Онлайн чтение книги Осень в Пекине L'Automne à Pékin
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В прохладном, неподвижном воздухе веяло грозой. Зеленые травы, как всегда, упрямо топорщились, и неутомимое солнце играло белыми бликами на их остриях. Измученные гепатроли наполовину закрылись; Жозеф Баррицоне опустил шторы в своем ресторанчике, над крышей которого струился дрожащий воздух. У входа ждало желто-черное такси с поднятым флажком. Грузовики уехали за балластом. Инженеры работали в своих комнатах, а технические исполнители подпиливали косо срезанные рельсы; воздух звенел от мелодичного скрежета новых напильников. Из окна Анжель видел Олив и Дидиша, которые, взявшись за руки и прихватив коричневую корзинку, отправились собирать люмиток. На чертеже у окна сохла тушь. В соседней комнате Анна производил вычисления; еще дальше Амадис диктовал Рошель письма, а внизу, в баре, эта сволочь Арлан выпивал в одиночестве перед очередным разносом, который он собирался устроить Марену и Карло. На чердаке, над головой Анжеля, громыхали гулкие шаги профессора Жуйживьома, устроившего там образцовую клинику. Больных, правда, пока не было, поэтому на операционном столе профессор собирал авиамодели. Время от времени было слышно, как он прыгает от радости; а то вдруг принимался бранить практиканта, и раскаты его голоса с размаху ударялись в потолок, после чего начинали скрипеть плаксивые интонации студента.

Анжель снова склонился над планшетом. Если данные Дюдю верны, то сомнений быть не может. Он покачал головой и отложил рейсфедер. Затем потянулся и устало побрел к двери.

— Войти можно? — спросил голос Анжеля. Анна поднял голову и сказал «да».

— Привет, старик.

— Здорово, — сказал Анжель. — Продвигается?

— Угу. Почти закончил.

— Там чепуха какая-то выходит.

— Что еще?

— Придется экспроприировать Баррицоне.

— Ты что, серьезно? — спросил Анна. — Уверен?

— Абсолютно. Дважды проверял.

Анна погрузился в изучение расчетов и чертежей.

— Ты прав, — сказал он. — Дорога ляжет как раз поперек гостиницы.

— Что будем делать? Надо отводить ее в сторону.

— Амадис не согласится.

— Может, пойти спросить?

— Давай спросим, — сказал Анна.

Расправив могучее тело, он оттолкнул от себя стул.

— Не было печали, — сказал он.

— Это точно, — согласился Анжель.

Анна вышел. Анжель, закрыв дверь, последовал за ним. Остановились они около следующей двери, за которой гудел человеческий голос и сухими залпами взрывалась пишущая машинка. Анна постучал два раза.

— Войдите! — закричал Амадис.

Машинка остановилась. Анна и Анжель вошли в кабинет. Анжель прикрыл за собой дверь.

— Что там у вас? — спросил Дюдю. — Не люблю, когда мешают.

— Ничего не получается, — сказал Анна. — По вашим исходным данным дорога должна перерезать гостиницу пополам.

— Какую еще гостиницу?

— Вот эту. Гостиницу Баррицоне.

— Ну и что? — сказал Дюдю. — Подумаешь! Мы ее экспроприируем.

— А пустить дорогу стороной нельзя?

— Вы не в своем уме, друг мой, — сказал Амадис. — Во-первых, с какой стати Баррицоне поставил свою гостиницу посреди пустыни, не спрося даже, может, она мешает кому-нибудь?

— Но она никому не мешала, — заметил Анжель.

— Вы прекрасно видите, что теперь мешает, — сказал Дюдю. — Вам обоим платят за то, чтобы вы делали расчеты и чертежи. Работа готова?

— Не до конца, — сказал Анна.

— Так вот: идите и доканчивайте. А по этому вопросу я свяжусь с Правлением. Впрочем, не сомневаюсь: намеченная трасса должна остаться на прежнем месте. — Он повернулся к Рошель: — Продолжим, мадмуазель.

Анжель посмотрел на девушку. В рассеянном свете опущенных штор лицо ее выглядело нежным и правильным, только глаза выдавали усталость. Она улыбнулась Анне. Молодые люди вышли из кабинета.

— Ну что? — спросил Анжель.

— Ничего не поделаешь, придется продолжать, — сказал Анна, пожимая плечами. — Что, в принципе, это меняет?

— Да ничего, — пробормотал Анжель.

Ему хотелось войти в кабинет, убить Дюдю и поцеловать Рошель. Пол в коридоре был сложен из неструганных досок и немного пах щёлоком; на стыках сквозь щели пробивался желтый песок. В конце коридора слабый ветерок теребил на окне тяжелую ветку гепатроля. И Анжеля охватило то же ощущение, что недавно вечером у Клода Леона: будто он просыпается.

— Осточертело мне все, — сказал он, — пошли прошвырнемся.

— Как это прошвырнемся? — не понял Анна.

— Да оставь ты свои расчеты. Пошли лучше погуляем.

— Но надо сперва доделать...

— Потом доделаешь.

— Я устал как собака, — сказал Анна.

— Сам виноват.

Анна мгновенно расплылся в улыбке:

— Я не один виноват. У меня есть соучастница.

— Тогда нечего было брать ее с собой, — сказал Анжель.

— Да, если бы не она, я бы не так хотел спать.

— Никто не заставляет тебя спать с ней каждый вечер.

— Но ей это нравится, — сказал Анна. Анжель поколебался, потом произнес:

— Ей бы это понравилось с кем угодно.

— Сомневаюсь, — ответил Анна. Он подумал и продолжал без тени самодовольства:

— Я, правда, предпочел бы, чтобы она занималась этим понемногу со всеми и чтобы мне было плевать. Но она хочет только со мной; кроме того, мне пока еще не плевать.

— Почему ты не женишься на ней?

— Ох, — вздохнул Анна, — потому что рано или поздно мне все-таки станет плевать. Вот я и жду, когда станет.

— А если не станет?

— Не стало бы, если бы она была моей первой женщиной. Но в этом деле всегда идет по убывающей. Первую женщину ты любишь очень сильно, ну, скажем, два года. Потом вдруг начинаешь замечать, что она для тебя уже не то, что прежде.

— Почему? — спросил Анжель. — Ведь ты ее по-прежнему любишь.

— Уверяю тебя, это так, — сказал Анна. — Любовь может длиться больше двух лет, может и меньше, если ты сделал неудачный выбор. Внезапно ты обнаруживаешь, что другая действует на тебя точно так же, как действовала первая, и ты молодеешь на два года. Но на этот раз все длится лишь год. И так далее. Заметь, что ты одновременно можешь все так же любить первую, встречаться с ней, даже спать, но все равно это уже не то, что раньше. Любовь опускается до уровня условного рефлекса.

— Ерунда все это, — сказал Анжель. — Не думаю, чтоб я был устроен так же.

— Ты не можешь ничего изменить, — заметил Анна, — все мы так устроены. В сущности, нет нужды в какой-то одной, определенной женщине.

— Физически — может быть, — сказал Анжель.

— Нет, не только физически. Даже с интеллектуальной точки зрения незаменимых женщин нет. Они все слишком примитивны.

Анжель не отвечал. Они стояли в коридоре, Анна подпирал дверной косяк своей комнаты. Анжель посмотрел на него. Потом задыхаясь произнес:

— И ты говоришь такое... И это говоришь ты?..

— Да, я знаю, — сказал Анна.

— Если бы мне отдали Рошель, если бы она меня любила, мне бы никогда не понадобилась любовь другой женщины.

— Понадобилась бы. Года через два-три, ну, четыре. И если бы к этому моменту она любила тебя, как прежде, ты сам постарался бы все изменить.

— Зачем?

— Затем, чтобы она тебя больше не любила.

— Но я сделан иначе, чем ты, — сказал Анжель.

— Женщины начисто лишены воображения, — продолжал Анна. — Они уверены, что достаточно их присутствия, чтобы заполнить жизнь. Но в мире так много всего другого.

— Неправда, — сказал Анжель. — Я тоже так рассуждал, пока не узнал Рошель.

— После того, как ты ее узнал, ничего не изменилось. Все так и осталось. Мир богат и разнообразен. Взять хотя бы эту острую зеленую траву. Ужасно приятно потрогать ее рукой и раздавить в пальцах скорлупку желтой улитки. Здорово растянуться на сухом горячем песке и смотреть на коричневые блестящие зернышки, из которых он состоит, и почувствовать, как он струится сквозь пальцы. Или смотреть на голый рельс — голубой и холодный... он издает такой чистый звук... А можно наблюдать, как пар вырывается из вентиляционной трубы, или... я даже не знаю, что еще.

— И это говоришь мне ты, Анна...

— Или возьми солнце с его черными лучами... Кто знает, что там, за границей черной зоны?.. А самолеты профессора Жуйживьома? Или облака? А копаться в земле и находить там всякую всячину? А слушать музыку?

Анжель закрыл глаза.

— Отдай мне Рошель, — попросил он. — Ты ее не любишь.

— Люблю, — сказал Анна. — Но я не могу любить ее еще больше. Не могу притворяться, будто мира вокруг меня не существует. Я отдам тебе ее, если хочешь. Только она сама не захочет. Она хочет, чтобы я все время думал о ней и жил только ею.

— А еще? Что еще она хочет? — спросил Анжель.

— Она хочет, чтобы весь мир вымер и высох. Чтобы все исчезло и остались лишь мы двое. И чтобы я занял место Амадиса Дюдю, а она стала бы моей секретаршей.

— Но ты же ее разрушаешь, — тихо проговорил Анжель.

— Ты хочешь сам ее разрушать?

— Я бы не стал ее разрушать. Я бы ее даже не касался, а только целовал бы и обнаженную заворачивал в белую ткань.

— Женщины созданы совсем не для этого, — сказал Анна. — Они не подозревают даже, что в мире есть еще что-то. Мало кто из них об этом догадывается. Впрочем, то не их вина. Они просто боятся догадаться. Им и в голову не приходит, как много всего вокруг.

— А что же есть вокруг?

— Вокруг земля... — сказал Анна. — Можно лежать на земле, на песке, чтобы в голове было пусто и веял легкий ветерок. Можно ходить и смотреть по сторонам, и делать что-нибудь, строить каменные дома для людей, делать для них машины, давать им свет или что-нибудь еще, что каждый мог бы получить — и они бы потом тоже могли ничего не делать, могли бы лежать на песке, на солнце, с пустой головой, и спать с женщинами.

— Ты сам то хочешь ее, то не хочешь, — сказал Анжель.

— Я хочу все время, но я хочу и всего остального тоже, — ответил Анна.

— Пожалуйста, не губи Рошель.

Анжель произнес эти слова с мольбой и дрожью в голосе. Анна провел рукой по лбу.

— Она сама себя губит, — сказал он. — Ты не сможешь ее остановить. Когда я ее брошу, она совсем сломается. Но если она тебя полюбит, то быстро восстановится. И будет почти такой, как вначале. Но потом она снова начнет себя губить и будет делать это вдвое быстрее. Ты не сможешь этого вынести.

— И что же?.. — спросил Анжель.

— А то, что я не знаю, как тебе быть. Она будет разрушаться, и скорость разрушения будет расти в геометрической прогрессии.

— Постарайся быть с ней гадким, — сказал Анжель. Анна засмеялся:

— Не могу пока. Я еще люблю ее, мне нравится с ней спать.

— Молчи, — сказал Анжель.

— Я пойду доделывать расчеты. Лопух ты все-таки. Смотри, сколько красивых девок кругом.

— Да ну их. И без них тошно.

Анна сжал ему плечо своей сильной рукой.

— Иди пройдись, — сказал он. — Подыши, проветрись. Отвлекись немного.

— Я и хотел пройтись, — сказал Анжель. — Это ты отказался. А думать о другом я все равно не могу. Она так изменилась.

— Да вовсе нет. Просто она лучше поняла, что надо делать в постели.

Анжель шумно вздохнул, повернулся и пошел прочь. Анна засмеялся, потом открыл дверь и вернулся в свой кабинет.

II

Увязая ногами в горячем песке, Анжель чувствовал, как песчинки забиваются в плетеные сандалии и просачиваются у него меж пальцев. В ушах все еще звучали слова Анны и его голос, а перед глазами стояло нежное и свежее лицо Рошель, склоненное над пишущей машинкой, тонко очерченные дуги ее бровей и блестящий рот.

Далеко впереди ровной полосой ложился на землю первый черный луч, пересекая пустыню четкой линией, которая послушно и упрямо следовала движению вздымающихся и опадающих дюн. Анжель шел насколько мог быстро, теряя на зыбких подъемах несколько сантиметров при каждом шаге, стремительно скатываясь с горбатых спусков. Он испытывал физическое наслаждение от того, что первым прокладывал след по девственно-желтой тропе. Боль его понемногу стихла; ее впитала пористая чистота окружавшей его всепоглощающей пустыни.

Темная полоса приближалась; она вставала нескончаемой тускло-голой стеной, еще более притягательной, чем подлинная тень; это было скорее внезапное и полное прекращение света, непроницаемая, густая пустота, окончательное, непоправимое нарушение целостности пространства.

Еще несколько шагов, и он окажется за чертой. Вплотную приблизившись к черной стене, Анжель нерешительно вытянул руку. Рука исчезла из пределов видимости, и он ощутил холод неведомого мира. Не колеблясь более, он вошел в него весь, будто нырнул под черное покрывало.

Продвигался он медленно. Ему было холодно; сердце колотилось. Порывшись в кармане, Анжель нащупал коробок и чиркнул спичкой. Судя по звуку, дерево загорелось, но мрак не поредел. Немного испугавшись, Анжель выронил спичку и протер глаза. Он снова старательно провел фосфорной головкой по шероховатому боку коробка. Спичка зашипела, воспламеняясь. Анжель сунул коробок в левый карман и наугад приблизил указательный палец к предполагаемому пламени. Обжегшись, он отдернул руку и выронил вторую спичку.

Анжель осторожно повернул назад и попробовал вернуться к тому месту, где вошел в темноту. Ему показалось, что он идет дольше, чем шел вначале, а кругом по-прежнему стояла непроглядная ночь. Он снова остановился.

Кровь бурлила у него в жилах, но пальцы были холодны как лед. Он сел на песок: надо было успокоиться; он сунул руки под мышки, пытаясь согреться.

Он ждал. Постепенно удары сердца сделались спокойнее. В членах еще сохранилась память о движениях, совершенных с момента вступления в темноту. Уверенно, не торопясь, Анжель определил свое местонахождение и твердым шагом двинулся навстречу свету. Несколько секунд спустя он вновь обрел контакт с горячим песком пустыни, желтым и неподвижным, ослепительно сверкающим перед его прищуренными веками. Вдалеке над плоской крышей заведения Баррицоне колыхался воздух.

Анжель отошел от стены мрака и упал на податливый песок. У самого его лица ленивая люмитка неспешно взбиралась по длинному изогнутому стеблю, обволакивая его переливчатой пленкой. Анжель растянулся на песке, выдавив ложбинки для всех частей тела, расслабил мускулатуру и мозг и просто дышал, притихший и печальный.

III

ЗАСЕДАНИЕ

1

Президент Урсус де Жан-Полено обнаружил, что привратника нет на месте, и нахмурил брови. Тем не менее он поднялся по лестнице и проник в зал заседаний. Здесь он снова нахмурил брови: вокруг стола — ни души. Соединив большой и указательный пальцы, он вытянул из кармана ушко золотых часов; ушко плавно перешло сначала в цепочку из того же металла, а уже потом в часы как таковые. К своему величайшему изумлению, он констатировал, что сей безупречный механизм показывал тот же час, что и некоторое время назад, и из-за чего, собственно, он, Жан-Полен, так спешил. Придя к определенному заключению относительно согласованного, но отнюдь не преднамеренного, как он было подумал, отсутствия привратника и остальных членов Правления, президент бегом проделал обратный путь до лимузина и потребовал от своего не в меру усердного шофера, чтобы тот вез его куда угодно, лишь бы только, черт подери, никто не видел, как президент явился на заседание первым!

2

Скривив губы в усталой гримасе, привратник появился в дверях кабинета задумчивости и заковылял прямиком к большому шкафу, где ждала своего часа коллекция порнооткрыток. Усталая гримаса, трясущиеся руки и влажная ширинка говорили о том, что это был его день. В известном месте еще покапывало, отчего в области копчика он ощущал неравномерные вспышки разной силы, от которых сводило его старые седалищные мышцы, увядшие за долгие годы сидения на стуле.

3

Моська, раздавленная по дороге Агатом Марионом, никогда не разбиравшим, куда он едет, имела легкие необычного зеленого цвета. Убедившись в этом, блюститель уличной чистоты и порядка смел ее останки в сточный желоб, отчего желоб незамедлительно начало тошнить; в результате улицу пришлось перекрыть на несколько дней.

4

Вопреки многочисленным препонам, порожденным злонамеренностью человеческих особей и неодушевленных предметов, а также неумолимостью законов вероятности, большинство заседателей собрались-таки у дверей залы, а вслед за тем даже проникли в нее, осуществив предварительно серию ладонесоприкосновений и обменявшись эякуляцией слюнных брызг, что является общепринятым ритуалом в любом цивилизованном обществе, притом, что в военизированном обществе этот обычай заменен поднесением ладони к виску и каблучным прищелком, сопровождаемыми в ряде случаев краткими выкриками, посылаемыми зачастую с довольно большого расстояния, что в сумме своей дает нам право сделать вывод о высоком уровне санитарной гигиены военных людей — вывод, заметим, ошибочный, от которого мы будем вынуждены впоследствии отказаться, коли случится нам увидеть отхожие места сих доблестных бойцов, исключив из числа последних лишь американских солдат, кои справляют большую нужду, присев рядком, и содержат свои сортиры в чистоте и дезинфекционном благоухании, что вообще в порядке вещей в тех странах, где всерьез занимаются пропагандой и где водятся доверчивые необитатели, позволяющие убедить себя подобными средствами, — а это, как известно, никому не чуждо, — при условии, что осуществляемая таким образом пропаганда не ведется вслепую, но ориентируется на пожелания, выявленные спецслужбами изучения и ориентации, а также на результаты рефрен-дум, думаемых счастливыми правителями во благо племен и народов, собранных под их заботливым крылышком.

Итак, заседание было открыто при отсутствии одного лишь участника, которого задержали обстоятельства и который явился двумя днями позже, чтобы принести свои извинения. Но привратник был непреклонен.

5

— Господа, слово предоставляется нашему преданному секретарю.

— Господа, прежде чем сообщить вам свежеполученные сведения о ходе работ в первые недели строительства и ввиду отсутствия докладчика, я хотел бы зачитать доклад, присланный из Экзопотамии, который, к счастью, докладчик успел вовремя мне передать. Отдаю должное его осторожности, если не сказать предусмотрительности, ибо никто из нас не застрахован от неожиданностей.

— Полностью с вами согласен!

— А о чем речь?

— Сами прекрасно знаете.

— Ах, да! Вспомнил!

— Господа, итак — вышеупомянутый доклад.

— Несмотря на всеразличные трудности и благодаря стараниям и изобретательности нашего технического директора Амадиса Дюдю, все необходимое оборудование было доставлено на место, и нет нужды специально останавливаться на отменных профессиональных качествах, преданности и самоотверженности, а также беспримерной смелости технического директора Дюдю, так как огромные трудности, с которыми ему пришлось столкнуться, включая сознательное малодушие и хитрое коварство технических исполнителей, а также случайных элементов и инженеров вообще, за исключением старшего мастера Арлана, свидетельствуют о том, что трудноосуществимая задача, которую Амадис Дюдю взял на свои плечи, могла быть выполнена только им одним.

— Полностью с вами согласен.

— Блестящий доклад!

— Я что-то не очень понял. О чем речь?

— Да вы и так прекрасно все знаете.

— Ах, да! Передайте мне ваши карточки.

— Господа, существует одно обстоятельство, в отношении которого оказалось невозможным применение предупредительных или каких-либо иных устраняющих мер; я имею в виду существование посреди пустыни, а именно, на линии, определяющей направление нашей будущей дороги, некоего заведения под названием «Отель Баррицоне». Наш технический директор Дюдю внес предложение: экспроприировать, а затем частично разрушить упомянутое заведение, применив наиболее подходящие для этого средства.

— А вы знаете, что такое люмитка?

— Подобная ситуация просто ошарашивает!

— Мне кажется, мы должны одобрить.

— Господа, приступим к голосованию. Кто «за» — попрошу поднять...

— Совершенно ни к чему.

— Все полностью с вами согласны.

— Совершенно верно, Баррицоне надо экспроприировать.

— Итак, господа, Баррицоне будет экспроприирован. Наш секретарь возьмет на себя хлопоты по данному делу. Учитывая тот факт, что речь идет о заведении, представляющем общественный интерес, нет никаких сомнений в том, что урегулирование всех формальностей не может не потребовать кое-каких усилий.

— Господа, предлагаю устроить поздравительное голосование в адрес автора доклада, который был вам только что зачитан и которым является не кто иной, как наш технический директор господин Амадис Дюдю.

— Господа, полагаю, вы будете полностью согласны с тем, чтобы направить Дюдю, как только что предложил наш выдающийся коллега господин Марион, поздравительную ноту.

— Господа, опираясь на некоторые пункты доклада, можно утверждать, что поведение сотрудников, находящихся в подчинении Амадиса Дюдю, просто неслыханно. Думаю, мы не совершим ошибки, если урежем их оклад на двадцать процентов.

— А сэкономленную сумму можно будет перевести на счет господина Дюдю в качестве дополнения к подъемным.

— Господа, Дюдю, без сомнения, откажется от какого бы то ни было дополнительного вознаграждения.

— Полностью с вами согласен.

— Таким образом мы сэкономим дважды.

— Арлану мы тоже повышать не будем?

— Совершенно ни к чему. Этим людям все заменяет их безупречная совесть.

— Но остальным мы, разумеется, снизим.

— Господа, все решения будут зафиксированы секретарем в протоколе заседания. Надеюсь, повестка дня ни у кого не вызывает замечаний?

— Что вы скажете об этой ситуации?

— Она просто ошарашивает!

— Господа, заседание закрыто.

IV

Держа Атанагора под руку, Бронза поднималась с ним по тропе, ведущей к отелю Баррицоне. В забое остались Брис и Бертиль, не желавшие прерывать работу, пока окончательно не расчистят огромную залу, обнаруженную несколько дней назад. Машины рыли без остановки, открывая доступ все в новые коридоры и залы, сообщающиеся между собой посредством подземных галерей с колоннами по обеим сторонам. Повсюду в изобилии были рассыпаны ценные находки, как-то: шпульки для волос, корабельные гребни, напёрстки и наперстники, пузырьки — мыльные и для духов, предметы культа и культуры, включая оккультные науки; а кроме того, горшки — в большом количестве. Молоток Атанагора не скучал без дела. Тем не менее археологу требовался отдых и перемена мыслей. Поэтому Бронза отправилась с ним.

Они поднимались и спускались по сгорбленным песчаным скатам, и солнце окутывало их золотым сиянием. С высоты дюны открывался вид на фасад отеля и красные цветы, а еще на стройку, где вокруг сложенных штабелями рельсов и шпал суетились технические исполнители. Издалека Бронза различила более хрупкие фигурки Олив и Дидиша, которые играли на сваленных в кучу бревнах. Не останавливаясь, женщина и археолог продолжали путь и вскоре очутились в баре отеля.

— Привет, Пипетка, — сказал Атанагор.

— Буон джорно, — ответил Пиппо. — Вы стригаре востра бородетта в шесть часов утром раньо?

— Не-а, — сказал Атанагор.

— Кобель паршивый наш гулящий Бенедетто!.. — воскликнул Пиппо. — И вам не стыдно, патрон?

— Нет, — ответил археолог. — Как продвигаются дела?

— Плохи наши дела, патрон, — вздохнул Пиппо. — Тоска кругом, запустенье, хоть волком вой. То ли дело было в Спаньи, где я командовал шеренгой землекопов! Э-э, надо было это видеть!.. А тут... Меррские пуррки!..

— Кто мерзкие? — переспросила Бронза.

— Пуррки! Свиньи значит!

— Налей-ка нам выпить, — сказал археолог.

— Я им такой дипломатический церемоний разведу, пурркам этим. Да катились бы они все куда подальше в Варршавию! — не унимался Пиппо, дополняя пожелание соответствующим обстоятельству жестом, который состоял в вытягивании вперед правой ладони с прижатым большим пальцем.

Атанагор улыбнулся.

— Налей нам, пожалуй, два «Турина».

— Пожалуйста, патрон, — сказал Пиппо.

— Что они вам сделали? — спросила Бронза.

— Э-э! — сказал Пиппо. — Громить они хотят мой лавочка к чертовой бабушке. Все, спета мой песенка! Финита! — И он затянул:

— Красивая песня, — сказал археолог.

— Я где-то это слышал, — сказал Атанагор.

Chi va sano va lontano. Chi va forte va alla morte. Evviva la liberta![44]Доcл.: Кто едет благополучно, едет далеко. Кто едет быстро, едет к смерти. Да здравствует свобода! (итал.)  

Бронза захлопала в ладоши. Пиппо голосил во все горло, напрягая хриплые остатки своего тенора. В потолок негромко постучали.

— Что это? — спросил археолог.

— Э-э, еще один пуррк! — прорычал Пиппо. Вид у него, как всегда, был яростный и вместе с тем ликующий. — Это Ампутис Дюдю. Он не нравится, как я петь.

— Его зовут Амадис, — поправила Бронза.

— Ну, Амадис! Амудис-Ампутис! Какой хрен разница?

— А что там за история с лавочкой? — спросил Ата.

— Дипломатический штучка этого Ампутилуса. Он хочет меня экстрагировать... Как разинет хайло, так словами и сыпать, пуррк! Других не знает! Говорит, это надо было ждать.

— Экспроприировать? Тебя? — удивился Ата.

— Во-во. Это такой в этом краю крайнее слово.

— Тогда тебе не надо будет работать.

— А на кой я буду делать с этими дурацкими каникулы?

— Слушай, выпей с нами стаканчик, — предложил Ата.

— Благодарю, патрон.

— Это железной дороге помешал ваш отель? — спросила Бронза.

— О да! — сказал Пиппо. — Этой хреновой железной дороге! Чин-чин!

— Чин-чин, — повторила Бронза, и все трое опорожнили свои стаканы.

— А что Анжель, дома? — спросил Ата.

— У себя, кажется, — сказал Пиппо. — Точно не знаю. Но думаю, так. Сидит, чертит, чертит... — Он нажал на кнопку позади стойки. — Если Анжель у себя, то скоро приходить.

— Спасибо тебе, — сказал археолог.

— Этот Амудополис — сущий пуррк, — сказал Пиппо в заключение и снова принялся напевать, вытирая стаканы.

Видя, что Анжель не спускается, Атанагор спросил:

— Столько я тебе должен?

— Тридцать франков, — ответил Пиппо. — Тоска здесь, нищета.

— Вот, возьми, — сказал археолог. — Пошли с нами, посмотришь, как строят. Анжеля, похоже, нету.

— Э-э! Куда я пойду! — сказал Пиппо. — Они крутятся тут, как мухи. Я уйду — они всё выпивать.

— Ну тогда счастливо.

— Счастливо, патрон.

Бронза послала итальянцу обворожительную улыбку, и Пиппо залепетал что-то несуразное. Она вышла вслед за Ата, и они вместе направились к стройке.

В воздухе пахло смолой и цветами. Безжалостно скошенные зеленые травы были раскиданы по обеим сторонам трассы, намеченной грейдерами; из жестких стеблей вытекали стеклянистые, благоухающие капли; они скатывались на песок и облипали желтыми крупинками. Дорогу тянули вдоль линии, намеченной в соответствии с указаниями Дюдю. Атанагор и Бронза растерянно и грустно смотрели на охапки упругих трав, безвкусно набросанных вдоль обочины, и на истерзанную поверхность когда-то гладких дюн. Они поднялись на холм, спустились в ложбину, поднялись снова — и увидели стройку.

Голые по пояс, Карло и Марен гнули спины под безучастным солнцем, вцепившись обеими руками в крупнокалиберные пневматические молотки. Воздух содрогался от их сухого треска, к которому добавлялось глухое ворчание компрессора, работавшего на некотором удалении. Рабочие копали без передышки, почти ослепленные фонтанами взлетающего песка, который лип к их влажной коже. Одно измерение дороги было уже выровнено, и по обеим сторонам рва вздымались высокие, острые насыпи. Рабочие врезались в дюну на среднем уровне пустыни, вычисленном Анной и Анжелем на основании предварительных топографических данных, но уровень этот оказался гораздо ниже поверхности, по которой ходили ногами. Так что дорогу пришлось пустить по дну котловины, а песок ссыпать по обеим ее сторонам.

Атанагор нахмурился.

— Ничего себе... — сказал он.

Бронза не ответила. Они подошли к землекопам.

— День добрый, — сказал археолог.

Карло поднял голову. Он был высокий, светловолосый, с голубыми, налитыми кровью глазами, которые, казалось, не видели собеседника.

— Привет! — буркнул он.

— Дело идет... — сказала Бронза.

— Туго, — возразил Карло. — Земля твердая. Как камень. Песок только сверху.

— Так уж получается, — начал объяснять Атанагор. — Здесь совсем не бывает ветра, вот песок и спрессовывается.

— А чего ж это он не спрессовывается на поверхности? — спросил Карло.

— Там, куда проникает солнечное тепло, не может происходить окаменения.

— А... — сказал Карло. Марен перестал копать.

— Если будем останавливаться, сейчас эта сволочь Арлан сюда припрется, — сказал он.

Карло включил свой молоток.

— Вы что же, одни все делаете? — спросил Атанагор. Ему приходилось орать, чтобы перекрыть адский рев механизмов. Длинный стальной бур впивался в песок, поднимая тучи голубоватой пыли; натруженные руки Карло отчаянно сжимали горизонтальные рукоятки.

— Одни... — выкрикнул Марен. — Остальные уехали за балластом.

— Как, три грузовика? — прокричал Атанагор.

— Да, — завопил в ответ Марен.

У него была черная косматая шевелюра, поросшая шерстью грудь и изможденное детское лицо. Взгляд его оторвался от археолога и остановился на молодой женщине.

— Это кто? — спросил он Атанагора, выключив молоток.

— Меня зовут Бронза, — сказала женщина, протягивая руку. — Мы делаем ту же работу, что и вы, но только под землей.

Марен улыбнулся и осторожно сжал ее крепкие пальцы в своей сухой, растрескавшейся ладони.

— Привет, — сказал он.

Карло продолжал рыть. Марен с сожалением посмотрел на Бронзу.

— Нам нельзя останавливаться. Из-за этого Арлана. А то пошли бы выпили по стаканчику.

— А твоя жена?.. — прокричал Карло, выключая мотор. Бронза расхохоталась:

— Неужели она такая ревнивая?

— Да нет, — сказал Марен, — она ведь знает, что я серьезный парень.

— Попробуй тут не быть серьезным, — заметил Карло. — В этой дыре не шибко разгуляешься...

— Так увидимся в воскресенье, — пообещала Бронза.

— После мессы, — пошутил Марен.

— Здесь не ходят к мессе.

— Тут есть отшельник, — сказал Атанагор. — Его вроде как будут посещать по воскресениям.

— Кто это придумал? — насторожился Марен. — Лично я предпочел бы выпить с этой крошкой.

— Аббат сам вам все растолкует, — сказал археолог.

— Да пошел он... Терпеть не могу священников.

— А чем тебе еще заниматься? — насмешливо проговорил Карло. — Может, отправишься на прогулку со шпанятами и супружницей?

— Я тоже не люблю священников, — сказал Атанагор, — но этот совсем не похож на остальных.

— А толку-то? — ответил Марен. — Все равно он в сутане.

— Он ужасный весельчак, — сказала Бронза.

— Такие всего хуже.

— Давай-ка пошевеливайся, — сказал Карло. — Того гляди эта сволочь Арлан нам на голову свалится.

— Ладно, поехали... — проворчал Марен.

Воздух снова наполнился оглушительным треском пневматических молотков, и в небо ударил фонтан песка.

— Счастливо оставаться, ребята, — сказал Атанагор. — Выпейте чего-нибудь у Баррицоне и запишите на мой счет.

Археолог пошел прочь. Бронза помахала Марену и Карло рукой.

— До воскресенья! — крикнул Марен.

— Чего рот раззявил! — одернул его Карло. — Эта девочка не про твою честь.

— Да он же старый хрыч, — сказал Марен.

— Размечтался. Он еще мужик хоть куда.

— Ну, значит, он ядреный старый хрыч. Такие тоже бывают.

— Вот заладил! — буркнул Карло и запястьем отер с лица пот.

Они легко надавливали на тяжелые, нависающие глыбы; те отваливались, грохались вниз, и взлетающий песок обжигал горло. Ухо рабочих привыкло к однообразному гулу машин, и они могли тихо переговариваться. Обычно они разговаривали во время работы, чтобы скрасить тяжкие часы, тянувшиеся бесконечно долго.

Карло принялся мечтать вслух:

— Вот закончим...

— Мы никогда не закончим.

— Пустыня где-нибудь да кончается...

— Другая работа подвалит.

— И все-таки сможем прилечь ненадолго...

— Хоть остановимся...

— Нас оставят в покое...

— Там будет земля, будет вода и деревья. И красотка под ними.

— Мы перестанем рыть...

— Мы никогда не перестанем.

— Сволочь этот Арлан.

— Ни черта не работает, только деньги гребет.

— Никогда мы этого не дождемся.

— Может, пустыня нигде и не кончается...

Их одеревенелые пальцы стискивали рукоятки, кровь пересыхала в жилах, голоса звучали все тише, больше похожие на полушепот или сдавленный стон, заглушаемый лязгом механизмов; этот стон жужжал, кружась у мокрых от пота лиц, прятался в уголках обожженных губ. Под плотной тканью потемневшей кожи играли круглые, узловатые бугры мускулов; они двигались слаженно, как дрессированные звери.

Глаза Карло были наполовину закрыты; резкие скачки стального бура сообщались его рукам, и он управлял им не глядя, инстинктивно.

За их спинами уже зияла широкая тень вырытого рва с кое-как сглаженным дном, но люди все глубже втискивались в недра окаменелой дюны. Когда их головы опустились до уровня новой зарубки, на одной из далеких дюн мелькнули два силуэта: археолога и оранжевой девушки. Потом за спинами землекопов отделились и рухнули подточенные глыбы. В скором времени придется остановить работу, чтобы выбрать отрытый грунт; грузовики еще не вернулись. Ритмичные удары стального поршня по стержню бура и свист выталкиваемого воздуха отражались от почвенного среза с нестерпимой силой, но ни Марен, ни Карло этого не слышали. Перед их мысленным взором расстилались свежие зеленые луга, где среди сочной травы их ждали пышные, голые красотки.

V

Амадис Дюдю перечитал только что полученную депешу: письмо на фирменном бланке, за подписью двух членов Правления, включая президента. Смакуя с гурманским наслаждением написанные слова, он готовил уже звучные фразы для оглушения аудитории. Надо будет собрать всех в большом зале отеля, и чем скорее, тем лучше. Желательно—и даже всенепременно — после работы. Но прежде надо посмотреть, нет ли где у Баррицоне помоста. Кстати, заключительная часть письма касалась самого Баррицоне с его заведением. Решения принимаются быстро, когда за дело берется солидная организация. Чертежи железной дороги были практически готовы, вот только балласта все еще не нашли. Водители грузовиков не прекращали поисков; время от времени они давали о себе знать; а то вдруг один из них появлялся вместе с грузовиком и почти сразу же исчезал вновь. Амадис начинал уже терять терпение, но дорога тем не менее строилась. Правда, не вполне на земле: на сваях. Карло и Марен бездельничали. К счастью, Арлан умел выжать из них по максимуму; они вдвоем клали тридцать метров дороги ежедневно. Еще через два дня пора будет разрезать отель пополам.

Кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — сухо бросил Дюдю.

— Буон джорно, — сказал Пиппо, входя.

— Здравствуйте, Баррицоне. У вас ко мне разговор?

— Си, — сказал Пиппо. — Они совсем обалдели, да, этот кретинский железный дорога положить перед мой отель? На кой он мне нужен, этот дорога?

— Декрет о вашей экспроприации подписан министром, — сказал Дюдю. — Я намеревался объявить об этом сегодня вечером.

— Это все дипломатический штучка заглавными буквами, — сказал Пиппо. — Когда они будут убрать этот дорога?

— Отель придется разрушить, чтобы дать место железной дороге, — объяснил Дюдю. — Я как раз должен был предупредить вас об этом.

— Что? — вскричал Пиппо. — Разрушить славный отель Баррицоне? А как же те, кто кушал мои спагетти а-ла-болоньезе и кто был с Пиппо всю свою жизнь?

— Весьма сожалею, но декрет подписан. Считайте, что ваш отель конфискован в пользу государства.

— А что же я? — спросил Пиппо — Мне куда приткнуться? Или снова траншей идти копать, да?

— Ущерб вам будет возмещен, — заверил его Дюдю. — Не сразу, разумеется.

— Пуррки! — прошипел Пиппо. Он повернулся к Амадису спиной и вышел, оставив дверь открытой.

— Закройте вашу дверь! — крикнул ему Дюдю.

— Это больше не мой дверь! — в ярости рявкнул Пиппо. — Сам закройте! — И он удалился, бранясь с южным резонансом.

Амадис подумал, что надо было бы изъять Пиппо вместе с его заведением, но затея чересчур сложная и формальности могут затянуться. Он встал, обошел свой кабинет и нос к носу столкнулся с Анжелем, который по известной уже причине собирался войти без стука.

— Здравствуйте, — сказал Анжель.

— Здрасьте, — бросил Дюдю, не протягивая руки. Он завершил свой обход и сел на место.

— Закройте за собой дверь, пожалуйста, — сказал он. — Вы хотите со мной поговорить?

— Да. Когда нам заплатят?

— Что за спешка?

— Мне нужны деньги, а зарплату должны были выдать еще три дня назад.

— Вы хорошо понимаете, что мы с вами находимся в пустыне?

— Нет, — сказал Анжель. — В настоящей пустыне не бывает железной дороги.

— Это софизм, — рассудил Амадис.

— Все, что угодно. Тем не менее 975-й приходит довольно часто.

— Это так, но нельзя доверять пересылку сумасшедшему шоферу.

— Зато кондуктор не сумасшедший.

— Я с ним приехал, — сказал Амадис. — Уверяю вас, он тоже не в себе.

— Очень долго приходится ждать, — заметил Анжель.

— Вы милый парень, — сказал Амадис. — Чисто внешне, я имею в виду. У вас... такая приятная кожа. Кроме того, я скажу вам кое-что, о чем вы должны узнать только вечером.

— Почему вечером, если вы хотите сказать сейчас? — спросил Анжель.

— Я скажу вам сейчас, если вы и в самом деле будете милым. Подойдите ближе.

— Я вам не советую ко мне прикасаться, — предупредил Анжель.

— Вы только посмотрите на него, — воскликнул Дюдю, — чуть чего — и сразу сердиться! Ну же, не упрямьтесь.

— Я не понимаю, о чем вы.

— Вы молоды. Вам еще меняться и меняться.

— Вы скажете, что собирались, или мне лучше уйти? — спросил Анжель.

— Ну что ж, пожалуйста: вам урезали оклад на двадцать процентов.

— Кому это нам?

— Вам, Анне, техническим исполнителям и Рошель. Всем, кроме Арлана.

— Ну и сволочь же этот Арлан! — проговорил Анжель.

— Если бы я видел в вас готовность пойти мне навстречу, этого можно было бы избежать.

— Но я и так иду вам навстречу, — сказал Анжель. — Я представил проект на три дня раньше срока, я почти закончил расчеты отдельных частей главного вокзала.

— Я вовсе не настаиваю на том, что я сам называю готовностью пойти навстречу, — сказал Амадис. — За разъяснениями можете обратиться к Дюпону.

— Кто такой Дюпон?

— Это повар археолога. Очень милый парень, но стервец порядочный.

— А, теперь понимаю, о ком вы.

— Нет, вы путаете его с Жирдье. На мой взгляд, Жирдье отвратителен.

— Да, но...

— Нет, уверяю вас, Жирдье крайне неприятен. Хотя это не помешало ему жениться.

— Понятно.

— Вы, если не ошибаюсь, с трудом меня переносите, верно? — спросил Амадис.

Анжель промолчал.

— Знаю, знаю. Вас это коробит. Я не имею обыкновения лезть с конфиденциями к кому попало, но вам скажу: я прекрасно понимаю, что вы все обо мне думаете.

— Ну и что из этого? — спросил Анжель.

— А то, что я на всех вас плевать хотел. Да, я педераст, и вы ничего с этим поделать не можете.

— Я и не собираюсь ничего с этим делать, — сказал Анжель. — С какой-то стороны меня это даже устраивает.

— Из-за Рошель?

— Да, из-за Рошель. Меня устраивает, что вы к ней не клеитесь.

— Значит, вы находите меня обольстительным?

— Нет, вы омерзительны, но вы над всеми начальник.

— Странно как-то вы ее любите, — сказал Амадис.

— Я знаю, какая она. Любовь не мешает мне ее видеть.

— Не понимаю, как можно любить женщину, — наполовину про себя сказал Амадис. — Даже представить себе невозможно! Куда ни ткни, всюду мягко. И эти влажные складки... — Он содрогнулся. — Ужас...

Анжель рассмеялся.

— В общем, так: не говорите пока Анне, что зарплату урезали, — сказал Амадис. — Это я вам сугубо конфиденциально... Как женщина — мужчине.

— Благодарю, — ответил Анжель. — Так вы не знаете, когда привезут деньги?

— Не знаю. Сам жду.

— Тогда ладно, — Анжель опустил голову, взглянул на свои ноги, и, не найдя в них ничего примечательного, снова поднял глаза. — До свидания.

— До свидания, — сказал Амадис. — Не думали бы вы о Рошель.

Анжель вышел, но тут же вернулся.

— А где она?

— Я послал ее на остановку 975-го, за почтой.

— Хорошо, — сказал Анжель.

Он снова вышел и закрыл за собой дверь.

VI

— Готово! — сказал практикант.

— Крутите! — скомандовал Жуйживьом.

Решительным движением руки практикант запустил крепкий деревянный винт. Мотор чихнул, потом выразительно рыгнул, и винт пошел в обратную сторону. Практикант взвизгнул и схватился за руку.

— Так и есть! — сказал Жуйживьом. — Ведь говорил вам, осторожней надо.

— Уй-а-а! — взвыл практикант. — Чтоб тебя разорвало, чертова машина! Уй-а-а, как шарахнул!

— А ну покажите.

Практикант вытянул руку. Ноготь на указательном пальце почернел.

— Ничего страшного, — сказал Жуйживьом. — Палец пока цел. До следующего раза.

— Ой, нет.

— Да, — сказал Жуйживьом. — Впредь будете осторожней.

— Но я и так осторожен, — запротестовал практикант. — Ни на секунду не спускаю с него глаз, только этот кретинский мотор все равно норовит цапнуть меня за руку. Во он у меня где, этот ваш мотор!

— Если бы вы не сделали того, что сделали... — менторским тоном начал профессор.

— Проклятие! Опять этот стул...

— Что ж, хорошо. — Жуйживьом отступил, размахнулся и врезал практиканту прямым в челюсть.

— М-м-м!.. — застонал тот.

— Ну что, прошла рука?

— Р-р-р... — ответил практикант. Казалось, он вот-вот начнет кусаться.

— Крутите! — приказал Жуйживьом. Практикант перестал рычать и заплакал.

— О нет, только не это! — вскричал профессор. — Хватит с меня! Вы все время рюмзаете. Это стало дурной привычкой. Прекратите сейчас же и крутите винт. На меня ваши слезы больше не действуют.

— Да-а, они никогда на вас и не действовали, — обиженно захныкал практикант.

— Вот именно. Не понимаю, как у вас хватает наглости продолжать.

— Тогда все, — сказал студент. — Больше не продолжаю.

Он порылся в кармане и извлек оттуда невообразимо грязный носовой платок. Жуйживьом начинал терять терпение:

— Вы будете делать, что я сказал, черт бы вас побрал! Практикант высморкался и водворил платок на место.

Он боязливо подошел к мотору и приготовился к запуску.

— Давайте! — скомандовал Жуйживьом. Пропеллер сделал два оборота, мотор поплевался и вдруг заработал; лакированные лопасти слились в серый вихрь.

— Увеличьте давление, — сказал Жуйживьом.

— Но я обожгусь! — возразил практикант.

— Ух, какой же вы, однако... — устало произнес профессор.

— Спасибо, — сказал практикант и покосился на рычаг.

— Остановите мотор! — приказал Жуйживьом. Практикант перекрыл горючее, сместил пуансон, и мотор встал, неуверенно покручивая винтом.

— А теперь, — сказал профессор, — мы пойдем испытывать его на просторе.

Практикант молчал, насупившись.

— Ну же, — подзадорил его Жуйживьом, — побольше энтузиазма, черт побери! Не на похоронах, чай.

— Еще не на похоронах, — уточнил студент. — За этим дело не станет.

— Берите самолет и пошли, — сказал профессор.

— Мы его привяжем или так запускать будем?

— Разумеется, так. Зачем, по-вашему, я приехал в пустыню?

— Нигде еще я не чувствовал себя менее одиноким, чем в этой пустыне.

— Прекратите скулеж, — сказал Жуйживьом. — Здесь, между прочим, имеется красивая девица. Кожа у нее довольно непривычного цвета, но о формах ничего дурного сказать нельзя.

— Правда? — оживился практикант. Казалось, он начал понимать, чего от него хотят.

— Ну, конечно.

Практикант бросился подбирать детали самолета, которые ему надлежало соединить. Профессор удовлетворенно оглядел комнату.

— А славная у нас тут вышла клиника, — сказал он.

— Да уж, — отвечал практикант. — Для того, чем мы тут занимаемся, конечно... В этой дыре никто и не думает болеть. Я уже стал забывать все, что знал.

— Зато будете не так опасны, — успокоил его профессор.

— И вовсе я не опасен.

— Не все стулья разделяют вашу точку зрения.

Лицо практиканта окрасилось в царственно-синий цвет, а вены на висках начали судорожно пульсировать.

— Послушайте, — сказал он, — еще одно слово про этот стул, и я...

— Что же вы? — насмешливо бросил Жуйживьом.

— Я убью еще один...

— Сколько угодно. Мне-то что? А теперь пошли.

Профессор вышел, и его желтая рубашка осветила чердачную площадку ровно настолько, чтобы не дать ему оступиться на кособоких ступеньках. Практикант, напротив, не упустил случая свалиться, но, к счастью для самолета, приземлился на ягодицы. Так что внизу он очутился почти одновременно с профессором.

— Хитро придумано, — сказал Жуйживьом. — Но не могли бы вы все же пользоваться ногами?

Свободной рукой практикант потер ушибленное место; в другой он держал крылья и фюзеляж «Пинга-903».

Они продолжали спускаться и вскоре оказались на первом этаже. Пиппо за стойкой целенаправленно опорожнял бутылку «Турина».

— Привет! — сказал профессор.

— День добрый, патрон, — ответил итальянец.

— Все в порядке?

— Амудопулос решил выбросить меня вон.

— Не может быть.

— Он меня — экстрагировать. Как в заголовках. Взаправду.

— Он что тебя, экспроприирует?

— Во-во, так он и сказал, — закивал Пиппо. — Экстрагирует.

— Что же ты будешь делать?

— Э-э, я почем знаю? Мой место теперь в сортире. Все, финита, бобик сдох.

— Да он совсем спятил, этот фрукт, — заметил Жуйживьом.

Практикант начал проявлять признаки нетерпения.

— Мы будем запускать самолет или нет?

— Пошли с нами, Пипетка, — предложил Жуйживьом.

— Э-э, плевать я хотел на ваш кретинский самолет!

— Тогда до скорого.

— До свидания, патрон. Он прекрасен, как черешня, этот ваш самолет.

Жуйживьом вышел; ассистент поспешил за ним.

— Когда можно будет ее увидеть? — спросил он.

— Кого ее?

— Ну, ту красотку.

— Послушайте, как вы мне надоели, — сказал Жуйживьом. — Сейчас мы идем запускать самолет, и точка.

— Елки-палки! — вскипел практикант. — Сначала вы мне расписываете ее прелести, а потом — фьюить... по нулям! Вы просто невыносимы!

— А вы?

— Пусть так, я тоже невыносим. Но мы здесь уже три недели. Вы понимаете, что я за это время еще ни разу не ... !

— Серьезно? — удивился Жуйживьом. — Даже с женами технических исполнителей? А что же вы делаете по утрам в клинике, пока я сплю?

— Я занимаюсь... — замялся практикант. Жуйживьом сначала смотрел на него не понимая, потом разразился хохотом.

— Черт подери! — воскликнул он. — Вы хотите сказать, что вы... Вы занимаетесь... Вот умора! Значит, поэтому у вас все время дурное настроение!

— Думаете, из-за этого? — с беспокойством спросил студент.

— Ну разумеется. Это же очень вредно.

— А вы? Вы никогда так не делали? — спросил он.

— Один — никогда.

Практикант замолчал, чтобы легче было дышать: они карабкались на высокую дюну. Вдруг Жуйживьом опять расхохотался.

— Что случилось? — спросил ассистент.

— Ничего. Просто я представил себе, какая у вас при этом физиономия.

Не в силах одолеть приступ смеха, профессор повалился на песок. Из глаз его брызнули крупные слезы, а голос съехал на удушливо-веселый визг. Практикант отвернулся с обиженным видом, разложил на земле детали самолета и, встав на колени, взялся прилаживать их друг к другу. Жуйживьом почти успокоился.

— И все же вы плохо выглядите, — повторил он.

— Вы уверены? — практикант не на шутку обеспокоился.

— Абсолютно уверен. Между прочим, вы не первый.

— А я думал... — пробормотал практикант, уставившись на крылья и кабинку. — Значит, вы полагаете, что другие делали это до меня?

— Естественно.

— Впрочем, я и сам так думал. Но неужели в такой же ситуации? И тоже в пустыне, где нету женщин?

— Разумеется, — сказал Жуйживьом. — А что, по-вашему, означает символ Святого Симеона-Столпника[45] Святой Симеон Столпник (390—459) — христианский отшельник, проведший на столпе 26 лет. ? Почему он все время так был занят своим столпом? Да это же очевидно! Вы Фрейда проходили, я надеюсь?

— Нет, что вы, Фрейд нынче не в моде, — отмахнулся студент. — В эти бредни одни недоумки верят.

— Фрейд — это одно, а столп — совсем другое, — продолжал Жуйживьом. — Тем не менее, бывают «представления» и «переносы ощущений», как их называют философы, бывают комплексы и их подавление, и онанизм, как в вашем частном случае.

— Теперь вы мне, конечно, скажете, что я дурак набитый.

— Отнюдь, — сказал Жуйживьом. — Просто вы не очень умны, вот и все. Но это вполне простительно.

Практикант тем временем приладил крылья и фюзеляж и теперь со вкусом размещал хвостовое оперение. Он замер на мгновение, задумавшись над словами профессора.

— А вы? — спросил он. — Вы как делаете?

— Делаю что?

— Не знаю, что...

— О, это очень туманный вопрос, — сказал Жуйживьом. — Настолько туманный, что граничит с бестактностью.

— Я вовсе не хотел вас обидеть.

— Конечно, я знаю. Но у вас прямо-таки дар соваться не в свое дело.

— Там мне было лучше, — тихо вздохнул практикант.

— Мне тоже, — ответил Жуйживьом.

— А здесь так муторно.

— Это пройдет. Во всем виноват песок.

— Песок тут ни при чем. Мне не хватает медсестер, других практикантов, больных...

— Может, и стульев тоже? — съязвил Жуйживьом. Студент покачал головой, и выражение горечи пятнами проступило на его лице.

— Вы всю жизнь будете меня этим попрекать? — спросил он.

— Потерпите, недолго осталось. До старости вы не доживете: у вас чересчур вредные привычки.

Студент замер в нерешительности, открыл было рот, но снова закрыл его и ничего не сказал. Он продолжал копаться в цилиндре и моторе. Жуйживьом заметил, что он вздрогнул и склонился над собственной рукой, как полчаса назад: длинная кровоточащая рана рассекла ему ладонь. Студент повернулся к профессору; он не плакал, только стал белый как полотно, и губы позеленели.

— Меня мотор укусил... — пролепетал он.

— Что вы такое ему сделали?

— Ничего я ему не делал... — сказал практикант и положил самолет на песок. — Больно.

— Покажите, что там у вас. Практикант протянул руку.

— Дайте-ка ваш платок, — сказал профессор. Студент достал свою грязную тряпку, и Жуйживьом с грехом пополам забинтовал кровоточащую руку, выказывая при этом все признаки отвращения.

— Так лучше?

— Вроде... — сказал студент.

— Я сам запущу его, — сказал профессор. Он подобрал самолет и умело завел мотор.

— Обхватите меня за туловище! — крикнул он практиканту, перекрикивая рев машины.

Студент схватил его обеими руками и прижал к себе. Жуйживьом отрегулировал впускной клапан, и винт закрутился так быстро, что края лопастей окрасились в бордовый цвет. Студент вцепился в профессора; тот едва стоял на ногах от вихря, поднятого пропеллером.

— Запускаю, — прокричал Жуйживьом.

«Пинг-903» рванул ввысь и пропал из виду. Потрясенный студент выпустил профессора и с размаху сел в песок. Он сидел, уставившись в одну точку — туда, где исчез самолет. Жуйживьом шумно перевел дух.

— У меня рука болит, — сказал практикант.

— Размотайте эту тряпку, — велел профессор.

Рана на ладони зияла, раскрыв свои припухлые зеленоватые створки. В середине разрез был черно-красный и уже пенился маленькими быстрыми пузыриками.

— Эге! — сказал Жуйживьом, взяв студента за руку. — Надо немедленно обработать.

Вскочив на свои хилые ноги, молодой человек припустил вслед за профессором к отелю Баррицоне.

— А как же самолет? — спросил он.

— Судя по всему, он летает, — ответил Жуйживьом.

— Но он вернется?

— Надеюсь. Я его запрограммировал.

— Он очень быстро летает...

— Очень.

— Как же он остановится?

— Понятия не имею... Я об этом не подумал.

— Наверно, это песок во всем виноват... — сказал практикант.

Внезапно послышался резкий звук, и в метре над ними что-то просвистело; потом грохнул взрыв, и в окне ресторана вызвездилась дыра в форме самолета. Изнутри донесся звон падающих и разлетающихся вдребезги бутылок.

— Я — вперед, — сказал Жуйживьом.

Студент остановился и посмотрел вслед черному силуэту профессора, который летел со всех ног по склону. Над его старомодным рединготом мелькал воротник желтой рубашки. Профессор дернул дверь и скрылся за ней. Практикант снова взглянул на свою руку и ринулся вниз тяжелыми, неуклюжими скачками.

VII

Анжель надеялся разыскать Рошель и вернуться к Дюдю вместе с ней. Он спешил, торопливо взбирался на дюны и в несколько прыжков преодолевал спуски. Ноги его глубоко проваливались в песок, производя мягкий, приглушенный звук. Иногда он наступал на тугой пучок травы, и тогда жесткие стебли хрустели, распространяя запах свежей смолы.

Остановка 975-го находилась от гостиницы на удалении двух измерений. Для Анжеля — сущий пустяк. Рошель он увидел на вершине холма, когда она уже возвращалась. Сам он был внизу, хотел побежать навстречу, но не смог. Соединились они на середине склона.

— Здравствуйте! — сказала Рошель.

— А я — за вами.

— Где Анна? Работает?

— По-моему, да.

Наступила пауза; начало вышло не очень удачным. К счастью, вскоре Рошель подвернула ногу и для верности уцепилась за руку своего спутника.

— Не очень-то удобно ходить по песку, — сказал Анжель.

— Да, особенно на каблуках.

— Вы всегда выходите на каблуках?

— О, я вообще не часто выхожу из отеля. Большую часть времени я провожу с Анной внутри.

— Вы сильно его любите? — спросил Анжель.

— Конечно. Он ужасный чистюля, прекрасно сложен и выглядит таким здоровым. Мне безумно нравится спать с ним.

— А в интеллектуальном смысле... — Анжель постарался пропустить мимо ушей ее слова.

Она засмеялась.

— О, в интеллектуальном смысле мне не так много надо. Когда я заканчиваю работу с Дюдю, мне уже не хочется никаких интеллектуальных бесед!

— Он же совершенный кретин.

— Дело свое, во всяком случае, он знает, — заметила Рошель. — И вообще, что касается работы, тут его учить не надо.

— Но он же отпетый негодяй.

— С женщинами такие люди всегда безупречны. — По-моему, он гнусный.

— Просто вы думаете только о физической стороне.

— Неправда... — запротестовал Анжель. — Хотя с вами — да.

— Опять вы за свое, — сказала Рошель. — Послушайте, я очень люблю с вами говорить. Еще я очень люблю спать с Анной и работать с Дюдю. Но я даже представить себе не могу, чтобы можно было спать с вами. Мне это кажется неприличным.

— Почему? — спросил Анжель.

— Вы этому придаете такое значение...

— Я придаю этому значение, когда речь идет о вас.

— Не говорите так. Мне неприятно. Даже... даже немного противно.

— Но я же люблю вас, — сказал Анжель.

— Хорошо, вы меня любите. И мне это приятно. Я тоже вас очень люблю, как любила бы брата. Я вам уже говорила. Но заниматься с вами любовью я не могу.

— Почему?

Рошель коротко засмеялась.

— После Анны мне уже ничего не надо, только спать.

Анжель не ответил. Тащить ее было тяжеловато: в туфлях она едва шла. Он искоса посмотрел на Рошель. На ней был тонкий вязаный свитер, под которым выпирали бугорки сосков. Грудь ее была уже не столь крепка, как раньше, но все еще пленительна. И все та же вульгарная линия подбородка, которую он так сильно любил.

— Что вы делаете с Амадисом?

— Он диктует мне письма, отчеты. Работы у меня хватает. Всякие там заметки о балласте, о технических исполнителях, об археологе, обо всем на свете.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы... — Анжель запнулся.

— Чтобы я что?

— Нет, ничего... Если Анна отсюда уедет, вы уедете с ним?

— Почему вы хотите, чтобы Анна уехал? Строительство еще не скоро закончится.

— О, я вовсе не хочу, чтобы Анна уехал, — сказал Анжель. — Но если, скажем, он вас разлюбит?

Она опять засмеялась.

— Вы бы так не говорили, если бы видели...

— Но я вовсе не хочу это видеть, — тихо проговорил Анжель.

— О да, конечно! Это было бы преотвратное зрелище. Мы далеко не всегда ведем себя прилично.

— Молчите! — взмолился Анжель.

— Вы меня замучили. Вы всегда такой скучный. Это невыносимо.

— Но ведь я люблю вас!..

— Именно это и невыносимо. Вот что: я дам вам знать, когда стану Анне не нужна. — Она снова засмеялась. — Но вам еще долго бродить в одиночестве!..

Анжель ничего ей не ответил. Они подходили к отелю. В это время раздался пронзительный свист и звук взрыва.

— Что это еще такое? — рассеянно спросила Рошель.

— Кто его знает? — сказал Анжель.

Они остановились и стали прислушиваться. Вокруг царило всеохватное, величественное молчание. Потом донесся звон бьющегося стекла.

— Там что-то случилось, — сказал Анжель. — Пошли скорее.

Это был замечательный предлог, чтобы обнять ее крепче.

— Отпустите меня, — предложила Рошель. — Идите посмотрите, что там. Я вас только задерживаю.

Анжель вздохнул и пошел вперед не оглядываясь. Осторожно передвигаясь на высоких каблуках, Рошель последовала за ним. Из гостиницы слышались звуки голосов.

В застекленной стене ресторана зияла пробоина с четкими контурами. Земля была усеяна осколками. В зале толпились люди. Анжель толкнул дверь и увидел Амадиса Дюдю, студента-медика, Анну и доктора. Перед стойкой лежало распростертое тело Жозефа Баррицоне. Верхней половины черепа у него не было.

Анжель поднял глаза. В противоположной стеклянному фасаду стене, в кирпичной кладке, застрял по самое шасси «Пинг-903». На левом верхнем крыле его висела макушка Пиппо. Она съехала на оконечность крыла и шмякнулась оземь с тихим звуком, смягченным черными курчавыми волосами.

— Что произошло? — спросил Анжель.

— Да вот, самолет, — объяснил студент-медик.

— Я как раз собирался сообщить ему, — сказал Дюдю, — что завтра вечером технические исполнители приступят к расчленению отеля. Необходимо было принять некоторые меры. Нет, это просто ни в какие ворота не лезет!

Он, видимо, обращался к Жуйживьому, который стоял рядом, нервно теребя свою бородку.

— Надо его убрать отсюда, — сказал Анна. — Помогите мне.

Он взял тело под мышки, практикант ухватился за ноги. Пятясь, Анна продвинулся к лестнице и стал медленно подниматься; он старался держать от себя подальше голову Пиппо, из которой хлестала кровь; безучастное, податливое тело, провисая, почти задевало ступеньки. Студент очень мучился от боли в руке.

Дюдю оглядел залу. Он посмотрел на доктора. Посмотрел на Анжеля. Неслышно в дверях появилась Рошель.

— А, ну вот и вы наконец! — сказал Дюдю. — Почта пришла?

— Пришла, — сказала Рошель. — А что случилось?

— Ничего особенного, просто несчастный случай, — объяснил Дюдю. — Пойдемте скорее, я должен срочно продиктовать вам кое-какие письма. Остальное узнаете потом.

Он решительно направился к лестнице. Рошель послушно двинулась за ним. До тех пор, покуда ее можно было видеть, Анжель не спускал с нее глаз, потом перевел взгляд на черное пятно у стойки на полу. Белое кожаное кресло было сплошь забрызгано каплями крови, большими и поменьше, частыми и не очень.

— Идемте отсюда, — позвал профессор. Дверь они оставили открытой.

— Это была уменьшенная модель самолета? — спросил Анжель.

— Она самая. И хорошо летала.

— Слишком хорошо, — заметил Анжель.

— Да нет, не слишком. Я бросил мою клинику в надежде найти здесь пустыню. Откуда мне было знать, что посреди этой пустыни стоит ресторан?

— Случайное совпадение, — сказал Анжель. — Никто вас ни в чем не винит.

— Вы полагаете?.. — спросил Жуйживьом. — Я объясню вам. Те, кто не занимается моделированием, обычно считают это ребячьей забавой. Что не совсем верно. Это не просто забава. Вы никогда не пробовали?

— Нет.

— Тогда вам не понять. Уменьшенная авиамодель заключает в себе какую-то пьянящую притягательность. Бежать за самолетом, который сначала катится у ваших ног, потом начинает плавно взлетать, и вот уже кружится над головой, чуть-чуть подрагивая в воздухе, такой неповоротливый, неуклюжий, но все же сумевший взлететь... Я знал, что «Пинг» будет летать с большой скоростью, но чтобы с такой... Во всем виноват мотор. — Вдруг профессор замолчал. — Я совсем забыл про моего практиканта, — сказал он.

— С ним тоже что-нибудь случилось? — спросил Анжель.

— Его мотор укусил. А я-то позволил ему нести тело Пиппо! И он машинально послушался.

Жуйживьом повернул обратно к гостинице.

— Я должен его полечить. Вам не трудно меня подождать? Это не займет много времени.

— Хорошо, я подожду, — сказал Анжель. Профессор спортивной трусцой побежал к отелю и исчез в дверях.

Живые и блестящие, цветки гепатролей распахивались навстречу волнам желтого света, заливавшим пустыню. Анжель сел на песок. Жизнь как будто замедлила свой бег. Жаль, что он не помог практиканту тащить Пиппо.

До того места, где он сидел, доносились приглушенные удары тяжелых молотов: это Марен и Карло забивали в шпалы скобы с загнутым хвостом — для закрепления рельсов. Порой железо ударялось о стальной рельс, заставляя его звучать долгим, звонким, вибрирующим криком, пронзавшим грудь насквозь. Где-то вдалеке слышался радостный смех Олив и Дидиша, которые для разнообразия затеяли охоту на люмиток.

Рошель — грязная потаскуха, с какой стороны к ней не подойди. И грудь у нее... все больше обвисает. Анна доконает ее. Он оттянет эту грудь, разомнет, выдавит все соки. Останутся две половинки выжатого лимона. Ноги, правда, у нее все еще хороши. Главное, что между...

На этой мысли Анжель остановился и дальше принялся думать на сорок пять градусов левее. Нет никакого смысла рассуждать об интимных качествах девицы, которая, если вдуматься, не более чем дырка, обросшая волосами, которая... Еще поворот на сорок пять градусов, потому что и этот довод уже не убеждает. Нужно схватить ее, сорвать все, что на ней нацеплено, и самому разодрать, изуродовать ее ногтями. Правда, когда Анна выпустит ее из рук, там не над чем будет особо трудиться. Она уже будет поломана, потаскана — круги под глазами, всюду прожилки, вздутые вены, дряблое тело — вся изношенная, замусоленная, раздолбанная. Как колокол с повисшим языком: внутри — пустота. Ничего в ней не будет свежего. Ничего нового. Надо было опередить Анну. Тогда, в первый же раз. У нее был такой новый запах. Это могло бы случиться после танцклуба, в машине, на обратном пути: просто обхватить ее рукой за талию. Произошла бы авария, она бы испугалась. Они только что наехали на Корнелиуса Шмонта, и он лежал на тротуаре. Он был счастлив: не поедет в Экзопотамию. А чтобы увидеть, дамы и господа, как мужчина целует женщину, достаточно повернуть голову; или сесть в поезд как раз в тот момент, когда мужчина целует женщину. Потому что он все время ее целует. Он трогает ее тело руками, и по всему ее телу он ищет запах женщины. Но не в мужчине дело. Результатом увиденного является ощущение возможного, и кажется, чего же еще желать, разве вот проваляться всю жизнь на животе, подложив что-нибудь мягкое, предназначенное для лежания, и балдеть, свесив голову и пуская слюни, и воображать, что можно так балдеть и пускать слюни до конца своих дней. Предположение вполне бредовое, потому что никаких слюней не хватит. Кстати сказать, балдеж с пусканием слюней на самом деле очень даже умиротворяет, жаль, что люди мало времени отдают этому занятию. Надо заметить в их оправдание...

Нет никакого смысла рассуждать об интимных качествах девицы, которая...

Профессор Жуйживьом легонько съездил Анжелю кулаком по затылку. Тот вздрогнул.

— А где же практикант? — спросил он.

— М-м, — сказал Жуйживьом.

— Что?

— Подожду до завтрашнего дня, а там оттяпаю ему руку.

— Неужели до такой степени?

— Жить можно и с одной рукой, — сказал Жуйживьом.

— То есть без одной руки, — поправил Анжель.

— Вы правы. Если развить этот тезис и принять во внимание некоторые фундаментальные гипотезы, то можно научиться жить даже без тела.

— Эти гипотезы несостоятельны, — сказал Анжель.

— Так или иначе, я хочу предупредить вас заранее, что скоро меня упрячут за решетку.

Анжель поднялся, и они теперь удалялись от гостиницы.

— Почему?

Из левого внутреннего кармана профессор извлек записную книжку и раскрыл ее на последней странице. Там пестрели написанные в две колонки имена. В левой значилось на одно имя больше.

— Смотрите, — сказал профессор.

— Это список ваших пациентов? — спросил Анжель.

— Да. В левой колонке те, кого я вылечил. В правой те, что умерли. Пока в левой колонке имен больше, мне все сойдет с рук.

— Как это?

— Я хочу сказать, что могу убивать людей до тех пор, пока число убитых не превысит количества вылеченных мною.

— Убивать ни за что ни про что?

— Ну да, естественно. Я только что убил Пиппо, и колонки теперь сравнялись.

— Значит, у вас был не такой уж большой запас!

— После смерти одной из моих больных — это случилось два года назад — у меня началась неврастения, и я порешил немало народу. Глупо получилось; не то чтобы я нарочно.

— Но вы многих можете вылечить и жить потом спокойно, — сказал Анжель.

— Здесь нет больных, — объяснил профессор. — Писать вымышленные имена нельзя. К тому же я не люблю медицину.

— А практикант?

— Это опять-таки моя вина. Если я его вылечу, то все равно не засчитаю. Если же он умрет...

— Но рука, по крайней мере, не в счет?

— Рука — нет, — сказал профессор. — Просто рука — не в счет!

— Понятно, — ответил Анжель и добавил: — И все же, почему вас должны упрятать за решетку?

— Таков закон. Вам следовало бы это знать.

— Знаете, в принципе никто ничего не знает, — сказал Анжель. — Даже люди, которым положено знать, то есть те, кто умеет манипулировать понятиями, разжевывать их и подавать таким образом, что можно их заподозрить в оригинальности, даже они никогда не обновляют резерва своих идей, в результате чего их способ выражения лет на двадцать опережает предмет рассуждений. Из этого явствует, что научиться у них ничему нельзя, потому что все у них сводится к словам.

— Не стоит углубляться в такие философские дебри, чтобы объяснить мне, что вы не знаете законов, — сказал профессор.

— Разумеется, — согласился Анжель, — но надо же эти мысли куда-нибудь пристроить. Если только речь идет действительно о мыслях, а не о каких-нибудь рефлексиях. Я со своей стороны и вовсе склонен считать их простейшими рефлексами здорового индивида, способного констатировать.

— Констатировать что?

— Просто констатировать — объективно и беспристрастно.

— Вы можете также добавить: без буржуазных предрассудков, — заметил профессор. — Так обычно говорят.

— Охотно, — согласился Анжель. — Итак, индивиды, о которых мы говорили, так долго и досконально изучали формы мысли, что за этими формами потеряли саму мысль. А ткни их носом в их же ошибки, они вам немедленно предъявят новую разновидность формы. Форму они обогатили множеством деталей и замысловатых механических приспособлений и норовят поставить ее на место мысли, истинная физическая природа которой — рефлекторная, эмоциональная и чувственная — попросту от них ускользает.

— Я ровным счетом ничего не понял, — признался Жуйживьом.

— Да это как в джазе, — сказал Анжель. — Транс.

— Кажется, начинаю догадываться. Вы хотите сказать: как если бы одни были к этому восприимчивы, а другие — нет.

— Совершенно верно, — продолжал Анжель. — Очень странно видеть, когда находишься в трансе, как другие продолжают рассуждать, манипулируя своими формами. То есть когда ощущаешь внутри себя мысль, я имею в виду. Нечто вполне материальное.

— Вы очень туманно рассуждаете, — сказал Жуйживьом.

— Я и не стремлюсь быть понятным. Ужасно скучно выражать словами то, что так ясно чувствуешь. Кроме того, мне от всей души плевать, разделит кто-нибудь мою точку зрения или нет.

— Трудно с вами спорить, — сказал Жуйживьом.

— Охотно верю, что трудно. Но прошу вас учесть то смягчающее обстоятельство, что я позволил себе высказаться в этом жанре впервые за все время.

— Вы сами не знаете, чего хотите, — сказал Жуйживьом.

— Когда я чувствую удовлетворение в руках и ногах, когда я могу быть вялым, расслабленным, как мешок с отрубями, я очень хорошо знаю, чего хочу, потому что тогда я могу представить себе, как это должно быть.

— Я совершенно сбит с толку, — сказал Жуйживьом. — Имманентная, имплицитная и императивная угроза, объектом которой я являюсь в настоящее время — простите мне эту аллитерацию, — должно быть, некоторым образом объясняет то состояние дурноты, близкое к коме, в котором находится моя физическая оболочка сорокалетнего бородача. Поговорите со мной о чем-нибудь другом.

— Если я буду говорить о другом, я обязательно начну говорить о Рошель, что повергнет в прах здание, с таким трудом возведенное мной за последние несколько минут. Потому что мне смертельно хочется трахать Рошель.

— Я вас понимаю, — сказал Жуйживьом. — Мне тоже. И я намерен, если с вашей стороны не будет возражений и в том случае, если полиция оставит мне такую возможность, осуществить это после вас.

— Я люблю Рошель. Возможно, из-за этого я скоро начну делать глупости. Потому как сил терпеть у меня больше нет. Моя система слишком совершенна и никогда не сможет быть реализована; кроме того, ее нельзя никому передать. Значит, реализовывать придется мне одному, и люди ничего в ней не поймут. Из этого следует вывод, что каких бы глупостей я ни натворил, ничего не изменится.

— О какой, простите, системе идет речь? — спросил Жуйживьом. — Вы меня сегодня совсем сбили с панталыку.

— Изобретенная мной система решения всех проблем, — сказал Анжель. — Я в самом деле придумал, как их разрешить. Это великолепный способ, дающий быстрый результат. Беда в том, что знаю его я один. Но я не могу передать его другим людям, потому что слишком занят. Я работаю и люблю Рошель. Понимаете, в чем дело?

— Люди успевают делать куда больше, чем вы, — сказал профессор.

— Да, но ведь еще нужно время, чтобы валяться на животе и балдеть. Скоро я займусь и этим. Я очень многого жду от этого занятия.

— Если за мной завтра приедут, позаботьтесь о практиканте. Прежде, чем бросить его, я отрежу ему руку.

— Но вас рано арестовывать, — сказал Анжель. — Вы имеете право еще на одно убийство.

— Иногда они делают это заранее. Все законы тогда насмарку.

VIII

По тропе, далеко выбрасывая вперед ноги, шагал аббат Грыжан. На плече он тащил тяжелую переметную суму, а требник небрежно крутил за веревочку, совсем как школьник, который только что отзубрил положенное и теперь беззаботно играет чернильницей. Чтобы улестить собственный слух (и заодно осенить себя святостью), он пел старинный религиозный гимн:

Аббат чеканил каблуками привычный ритм песни, и от всех совершаемых телодвижений собственное физическое состояние воспринималось им как удовлетворительное. Конечно, временами какой-нибудь колючий пучок травы посреди дороги или злобный и царапучий scrub spinifex скребли под сутаной его лодыжки, но разве можно обращать внимание на всякие мелочи? Аббат Грыжан и не такое видал, слава Всевышнему.

Слева направо дорогу перешла кошка; аббат догадался, что он у цели. И вдруг, совершенно неожиданно, очутился в самом центре археологического лагеря — посреди палатки Атанагора. Хозяин палатки, меж тем, находился там же, всецело поглощенный одним из своих стандартных ящиков, который не желал открываться.

— Привет! — сказал археолог.

— Привет! — ответил аббат. — Что это вы делаете?

— Пытаюсь открыть ящик, но у меня ничего не выходит.

— В таком случае не пытайтесь. Не стоит искушать судьбу.

— Это всего лишь фасиновый ящик.

— А что такое фасина?

— Смесь такая, — сказал археолог. — Долго объяснять.

— Тогда не объясняйте. Что у вас нового?

— Сегодня утром скончался Баррицоне.

— Magni nominis umbra[47] «Magni nominis umbra» (великого имени тень) — цитата из эпической поэмы «Фарсалия» римского поэта Марка Аннея Лукана (39—65). ... — сказал аббат.

— Jam proximus ardet Ucalegon[48] «Jam proximus ardet Ucalegon» (рядом уж пылает Укалегон) — цитата из «Энеиды» Вергилия. ... — подхватил археолог.

— О! — с уважением отметил Грыжан. — Не следует верить в дурные приметы. Когда его будут предавать песку?

— Сегодня вечером. А может, завтра.

— Надо бы сходить туда. Что ж, до скорого.

— Подождите минуту, — сказал Атанагор. — Я иду с вами.

— Может, выпьем на дорожку? — предложил аббат.

— Хотите «Куантро»?

— О нет!.. Я прихватил с собой кое-что.

— Еще у меня есть зитон[49] Зитон — европейское название пива, которое древние варили из ячменя. , — сказал археолог.

— Спасибо... не беспокойтесь.

Грыжан распустил ремни своей котомки и, порывшись немного, извлек на свет флягу.

— Вот, — сказал он. — Отведайте.

— После вас...

Грыжан не стал спорить и сделал хороший глоток. Потом протянул флягу археологу. Тот поднес ее к губам, запрокинул голову, но почти сразу выпрямился.

— Там пусто, — сказал он.

— Ничего удивительного... — вздохнул аббат. — Я не меняюсь. Пьянчуга и болтун, а плюс ко всему еще и прорва ненасытная.

— На самом деле мне не очень-то и хотелось, — признался археолог. — Я мог бы и притвориться.

— Теперь все равно, — сказал аббат. — Я заслужил наказание. Скажите, сколько бубенцов в приборе полицейского?

— А что вы называете прибором с бубенцами? — спросил археолог.

— Вы абсолютно правы, что задаете мне этот вопрос, — сказал аббат. — Прибор с бубенцами — свойственное мне образное выражение, обозначающее полицейский эгализатор, снабженный патронами калибра 7,65 мм.

— Это вполне соответствует моей собственной эвентуальной трактовке, — сообщил археолог. — Итак, положим, двадцать пять.

— Но-но! Это слишком. Скажите три.

— Тогда три.

Грыжан схватил четки и трижды проговорил текст с такой скоростью, что полированные костяшки задымились в его ловких пальцах. Он положил четки обратно в карман и затряс руками:

— Жжется!.. — сказал он. — Теперь все в порядке. Кроме всего, мне плевать на всех и на вся.

— О, никто на вас за это не в обиде, — заверил его Атанагор.

— Вы хорошо говорите, — сказал аббат. — К тому же вы очень воспитанный человек. Что за наслаждение встретить собеседника своего уровня, и где — в пустыне, среди песков и склизких люмиток.

— И еще лимем.

— Ах, да! — сказал аббат. — Это те самые желтые улитки? Кстати, как поживает ваша юная подруга, та женщина с прекрасными грудями?

— Она практически не выходит, — сказал археолог. — Роет землю вместе со своими братьями. Дело спорится. Что касается лимем, то это вовсе не улитки. Они больше похожи на траву.

— Значит, увидеть ее нельзя? — спросил аббат.

— Сегодня — нет.

— И что только она здесь делает? — сказал Грыжан. — Такая красавица. Кожа и волосы — просто обалдеть, а бюст — да за него впору от церкви отлучать. Впридачу еще умна и крепка, как буйволица... И никогда ее нигде не видать. Во всяком случае, она хоть не спит со своими братьями?

— Нет, — сказал Атанагор. — По-моему, ей нравится Анжель.

— Так за чем же дело стало? Хотите, я их обженю?

— Он ни о ком и думать не хочет, кроме Рошель, — сказал археолог.

— Ну, эта мне как-то не показалась. Чересчур раскормлена.

— Пожалуй, — согласился Атанагор. — Но он ее любит.

— Он действительно ее любит?

— Было бы довольно интересно определить, насколько это серьезно.

— Невероятно, чтобы он мог продолжать любить ее, коль скоро она спит с его другом, — сказал Грыжан. — Как видите, я смело обсуждаю с вами щекотливые вопросы, но не усмотрите в этом любопытства, продиктованного подавленной сексуальностью. Я тоже бываю на взводе в редкие моменты досуга.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — сказал Атанагор. — Так что можете не оправдываться. Я полагаю, Анжель любит ее по-настоящему, раз продолжает сохнуть по ней, потеряв всякую надежду. Он даже смотреть не хочет на Бронзу. А она только его и ждет.

— О-хо-хо! — сказал Грыжан. — Так ведь он, поди, самочинствует!

— Само-что?

— Само-чинствует. Простите, это церковный жаргон.

— М-м-м... А, понял! — сказал Атанагор. — Нет, не думаю...

— В таком случае нам непременно удастся свести его с Бронзой.

— Хорошо бы. Они оба такие милые, — сказал Атанагор.

— Надо сходить с ними к отшельнику, — предложил аббат. — Его святые деяния до охренения будоражат... Ну вот! Опять! Тем хуже. Напомните мне, чтобы я перебрал несколько костяшек на моих четках.

— А что случилось? — спросил археолог.

— Я непрестанно богохульствую, — пожаловался Грыжан. — Впрочем, это нестрашно. Прочту молитвы — и все в ажуре. Так вот, возвращаясь к нашим баранам, хочу вам сказать, что зрелище отшельнического деяния весьма занимательно.

— Я его еще не видел, — сказал археолог.

— Ну, на вас это не произведет большого впечатления. Вы стары.

— Это верно, — сказал археолог. — Меня больше интересуют предметы и воспоминания прошлого. Тем не менее, вид двух молодых и хорошо сложенных существ, принимающих простые и естественные позы, не будет мне неприятен.

— Эта негритяночка... — начал Грыжан, но остановился на полуслове.

— Что она?

— Она... она очень способная. То есть она очень гибкая, я хочу сказать. Вам не трудно поговорить со мной на другую тему?

— Разумеется, нетрудно, — сказал археолог.

— Я начинаю нервничать, — признался Грыжан. — Мне не хотелось бы докучать вашей юной подруге. Расскажите мне, к примеру, о стакане холодной воды, выливаемой за шиворот. Или о пытке колотушкой.

— Пытка колотушкой? Что это еще такое?

— Эта пытка в большом почете у некоторых индейских племен. Заключается она в том, что мошонку провинившегося кладут на плаху и слегка прижимают, чтобы выступили железы, а затем сильно бьют по ней деревянной колотушкой... Уй-а-а! Уй-а-а! Как это должно быть больно! — застонал аббат, ерзая и извиваясь.

— Вы очень образно это описали, — сказал археолог. — Я тут же вспомнил о другой казни...

— Не продолжайте... — сказал аббат, сложившись вдвое. — Я уже совершенно успокоился.

— Прекрасно. Значит, мы можем идти?

— Как? — удивился Грыжан. — Разве мы еще не вышли? Просто поразительно, до чего вы болтливы.

Археолог от души расхохотался, снял свою колониальную каску и повесил ее на гвоздь.

— Я готов следовать за вами, — сказал он.

— Раз гусь, два гуся, три гуся, четыре гуся, пять гусей, шесть гусей!.. — провозгласил аббат.

— Семь гусей! — закончил археолог.

— Аминь! — сказал Грыжан.

Он осенил себя крестным знамением и вышел из палатки.

IX

— Так вы говорите, это лимемы? — спросил аббат Грыжан, указывая на траву.

— Нет, это не лимемы, — ответил археолог. — Но лимемы тоже есть.

— Абсолютно бесполезная вещь, — заметил аббат. — Зачем нужно название, если и так знаешь, о чем речь?

— Чтобы удобней было обсуждать.

— В таком случае можно дать предмету и другое имя.

— Конечно, можно, — согласился археолог. — Но тогда все предметы будут называться по-разному, в зависимости от того, к кому обратишься.

— То, что вы говорите, — солецизм, неправильность. Не «к кому обратишься», а «кого хочешь обратить».

— Вовсе нет, — сказал археолог. — Во-первых, это типичный варваризм; во-вторых, это совершенно не то, что я хотел сказать.

Они шли по направлению к отелю Баррицоне. Аббат без церемоний взял Атанагора под руку.

— Я очень хочу вам верить... — сказал он. — Но это меня удивляет.

— Всему причиной ваша конфессиональная дезориентация.

— Отвлекитесь от этой темы и расскажите, как ваши дела с раскопками.

— Мы очень быстро продвигаемся вперед и следуем курсовой линии.

— По каким ориентирам она проходит?

— М-м... — промычал археолог. — Затрудняюсь сказать... Погодите-ка... — он остановился, соображая. — Линия проходит где-то недалеко от отеля.

— А мумий уже нашли?

— Мы едим их всякий раз, как садимся за стол. Вполне съедобно. Они, в принципе, недурно приготовлены, только специй другой раз многовато.

— Я пробовал однажды мумий. В Долине Царей[50] Долина Царей — долина в Египте на территории древних фив, где находятся гробницы фараонов. , — сказал аббат. — Это было у них фирменное блюдо.

— Они их там производят. А наши — натуральные.

— Терпеть не могу мясо мумий, — сказал аббат. — Кажется, даже ваша нефть мне больше по вкусу. — Он отпустил руку Атанагора. — Простите, одну минуточку.

Грыжан взял разбег, подпрыгнул и произвел в воздухе двойное сальто. Он приземлился на руки и тут же пустился колесом. Сутана, развеваясь, липла к ногам и обрисовывала круглые бугристые икры. Проделав с дюжину кульбитов, аббат замер в стойке на руках и неожиданно встал на ноги.

— Я воспитывался у эвдистов[51] Эвдисты — члены религиозной общины Иисуса и Марии, основанной французским святым Жаном Эвдом (1601—1680); община наставляла на путь праведный падших женщин. , — объяснил Грыжан. — Они мне дали суровое, но бесспорно благотворное для души и тела образование.

— Ужасно жалею, что отказался от религиозной карьеры, — сказал Атанагор. — Глядя на вас, я начинаю понимать, чего лишился.

— Вы и так неплохо преуспели, — сказал аббат.

— Откопать курсовую линию в моем возрасте... Поздновато.

— Вашей находкой воспользуются молодые поколения.

— Да уж.

С возвышенности, на которую они взобрались, открывался вид на отель Баррицоне. Перед отелем, блестящая и новая, сверкала в солнечных лучах поднятая на сваи железная дорога. Слева и справа от нее громоздились песчаные насыпи, а начало дороги терялось в дюнах. Технические исполнители загоняли в шпалы последние скобы; каждому удару молота предшествовала вспышка, и только немного спустя издали доносился звук.

— Они же собираются резать гостиницу! — воскликнул Грыжан.

— Да... Расчеты показали, что это необходимо.

— Глупость какая! — сказал аббат. — В этих краях не так много гостиниц.

— Я подумал то же самое, — сказал археолог. — Это инициатива Дюдю.

— Я легко бы мог скаламбурить по поводу его имени, — сказал аббат, — но создается впечатление, что он не случайно его носит. Кроме того, с моей достаточно высокой позиции я вижу, что делать этого не стоит.

Они замолчали, потому что грохот молотов сделался оглушительным. Желто-черное такси слегка посторонилось, пропуская железную дорогу. Гепатроли на окнах буйствовали с прежней силой. Над плоской крышей отеля, как всегда, играла зыбь. И песок был все таким же песком — сухим, желтым, рассыпчатым и притягательным. Солнце, оно тоже ничуть не изменилось и сверкало с обычным своим постоянством, пряча за гостиницей холодную черную зону, которая мертво и неподвижно раскинулась на подступах к горизонту.

Карло с Мареном перестали стучать, чтобы дать пройти аббату и археологу; кроме того, на этот день работа была кончена. Прежде чем продолжать строительство, надо было разрушить часть отеля, но сначала все же вынести тело Баррицоне.

Уронив тяжелые кувалды, рабочие медленно побрели к сложенным в штабеля рельсам и шпалам, чтобы подготовить монтаж следующего участка. Хрупкие и грациозные подъемные механизмы, состоявшие из стальных перекладин, вырисовывались над складом материалов и расчерчивали небо черными треугольниками.

Рабочие взобрались на насыпь, помогая себе руками, где подъем был слишком крут, и, спустившись по противоположному склону, исчезли с глаз аббата и его спутника.

Грыжан и Атанагор вошли в залу гостиницы и прикрыли за собой стеклянную дверь. Внутри стояла духота; запах лекарств струился с лестницы вниз, скапливался у пола, забирался в пустые углы и закоулки. И нигде ни души.

Они подняли головы и услышали над потолком приглушенные шаги. Аббат направился к лестнице, собираясь осуществить восхождение; археолог последовал за ним. Тошнотворный запах бил в нос. Атанагор старался не дышать. Они поднялись на второй этаж и, очутившись в коридоре, пошли на голос. Он привел их к комнате, где лежало тело. Аббат и Атанагор постучали и получили разрешение войти.

То, что осталось от Баррицоне, лежало в ящике; оно помещалось там без труда, поскольку несчастный случай укоротил итальянца. Макушка прикрывала ему лицо, пряча черты под черной кудрявой шапкой волос. В комнате находился Анжель. Он говорил вслух и замолчал, когда вошли посторонние.

— Здравствуйте! — сказал аббат. — Как идут дела?

— Да так... — сказал Анжель, пожимая руку археологу.

— Мне показалось, вы разговаривали, — сказал аббат.

— Я боюсь, что ему скучно, — сказал Анжель. — Вот я и говорю с ним. Может, он не слышит, но все равно ему от этого спокойнее. Он был хорошим парнем.

— Прескверная с ним вышла история, — сказал Атанагор. — Вконец обескураживающая.

— Да, — сказал Анжель. — Профессор Жуйживьом тоже так считает. Он сжег свой самолет.

— Фу-ты ну-ты, эка жалость! — сказал аббат. — А я-то надеялся посмотреть, как он летает.

— Это довольно страшное зрелище, — сказал Анжель. — Так, во всяком случае, кажется...

— Почему это?

— Потому что, в сущности, ничего не видно. Он слишком быстро летает, слышен только звук.

— А где профессор? — спросил Атанагор.

— Наверху. Он ждет, когда за ним придут.

— Зачем придут?

— Список больных сравнялся, — объяснил Анжель. — Профессор опасается, что практикант уже не встанет. Сейчас, должно быть, он отрезает ему руку.

— Опять какая-нибудь авиамодель? — спросил Грыжан.

— Его мотор укусил. В рану сразу попала инфекция, и руку теперь придется отрезать.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал аббат. — Готов биться об заклад, никто из вас до сих пор не был у отшельника.

— Вы правы, — согласился Анжель.

— И как же вы намерены жить в таких условиях? Вам предлагают увидеть своими глазами первоклассное святое деяние, которое придаст вам сил, — и никто не хочет на него смотреть...

— Просто мы неверующие, — сказал Анжель. — Лично я вообще могу думать только о Рошель.

— Я нахожу ее отвратительной, — сказал аббат. — Вот если бы вам удалось заарканить подружку Атанагора!.. А вы тут достаете всех с вашей рыхлой, дебелой бабенкой.

Археолог смотрел в окно и не принимал участия в споре.

— Я хочу спать с Рошель. Очень хочу, — сказал Анжель. — Я люблю ее с силой, упорством и отчаяньем. Можете смеяться, если вам смешно, но это так.

— Да начхать она на вас хотела! — вскричал аббат. — К черту, к дьяволу! Эх, будь я на вашем месте!..

— Я с удовольствием поцелую Бронзу и обниму ее обеими руками, — сказал Анжель, — но я не стану от этого менее несчастным.

— О, вы меня выводите из терпения! — сказал аббат. — Ступайте к отшельнику и взгляните на него, мать вашу так! Уверен, что вы начнете смотреть на мир иначе!

— Я хочу Рошель. Ей давно уже пора стать моей. Теперь она все больше и больше разваливается. Ее руки приняли няли форму тела моего друга, глаза ее молчат, подбородок обвис, волосы стали жирными. Это правда: она рыхлая. Как тронутый гнилью плод. И пахнет она как тронутый гнилью плод — запахом горячей плоти. И при этом она все так же желанна.

— Вы вдаетесь в литературу, — сказал Грыжан. — Подгнивший плод... Плоть... Это что-то тошнотворное. Он весь сочится, он мякнет у вас в пальцах.

— Просто он очень зрелый... Он более чем зрелый. С одной стороны он чуть крепче.

— Это рассуждения не для вашего возраста.

— Возраста не существует. Мне больше нравилось, какая она была раньше. Но на вещи можно смотреть по-разному.

— Да откройте же глаза наконец! — сказал аббат.

— Я открываю глаза — и вижу, как она каждое утро выходит из его комнаты. Еще вся разверстая, влажная, горячая и липкая после того, что было. И я тоже хочу этого. Мне хочется размазать ее по себе. Она, должно быть, мягкая и податливая, как мастика.

— Омерзительнейшая картина, — сказал аббат. — Содом и Гоморра — цветочки по сравнению с этим. Вы великий грешник.

— Она, наверное, пахнет как водоросли, киснущие на мелководье под лучами жаркого солнца и уже начинающие разлагаться, — продолжал Анжель. — Я думаю, любить ее, все равно что любить кобылицу — в ней просторно и много глухих закутков, и пахнет потом и немытым телом. Я бы хотел, чтобы она не мылась целый месяц и целый месяц каждый день спала с Анной, до тех пор, пока его от нее не стошнит. И сразу после я бы взял ее себе, еще полную до краев.

— Хватит! — оборвал его Грыжан. — Ну и сукин же вы сын!

Анжель взглянул на аббата й затрясся.

— Вы не понимаете, — сказал он. — Вы так ничего и не поняли. Ведь она совсем пропащая.

— Разумеется, а как же может быть иначе! — сказал аббат.

— Ну да, и в этом смысле тоже, — сказал Анжель. — Для меня тоже все кончено.

— Если бы я мог выдрать вас хорошенько, все бы сложилось совсем иначе, — сказал Грыжан.

Археолог повернул к ним голову.

— Пойдемте с нами, Анжель, — сказал он. — Пойдемте к отшельнику. Мы прихватим Бронзу и пойдем все вместе. Вам необходимо отвлечься, вам нельзя больше оставаться с Пиппо. Тут все кончено, но не для вас.

Анжель провел рукой по лбу и, видимо, немного успокоился.

— Я охотно пойду с вами, но надо взять с собой доктора.

— За доктором отправимся вместе, — сказал аббат. — Сколько ступенек до чердака?

— Шестнадцать, — сказал Анжель.

— Шестнадцать, это много. Вполне достаточно трех. Ну, четыре еще куда ни шло. — Аббат достал свои четки. — Прошу прощения, я должен рассчитаться за мое опоздание, — сказал он. — Я вас догоню.

X

Анжель вошел первым. В клинике были только студент-медик, который лежал, вытянувшись, на операционном столе, и доктор Жуйживьом в белом халате хирурга-ветеринара. Он стерилизовал скальпель над голубым пламенем спиртовой горелки, собираясь окунуть его в бутыль с азотной кислотой. На электроплитке стояла квадратная никелированная ванночка, до половины наполненная кипящей водой и сверкающими инструментами. Над стеклянной колбой с красной жидкостью клубился пар. Студент-практикант лежал совсем голый, с закрытыми глазами, и дрожал. Он был привязан к столу крепкими ремнями, которые глубоко врезались в его вялое тело, обмякшее от безделия и дурных привычек. Практикант молчал, а профессор насвистывал «Black, Brown and Beige»[52] «Black, Brown and Beige» (черный, коричневый, бежевый) — 45-минутная сюита Дюка (Эдуарда) Эллингтона (1899—1974), известного американского композитора-джазиста.  — все время одно и то же место, потому что никак не мог вспомнить продолжение. Услышав шаги Анжеля, он обернулся. Одновременно в дверях появились Атанагор и аббат Грыжан.

— Здравствуйте, доктор, — сказал Анжель.

— Здорово, — отвечал Жуйживьом. — Как дела? Все в норме?

— В норме.

Профессор кивнул археологу и аббату.

— Мы можем чем-нибудь вам помочь? — предложил Анжель.

— Нет, я уже заканчиваю, — сказал Жуйживьом.

— Он спит?

— Еще чего! Буду я его усыплять из-за какой-то чепухи, — ответил Жуйживьом. Он заметно нервничал и все время украдкой оглядывался. — Я анестезировал его ударом стула по голове, — пояснил он. — Скажите, вы не встретили случайно по дороге инспектора полиции?

— Нет, профессор, мы никого не встретили, — сказал Атанагор.

— Меня должны арестовать. Я превысил допустимое число.

— Вы обеспокоены? — спросил аббат.

— Нет, просто терпеть не могу инспекторов, — сказал Жуйживьом. — Сейчас вот оттяпаю руку этому кретину и сматываю удочки.

— У него что-то серьезное? — спросил Анжель.

— Смотрите сами.

Анжель и аббат подошли к столу. Атанагор остался поодаль. Рука практиканта являла собой страшное зрелище. Готовясь к операции, профессор вытянул ее вдоль тела. Посреди ладони зияла рана ярко зеленого цвета; от середины к обожженным, искромсанным краям бежала обильная пена. Сочащаяся жидкость стекала между пальцами на толстую пеленку, поверх которой, сотрясаемое частой дрожью, лежало распростертое тело. Время от времени на поверхность ладони вылезал пузырь, который затем лопался, кропя кожу несчастного бесчисленным количеством мелких неровных брызг.

Первым, скроив кислую мину, отвернулся Грыжан. Анжель продолжал разглядывать тощее, бессильное тело, серую кожу, дряблые мышцы и несколько хилых черных волосков на груди. Он заметил торчащие костлявые коленки, кривые ноги, грязные подошвы студента и сжал кулаки. Потом он повернулся к Атанагору, и тот положил руку ему на плечо.

— Этот парень был совсем другим, когда приехал... — растерянно проговорил Анжель. — Неужели пустыня на всех так действует?

— Нет, не на всех. Не казните себя, друг мой, — сказал Атанагор. — Операция — это малоприятная процедура.

Аббат Грыжан подошел к одному из окон длинной комнаты и выглянул наружу.

— По-моему, там пришли за телом Баррицоне, — сказал он.

Карло и Марен приближались к отелю, таща что-то вроде носилок.

Профессор сделал несколько шагов и тоже посмотрел в окно.

— Да, это технические исполнители, — сказал он. — А я подумал было, инспекторы.

— Они, пожалуй, справятся и без посторонней помощи, — предположил Анжель.

— Разумеется, — поддержал его Грыжан. — Нам лучше навестить отшельника. Собственно говоря, профессор, мы пришли, чтобы позвать вас с собой.

— Операция много времени не займет, — сказал Жуйживьом. — Инструменты уже готовы. Но только с вами я все равно не пойду. Вот закончу с рукой — и поминай как звали. — Профессор засучил рукава. — Я сейчас начну резать. Если вам неприятно — не смотрите. К сожалению, иначе нельзя. Я думаю, впрочем, что он в любом случае загнется. В его-то состоянии.

— Что же, ничего нельзя сделать? — спросил Анжель.

— Ничего, — ответил профессор.

Анжель отвернулся; аббат и археолог последовали его примеру. Жуйживьом перелил красную жидкость из колбы в другой сосуд, напоминающий плоский кристаллизатор, и взялся за скальпель. Присутствующие услышали, как лезвие со скрежетом вонзилось в кости запястья; все было кончено. Жуйживьом промокнул кровь ватным тампоном, смоченным в эфире, схватил культю и сунул ее кровоточащим концом в кристаллизатор; на обрубке сейчас же образовалась защитная корка.

— Что вы там такое делаете? — спросил Грыжан, осторожно оглядываясь.

— Это воск с берегов Миссисипи, — ответил Жуйживьом.

Двумя никелированными пинцетами он аккуратно подцепил отрезанную руку, опустил ее на стеклянную тарелку и облил азотной кислотой. Над тарелкой поднялось рыжее облако едких испарений, и профессор закашлялся.

— Теперь все, — сказал он. — Надо его отвязать и привести в чувство.

Анжель бросился распускать ремни, сжимавшие студенту ноги, аббат стал высвобождать ему шею. Но тот все еще не шевелился.

— Похоже, окочурился, — сказал Жуйживьом.

— Как это могло случиться? — спросил археолог.

— Анестезия... Не исключено, что я слишком сильно ударил. — Профессор засмеялся. — Шучу. Гляньте-ка на него.

Глаза студента широко распахнулись, будто над ними подняли глухие заслонки. Он сел.

— Почему я голый? — спросил студент.

— Откуда я знаю? — ответил Жуйживьом, расстегивая халат. — Я всегда подозревал, что вы склонны к эксгибиционизму.

— Вы что, заболеете, если вдруг перестанете говорить мне гадости? — огрызнулся практикант и посмотрел на обрубок своей руки. — И это вы называете чистой работой?

— Ну, поехали! — сказал Жуйживьом. — Вот и делали бы сами.

— В следующий раз именно так и поступлю, — заявил студент. — Где моя одежда?

— Я ее сжег, — сказал Жуйживьом. — Только заразу разносить.

— Что же мне теперь, мать-перемать, так и ходить голым?

— Ну все, хватит! Мне это уже надоело.

— Не надо ссориться, — сказал Атанагор. — Я уверен, какая-нибудь одежда обязательно найдется.

— Эй ты, старый хрыч, — сказал студент, — отвали!

— Так! — проговорил Жуйживьом. — Может, вы наконец заткнетесь?

— Да что же это такое? — спросил аббат. — Раз-два-три-четыре...

— В жопу! — сказал студент. — Катитесь вы все в жопу с этой вашей галиматьей. В гробу я вас видел...

— Но это неправильный ответ, — сказал Грыжан. — На раз-два-три-четыре надо отвечать: всех нас грамоте учили.

— Не тратьте на него время, — сказал Жуйживьом. — Он неуч и дикарь.

— Зато не убийца, как некоторые, — прорычал практикант.

— Разумеется, — сказал Жуйживьом. — Сейчас я сделаю вам укол.

Он шагнул к столу и проворно стянул на студенте ремни; тот не решался протестовать из страха как-нибудь повредить свою новую, залитую воском культю.

— Не давайте ему меня трогать... — взмолился студент. — Он меня сейчас прирежет. Вы даже не знаете, какая это гнусная старая гадина.

— Угомонитесь, пожалуйста, — сказал Анжель. — Мы не хотим сделать вам ничего дурного. Просто надо вас немного полечить.

— Чтобы меня лечил этот живоглот? — вскричал студент. — Мало он мне крови попортил со своим дурацким стулом! Посмотрим, кто теперь посмеется.

— Я посмеюсь, — сказал Жуйживьом и ловким движением всадил иглу студенту в щеку.

Тот резко вскрикнул, тело его обмякло и перестало двигаться.

— Ну вот, — сказал Жуйживьом. — Теперь пора уматывать.

— Он немного поспит и успокоится? — спросил аббат.

— У него впереди вечность, чтобы успокоиться! — ответил Жуйживьом. — Это был закарпатский цианид.

— Активная разновидность? — осведомился археолог.

— Именно так, — подтвердил профессор. Анжель смотрел, ничего не понимая.

— Что это значит? — спросил он. — Выходит, этот парень умер?

Атанагор потянул его к двери. Аббат Грыжан поспешил за ними. Жуйживьом остался снимать халат. Он склонился над практикантом и ткнул ему пальцем в глаз. Тело осталось бездвижным.

— Никто бы не смог ему помочь, — сказал профессор. — Посмотрите сюда.

Анжель с порога обернулся. Бицепс на той руке, где была культя, треснул и раскрылся. Края расщелины вздулись зелеными валиками, и из непроглядных недр зияющей раны били ключом кипящие пузырики.

— Прощайте, дети мои, — сказал Жуйживьом. — Жаль, что эдак вышло. Я не ожидал такого поворота событий. Собственно говоря, если бы Дюдю куда-нибудь исчез, как мы надеялись, все сложилось бы совсем иначе и студент-медик вместе с Баррицоне были бы сейчас живы. Но нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Вода течет. И потом... — Он посмотрел на часы. — И потом оказывается, что ты слишком стар.

— Прощайте, доктор, — сказал Атанагор. Жуйживьом грустно улыбнулся.

— Прощайте, — сказал Анжель.

— И главное, не волнуйтесь, — сказал аббат. — Все полицейские инспекторы — дураки набитые. Может быть, хотите место отшельника?

— Нет, — ответил Жуйживьом. — Я устал. Пусть все будет, как есть. Прощайте, Анжель. Бросьте валять дурака. Я оставлю вам свои желтые рубашки.

— Я непременно буду их носить, — сказал Анжель. Они вернулись в комнату и пожали профессору руку.

Потом, пропустив аббата вперед, стали спускаться по скрипучей лестнице. Анжель шел третьим. Он в последний раз обернулся. Жуйживьом махнул на прощание рукой. Уголки его губ выдавали волнение.

XI

Атанагор шел посередине. Руку он держал на плече Анжеля, который шагал слева; справа археолога под руку взял аббат. Они направлялись в археологический лагерь, чтобы забрать с собой Бронзу и навестить Клода Леона.

Сначала никто не разговаривал, но аббат Грыжан не умел долго молчать.

— Не понимаю, почему профессор Жуйживьом отказался от места отшельника, — сказал он.

— Я думаю, он больше не мог терпеть, — ответил Атанагор. — Всю жизнь лечить людей — и так закончить...

— Но ведь со всеми врачами случается... — сказал аббат.

— Только арестовывают не всех, — заметил Атанагор. — Как правило, они скрывают результаты. А профессор Жуйживьом не хотел юлить и прятаться.

— Но как им удается скрывать результаты? — спросил аббат.

— В тот момент, когда больной должен умереть, они передают его другому врачу, более молодому, — сказал Атанагор. — И так все время.

— Что-то в этой цепи от меня ускользает. Ведь если больной умирает, то кто-нибудь из врачей должен за это ответить.

— В такой ситуации больной нередко выздоравливает.

— В какой ситуации? — снова спросил аббат. — Простите, но я не очень вас понимаю.

— В ситуации, когда старый врач передает своего пациента молодому, — сказал Атанагор.

— Но доктор Жуйживьом не был старым врачом... — заметил Анжель.

— Лет сорока, сорока пяти... — прикинул аббат.

— Да, где-то так, — согласился Атанагор. — Просто ему не повезло.

— Но ведь во всем мире каждый день люди убивают людей, — сказал аббат. — Я не понимаю, почему он отказался от места отшельника. Религия для того и придумана, чтобы покрывать преступления. В чем же дело?

— Вы правильно сделали, что предложили ему, — сказал археолог. — Но он слишком честен, чтобы согласиться.

— Экая дубовая голова! Ну кто заставляет его быть честным! — подивился аббат. — Что с ним теперь будет, а?

— Вот уж чего не знаю... — пробормотал Атанагор.

— Он уедет отсюда, — сказал Анжель. — Он же не хочет, чтобы его схватили. Заберется в какую-нибудь затхлую дыру.

— Давайте поговорим о другом, — предложил Атанагор.

— Великолепная идея, — обрадовался Грыжан. Анжель не ответил, и все трое продолжали путь молча.

Порой они наступали на улиток, и тогда из-под ног брызгал желтый песок. Тени их скользили за ними — крошечные, вертикальные. Эти тени можно было заметить, только расставив ноги. По загадочной случайности тень аббата поменялась местами с тенью археолога.

XII

Профессор Жуйживьом бросил вокруг себя прямолинейный взгляд. Кажется, все в порядке. Только тело практиканта на операционном столе продолжало кое-где лопаться и пузыриться. Убрать его — и все. В углу стоял внушительных размеров оцинкованный бак. Жуйживьом подкатил к нему операционный стол, скальпелем рассек ремни и вытряхнул в бак тело. Вернувшись к этажерке, уставленной бутылками и склянками, профессор выбрал две из них и вылил содержимое на разлагающиеся останки практиканта. Затем открыл окно и покинул помещение.

Очутившись в своей комнате, профессор сменил рубашку, пригладил перед зеркалом волосы, проверил, в порядке ли бородка, и начистил ботинки. Он открыл шкаф, нащупал стопку желтых рубашек и бережно перенес их в комнату Анжеля. Потом, не возвращаясь к себе и не оборачиваясь, без тени волнения, спустился вниз. Он вышел через черный ход, около которого его ждала машина.

Анна работал у себя, а Дюдю диктовал Рошель письма. Услышав шум мотора, все трое вздрогнули и высунулись из окон. Но шум доносился с другой стороны. Заинтригованные, они спустились на первый этаж. Впрочем, Анна тотчас поднялся, опасаясь получить от Дюдю нагоняй за то, что отвлекается от работы в рабочее время. Прежде чем совсем уехать, Жуйживьом сделал круг. Сквозь скрежет зубчатых колес он не расслышал, что кричал ему Амадис, поэтому ограничился тем, что помахал ему рукой и на предельной скорости рванул через ближайшую дюну. Послушные колеса плясали по песку, разбрасывая вокруг фонтаны желтой пыли. Солнце превращало эти фонтаны в дивные песчаные радуги, которые доставляли Жуйживьому небывалое наслаждение своей безудержной многоцветностью.

На вершине холма профессор едва не столкнулся со взмыленным велосипедистом, одетым в форменную блузу табачного цвета и тяжелые, подбитые гвоздями башмаки, над верхним краем которых выглядывали носки из серой шерсти. Облачение велосипедиста дополняла форменная фуражка. Это был инспектор, посланный арестовать Жуйживьома.

Поравнявшись с велосипедистом, Жуйживьом дружески помахал ему рукой, потом стремительно съехал по склону.

Он смотрел на окружающий его пейзаж, будто нарочно созданный для запуска самолетов, и даже чувствовал в руках бешеную дрожь «Пинга-903» в тот момент, когда тот готов был вырваться из его объятий и совершить единственный в своей самолетной жизни счастливый полет.

«Пинг» пошел на слом, Баррицоне и практикант тихо гнили, а он, Жуйживьом, убегал из-под носа инспектора, который явился по его душу потому лишь, что в правой колонке списка у него значилось на одно имя больше — или же не хватало одного имени в левой колонке.

Жуйживьом старался объезжать пучки лоснящейся травы, чтобы не нарушать гармонию округлых линий, царившую в пустыне, — гармонию без теней, потому что солнце вечно висело в зените, но еле грело, пассивное и ленивое. Несмотря на большую скорость, профессор почти не чувствовал ветра, и если бы не шум мотора, тишина, окружавшая его, была бы совершенной. Подъемы, спуски. Ему нравилось срезать дюны наискосок. Черная зона надвигалась с капризной прихотливостью, то внезапно и резко, то медленно и неуловимо, в зависимости от того, какое направление задавал профессор своему передвижному механизму. На секунду он закрыл глаза. Вот она, черная зона. В последний миг профессор крутанул руль на четверть оборота и отдалился от нее по широкой кривой, очень точно повторявшей изгиб его мысли.

Профессорский взгляд зацепился за два маленьких силуэта, и Жуйживьом узнал Олив и Дидиша. Они играли во что-то, присев на корточки. Профессор прибавил скорость и резко затормозил около детей.

— Здравствуйте, — сказал он, выходя из машины. — Во что играем?

— Ловим люмиток... — сказала Олив. — У нас их уже миллион.

— Миллион двести двенадцать, — поправил Дидиш.

— Вот и чудно, — сказал доктор. — Ничем не болеем?

— Нет, — сказала Олив.

— Не особенно... — отметил Дидиш.

— Что с тобой? — спросил Жуйживьом.

— Дидиш проглотил люмитку.

— Как же ты так, балбес? — сказал профессор. — Они ведь грязные. Зачем ты это сделал?

— Так просто, — сказал Дидиш. — Посмотреть, что будет. Не такая уж это гадость.

— Он совсем спятил, — доложила Олив. — Я не хочу больше выходить за него замуж.

— Ты совершенно права... — заверил ее профессор. — Вдруг он и тебя заставит люмиток глотать, а?

Он потрепал девочку по светлым волосам. Под солнечными лучами они выгорели отдельными прядями, а блестящая кожа покрылась ровным темным загаром. Присев перед корзиной с люмитками, дети в напряженном ожидании смотрели на профессора.

— Ну что же, будем прощаться? — сказал Жуйживьом.

— Вы разве уезжаете? — спросила Олив. — А куда?

— Я и сам не знаю. Поцеловать-то тебя можно?

— Только без глупостей!.. — предупредил мальчик. Жуйживьом расхохотался.

— Ты что, боишься? Это потому, что она передумала выходить за тебя замуж и может теперь уехать со мной?

— Вот еще! — возмутилась Олив. — Вы слишком старый.

— Ей другой нравится, — сказал Дидиш. — Тот, у которого собачье имя.

— А вот и нет! — возразила Олив. — Глупости какие. Тот, у кого собачье имя, его зовут Анна.

— А тебе больше нравится Анжель? — спросил Жуйживьом.

Олив залилась краской и потупилась.

— Она просто дура, — сказал Дидиш. — Тот тип тоже слишком стар. Будет он возиться с какой-то сопливой девчонкой!

— А ты ведь не намного старше ее, — сказал профессор.

— Я старше на целых шесть месяцев, — гордо заявил Дидиш.

— Ах, вот оно что... — сказал Жуйживьом. — Ну тогда... — Он наклонился и поцеловал Олив. Потом он поцеловал еще и Дидиша, которого это слегка удивило.

— До свидания, доктор, — сказала Олив. Жуйживьом сел за руль. Дидиш наконец поднялся и стал рассматривать машину.

— Можно мне порулить немного? — спросил он.

— В другой раз, — сказал Жуйживьом.

— А куда вы едете? — спросила Олив.

— Туда... — Жуйживьом неопределенно махнул в сторону черной зоны.

— Ух ты! — сказал мальчик. — Отец обещал, что если я хоть раз переступлю границу этой зоны, он меня выдерет!

— И мой тоже, — закивала Олив.

— А вы ни разу не пытались туда попасть? — спросил профессор.

— Ну, вам-то мы можем сказать... Пытались, конечно, но ничего там не увидели...

— Как же вы выбрались?

— Олив туда не входила. Она держала меня.

— Смотрите, больше так не делайте, — предостерег профессор.

— Да там и нет ничего интересного, — сказала Олив. — Ничегошеньки не видать. Ой, смотрите, кто это там?

Дидиш поглядел вдаль:

— Похоже, велосипедист.

— Я поехал, — сказал Жуйживьом. — Прощайте, дети. Он еще раз поцеловал Олив. Она охотно позволяла это делать, если ее целовали нежно.

Оживший мотор визгливо завыл; профессор с места врубил скорость. У подножия дюны машина фыркнула и разом махнула через хребет. Теперь Жуйживьом не менял направления. Уверенной рукой он сжимал руль, нога упрямо давила на газ. Ему казалось, что он мчится прямо на стену. Черная зона приближалась и росла, загораживая собою все. Внезапно машину накрыл тяжелый ледяной мрак. В том месте, где это произошло, в черной стене осталась вмятина, мало-помалу затянувшаяся. Как смятая резина медленно принимает изначальную форму, так и непроницаемая стена постепенно восстановила свою ровную и гладкую поверхность. Только двойной след шин напоминал о том, что здесь только что проехал доктор Жуйживьом.

Велосипедист соскочил на землю в нескольких метрах от детей, следивших за его приближением, и подошел, ведя велосипед за руль. Колеса увязали в песке по самые ободья, и никелированные детали успели отшлифоваться до ослепительного блеска.

— Здравствуйте, дети, — сказал инспектор.

— Здравствуйте, месье, — ответил Дидиш.

Олив придвинулась ближе к мальчику. Ей не понравилась фуражка велосипедиста.

— Вы тут не видели человека по имени Жуйживьом?

— Видели, — сказал мальчик, но Олив пихнула его локтем.

— Сегодня — не видели, — сказала она.

Дидиш открыл было рот, но Олив опередила его:

— Он уехал вчера, чтобы сесть на автобус.

— Не городи ерунду, — сказал инспектор. — С вами только что был человек. У него машина.

— А, это молочник, — сказала Олив.

— Хочешь сесть в тюрьму за вранье? — спросил инспектор.

— Я не хочу с вами разговаривать, — сказала Олив. — И ничего я не вру.

— А ну говори, кто это был, — повернулся инспектор к Дидишу. — Если скажешь, подарю тебе мой велосипед.

Дидиш посмотрел на Олив, потом на велосипед. Олив выглядела недовольной, но велосипед так заманчиво блестел.

— Это был... — начал Дидиш.

— Это был один из инженеров, — выпалила Олив. — Тот, у которого собачье имя.

— Вот как? — сказал инспектор. — У которого собачье имя, правда? — С грозным видом он подступил к Олив. — Я только что видел его в гостинице, маленькая дрянь.

— А вот и нет! Это был он! — заупрямилась Олив. Инспектор поднял руку, будто собирался ее ударить, и девочка инстинктивно заслонилась локтем. От этого жеста выступили вперед ее маленькие круглые грудки, а у инспектора было хорошее зрение.

— Ну что ж, я знаю другой способ, — сказал он.

— Вы мне надоели, — сказала Олив. — Все равно это был один из инженеров.

Инспектор придвинулся ближе.

— Держи мой велосипед, — сказал он Дидишу. — Можешь покататься.

Дидиш посмотрел на Олив. Вид у нее был испуганный.

— Оставьте ее в покое. Не трогайте ее, — сказал мальчик, оттолкнув велосипед, который инспектор успел сунуть ему в руки. — Я не хочу, чтобы вы дотрагивались до нее. Все лезут потрогать ее и поцеловать. Мне это уже осточертело. Это моя подружка, а не ваша, в конце концов, и если вы начнете к ней приставать, я сломаю ваш велосипед.

— Ишь ты, — сказал инспектор. — Ты тоже захотел в тюрьму?

— Ну был у нас тут профессор, — решился Дидиш. — Теперь я вам все сказал. Оставьте Олив в покое.

— Я оставлю ее в покое, если сочту это нужным, — сказал инспектор. — Она заслужила того, чтобы сесть за решетку. — И он схватил Олив за плечи.

Дидиш размахнулся ногой и изо всех сил пнул колесо в то место, откуда расходятся спицы. Лязгнуло железо.

— Пустите ее, — повторил мальчик, — или я вам тоже пинков надаю.

Инспектор выпустил Олив и стал от гнева, весь красный. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда здоровенный эгализатор.

— Если ты не перестанешь, я выстрелю, — предупредил он.

— А мне плевать, — сказал мальчик.

Олив бросилась между инспектором и Дидишем.

— Если вы застрелите его, — закричала она, — я подниму такой шум, что вы умрете. Оставьте нас в покое, мерзкий старый шпик! Убирайтесь вон с вашей идиотской фуражкой! Вы гадкий, гнусный, вы не посмеете меня тронуть. Попробуйте только суньтесь, я искусаю вас.

— Тогда вот что я сделаю, — сказал инспектор, — я застрелю вас обоих, а потом буду трогать тебя, сколько захочу.

— Ах вы поганый старый фараон! — вскричала Олив. — Это так-то вы выполняете свой долг! Вашей жене и дочери нечем гордиться. Только и умеете вы, полицейские, что в людей стрелять. Все, на что вы способны, это старушек и детей через улицу переводить. Или раздавленную собачку с мостовой подобрать. Но со всеми вашими эгализаторами и фуражками вы не можете сами арестовать одного несчастного профессора Жуйживьома!

Инспектор задумался, сунул эгализатор обратно в карман и отвернулся. Постояв с минуту, он поднял велосипед. Переднее колесо уже не крутилось. Оно было все искорежено. Инспектор ухватился за руль и оглядел песок под ногами. На нем явственно отпечатались следы профессорской машины. Инспектор покачал головой и посмотрел на детей. Вид у него был смущенный. Мгновение спустя он уже шел в том направлении, где исчез профессор.

Олив и Дидиш остались на прежнем месте. Оба были сильно напуганы. Они провожали глазами инспектора, который удалялся от них, взбираясь на холмы, спускаясь в низины и таща за собой ненужный велосипед; он все уменьшался. Шел он ровным шагом, не сбавляя скорости, никуда не сворачивая с двойной колеи, проложенной профессором; потом глубоко вздохнул и вошел в черную зону. Красное стеклышко на крыле велосипеда мелькнуло напоследок и потухло, точно глаз, припечатанный ударом кулака.

Олив сорвалась с места и бросилась к отелю, Дидиш побежал следом. Он звал ее, но она плакала и не обращала внимания. Коричневая корзина с копошащимися в ней люмитками осталась стоять на песке. Олив часто спотыкалась, потому что глаза ее не видели и думали о другом.

XIII

Аббат Грыжан и Анжель ждали под крышей Атанагоровской палатки. Археолог оставил их ненадолго, а сам отправился на поиски бронзовой девушки.

Первым спокойствие нарушил Грыжан.

— Вы все еще пребываете в своем дурацком умонастроении? — спросил он. — В сексуальном смысле, я хочу сказать.

— О, вы бесконечно правы, что жаждете дать мне хорошего пинка, — сказал Анжель. — То, чего я хотел, — отвратно. Но я в самом деле хотел этого, потому что моей физической оболочке теперь нужна женщина.

— В добрый час! — сказал аббат. — Вот это я понимаю. Нет ничего проще: займитесь малышкой, которая сейчас придет.

— Да-да, займусь, — сказал Анжель. — Просто в моей жизни был момент, когда я этого не мог. Я непременно хотел любить женщину, с которой в первый раз лягу в постель.

— И вам это удалось?

— Удалось, — сказал Анжель, — только я не вполне уверен, потому что у меня дважды создавалось такое впечатление с тех пор, как я люблю Рошель.

— Какое впечатление? — спросил Грыжан.

— Впечатление, что я знаю, — сказал Анжель, — что я уверен. Что я уверен в том, что надо делать. Что я знаю, зачем живу.

— И зачем же вы живете? — спросил Грыжан.

— Я не в состоянии это объяснить. Это очень трудно выразить, если не привык выражаться словами.

— Вернемся к началу, — предложил Грыжан. — Вы меня вконец запутали, и я, признаться, потерял нить. Это совсем мне не свойственно. Или, может, я не Грыжан? Итак?..

— Дело в том, — начал Анжель, — что я любил одну женщину. Для нас обоих это было впервые. Тогда у меня все получилось, я вам уже говорил. Теперь я люблю Рошель. Не так давно. А она... Она ко мне бесчувственна...

— Не употребляйте столь тоскливых оборотов, — сказал Грыжан. — Вы не можете этого знать.

— Но она спит с Анной. Он ее изнашивает. Он ее корежит. Он ее разрушает. Он это делает с ее согласия и вовсе не преднамеренно. Только что это меняет?

— Это многое меняет, — сказал Грыжан. — Ведь вы не злитесь из-за этого на Анну?

— Нет, не злюсь, и все же постепенно перестаю его любить. Он слишком долго ею пользуется, а вначале говорил, что ему на нее плевать.

— Знакомая история, — сказал аббат. — А потом они берут да и женятся на них.

— Он уже не женится на ней. В общем, она меня не любит, а я ее люблю, но вижу, что ее песенка спета.

— Да нет, она еще ничего. Несмотря на ваши тошнотворные описания.

— Этого недостаточно. Мне все равно, что когда-то, до нашей встречи, она была лучше. Невыносимо видеть теперешнюю ее деградацию, которая происходит без моего участия.

— Помилуйте, но ведь и с вашим участием эта деградация непременно произошла бы.

— Нет, не произошла бы. Я ведь не монстр какой-нибудь. Я бы отпустил ее, не доведя до разрушения. И сделал бы это не для себя — для нее. Чтобы она могла найти себе еще кого-нибудь. Ведь у женщин нет ничего, кроме формы, чтобы сцапать мужчину.

— Ох, вы меня сегодня уморите, — сказал аббат. — Цапают людей только крокодилы.

— Крокодилиц я не беру в расчет. Видите ли, — сказал Анжель, — если я говорю «женщина», то имею в виду красивую женщину. Остальные, то есть крокодилицы, обитают за пределами этого мира.

— Но как эти несчастные находят себе мужчин?

— Так же, как расходятся рекомендуемые врачами медикаменты. Никакой рекламы, лишь совет лечащего доктора. Эти товары иначе не продашь; кто-то кому-то шепнет на ухо, вот и все. Дурнушки выходят замуж только за тех, кто их хорошо знает. Или, возможно, могут свести с ума своим запахом. Или чем-то в этом роде. А может, лентяй какой на них позарится.

— Все это ужасно, — сказал аббат. — Вы открываете мне такие подробности, которые из-за моей безгрешной жизни и долгих медитаций были от меня сокрыты. Должен признаться, что священник — это особая статья. Женщины сами его находят и, в сущности, достаточно просто сделать выбор. Но они все дурнушки, и вам ничего другого не остается, как не грешить. Проблема разрешается сама собой. Остановите меня, потому что я начинаю путаться.

— Так вот к чему я все это говорил, — продолжал Анжель. — Красивую женщину надо бросать или же предоставлять ей свободу прежде, чем она растратит себя целиком. В отношениях с женщинами я всегда придерживался этого правила.

— Только не все женщины согласятся, чтобы их бросали, — заметил Грыжан.

— Можно найти выход. Или вы делаете это с ее согласия, потому что некоторые понимают то, что я вам только что объяснил, и тогда вы живете в свое удовольствие, не теряя при этом ее. Или же есть другой способ — это быть с ней жестоким, и тогда она сама от вас уйдет. Но это грустный способ. Нужно помнить, что в тот момент, когда вы даете ей свободу, вы все еще любите ее.

— Вероятно, именно так вы и определяете, что женщина еще не до конца изношена? По тому, что вы все еще любите ее?

— Да, — сказал Анжель. — И в этом-то вся трудность. Вы не можете оставаться до конца безучастным. Вы бросаете ее по доброй воле и даже находите ей другого парня, но в тот момент, когда вы решаете, что все в порядке, вы начинаете ревновать.

Он замолчал. Аббат Грыжан обхватил голову руками и наморщил лоб в сосредоточенном раздумье.

— И так продолжается до тех пор, пока вы не найдете себе другую? — сказал он наконец.

— Нет. Даже найдя другую, вы продолжаете ревновать. И вынуждены страдать молча. Вы не можете не ревновать, потому что с той, первой женщиной, не дошли до конца. Всегда остается какая-то незавершенность. Но вы ни за что этим не воспользуетесь — если вы честный человек, конечно.

— Скорее, такой человек, как вы, — уточнил аббат, мало что понявший в этом сложном вопросе.

— Анна решил дойти до конца, — сказал Анжель. — Он не остановится, если его не остановить. После него уже ничего не останется.

— А если остановить, много ли останется? — спросил аббат.

Анжель ничего не ответил. Он побледнел: устал объяснять всем одно и то же. Они с аббатом сидели на кровати археолога. Анжель откинулся, заложив руки за голову, и уперся взглядом в плотную непроницаемую ткань палатки.

— Впервые в жизни, — сказал аббат, — я не сморозил ни единой глупости в течение такого большого промежутка времени. Хотел бы я знать, что происходит.

— Ничего, все в порядке, — сказал Анжель. — Вот она идет.

XIV

— Как объяснял мне Клод Леон, — говорил аббат, — эта негритяночка внутри точно из розового бархата.

Археолог кивал в ответ. Они с аббатом шагали впереди; за ними, обнимая Бронзу за талию, шел Анжель.

— Вам сегодня куда лучше, чем в тот раз... — сказала Бронза.

— Не знаю... — ответил Анжель. — Если вы так считаете, наверно, лучше. У меня ощущение, будто что-то должно произойти.

Аббат Грыжан не унимался:

— От природы я не любопытен, но мне бы очень хотелось знать, правду ли он говорит.

— Значит, он видел, раз говорит, — рассудил Атанагор. Бронза взяла руку Анжеля в свои крепкие пальцы.

— Я бы хотела побыть с вами какое-то время, — сказала она. — Возможно, в результате вы бы совсем излечились.

— Не думаю, чтобы это могло все изменить, — сказал Анжель, — но вы такая красивая. Я охотно это сделаю. Это будет как бы первый шаг.

— Вы полагаете, что потом меня уже будет недостаточно?

— Не знаю, что сказать. Я должен избавиться от навязчивой мысли: о Рошель. Но избавиться никак не могу, потому что люблю ее. Именно это и является моей навязчивой идеей. Наверно, вы сможете меня излечить, но сейчас я не берусь ничего утверждать. После Рошель у меня будет мертвый штиль, жаль, что вы как раз попадаете на этот период.

— Я не жду от вас чувств, — сказала Бронза.

— Они могут возникнуть сами, а могут и не возникнуть, так что вам лучше на них не рассчитывать. Я сам должен прийти к этому. Как видите, со своими чувствами к Рошель я совладать не в силах.

— Просто вы мало старались.

— У меня в голове все перемешалось, — сказал Анжель. — Я только-только начинаю распутывать этот клубок. Возможно, сказывается катализирующее действие пустыни. Кроме того, я возлагаю большие надежды на желтые рубашки профессора Жуйживьома.

— Он вам их оставил?

— Обещал оставить.

Анжель поднял глаза на Грыжана и археолога. Они шли вперед размашистыми шагами, и аббат объяснял что-то, сильно жестикулируя. Они находились уже на вершине дюны; Анжель и Бронза дошли только до ее подножия. Головы впереди идущих начали опускаться и вскоре исчезли по ту сторону холма. Сухой песок в низине был столь заманчив, что Анжель вздохнул.

Бронза остановилась и легла на песок. Продолжая держать Анжеля за руку, она притянула его к себе. Как всегда, на ней были лишь шорты и легкая шелковая блузка.

XV

Амадис заканчивал диктовать письма, отчего по стенам скакала огромная тень; Рошель писала под диктовку. Дюдю закурил и откинулся на спинку кресла. В правом углу стола высилась стопка готовой к отправке почты, но 975-й уже несколько дней как не появлялся — значит, письма прибудут с опозданием. Эта задержка вынуждала Дюдю нервничать. Необходимо получить распоряжения, переслать отчеты, найти возможную замену Жуйживьому, постараться решить проблему балласта, как-нибудь исхитриться и урезать зарплату всему персоналу, за исключением Арлана.

Дюдю вздрогнул, почувствовав, как все здание колыхнулось от мощного удара. Он посмотрел на часы и усмехнулся. Пробил час: Карло и Марен взялись за разрушение отеля. Часть здания, где находится бюро Дюдю, останется; место, где работает Анна, тоже. Разрушена будет только середина и комната, где жил сам Баррицоне. Помещения, занимаемые не так давно Жуйживьомом и практикантом, пострадают частично. Комнаты Рошель и Анжеля тоже пока никто не тронет. Что же касается технических исполнителей, то они и так жили кто на первом этаже, кто в подвале.

Удары доносились через разные промежутки времени, По три кряду, и сопровождались стуком падающих камней, осыпающейся штукатурки и звоном бьющихся стекол.

— Перепечатайте мне все это, — сказал Дюдю, — а потом посмотрим, что делать с почтой. Нужно найти какой-нибудь выход.

— Хорошо, месье, — сказала Рошель.

Она отложила карандаш и заголила пишущую машинку, пригревшуюся под чехлом и теперь ежившуюся от соприкосновения с воздухом. Рошель успокоила ее движением руки и достала копирку.

Амадис встал, подрыгал ногами, чтобы все части тела заняли соответствующее им место, и вышел из комнаты. С лестницы донесся звук его шагов. С минуту Рошель смотрела в пустоту, потом принялась за работу.

В большой зале нижнего этажа витала известковая пыль, сквозь которую можно было различить фигуры технических исполнителей; тяжкие молоты падали и с видимым усилием поднимались снова.

Заткнув нос, Амадис вышел через противоположную дверь; у входа он увидел Анну, который курил, засунув руки в карманы.

— Здрасьте!.. — сказал Анна, даже не шелохнувшись.

— А как же ваша работа? — спросил Дюдю.

— Вы полагаете, можно работать в таком грохоте?

— Дело совсем не в этом. Вам платят за то, чтобы вы сидели в бюро и работали, а не шлялись, руки в карманы.

— Я не могу работать в таком шуме.

— А где Анжель?

— Понятия не имею. Мотается где-нибудь с археологом и кюре.

— Одна Рошель работает, — сказал Дюдю. — Вам должно быть стыдно. К тому же не забывайте, что о вашем поведении я вынужден буду сообщить в Правление.

— Рошель выполняет механическую работу. Ей не нужно думать.

— Когда вам за это платят, надо хотя бы делать вид, — заметил Амадис. — Поднимайтесь к себе.

— Не буду.

Амадис искал, что бы такое ответить, но промолчал, заметив, что у Анны странное выражение лица.

— Сам-то вы тоже не работаете, — сказал инженер.

— Я директор. Я обязан следить за работой других и способствовать ее исполнению.

— Никакой вы не директор, — сказал Анна. — Всем известно, кто вы на самом деле. Педераст.

Дюдю ухмыльнулся:

— Продолжайте, я не обижаюсь.

— Тогда не буду продолжать.

— Да что с вами сегодня? Обычно вы ведете себя куда почтительнее — и вы, и Анжель. И все остальные тоже. Что с вами стряслось? С ума вы, что ли, посходили?

— Вам этого не понять, — сказал Анна. — Потому что в нормальном, то есть обычном своем состоянии, вы — ненормальный. Должно быть, вам просто так легче. Но для нас, людей более-менее нормальных, временами нужны кризисы.

— Что вы подразумеваете под кризисами? То, чем вы сейчас занимаетесь?

— Минуточку, я объясню. По-моему... — Анна запнулся. — Впрочем, я могу вам сказать только то, что я сам по этому поводу думаю. Остальные... то есть нормальные, сказали бы вам, пожалуй, то же самое. Хотя, может, и нет.

Амадис покивал и начал выказывать нетерпение. Анна прижался лопатками к стене отеля, все еще сотрясаемой тяжеловесными ударами железных молотов, и посмотрел поверх его головы. Он не спешил с объяснениями.

— В некотором смысле, — сказал он наконец, — вы ведете на редкость тоскливое и однообразное существование.

— Почему это? — снова ухмыльнулся Дюдю. — Я считаю, что быть педерастом оригинально.

— Не оригинально, а несуразно, — сказал Анна. — Вы сами себя ущемляете и становитесь не более чем просто педиком. Нормальный мужчина или нормальная женщина могут намного больше и имеют куда больше возможностей проявить себя как личность. Вот тут-то и вылезает ваша ограниченность.

— Это педераст-то, по-вашему, человек ограниченный?

— Да, и педераст, и лесбиянка, и все люди такого сорта страшно узколобы. Может, они в этом и не виноваты. Но только почему-то ужасно этим гордятся. Меж тем как их особенность — всего лишь смехотворный порочишко.

— Вернее — и без сомнения — это социальный порок, — сказал Амадис. — Мы обычно подвергаемся притеснениям со стороны людей, которые ведут нормальный образ жизни; то есть спят с женщинами и имеют детей.

— Да чушь все это, — сказал Анна. — Я вовсе не имел в виду презрение обыкновенных людей к педерастам и то, что они над вами смеются. Нормальные люди вовсе не чувствуют над вами такого уж превосходства. И притесняют вас совсем не они. Угнетение порождается общепринятыми нормами жизни и теми лицами, для которых существование сводится к этим нормам. На них можно не обращать внимания. Мне лично всех вас жаль, но не потому, что вы тянетесь друг к другу со всеми вашими причудами, позерством, условностями и прочим. Мне жаль вас потому, что вы действительно ограниченны. Из-за ничтожных отклонений в функционировании желез или мозга вам навешивают ярлык. Это грустно уже само по себе. Дальше — хуже; вы стараетесь соответствовать тому, что написано на ярлыке. Чтобы ярлык не врал. А люди смеются над вами, как мальчишки над убогим: не думая, что делают. Если бы они хоть чуточку подумали, им бы стало вас жалко, хотя ваше убожество — пустяк по сравнению с убожеством слепого. Впрочем, слепые — единственные калеки, над которыми можно смеяться, потому что они этого не видят. Вероятно, именно поэтому над ними никто не смеется.

— Зачем же тогда вы смеетесь надо мной и называете меня педерастом?

— Потому что я разошелся, потому что вы мой начальник и ваши представления о работе выводят меня из терпения. Вот поэтому мне сейчас все средства хороши, даже несправедливые.

— Но ведь до сих пор вы так старательно работали, — сказал Амадис, — и вдруг — бац! — понесли какой-то бред.

— Именно это я и называю быть нормальным, — сказал Анна. — Это значит сохранять способность реагировать, пусть даже пережив период отупения и усталости.

— Вы считаете себя нормальным, — продолжал Амадис, — и при этом именно до полного, идиотского отупения спите с моей секретаршей.

— Я уже выдохся, — сказал Анна. — У нас с ней скоро все кончится. Мне теперь охота сходить глянуть на негритянку...

Амадис брезгливо поежился.

— В свободное время делайте, что хотите. Только мне об этом не докладывайте. А теперь — живо за работу.

— И не подумаю, — решительно заявил Анна. Амадис нахмурился и нервно провел рукой по белобрысой голове.

— Это же уму непостижимо, — сказал Анна, — сколько народу вкалывает задаром. Сидят в конторах по восемь часов в день! И главное — в состоянии высиживать!

— Но ведь и вы делали то же самое, — заметил Амадис.

— Мне надоело слышать про то, что было. Будто нельзя вдруг взять — да разобраться, что к чему, даже будучи в глубокой жопе.

— Не произносите при мне таких слов, — сказал Амадис. — Пусть вы не меня лично имеете в виду — в чем я сомневаюсь, — все равно: мне неприятно это слышать.

— Вас я имею в виду лишь постольку, поскольку вы директор. Тем хуже, если выразительные средства, которыми я пользуюсь, попадают в другую цель. Теперь вы сами видите, насколько вы ограниченны и как крепко липнет к вам ярлык. Вы так же узколобы, как человек, состоящий в политической партии.

— Вы мерзавец, — сказал Амадис. — Кроме того, вы мне неприятны физически. И наконец, вы бездельник.

— Да от бездельников конторы ломятся, — сказал Анна. — Их тьма-тьмущая. Утром они помирают со скуки. Вечером — тоже. А днем, в обед, идут и нажираются из алюминиевых плошек всякой дряни, на которую человеку и смотреть-то противно. После обеда они переваривают то, что заглотили, дырявят бумагу, строчат частные письма и названивают приятелям. Иногда среди них вдруг заводится некто, способный приносить реальную пользу. Этот некто может создавать, творить. Он пишет письмо, которое приходит в соответствующую контору. Письмо деловое. Конторе достаточно ответить «да» или «нет», и дело в шляпе. Но только так никогда не бывает.

— У вас богатое воображение, — сказал Дюдю. — И поэтическая, героическая и всякая там душа. В последний раз говорю вам: идите работать.

— В сущности, на каждого живого человека приходится одна канцелярская крыса, этакий человек-паразит. Единственное, что оправдывает существование этого паразита, — письмо, которое разрешит проблему живого человека. И вот, чтобы продлить свое существование, крыса-паразит тянет с рассмотрением письма. А живой-то человек этого не знает.

— Довольно, — сказал Дюдю. — Честное слово, это какая-то галиматья. Я могу поручиться, что есть люди, которые сразу отвечают на письма. Это, между прочим, тоже работа. Так тоже можно приносить пользу.

— Если бы каждый живой человек встал и пошел искать по конторам, кто его собственный паразит, и если бы он его укокошил...

— Вы меня очень огорчаете, — сказал Дюдю. — Собственно говоря, мне бы следовало выбросить вас вон и нанять другого на ваше место. Но, если честно, я думаю, во всем виновато солнце и навязчивая идея спать с женщиной.

— И тогда, — продолжал Анна, — конторы превратились бы в гробы, и каждый крошечный кубик желтой или зеленой краски на стенах, каждый кусочек полосатого линолеума на полах содержал бы скелет паразита. И алюминиевые плошки больше бы не понадобились. Счастливо оставаться. Пойду наведаюсь к отшельнику.

Амадис Дюдю онемел от изумления, провожая Анну глазами. А тот пустился в путь длинными, энергичными шагами и, поигрывая хорошо отлаженными мускулами, без усилий взлетел на холм. Он вычертил замысловатую цепь чередующихся следов и, доведя ее до вершины песчаной выпуклости, бросил там, предоставив своему телу самостоятельно продолжать путь. Вскоре он совсем исчез из виду.

Директор повернулся и вошел в гостиницу. Молоточный перестук стих. Карло и Марен выносили наваленные в кучу обломки. Со второго этажа доносилась трескотня пишущей машинки и мелодичные звоночки, возвещающие конец строки; их заглушал металлический скрежет лопат. На обломках гостиницы уже успели вырасти голубовато-зеленые грибы.