруктами! Как богата минералами! Какими густыми лесами одета! Какими рощами украшена, какие луга радуют глаз! Сколько рек полноводных да судоходных! Право, в Германии больше рек, чем в других странах ручейков; больше озер, чем в других местах источников; больше дворцов, чем в иных краях домов; и больше столиц, чем в прочих государствах городов.

– Это верно, – сказал Критило, – признаю, ты прав; но именно в этом я вижу ее беду, само изобилие ее губит – оно как бы подбрасывает дрова в пламя испепеляющих ее непрестанных войн, кормя против своей же страны многие и многочисленные армии, что другим государствам не под силу, в особенности Испании, та в такие игры не играет.

– Но поговорим о достолюбезных обитателях Германии, – сказал Угадчик. – Как вы с ними ладили?

– Что до меня, превосходно, – сказал Андренио. – Очень они мне понравились, вполне в моем вкусе; уверяю вас, прочие нации ошибаются, называя немцев скотами; смею утверждать, что немцы – самые большие люди в Европе.

– О да, – сказал Критило, – но не самые великие.

– В теле каждого немца уместятся два испанца.

– Да, но только половина испанского сердца.

– Какие полнотелые!

– Но бездушные.

– Какие хладнокровные!

– И холодные.

– Какие храбрые!

– Даже жестокие.

– Какие красивые!

– Но отнюдь не изящные!

– Какие высокие!

– Но ничуть не возвышенные.

– Какие светловолосые!

– И желторотые.

– Какие сильные!

– Но не мужественные. Телом гиганты, духом карлики.

– Скромны в одежде.

– Но не в еде.

– Умеренны в расходах на домашнее убранство и утварь.

– Но неумеренны в питье.

– Э, у них это не порок, а нужда. Чем была бы этакая туша без вина?

– Телом без души, вино сообщает им и душу и жизнь.

– Они говорят на самом древнем языке.

– И на самом варварском.

– Любят поездить, повидать мир.

– Не любили бы мир, не были бы ему так привержены.

– У них великие мастера ремесла.

– Но нет великих ученых.

– Даже пальцы у них поразительно искусны.

– Лучше бы мозги.

– Ни одно войско без них не обходится.

– Как тело без желудка.

– Их знать славится древностью.

– Добро бы благочестием! Но беда Германии в том, что, в отличие от прочих стран Европы, ставших славными матерями знаменитых патриархов, учредителей Священных Орденов, Германия, напротив…

Продолжить беседу им помешала смятенная и разноплеменная толпа, которая неслась со всех ног по дороге, вернее, не разбирая дороги, толкая один другого, сбиваясь то вправо, то влево, еле переводя дух от страха. И удивило наших странников то, что первыми в рядах бегущих были самые сановитые, что именитые нажимали крепче всех, гиганты делали огромные прыжки, и даже хромые старались не отставать С изумлением спрашивали неторопливые наши странники о причине столь отчаянною бегства, но никто им не отвечал, боялись хоть на миг замедлить бег

– Что за смятение? Отчего такое безумие? – вопрошали странники.

Наконец один из бегущих, изумляясь их изумлению, сказал:

– Вы либо великие мудрецы, либо великие глупцы – раз идете против течения.

– Мы не мудрецы, – отвечали они, – но желаем ими стать.

– Глядите, как бы вам с этим желанием не помереть.

И в один прыжок перемахнул шагов за сто.

– Бегите! Бегите! – кричал другой. – Кажется, сейчас она разродится!

И промчался, как стрела.

– Кто ж это тут рожает? – спросил Андренио.

А Угадчик:

– Пожалуй, я догадываюсь, в чем тут дело.

– В чем же?

– Сейчас скажу Все эти люди, несомненно, бегут из корсевства Правды, оттуда, куда мы направляемся

– Не зови его королевством, – вскричал один из перебежчиков, – зови чумой, это будет вернее, там такая же язва; видишь, как нынче весь мир переполошила, страху на всех нагнала.

– Но в чем же причина? – спросили его. – Случилась беда?

– О да, и пребольшая. Как? Вы еще не знаете? Туго же до вас доходит! Не слыхали разве, что на днях Правда должна родить.

– Как это родить?

– А так. Брюхо у ней уже к горлу подступило, она лопнет, если не рассыплется.

– Ну и что за беда, ежели родит? – возразил Критило. – Неужто из-за этого весь мир переполошился? Дайте ей родить в добрый час, и да светит ей Небо

– Как это «что за беда»? – возвысил голос один придворный. – Вашему спокойствию позавидуешь! Еще бы. набрались там, в Германии! Ежели теперь, с одной правдой житья нет, никто ее терпеть не может – что же будет, как примется она рожать еще правды, а те – другие, и пойдет и пойдет. Переполнится мир правдами, и тогда подите поищите, кто в нем захочет жить. Обезлюдеет мир!

– Почему?

– Да никому житья не будет – ни дворянину, ни ремесленнику, ни купцу, ни хозяину, ни слуге. Как станут все говорить правду, жить не захочешь. Во всех четырех частях света и половины людей не останется. Один раз скажите человеку правду, на всю жизнь хватит, а ежели правдам счету не будет? Заколачивайте двери дворцов, сдавайте замки внаймы. Не останется ни столиц, ни хуторов. Самой крошечной правдой иной раз поперхнешься, никак ее не переваришь, что же будет, когда правдами закормят? Бо-ольшое брюхо потребуется – нынче правда, завтра правда, и так без конца. Пропадем!

– Полно, – сказал Критило, – найдется немало таких, что правды не побоятся, она, напротив, очень им будет по вкусу.

– Кто ж этот человек? Назовите, поставим статую. Кто из людей поручится, что не бабахнут ему одной правдой промеж ясных очей. а другими не отхлестают по физиономии? А свербит от правды крепко и долго. Упаси вас бог от трепки правдами. И колют и жгут. Скажете – нет? Повторите своей соседке то, что сказал дон Педро де Толедо [562] Педро де Толедо. – Полагают, что речь идет о Педро де Толедо-и-Лейва, маркизе де Мансера, вице-короле Перу в 1639 – 1647 гг.: «Берегитесь, я скажу вам кое-что похуже». Соседка спросила: «Ну, что вы скажете?» – «Еще хуже, чем „старуха"». Выложите в булле правду тому Люциферу – и увидите, какая подымется чертовня. Напомните спесивцу то, о чем он нарочито позабыл, а многоопытному мужу его промахи: кольните шилом суелюба надутого; намекните богатому, что не он наживал, а дедушка, да лопатой, и пусть оглянется назад, чем лезть наверх; напомните, как торговал пончиками тот, кто сегодня отворачивается от рябчиков; льву о его трусости, фениксу о гусенице [563]По мнению Плиния («Естественная история», X, II), из костей и костного мозга сгоревшего феникса образуется червь, который затем превращается в птенца.. Так что не дивигесь, если мы убегаем от Правды, – больно горяча, жжет сердце. Вон, глядите, лежит титан надутый, а убил его ребенок, притом шпилькой, которую, говорят, продал титанов дедушка; поделом внуку, надо было притвориться глухим. Итак, нечего вам изумляться, коли все, обезумев, убегают, чтобы избежать позора.

– А отчего бегут вон те солдаты? – спросил Андренио.

– Чтобы не сказали, что они убежали, что они из тех, кто fugerunt, fugeruni [564] Убежали, убежали (fugerunt, fugerunt) – возглас, которым сопровождалось изгнание бесов..

Один бежал, выкрикивая:

– Правда, правда! Да не для моих уст, тем паче не для моих ушей.

– Таких встретите толпы. Все бы хотели правды для других, а им чтобы правды и не попробовать.

– Что ж, господа, – рассуждал Андренио. – ежели всякая нечисть бежит – Вельзевул с ней, и пропади она пропадом, но я вижу, бегут и сиятельные солнца?

– Да, чтобы не попрекнули родимыми пятнами.

Все ближе и все громче слышались возгласы:

– Уже рожает! Прочь, прочь, сейчас появится! Бегите, государи!Улепетывайте, сановники!

При этих криках некоторые даже почтовых нанимали. Другие, будто зорю заслышав, вскакивали на лошадей. Иной властелин загонял по шестерке, впряженной в карету. Все это, впрочем, происходило в Италии, где правды страшатся больше, чем ядра из оттоманского василиска [565]«Василиском» (из-за смертоносности) прозвали большую пушку турок (также «мальтийский василиск»), применявшуюся ими при знаменитой осаде крепости рыцарей-иоаннитов на острове Мальта (1565).. Правду там редко встретишь, не в ходу она.

– С каких же это пор Правда брюхата? – спросил Андренио. – Я-то считал ее дряхлой, ветхой старушонкой, а она, гляди-ка, еще рожает.

– Говорят, уже много дней, даже лет, как забрюхатела от Времени.

– О, тогда она много чего народит.

– Во всяком случае, что-нибудь необыкновенное.

– И все это будут правды?

– Все, как одна.

– Вот когда придется кстати поговорка: «В ненастную ночь родилась дочь». Почему бы ей не рожать каждый год, а не копить полное брюхо правд?

– Ого, чего захотел! Нет, она зачинает в одном веке, чтобы родить в следующем.

– Но тогда истины будут устаревшие.

– Вовсе нет, вечные. Разве ты не знаешь, что истины из той же породы, что кизил, – красные ягоды незрелые, а гнилушки сладкие, спелые? Истины, от которых краснеешь, несъедобны, их проглотит только баск.

– В прежние-то в золотые века Правда, наверно, рожала каждый день.

– Вот и нет, тогда это было ни к чему. Она не зачинала, сразу выговаривалась. Но теперь ей говорить нельзя, вот и лопается от переполнения. А извергнуть боится, как ежиха, которая, чем дольше задерживает роды, тем больше чувствует иглы детенышей и боится произвести их на свет. О, сколько потаенных диковин, думаю, хранит молчаливо Правда в тайниках своей зоркости и приметливости! Потому и говорил один мудрец: женился, так молчи. Чудесные роды! Сколько дивных красот она явит миру!

– А я подозреваю, – сказал Критило, – что это будут чудовища престранные, ублюдки немыслимые, выродки неслыханные, уроды без ног, без головы. Будь это чада удачные, кругом гремели бы панегирики.

– Что бы там ни было, – сказал Угадчик, – они должны выйти на свет. Иначе с Правдой не бывает – ежели понесет, то должна либо лопнуть, либо родить. Как сказал величайший из мудрецов [566]Обычно Грасиан так именует Соломона, однако приводимые слова взяты из Книги Иова (IV, 2). – кто может удержать зачатое слово?

– Скажи мне, – спросил Андренио, – неужто ни слуху не было, ни толков о том, что родит Правда? Сына или дочь? Что толкуют кумушки? Что врут врачи? Не слыхал ли ты какого-либо занятного вздора о глубокой сей тайне?

– Многое можно тут сказать, и еще больше есть, о чем умолчать. Едва весть об этой беременности подтвердилась, страх как перетрусили те, кого это касалось, кто боялся погореть, – а касалось это почти всех смертных. Пошли советоваться с оракулами. Первый оракул ответил, что родится свирепое чудище, столь же злобное, сколь безобразное. Представляете себе смертельный страх всех смертных? За утешением обратились к другому оракулу, и не напрасно: его ответ гласил, что родится чадо дивной красоты, дитя столь же прекрасное, сколь приветливое. Смятение только усилилось – то ли, это ли сбудется. И порешили люди Правду удушить, но все попытки были тщетны, Правда, говорят, бессмертна – пусть отныне знают об этом все. Она, говорят, как река Гвадиана, – тут уйдет под землю, там выйдет наружу, сегодня пикнуть не смеет, думаешь, похоронили ее, а завтра, глядишь, воскресла – нынче шепчут ее по углам, завтра в кружках и на площадях. Придет день родин, и узнаем мы тайну, кончится наше недоумение.

– А ты что об этом думаешь? Ты ведь хвалишься, что все умеешь угадать. Что учуял? Не догадался ли, каково будет чадо – чудище или чудо?

– Одно могу сказать, – отвечал тот, – первым оно будет для глупых, вторым для разумных. Я сказал бы, что первое…

Но тут показалось странное существо – оно не то чтобы само бежало, но заставляло других бежать. Все расступались перед ним – не то что улица, целая площадь пустела. И орало во все горло:

– Меня обзывать безумцем, когда я стольких вразумляю? Меня – дураком, когда других учу понимать? Меня, меня – умалишенным, когда я помогаю обрести ум?

– Кто он? – спросил Критило.

И Угадчик ответил:

– Это шут придворный, правдолюб непритворный. Состоит при государе имя рек.

– Как объяснить, – спросил Критило, – что властелин столь прозорливый, что даже прозван Благоразумным [567]Филипп II. О нем была комедия Хуана Переса де Монтальван (см. Кр. II, V, прим. 27) под названием «Второй, испанский. Сенека». (прозвище «Испанский Сенека» – неверно, можно подумать, что тот Сенека был эфиопский), тоже держал при себе безумца неизлечимого?

– А потому и держал, что был благоразумен.

– Зачем?

– Чтобы кое-когда услышать правду – ведь никто другой ее не скажет ему, да и он из других уст не станет ее слушать. Не удивляйтесь тому, что короли окружены безумцами да блаженными, – в этом есть тайный смысл. Не для развлеченья, но для вразумленья служат шуты, ибо ныне правду выслушивают только от дураков. Но продолжим путь, мы наверняка уже недалеко от Столицы.

– Столицы? Уж это извините! – заметил некий злобный недруг Угадчика.

– А почему это не столица?

– Да потому, что в столице не услышишь правды. Откуда тогда взяться столице Правды? Как может называться столицей место, где не лгут, не притворяются, где нет «брехальни» [568]«Брехальней» называли паперть мадридского монастыря августинцев Сан-Фелипе-де-Реаль, где собирались солдаты и судачили о ходе военных действий., где каждый день не распускают по городу сотню врак, каждая с кулак?

– Как же так? – спросил Андренио. – В столице этой, выходит, нельзя лгать?

– Разумеется, ведь это столица Правды.

– Даже малюсенькую ложь не разрешают?

– Ни крошечки.

– А при удобном случае? А когда очень нужно?

– Конечно же, нет.

– А ложь выдержанную, трехдневную, на французский лад, самую ценную?

– Даже и однодневную.

– Ну хоть четвертьчасовую.

– Даже и секундную.

– А двусмысленность лицемерную?

– Тоже нельзя.

– А утаивать правду? Или говорить не всю правду? Ведь это не ложь.

– И этого нельзя.

– Ну, по правде, бог тебе судья! Вон ты какой строгий? Право, мне уж самому бежать хочется. Как? И от вымогателя нельзя отбрехаться, и к государю не подольститься, и к вельможе не подкатиться?

– Ничего, ничего нельзя, все должно быть честно, начистоту.

– Теперь мне ясно – я туда не ходок. Не решусь я вступить в такой суровый орден. Как это жить без обычных уверток? Нет, невозможно! Заранее отказываюсь от жизни в такой столице, и, уверен, не я один. Там нет обманов? Значит, это не столица. Нет обманщиков, нет лести, нет угодников и подхалимов? Значит, нет придворных. Нет дворян без честного слова, грандов без добрых дел? Говорю вам, это не столица. Нет домов с тайниками и улиц с закоулками? Повторяю, это не может быть столицей. Помилуйте, кто же проживает в сем Париже, в сем Стокгольме? Кто жители сего Кракова? Кто состоит в свите этой королевы? Наверно, одинока она, как феникс?

– Почему ж? Есть у нее и придворные, и приверженцы, – отвечал Угадчик. – – Надобно тебе знать, о Андренио, что когда обитатели мира изгнали из него Правду и посадили на ее престол Кривду – как сообщает некий друг Лукиана [569]Матео Алеман (1546 – после 1609), автор знаменитого плутовского романа «Гусман де Альфараче», содержащего немало сатирических эпизодов (почему автор и сравнивается с Лукианом). Грасиан здесь имеет в виду притчу о Правде и Кривде из Части I (книга 2, гл. VII)., – Верховный Парламент попытался вернуть ее в мир, притом, по прошению самих людей, по настоянию жителей мира, которые жить без нее не могли. Не могли они добиться толку ни со слугами, ни с ремесленниками, ни с собственными женами: всюду ложь, плутни да обман. Мир уподобился Вавилону, люди не могли понять один другого – – сплошь вавилоны: говорят «да», на самом деле «нет»; говорят «черное», на самом деле «белое» – ни слова верного, надежного. Все в отчаянии вопили: «Правду! Верните Правду!» Задача нелегкая, даже, казалось, неразрешимая, – не находилось человека, который бы пожелал быть первым: ну кто первый скажет правду! Большую награду сулили тому, кто вызовется сказать первую правду, но охотников не было, никто не хотел начать. Разные средства предлагали, разные мнения высказывали, ничто не помогало. «Чтобы Правду вернуть, должна она проникнуть в человеческую грудь и укорениться в сердце. Но как это сделать?» Политики полагали сие невозможным и говорили: «Откуда начать? С Италии – просто смешно; с Франции – пустое дело; с Англии – и пробовать нечего; с– Испании – еще куда ни шло, но тоже трудно». Наконец, после многих заседаний и совещаний, решено было приправить правду изрядной толикой сахару, дабы скрыть ее горечь, и надушить амброй, дабы убить резкий запах, ею испускаемый. И вот этаким манером сдобренную да подслащенную, в чаше из золота (не из стекла, боже упаси, чтобы не просвечивала!), стали ее подносить всем смертным, убеждая, что это снадобье вкуснейшее, напиток драгоценный, из самого Китая и даже еще более дальних стран привезенный, более дорогой, чем шоколад или чай, или шербет, – -чтобы хоть из тщеславия люди выпили. Предлагали всем по порядку. Сперва пришли к государям, дабы они примером своим воодушевили прочих и весь мир пришел бы в порядок; но монархи, едва лизнув, ощутили горечь (пять чувств у них развиты весьма тонко, особливо слух и нюх), и начало их тошнить. Кое-кто, проглотив одну каплю, стал плеваться, плюется и посейчас. Все, отведав, говорили: «Ух, какая горькая!» А им отвечали: «Это Правда». Затем перешли к ученым. «Уж эти-то согласятся, – говорили, – ведь они всю жизнь ее ищут». Но и ученые, лишь попробовав, тотчас от себя отстранили – хватит-де им истины теоретической, а практическая им ни к чему; истину они приемлют в размышлении, не в житейском обхождении. «Пойдем к старикам и к подросткам, они правду любят». Куда там! Только ощутив ее вкус, те сжали губы и стиснули зубы. «Меня ею кормить? Нет, нет, дайте другому, дайте соседу». Угостили ремесленников – никакого успеха. Мы, говорили ремесленники, через четыре дня с голоду околеем, коли ее в рот возьмем. Особенно же портные отбрыкивались. Купцы и видеть ее не желали – в лавках у них темнота, сундуки их не любят света. Придворные слышать ее не могли. Ни одна женщина отведать не хотела. «Подальше ее! – говорили они. – Женщина без хитрости, кошелек без наличности». Так обошли все сословия, людей всех занятий, и не нашлось человека, который бы пожелал посмотреть Правде в глаза. Наконец решили попытать счастья с детьми, дать им правду всосать с материнским молоком, чтобы к ней привыкли; брать пришлось самых крохотных, а те, что чуть побольше, уже разбирались и отворачивались от правды, беря пример с родителей. Еще обратились к безумцам безнадежным, дуракам беспросветным – и те выпили. Младенцев обманул первый сладкий глоток; дураки ничего не поняли, к чаше присосались, пока не выпили до дна, наполнили брюхо правдой и тут же начали ее отрыгивать; горька, не горька, все равно выкладывают; колет или не колет, выпаливают; одни ее говорят, другие кричат. Дай бог, чтобы они не знали ее, а знают, тут же выбалтывают. Дети и безумные – вот кто ныне в свите этой королевы, вот ее придворные и приверженцы.

Странники уже находились близ города, со всех сторон открытого. Виднелись его улицы – свободные, широкие, прямые, без поворотов, изгибов, без перекрестков, но из каждой был выход. Дома все стеклянные – -двери настежь, окна распахнуты; ни предательских жалюзи, ни кровель укрывательских. Небо тоже ясное и чистое, ни облачка, затаившего непогоду, – весь небосвод прозрачен.

– Как отличается сия область, – восторгался Критило, – от всего остального мира!

– Но столица ее, право же, нестоящая! – говорил Андренио.

А Угадчик ему:

– Потому и утверждал некто, что величайшей столицей доныне был Вавилон, – не в обиду победоносному Риму с его шестью миллионами жителей и китайскому Пекину, городу, в центре коего если станешь на возвышение, видишь только дома, дома, дома, – так там ровна поверхность полушария.

Они уже собирались войти, когда заметили, что многие, притом люди важные, прежде чем вступить в город, проделывали нечно необычное – законопачивали себе уши ватой. И мало того, обеими руками еще затыкали, да покрепче.

– Что это значит? – спросил Критило. – Видимо, Правда им не очень по вкусу?

– А ведь ничего другого они здесь не найдут, – заметил Угадчик.

– Так для чего тогда эта предосторожность?

– Тут своя большая тайна, – сказал один из затыкавших уши, услышав его вопрос.

– И даже большое коварство, – возразил другой, – ежели это делается из хитрости.

– Нет тут никакой хитрости!

Тут завязался между ними двумя горячий спор.

– Упрямиться свойственно глупцам, – говорил первый.

– А спорить – людям разумным, – возразил второй.

– Я утверждаю, что правда – самое сладкое, что есть в мире.

– А я говорю, самое горькое.

– Дети любят сладкое, а они ведь говорят правду – значит, она сладка.

– Государи не терпят горького, а они правду выплевывают, значит, она горька. Только безумец ее говорит.

– И только мудрец слушает.

– Она не политична – горда да скучна.

– Зато как злато драгоценна.

– Плохо одета.

– – Причуда красавицы!

– Все ее гонят.

– Зато всем творит добро.

Так они спорили, каждый держался своей крайности, а середины не находили. Но вот Угадчик, найдя ее, сказал:

– Друзья, поменьше шума, побольше разума. Разберитесь в текстах, тогда установите права. Знайте, что правда в устах сладка, но на слух горька; нет ничего приятней, чем высказать ее, но выслушивать – ничего нет горше. Штука, видите ли, не в том, чтобы правду говорить, а в том, чтобы ее слушать. Поглядите сами: бормотать правду – любимое развле-ченье стариков, занимаются этим дни и ночи, страсть как любят ее говорить, но не любят, чтобы им ее говорили. Короче – правда активная весьма приятна, но пассивную я назвал бы квинтэссенцией противного. Иначе говоря, мы любим ее, когда злословим, но не любим в горьких для себя истинах.

Пошли они вперед по прямым улицам, да только Андренио на каждом шагу спотыкался и то и дело пугался: увидит младенца, вздрогнет, заметит юродивого, обомлеет. Повидали они там, услыхали немало невиданного и неслыханного, людей, каких никогда не встречали и не знавали. Там кашли они «да» – которое «да», и «нет», которое «нет», – уж какие старые слова, а в жизни им не попадались; там встретился им Человек Слова, доселе почти им неизвестный, смотрели и глазам своим не верили, как и на Человека-Правдивого-И-Честного, на Поговорим-Начистоту, на Во-Всем-Точность-И-Честность, на Правду-И-Мавру-Скажу – персонажи почти сказочные.

– Оттого-то мы их нигде не встречали, – говорил Критило, – ведь они все тут собрались.

Нашли мужчин без хитрости, женщин без обмана, словом, людей доподлинных.

– Что это за народ, – говорил Критило, – откуда они взялись, столь непохожие на тех, что в других местах обретаются? Не могу на них наглядеться, нарадоваться, наговориться с ними. Да, это жизнь! Настоящий рай, не мир. Теперь, что ни скажут, всему верю, без сомненья, без страха перед обманом, а раньше-то – все время раскидываешь умом, потратишь, бывало, целый год, пока поверишь. Есть ли большее блаженство, чем жить среди людей правдивых, совестливых, порядочных и честных? Избави меня бог вернуться к тем, другим, которых в других краях полным-полно!

Однако радость недолгой была – направляясь к Главной Площади, где высился прозрачный Дворец Торжествующей Правды, они, еще не дойдя, услышали громоподобный голос, словно исходивший из глотки гиганта:

– Берегитесь чудовища, бегите страшилища! Спасайтесь! Правда родила дочь уродливую, ненавистную, ужасную! Вон она приближается, мчится, летит!

При этом грозном гласе все пустились наутек, друг друга с ног сбивая, глупцов в хвосте оставляя. Сам Критило – кто бы поверил? – не подражая примеру, но поддавшись пошлой панике, бросился бежать. Тщетно пытался Угадчик его остановить и доводами и мольбами.

– Куда ты? – кричал он Критило.

– Куда все.

– Смотри, ты убегаешь из рая!

– Да ну его!

Кто пожелает узнать, что за чудовище, что за страшилище была безобразная дочь столь прекрасной матери, и что сталось с нашими перепуганными путниками, пусть последуют за ними в следующий кризис.