Онлайн чтение книги Крыша мира
Г л а в а XII. ХРАНИТЕЛИ ТРОПЫ

Я решил использовать совет Джалэддина: осмотреть поле. Тем более, что Жорж, со всегдашним своим благоразумием, тогда же, после обеда, стал поговаривать о том, что мне лучше не ввязываться в это дело: еще осрамлюсь. Здесь, в самом деле, скакать совсем не то, что на равнине; да и люди и лошади — не чета равнинным: как скала — крепкие, в землю растут. Отказаться я, конечно, не мог, а посмотреть поле решил.

Выезжая, проулками, за грань садов, мы скрестились с вереницей всадников. Впереди, на караковом долгогривом жеребце, ехал Джилга. Он остановил коня, поравнявшись со мной, и приложил, уставным поклоном, руку ко лбу.

— Я слышал — ты решил все же ступить на Тропу, таксыр?

— Случай редкий: слух не солгал тебе, — засмеялся я в ответ.

Ехавшие за ним всадники столпились вокруг, осаживая лошадей. Он обернулся к ним:

— Вы слышали слова таксыра, крэн-и-лонги?

Они наклонили головы и, словно по сигналу, внезапно толкнув коней, вихрем промчались мимо.

— Недобрые люди, — недовольно шепчет, позванивая стременем о мое, подъехавший Гассан. — И число недоброе: с Джилгой я насчитал тринадцать.

— Что значит — крэн-и-лонги? — спрашиваю Джалэддина, он вызвался проводить нас — и, я видел, неласковым взглядом проводил Джилгу и его джигитов. Сам он — бухарец: чужие ему эти горцы. — «Крэн-и-лонги»? — я не слышал еще в горах такого слова.

— Это здешнее слово, таксыр, — глухо отвечает Джалэддин, туже натягивая повод. — Давнее слово: название старого кала-и-хумбского рода. По преданию, этот род идет от дивов, что охраняли Тропу в дни Искандера. Поэтому и зовутся они — крэн-и-лонги: если перевести с наречия местного: Хранители Тропы… Уже поздно. Прибавим ходу, государь мой вихрь…

* * *

Поле скачки начиналось у самых садов довольно ровной площадкой, не больше полуверсты шириной: оно втягивалось затем в ущелье, постепенно суживавшееся легким наклоном на северо-восток, — изрытое, бугристое, заваленное камнями, осколками скал, сорвавшихся с откосов, окаймлявших ущелье кряжей. Оно действительно казалось менее всего приспособленным для байги.

— Другого места нет, — как бы оправдываясь, сокрушенно покачал головой Джалэддин. — Ты сам видел здешние места: прокляты Аллахом! Голый камень всюду. А там дальше в ущелье, в конец угону, — и совсем тесно: шести коням не проехать в ряд.

— Много бывает у вас на скачках искалеченных и убитых?

— Нет, таксыр! — даже удивился Джалэддин. — Ты ведь и сам знаешь: угодна Аллаху лихость байги; кто и упадет, не разобьется… Разве что недобрый человек. Так то не случай, а кара. С тех пор как я в Кала-и-Хумбе — а тому пошел четвертый год, — еще ни разу не было, чтобы разбился кто-нибудь на скачке.

— А как у вас подрезывают козла? — любопытствует Гассан.

— Строгим порядком. Голову и все четыре ноги — до колена.

— О-гэ! Трудная будет скачка, таксыр. Завтра надо спать — до полудня!

Гассан, как всегда, будет тоже участвовать в байге. Он горячит своего серого жеребенка, припадает к луке и, гикнув, бросается во весь мах по ущелью. Я даю поводья Ариману — в угон мелькающей по буграм красной чалме.

Через полчаса мы возвращаемся, оглаживая коней. Ничего: не выдаст Ариман — и на камне!

— А все-таки, когда будешь скакать, держись не дальше поворота, таксыр, — говорит, слегка запыхавшись от быстрой скачки, Гассан. — Вон от той скалы — поворачивай назад или бросай козла: легче опять захватить, когда скачка повернет обратно. А то за поворотом — храни Аллах — уж очень много навалено камней нечистым. И острый камень: покалечишь лошадь. Да! Будет что порассказать в Самарканде, как вернемся. Если бы сюда тех, с хазретской скачки… Помнишь: на гладком месте валились, как персики от ветра.

* * *

Утром, необычно торжественно, внесли от бека присланный новый дастархан: опять подносы с фруктами, яйцами, холодным, крепко прокопченным турьим мясом. Бек справляется о здоровье: хорошо ли почивал перед скачкой таксыр?

Следом за посланным бека входит Гассан: он возбужден и весел.

— Как Ариман?

— У-у! И злой же сегодня! Хотели осмотреть подковы — бек прислал кузнеца. Ка-ак ударит! Еле успел отскочить. Я не позволил держать. Нехорошо горячить перед скачкой. Так и оставили.

— А твой — как?

— Что ему делается! Поскачет, не выдаст! Только мне не выиграть сегодня. Дурной сон видел, таксыр.

— Ну, не очень, должно быть, дурной: не был бы весел.

— Баба плачет от дурного сна! А нам — выигрываем, не выигрываем — скачка будет. Хорошая! Джалэддин говорит: не меньше пятисот будет наездников. — И он разминает плечи.

— А сон какой?

— Потом расскажу, таксыр. О сонном духе — разговор вечером. Днем — не надо тревожить сонного духа.

Издалека, снизу домчались визгливые звуки трубы; тупо затупали барабаны.

— Уже?

— Да, таксыр. Саллаэддин уже седлает.

Жорж — милый Жорж! — заметно волнуется. Так тебе и надо: зачем не скачешь сам!

Перед выходом он остановил меня:

— Смотри, вывернут тебя из седла: срам один.

— Да брось ты! Не говори под руку.

Гассан опять переукоротил стремена: каждый раз перед байгой, поверяя седловку, приходится с ним спорить: никак не убедишь его, что при моей посадке — нельзя так подтягивать стременные ремни.

Выехали, однако, не сразу: ждали от бека верхового с извещением. Прождали с полчаса. Наконец во двор вскакал посланный.

В седла!

* * *

На высоком взгорье — тылом к реке раскинут огромный шатер, весь устланный коврами: там бек, почетные гости вокруг дастархана; в глубине шатра рядами выложены призы: халаты, уздечки, шелка, пояса и ножи…

Перед шатром пестрой толпой, горяча коней, дожидаются участники скачки: их, на деле, не менее пяти-, а то шестисот. Халатов мало: больше темные, разных цветов, плотно прилегающие к телу бешметы, заправленные в красные, желтые, черные, шелками расшитые кожаные шаровары; ноги обернуты шкурами. Кони добрые, но низкорослые. Ариман выше. Уже это одно дает мне перевес: чем выше лошадь, тем легче «рвать козла».

Мы спешиваемся, по обычаю: заходим в шатер. Медлительно идет по рукам, вкруговую, голубая афганская чашка, глухо рокочет душистый чилим, раздуваемый для нас самим Джалэддином. Ласково улыбается бек.

Опять захрипели, застонали трубы… В добрый час, таксыр!

Славный он старик, бек…

Шагом подъезжаю к сомкнувшемуся переднему ряду. Косит глаза Ариман на соседних, на чужих жеребцов; раздувает ноздри, тянет ногу — вызовом ударить копытом по твердой гулкой земле. Гассан — правее. Осматриваюсь: вон в пестрой толпе — Джилга и, должно быть, его родичи — все они одинаковы: в широких кожаных, отороченных мехом чембарах, в узорчатых бухарских сапогах, круто завернутых синих с золотом чалмах. На плече у каждого — коготь грифа. Талисман или герб рода?

Больше не вижу знакомых, примеченных лиц.

Бьют барабаны настойчивой, упорной дробью. Бек встал. Толпа конных дрогнула — и подалась вперед, тесно, полукругом охватив двух горцев, подводивших к шатру серого крупного козла. Сверкнул кривой нож. Бек срезал со лба козла пучок шерсти и передал нож седому старику, старшине города. Неторопливой походкой вышел старик из шатра, вплотную к нашим лошадям. Сильной рукой оттянул один из горцев, за рога, голову козлу. Старик взблеснул ножом: теплая струя крови из перерезанного горла плеснула под ноги коням. Горцы подняли за ноги трепетавшее тело, давая стечь крови. Толпа напирала; натянув поводья, мы еле сдерживали задние ряды. Уже щелкали нагайки там — где-то далеко за спиной, и стучали по камням копыта: из задних сотен разъезжались по ущелью всадники — сторожить того, кто поведет первый круг.

Быстрыми ударами обрубили горцы ноги козлу, от копыта до коленного сгиба. Старик принял обкромсанную тяжелую тушу и, отступив на шаг, бросил под ноги Ариману. Вскрик, топ… и я в водовороте мгновенно сгрудившихся вокруг меня наездников: тело козла вертелось волчком под конскими бешено переступавшими ногами.

Я запрокинулся с седла. Но поднять козла не удалось. Напором толпы меня снесло далеко в сторону, и, пока, выправившись, я пробивался к месту, где по-прежнему крутился под конскими копытами козел, — кто-то поднял его, не удержал… я увидел только, как понесся он из рук в руки, под щелк нагаек и вскрики, в самую гущу толпы… Затем сразу дрогнула земля от десятков конских копыт — козел вырвался из круга — и, разметывая дождем щебень, протяжным гиком перекрывая лязг подков, понеслась диким скоком в глубь ущелья скачка.

Я шагом поехал за нею: таков скаковой обычай — гость почетный заводит скачку, но не борется на первых кругах.

Я пропустил и первый, и второй, и третий. И только на четвертый — когда, измятый уже, весь ставший мягким, козел снова оказался под конскими ногами близко-близко, я перехватил в зубы нагайку и ударил Ариманом в гущу теснившейся над козлом толпы. Джилга, свисая с седла, уже держал козла за переднюю ногу; не теряя мгновения, я бросил левую ногу — на круп, левую руку, сгибом, на конскую шею: наклонился до земли и, скользнув рукой по мохнатой костистой спине, ухватил козла за обрубок задней конечности. Лицо Джилги — близко от моего, родинка у носа… Он оскалил улыбкой зубы и разжал ладонь.

Поддается! Бросить и мне?

— Козел у фаранги! — крикнул кто-то отрывисто и звонко.

В ушах гудело от звона подков по камням. Не поднимаясь в седло (я не надеялся удержать козла в руках при такой давке), я прикрыл голову плечом Аримана и гикнул. Где-то близко, пронзительно и радостно, свистнул Гассан. Ариман с места рванулся галопом, просекая толпу; я волочил козла за собою по земле, сторожа момент, когда можно будет вскинуться с ним на седло, не рискуя, что на лету будет вырвана добыча.

Блеснул просвет. Я уперся правой ногой в стремя и выпрямился. Совсем рядом рябой крутобородый горец, оскаля белые зубы, уже заносил руку. Но я перекинул тушу на противоположную сторону — под левую ногу, крепко прижал ее к конскому боку, гикнул опять — и вырвался наконец из толпы на простор. Ближние всадники понеслись за мною в угон: остальные, заворотив коней, остались ждать, пока, описав очередной круг, козел снова станет приближаться к шатру.

До въезда в ущелье Ариман скакал без посыла, далеко оставив за собою погоню. Но уже на первых буграх, которыми начиналось ущелье, он замялся, выбирая дорогу. Я подобрал брошенные поводья, придерживая козла одной левой рукой, и свернул в узкий проход между обломками скал, ближе к краю обрыва. Поздно! Совсем близко за собой я услышал щелканье нагаек, и, раньше чем успел вновь перехватить обеими руками торчавшие из-под моего колена задние ноги свисавшей туши, чья-то сильная рука выдернула на скаку козла. Караковый жеребец Джилги, легко прыгая через камни, промелькнул мимо.

Я рванул Аримана. Взметнув головой, как бешеный, распуская по ветру черную гриву, он одним броском выровнялся с конем Джилги.

Мы скакали теперь почти рядом; но громоздившиеся по ущелью каменные глыбы мешали вплотную подъехать к нему: до поворота мне не удалось схватить козла. У самой угловой скалы мы оба, словно сговорившись, обернулись: мы были одни; далеко, в сотне саженей, не ближе, мячиками катились по камням, нахлестывая лошадей, отставшие всадники. Джилга полным махом обогнул скалу и сразу осадил коня так, что искры брызнули из-под легких подков. Постоял секунду — и мелкой рысью тронулся дальше.

Я вспыхнул. Что это? Опять поддаваться вздумал кала-и-хумбец? Играть в хозяина и гостя?

Сдержав опененного Аримана, коротким галопом я съехался с горцем в упор. Не прибавляя ходу, он дал мне спокойно нагнуться и захватить мотавшиеся у стремени передние ноги козла. Туша тяжело осела мне на руки: Джилга выпустил ее из-под колена. В тот же миг… как стальными клещами сдавило шею. Он взвизгнул диким, нечеловеческим воплем. Кони рванулись как обезумевшие.

Кровь застлала глаза: левой рукой Джилга отгибал мою голову прочь от себя, стараясь открыть горло. Правая рука ловила, за узорчатым оторочьем сапога, черную рукоять ножа… Рукоять не давалась: от бешеной скачки Джилгу мотало в седле.

Весь сжавшись от нахлынувшей злобы — ты так, Хранитель Тропы! — я стиснул обеими руками ногу Джилги выше щиколотки и страшным напряжением вырвал ее из стремени. На диком скаку прямо перед нами вздыбился из земли огромный зубристый камень. Мгновенно подобравшись весь, Ариман прыгнул через гребень; конь крэн-и-лонга, споткнувшись на раскате, дико метнулся в сторону. Но я не выпустил ногу: тело Джилги, прыжком Аримана сорванное с седла, взмахнулось в воздух тяжелым разлетом. Сверкнул клинок. Я разжал руки, перехватил повод… Джилга ударился лицом о зубец. Что-то хрустнуло… за мной уже… Я успел поддержать поводьями Аримана: мы перепрыгнули.

Лишь саженях в десяти, за камнем, удалось осадить закусившего удила коня. Вскачь я повернул обратно. За обломком на осыпи синело лезвие: я подобрал его с седла на ходу и подъехал, огибая скалу, к распластанному на ней телу Джилги. Он лежал ничком. Чалма сбилась от удара на затылок. Лица не было видно: но темная медленная кровь растекалась от головы, заполняя вымоины на поверхности камня. Конь Джилги, заступив ногою за повод, хрипя и дрожа, жался у скалистого откоса, дробно переступая сильными косматыми ногами. Шагах в сорока от него, запав между гранитными обломками, валялся серый, измазанный кровью козел. Я поднял его к луке. Вовремя: ущелье гудело уже под ударами копыт — из-за поворота вынесся Гассан, за ним, кучкой, два-три десятка горцев.

И сразу из десятка грудей вырвалось — одним звуком:

— Джилга!

Они увидели труп на камне, Хранители Тропы! Потому что среди всадников я сразу узнал их синие чалмы… Да, когти грифа на правом плече!

Горцы спешились. Тело подняли. Джилга был убит наповал, с удара. От середины лба, через правую раздробленную глазницу, шел широкий, камнем насеченный, кровавый рубец. Один из родичей перекрутил своею чалмою разбитую голову. Труп посадили в седло. Двое крэн-и-лонгов, верхами, по обе стороны, держа поводья лошади Джилги, поддерживали оползавшее, никнувшее к гриве тело.

Остальные осматривали место. Я рассказал о прыжке — промолчав о нашем поединке.

— Конечно, бросить козла должен был Джилга. Бросил бы — удержался. Против такого коня, как твой, разве удержишь козла на полном скаку? Не захотел уступить, за то — принял смерть. Кто не уступит вовремя — выбирает смерть.

— И место это! Сюда мы никогда не заводим скачки. Взгляни правее, таксыр. Если с того обрыва сорваться — и тела не найдешь. Был у нас случай, тому лет шесть: трое сорвалось в этом месте, вот так, как сегодня, — на байге — джигитов, всем Кала-и-Хумбом искали потом спуска в расселину эту — не нашли. С тех пор — обычай такой: от тех вот камней поворачивать назад. Нарушил обычай Джилга. На свою же голову!

— Всему судьба! Ну что ж, таксыр, гайда! Веди скачку. Заждались, должно быть, бек и гости.

Я стоял в нерешительности.

— Гайда, таксыр! На то воля Аллаха: разве есть на ком вина, если убьется противник на скачке? Не он — так ты. Солнце судит! Держи козла крепче, таксыр: я беру!

И в самом деле: горцы загорячили коней, окружая меня плотным кольцом. Только крэн-и-лонги медлительно и мрачно отъехали в сторону, к трупу. В руке одного из них я заметил пустые ножны — того ножа, что засунут у меня сейчас в правый сапог.

Гассан, перегнувшись через круп Аримана, схватил козла и потянул к себе.

— Повод, таксыр! Скорее, прочь отсюда!

Опять защелкали камни под копытами копей. Я легко ушел от погони. На повороте — опять обернулся, как тогда: первым за мной скакал, на сером своем жеребенке, Гассан, дальше — кучею — остальные. А за ними, медленно, качаясь на седле, между двух крэн-и-лонгов словно плыл по ущелью — замотанный синими чалмами труп.

В ущелье уже стерегли: но козел плотно поджат под колено — трудно на быстром скаку ухватить за обрывки ног. Я счастливо вырвался на площадку — и врезался в поджидавшую меня здесь толпу.

Десятки рук потянулись к козлу. Стиснув зубы (Джилга все еще стоял у меня перед глазами), я отдался на волю Аримана: зацепеневшие, напруженные мышцы — я чувствовал — стальными зажимами держат козлиные ноги. Не помню, долго ли шла борьба — и шла ли… Лавина конных несла меня, крутясь, подминая не успевших дать дорогу, к шатру. Мелькнули над чалмами шелковые полотнища палатки.

Вправо, влево — уже осаживали расскакавшихся коней. Я очнулся: отбил стременем последнюю протянувшуюся еще к козлу руку, взметнул тушу над головой и бросил ее перед ставкой. Бек и гости поднялись с мест. Джалэддин, радостно смеясь, волочил по ковру тяжелый вороненый конский убор. Я огладил Аримана и соскочил наземь: сегодня «рвать козла» я больше не буду…

* * *

Спокойно выслушали бек и гости рассказ о том, как на скаку, в борьбе за козла, был выброшен из седла и разбился о камень Джилга.

— Упрям был Джилга: не захотел уступить…

— И-э! Легко ли уступать, да еще не здешнему, а фаранги…

— Да еще — ты не обижайся, таксыр, — такому молодому. Смотри, Джалэддин: ведь он — как камыш тонкий, и руки как у девушки…

— Зато конь! Цены нет коню! Только в Гиссаре и найдешь еще таких коней.

— А конь на байге — все. Если твой конь на схватке сдаст — бросай козла, не мешкай — иначе ни за что не удержаться в седле. Мальчик знает! Эх, не ко времени заупрямился Джилга!

— На все воля Аллаха! Он судит.

И опять захрипели, застонали трубы. К беку подвели нового козла. Тот, первый, слишком истрепан — в четыре скачки.

— Теперь за тобой очередь, Гассан-бай, — кричу Гассанке, нагибающемуся над козлом. — Только смотри: не дальше поворота!

И принимаю из рук соседа, придерживая локоть свободной рукой, по бухарскому этикету, голубую афганскую чашку с желтым, остро пахнущим чаем.

А скачка гудит уже далеко от нас, в ущелье…

Байга закончилась, как всегда, торжественным долгим обедом — уже в сумерки, при факелах. За жирным, пряными травами приправленным пловом, за душистой шурпой вспоминали отличившихся наездников и коней. Жалели Гассана: «Э-э, лихой байгач, а проиграл! Лопнуло стремя у самого шатра, не смог удержать унесенного козла. И приза не принял. Хотел бек поощрить лихость заезжего гостя, хоть он и проиграл. Не принял: «Беру с боя, не по милости!» Надежный джигит — хоть и с равнины, от мирного, от торгового народа».

Говорили и о Джилге. О прошлых его скачках и о том, какой он был смелый охотник за турами; как он однажды принес из гор туренка — маленького-маленького, еще пухом покрытого; пробовал приручить, целый месяц держал в скале, кормил, да не давал себя даже погладить туренок. А когда Джилга как-то забыл дверь притворить — ну, раз обернуться! — стрельнул туренок во двор, только его и видели. Тура приручить — что с тигрицы снять удой молока.

Знал и любил зверя Джилга. Ходил и на тура, и на медведя, и на барса, и на горного волка, а вот, погиб — от мертвого козла. Бисмилла! Ну и судьба у человека!

После обеда, когда пошла по рукам голубая чашка, под гортанный, резкий напев певца-хазара (с того берега прекинулся через границу певец — попытать судьбу в Дарвазских ущельях), бек, по правую руку которого я сидел, сказал мне, понизив голос:

— Скажи, государь мой вихрь: ты твердо решил пойти по Заповедной Тропе? Если бы, как отец (потому что я полюбил тебя), я попросил тебя вернуться, — как ответил бы ты мне, старику?

— Ответил бы, как сын — отцу: я послушен твоей воле — когда ты приказываешь «вперед».

Бек улыбнулся — доброй старческой своей улыбкой.

— Разве так отвечают у тебя на родине почтительные сыновья? Пусть будет так! Я рад был бы видеть тебя еще долго гостем — ты молодишь мою старую крепость. Но если уже ты решил идти — послушайся моего совета: не откладывай.

Он помолчал и добавил:

— Фирман эмира, что предъявил мне твой джевачи, говорит ясно: открыть фаранги всякий путь, какой он пожелает! Правда, светлейший — да будет над ним милость Аллаха — не знал, конечно, какой путь ты выберешь: на такой путь — не дал бы фирмана повелитель. Прав Джафар, когда он отказывается следовать за тобой. Но в фирмане нет оговорок: он говорит твердо; и не дать тебе проводников и коней до Язгулона — я не могу… Но не в моей власти отвести от тебя Хранителей. Их право — не дать тебе ступить на Тропу, которую охраняет их род со времен Искандера. Этого права не может отнять у них никакой фирман: оно дано им Заветом. Ты молод и смел, но ты один, их — двенадцать.

— Как дивов в сказке о Пери и Искандере…

— Смейся, смейся… Поверь, они недаром носят на плече коготь грифа. Они когтисты — крэн-и-лонги! И они знают горы, как никто из моих проводников. Вот почему я и говорю: поторопись отъездом.

— Но если они все равно не дадут дороги… какая разница — часом раньше, часом позже придется нам сменить удар на удар?

— Обычай рода таков, — тихо сказал бек, — три дня должны провести крэн-и-лонги у трупа Джилги. Он умер темной смертью: мне говорили — при нем не нашли прадедовского ножа, который носил он как старший из Хранителей. Утес, на который лег его труп, затаил тайну. Но умершие темной смертью — во власти духов темноты — они придут за Джилгой: их путь — сквозь его мертвое тело. А потому три дня и три ночи будут держать стражу у тела Джилги крэн-и-лонги, отгоняя духов; на четвертый день Джилга будет уже далеко — духам не угнаться. Тверд обычай родовой охраны. Три дня ни один из крэн-и-лонгов не отлучится из Кала-и-Хумба.

— И ты хочешь, чтобы за это время и я оказался далеко? Чтобы крэн-и-лонгам было не угнаться за мною?

— Нет позора уйти от неравного боя! — поднял на меня внезапно заблестевшие глаза старик. — Что пользы, если прольется еще кровь…

— Ты прав, таксыр. Наутро мы будем в седлах.

Бек ласково положил мне на рукав пухлую морщинистую руку.

— Я старик. Я хорошо вижу твой полет, орленок. Когда будешь далеко — расскажи, под вечер жизни, своим орлятам — о старом кала-и-хумбском беке.

Я дал слово: и вот — держу его…

* * *

Мы ушли с праздника, не досмотрев хороводов, что водили горцы во дворе, вокруг высоких дымных костров. Надо было собраться, распределить вещи: что на север — с Жоржем, что в легких вьюках — со мною; надо было точнее рассчитать, во сколько дней успеет северным путем выйти к Бардобе Жорж, чтобы нам не разминуться на Алае. Но едва мы наклонились над картой, вошел встревоженный Гассан.

— Таксыр, тебя хочет видеть какой-то старик: он говорит — от имени крэн-и-лонгов.

Жорж тихо свистнул и осведомился, снимая со стены винтовку:

— Он один?

— Один и без оружия. И стар он, тура-Джорджа, как бабушка Саллаэддина. Но все же поберегись, таксыр: страшное рассказывают здесь об этих крэн-и-лонгах.

— Ладно. Зови!

Вошел плечистый, коренастый старик — в синей чалме, с когтем грифа на правом плече. Сильный еще, хотя прозеленью подернуло седину бороды у висков и по закраинам подбородка. Он не был на байге — это лицо я бы запомнил.

Гассан, за его спиной, прислонился к притолоке, весь подобравшись, как тигр на прыжке.

— Отошли людей, — сказал горец отрывисто и глухо. — Мой разговор с тобой — глаз в глаз.

— Товарищ не понимает по-таджикски. И у меня нет тайны, которую я хоронил бы от людского слуха, как вор.

— Мой разговор — от меня к тебе, а не по всему базару, — упрямо повторил старик. — Отошли людей. Или ты боишься?

— Не тебя ли, Хранитель Тропы?

— Отошли людей. При них я не вымолвлю слова.

Я пожал плечами.

— Жорж, Гассан (я нарочно продолжал говорить по-таджикски), оставьте нас, пожалуйста; этому человеку надо сказать слово, стыдящееся людского слуха…

Жорж поколебался, но все же неохотно направился к выходу, захватив винтовку.

— Мы будем здесь за дверью. Если что — свистни…

За ним вышел Гассан. Проводив их глазами, крэн-и-лонг выпрямил резким движением плечи и вплотную подошел ко мне. Он спросил, пристально глядя в глаза, медленно, слог за слогом:

— Как умер Джилга?

— Как вор и трус.

Горец вздрогнул и вобрал голову в плечи, как от удара хлыста. Седые густые брови сдвинулись, глубоко врезав морщины в крутой лоб.

— Что ты сказал, фаранги?

Голос как шипение змеи.

— Как вор и трус, — повторил я, наклоняясь вперед, к нему. — Он заманил меня, безоружного; он думал зарезать меня, как барана на задворках. Видно, смотреть в лицо — не в обычае Хранителей. Но я — посмотрел ему в лицо.

Горец улыбнулся — странной, жесткой улыбкой.

— Джилга вор, потому что заманил тебя безоружного? Разве есть закон для убийства у вас там, в стране западных чудес? Джилга исполнил свой долг. Разве ты не хотел ступить на Тропу, хранить которую он поставлен?

— Кем?

Старик поднял обе руки вверх — движением молитвы.

Я засмеялся:

— Аллахом?

Крэн-и-лонг покачал головой:

— Все живое бросает за собою т е н ь. Аллах — лишь т е н ь Солнца на небе.

— Кто слышал приказ Солнца охранять Тропу?

— Наши деды, фаранги. От них приняли мы приказ.

— Приказ, переданный мертвецами, — мертв: спроси Джилгу. Я ж и в. Хранитель Тропы! И м о й приказ — дайте дорогу.

— Приказы дает сильный. Солнце сильнее тебя!

— Разве раб бывает сильнее свободного?

Старик улыбнулся — растерянно и злобно.

— Ты начал рыком тигра, а кончаешь — как стонет ишак. Мы служим Солнцу за родом род: ты хочешь уверить меня, что мы дали клятву на верность — рабу?

— А разве его путь не предписан? Разве не выходит оно в назначенные ему сроки, как поденщик на работу, и не смеет сойти с пути раньше положенного срока? А мне — свободен путь — и в ночь и в день, — с запада на восток и с востока на запад.

— Подставь голову под его луч, — крикнул, задыхаясь, крэн-и-лонг, — он расколет тебе череп!

— Он колет тыквы! Ты видел наши белые шлемы? Чтобы отбить луч — довольно тоненькой корки, которую пробьет гвоздем трехлетний ребенок. Мы давно рукою ловим силу твоего солнца: так не пугай же меня ею, старик! Скажи лучше просто — чего тебе здесь нужно?

Горец погладил бороду и, сгорбив плечи, засунул руки за пояс.

— Ты прав, фаранги. Нелепо нам спорить о Солнце. Мы — крови разной, разных родов. Мы — Хранители, ты — Нарушитель! Где жив один — умирает другой. Наша беседа — на лезвие ножа.

— Так зачем ты пришел? — пожал я плечами. — Джилга уже говорил со мною.

— Закон Хранителей! — торжественно ответил старик, протянув ко мне руку. — Слушай. Мы не знаем мести, но и пощады не знаем. Если ты повернешь на север — я, старейший из крэн-и-лонгов, поддержу твое стремя, хотя я и отец Джилги. Мы охраним твой путь. Но если ты потопчешь закон, наложивший заповедь на Тропу, помни, Нарушитель: ты — один, нас, Хранителей, много!

— Все? Ты больше ничего не придумал?

— В твоем слове — вес твоей судьбы, — произнес он медленно, как заклятье. — Ты бросил его на чашу: Джилга — к небу, ты — к земле. Ты сам выбрал.

Он повернулся к двери, но остановился снова:

— Ты взял нож рода. Я хотел было просить, чтобы ты отдал его нам. Но теперь — вот ножны! Мы возьмем их у тебя вместе с ножом крэн-и-лонгов.

Он бросил на стол пустые чеканные ножны и вышел, не обернувшись.

— О чем был разговор? — торопливо спросил Жорж, распахивая двери.

— Пустое. Расспрашивал, как упал Джилга, не мучился ли перед смертью. Это — отец Джилги. Дряхлый и глупый старик.

Жорж недоверчиво покачал головой. Но не могу же я рассказать ему правду. Ведь в самом же деле — н е л ь з я, по-настоящему н е л ь з я ему идти на Тропу со мною.

— А ты чему радуешься, Гассан?

Он взаправду сиял во всю ширину скуластого своего лица.

— Бек назначил на послезавтра большой-большой праздник: проводы фаранги. Туру Джорджа и Джафара он до того дня задержит. Никто не узнает, что мы с тобою, таксыр, на заре будем уже за садами. И пока собаки крэн-и-лонги будут выть над своею падалью — о-ге! — далеко мы будем, таксыр. Не угнаться за нами — хотя бы они по воздуху летели. Хранители заклятья.

— Ну, а идти ты не раздумал?

— Я люблю сказки, таксыр. И чем страшнее — тем лучше. Вот коней только жалко. Ну, да Саллаэддин присмотрит за ними. И пойдут назад легко, в поводу.

— Стой, стой, Гассан! А твой сон?

— Э, не ко времени сейчас, таксыр. Я расскажу его тебе на Тропе, на привале!

* * *

Со двора все еще неслись взвизги то разгоравшейся, то стихавшей пляски. Мы снова раскинули карту и стали считать переходы Жоржа — через Гарм к Бардобе. Мы не ложились до самого утра.