Онлайн чтение книги Крыша мира
Г л а в а XV. НА ЗАПОВЕДНОЙ ТРОПЕ

Гассан стоял на том, чтобы выступить теперь же.

— Вышли в тот же день! А ты два дня писал-писал в Язгулоне. Чего писал? Я тебе говорил! Они теперь давно уже здесь где-нибудь, крэн-и-лонги. Калеки были бы на костылях, и то бы угнались. Сейчас же идти, пока ночь.

— Какая же это будет сказка, Гассан, если мы побежим от слова одного: «крэн-и-лонги»?

— А какая будет сказка, если нам оторвут головы эти собачьи дети? — отвечает без запинки Гассан. — Мудрое слово сказал тогда у скалы Джилги кал-и-хумбец. Кто не уступает вовремя — выбирает смерть!

Старшина молчит. Гонец жадно пьет, обжигаясь, горячий терпкий зеленый чай: он ехал кружным — северным — путем через Ванж, без привалов.

— Как случилось, что крэн-и-лонги вышли?

— Мы сами только ночью узнали, таксыр, — словно извиняясь, говорит дарвазец, отбрасывая чашку на кошму. — Не ждали никак, не могли ждать: не было еще такого случая, чтобы родичи бросили мертвого духам, как бросили крэн-и-лонги Джилгу. Но Джалэддин говорит: они рассудили верно. Ведь ты снимешь заповедь с Тропы, если пройдешь. Тогда — конец всему роду Хранителей. Что им оберегать тогда: твой след? Лучше одному Джилге гибель, чем всему роду. Они отдали Джилгу жертвой за род. Так разъяснили их старики беку. И бек сказал тоже: «Вы рассудили верно». Но бровями — кивнул Джалэддину. И Джалэддин приказал мне взять лучшего коня с бекской конюшни и догнать тебя, чтобы ты знал, что Хранители на твоей дороге.

— Спасибо Джалэддину и тебе, друг! Спроси старшину: могут ли здесь напасть на меня крэн-и-лонги?

Старшина не сразу ответил на вопрос.

— Крэн-и-лонги не захотят наложить позора на ущелье: позор, если Язгулон не сбережет гостя. И потом они знают: наши юноши бьют стрелою перепела влет. Фаранги может провести спокойно ночь — его никто не потревожит.

— Без тревоги! — ворчит Гассан. — Взрежут — и не проснешься. Чисто работают, знаем, гиссарские ножи!

Однако он заснул первым.

* * *

Нас подняли до зари: чуть-чуть алели сквозь серую пелену предрассвета снежные гребни. Наскоро пили чай из того же нашего прокопченного кривобокого кунгана; закусили яйцами и сушеным тутом. Дикая смесь!

Нас поведут шесть охотников, в числе их отец девушки, которую я лечил: в благодарность он хочет довести меня до самой Крыши Мира. За старшего идет Вассарга — один из немногих язгулонцев, знающих по-таджикски.

— Сколько дней пути?

Пожимают плечами.

— Надо думать: две ночи заночуем в дороге, если ты хорошо пойдешь. На третий день сойдем с Тропы.

Наши вьюки разделили на шесть малых; приторочили к плечам провожатых. Мы с Гассаном идем налегке, под оружием.

Да, я заметил, у охотников — одни только длинные горные посохи: ни мултуков, ни луков, ни пращей они не берут.

— Вы не ждете дичи по дороге?

Старшина понял намек. Насупился, помолчал.

— Таксыр, мы честно поведем тебя: на подъеме и спуске всегда найдется рука поддержать тебя, если ты оступишься. Но крови между нами и крэн-и-лонгами не должно лечь. Мы повинуемся приказу показать тебе путь. Но биться против Хранителей мы не можем. На Тропе — их право, закон — их.

— А тебе, а вам — разве нет дела до Тропы?

Горец отвел глаза.

— На все судьба, таксыр. Мы ждем судьбы. Она скажет.

Пусть будет так! Мы стали прощаться. Но один из проводников наших вдруг указал глазами на мои ноги и заговорил быстро и часто. Все наклонили головы, всматриваясь.

— В чем дело?

— Они говорят, таксыр, — перевел мне Вассарга, — что ты не можешь идти.

— Еще что! Почему?

— В этой обуви ты не пройдешь, таксыр. Там гладкий камень. На крепкой коже не удержаться.

Гассан даже вскрикнул от неожиданности. И я в первый момент растерялся. Похоже на правду. Как я раньше не подумал об этом!

Туземцы все в мягких поршнях, без подошв. А свои чувяки, как на зло, я оставил Жоржу.

— Как же быть! В кишлаке не найдется ли?

Послали искать… А время идет: все ниже оползают по скатам тени, яснеет небо… Солнце.

Принесли наконец целый ворох. Начинаю подбирать — никакой надежды. У меня — узкая, длинная ступня с высоким подъемом; у горцев — короткая, широкая, плоская. Что ни примерю — болтается нога в поршне, как язык в колоколе.

— Таксыр, скорее! Поздно выйдем — не дойдем до ночлега. Бери хоть какие-нибудь, все-таки лучше, чем твои.

Мне прикручивают натуго ремнями чьи-то потоптанные, уже обмятые мукки. Ноге свободно: после ботфорт даже приятно, легко. Мы трогаемся наконец гуськом: четверо горцев впереди, двое — сзади.

Дорога спуском: меж трав, густых, еще полусонных, тихих. Ущелье, то разбрасываясь обрывами хребтов, то сжимаясь так, что кажется — вот-вот столкнутся крутыми свесами скал его створы, — выводит к Пянджу.

— Разве Тропа по самому берегу?

— Начинается от берега, таксыр.

— От пещеры?

— От пещеры? Нет. Раньше, по преданию, она, правда, шла от пещеры. Теперь нет.

Гул реки нарастал — такой знакомый, такой полюбившийся… с Кала-и-Хумба. Чудесно, что придется идти под всплески ее перекатов. Блеснула синяя зыбь.

— О-ге! Гассан, смотри, какой здесь Пяндж тесный, не то что Аму у Термеза: помнишь?

— Здесь река молодая, таксыр, — бурлит и бьет, не может пройти мимо камня, не ударив; а потом широкая и сильная становится, как Аму у Термеза. Попробуй переплыви. А дальше — растечется по равнине, расслабеет, расслюнявится по арыкам, меньше, меньше… кончается река. Там, в песках, — старость большой реки, здесь — молодость.

Трава поредела: камень одолевает, путь оборвался на осыпи. Вассарга свернул влево на щебнистый бугор, к перекривленной источенной арче, увешанной по сухим, закаменевшим ветвям турьими рогами, пестрядью лоскутов, пучками душистых трав.

Горцы опустились вокруг дерева на колени, присели, подняли руки на молитву. Гассан, поколебавшись минуту, опустился тоже наземь, поодаль. Вассарга шептал, закрыв глаза морщинистыми твердыми ладонями. Наконец встали.

— Тропа.

Тщетно искал глаз хотя бы подобие тропинки.

— Где же она?

Охотник протянул руку:

— Вот…

— Где? Я не вижу…

Горец удивленно поднял косматые брови.

— Ты думал: Заповедную Тропу видно, таксыр?

Краска стыда ударила в голову.

— В путь, Вассарга!

— Нет, таксыр, ты должен ступить первым.

— А дальше?

— Дальше можно. Первый шаг снимает зарок. Заклятье ложится на первого.

Смешно стало. Я обогнул арчу, подымаясь на иссеченный гребень. На спуске с него меня сменил Вассарга.

Он честно шел по Тропе: потому что иначе как объяснить, что он выбирал, явственно, самые трудные подъемы и спуски, настойчиво обходя легкие. И потом — он шел почти прямо. Только когда скалы отказно упирались в отвесный, высокий — вершины не видно — массив, он сворачивал резко к реке, входил в воду, и мы огибали крутой гранит по подводным выступам, борясь с ударами холодных, режущих струй, цепляясь за мшистые отвалы. Солнце жгло. После студеной воды — раскаленный камень. Мои промокшие мукки, свободные, не укрепленные ногой, корчило, как бересту на огне. Они мучительно натирали кожу: к полдневному привалу она побелела и вздулась по всей ступне. Горцы качали головами: но я еще смеялся — на привале ноги отошли, не было больно.

К трем часам дня мы свернули прочь от Пянджа, по перевивам трещин подымаясь все круче вверх. Порфир и гранит сменились пестрыми сланцами; прилегающие склоны стали рассекаться то здесь, то там покатыми ступенчатыми площадками.

За провалами, левее осыпи, по которой мы пробирались, крутым замкнутым тяжелым сводом, под корою которого странно чудилась бездонная пустота (словно он был выдут из магмы чьими-то чудовищными легкими), выгнулся огромный хребет, желто-красный от выгоревшей, сплошь покрывавшей его травы. Табун туров (отчетливо чернели круторогие головы и крепкие стройные ноги) пасся на выступе хребта. Площадкой выше, как на башне, стоял недвижно, взмыв к небу остриями тяжелых рубчатых рогов, сторожевой самец. Мы были от него еще не ближе двух ружейных выстрелов, а он уже не спускал глаз с дрожавших на осыпи теней.

Мы продолжали подъем. Туры были теперь как на ладони: видно даже, как курчавятся бородки под мягкими добрыми губами, как поблескивают бликами лоснящиеся, сытые бока. Сторожевой по-прежнему застыло чернел на огненно-красном под солнцем ковре травянистого ската. Его можно уже было снять пулей. Невольно я потянулся за винтовкой.

Тур переступил ногами и пригнул рога, как только я щелкнул затвором. На звук стали — обернулся проводник.

— Не стреляй, не стреляй, таксыр!

Опять какое-нибудь поверье! Я вскинул винтовку к прицелу. Но в ту же минуту тур, вздрогнув, повернул голову прочь от нас к стороне обрыва, — вытянув шею, присмотрелся, — ударил копытами и широким броском ринулся со скалы вперед — прямо на нас. Как по сигналу, весь табун врассыпную бросился по скату. Домчался до края — мелькнули в глазах копыта, рога, хвосты — и, по осыпи вверх, зигзагом, с выступа на выступ, лётом расскакались туры по всему ущелью.

Проводники припали за ближайшие камни. Гассан, сорвав с плеча запасную винтовку, залег в ложбину у самых моих ног.

— Ложись скорее! Ты видел, кто-то спугнул туров?

Крэн-и-лонги!

Напрасно вслушивались мы. Тишина мертвая окрест, выше, ниже… Только далеко-далеко где-то журчит, капая с камней, вода снегового водоската.

Туры снова появились на склоне. Повернув настороженные морды на юг, они шли, осторожно переступая, вереницей к прежнему пастбищу.

— Следи за турами. Они укажут верно.

Горцы поползли вперед, скользя между камнями.

Вассарга знаком подозвал меня:

— Если это крэн-и-лонги — они зашли между нами и Пянджем: туры смотрят на юг. Ты готов к крови? Тропа идет через тот гребень: Пяндж за нею. Через шаг — ты будешь под дулами их мултуков. Или… мы свернем назад — туда, в Турью долину?

— Отцы говорили: дорог много, но путь один. На гребень, Вассарга, на гребень!

— Ты сказал — прошептал старик. — Но Хранители здесь. Я их чую.

Осыпь кончилась. Мы стали подниматься каменной целиной; между скал, в просветах, маячил зубцами гребень хребта.

На полугоре привал. Шум Пянджа уже отчетливо слышен. Только он: в горах — тишь. Ни звука, ни шороха. Гребень виден теперь весь. Причудливый, выветрившийся, грозящий зубцами и контр-форсами, как древняя, века отбившая от своих стен, крепость. От него к нам широкими застылыми струями, сквозь бреши, сквозь прорывы зубцов, сползали осыпи в песок измельченных — холодом, дождями, зноем — гранитных глыб. Струи лежали ровно: песчинка к песчинке. Под ярким солнцем малейший был бы виден на них след ноги: здесь не было человека…

Но Вассарга недоверчиво качал головой. По его знаку один из молодых охотников свернул с пути, на спуск в Турью долину, прочь от Тропы. За ним двинулся второй — в том же направлении, но выше, по скалам. Отойдя немного, он дал знак. Вассарга прошептал мне:

— Сверни и ты на Турью долину, таксыр.

Я послушался. Но едва я миновал скалу, заслонявшую нас от гребня, и повернулся к нему спиною, вслед за спускавшимся в долину горцем коротким и глухим ударом гукнул выстрел. Одним прыжком я вернулся обратно под навес скалы. Язгулонцы были уже там. Эскалор — тот, что подал знак, — клялся, что видел синие чалмы на гребне.

Вассарга не сводил с меня странно блестевших из-под насупленных бровей глаз.

— Что ты думаешь теперь делать, таксыр? Я нарочно показал вид, будто ты покидаешь Тропу, будто ты идешь обратно. Ты видел: и назад они не захотели тебя отпустить.

Что я думаю делать? Если бы язгулонцы хотели биться — я бы знал, что делать. Но вдвоем с Гассаном…

— А ну, Гассан?..

Джигит подумал минуту.

— Дай мне твою рубаху и шлем, таксыр. Прикрой голову чалмой и заляг за камни. Я выйду на Турью дорогу. По дыму их выстрелов ты не дашь промаха.

Я посмотрел еще раз на гребень, на застылую осыпь. Подъем был полог и забросан осколками скал.

— Когда мы вернемся, я сложу песню о верном джигите, Гассан-бай, чтобы ее пели самаркандские девушки. Но я не дам тебе рубашки и шлема. Вассарга, ты и твои — пойдете за мною на гребень?

— Я сказал: мы не можем поднять руки на Хранителей. И посох — не оружие против мултука и ножа. Подымись: ты не успеешь отереть пот, как мы будем около тебя.

Я взвел затвор.

— От камня к камню, перебегом, Гассан. И следи за гребнем. Цель в уровень плеч, выше — перенесет.

Стрелять не пришлось. От камня к камню, быстро, пологим скатом: гребень молчал; на осыпях не дрогнуло ни песчинки.

Саженях в пяти, не доходя вершины, мы залегли передохнуть. Гассан перехватил нож в зубы на случай рукопашной схватки. Ниже медленно подымающиеся следом за нами язгулонцы запали в трещину, выжидая конца.

Гой-да!

Оступаясь на осыпи (струями обтекал ноги оживший под шагами песок), мы побежали к зубцам. Тишина… Осторожно втянувшись в расщеп, я заглянул по ту сторону. Гребень был пуст.

Гассан махнул рукой.

— Смотри по полночному скату, таксыр, они стреляли с него по Турьей долине! — крикнул Вассарга.

Молодые уже подымались к нам, постукивая посохами по камню.

Но и на северном скате было пусто. Язгулонцы недоверчиво качали головами: затаились крэн-и-лонги где-нибудь в расселинах. Если не хотели отпустить назад — как могут они открыть Тропу для свободного прохода!

Но с гребня далеко видно: рассыпавшись, ввосьмером, мы осмотрели окрестные трещины — нигде ни признака крэн-и-лонгов.

— На спуск!

Почти бегом двинулись мы по откату; за невысоким, вторым, кряжем прозрачнела пропасть Пянджского ущелья. Вассарга продолжал шептать:

— Не к добру уступили крэн-и-лонги дорогу…

— А ты уверен, что они были?..

Он остановился как вкопанный.

— А выстрел?

— А ты наверное слышал его?

Глаза его забегали. Он вспоминал напряженно.

— Эскалор, ты слышал выстрел?

Молодой горец вздрогнул от неожиданного вопроса и остановился также.

— Разве не все слышали?

— А ты слышал?

Ужас глянул из широко раскрытых глаз.

— Я?.. Не знаю.

Теперь все сбились в кучу. Припоминали… Ведь туры продолжали пастись, когда мы стали подниматься к гребню. Неужели выстрел не спугнул бы их? Но если не было выстрела… значит, не было и крэн-и-лонгов…

Гассан повеселел совсем. Он хохотал над Эскалором, принявшим небо в просвете гребня за синюю чалму. Как еще не повиделся ему зубец гребня когтем грифа?

Осыпь опять.

— Ну, ищи следов твоих крэн-и…

Он не кончил. За поворотом вдвинулся, засекая Тропу, под ноги, между ними и передовыми язгулонцами, вычерченный на песке — посохом или дулом ружья — треугольник; в треугольнике — глаз; в зрачке — рукоять ножа.

Я наклонился. Гассан схватил меня за руку.

— Не касайся зачарованного круга, таксыр. Ты вынешь смерть из земли!..

— Я хотел подарить тебе этот нож на память о переходе. Если ты не хочешь…

Я наступил ногою на черный черенок, вогнав его в землю. Язгулонцы закрыли глаза. В тяжелом молчании мы продолжали спуск. В горах зацепенелых ни звука.

Мы без труда взяли невысокий перевал и вышли на прибрежные скалы.