Онлайн чтение книги Похороны месье Буве L'ENTERREMENT DE MONSIER BOUVET
8

В морге Института судебной медицины тоже мигали лампочки. Мадемуазель Бланш не поняла даже, куда попала. Должно быть, ей сперва показалось, что это какая-то контора, а потом, когда она увидела нумерованные ящики, — что ее привели на какой-то необычный склад.

Бопер поехал с ней. При консьержке осталась сиделка, которую прислали из управления. Темнота опустилась на город, Париж будто почернел. Нависшие громадой облака сомкнулись так плотно и были такими темно-серыми, что казалось, наступил зимний вечер. Дождь все лил, не ослабевая, на улицах не осталось ни одного прохожего, но вода в небесных резервуарах все не кончалась.

Оба вымокли, хотя и приехали на такси. Мадемуазель Бланш надела старомодную черную шляпку, которая сидела на самой макушке, а вокруг пенились седые кудряшки, похожие на ореол из искусственного снега, которым украшают рождественскую елку.

Увидев, что в металлических ящиках лежат мертвые тела, она долго стояла как в столбняке. Потом, мало-помалу, все поняла, ее взгляд остановился на лице Буве, и она зашевелила пальцами, точно перебирала четки.

Она не промолвила ни слова. Лицо Буве было уже совсем не то, что на набережной Турнель или на набережной Орфевр. Оно потеряло всякое выражение, не осталось и следа улыбки в уголках губ.

Служитель готов был задвинуть ящик, а она все смотрела, и бесцветные глаза ее медленно увлажнялись. Теперь она, должно быть, видела смутно, сквозь слезы, похожие на дождинки, которые дрожали на ее волосах. Ее губы беззвучно тряслись.

Слезы текли по лицу длинным зигзагом и застывали на подбородке.

— Вы его узнаете?

Она утвердительно кивнула, и на ресницах опять заблестели слезы. Боперу пришлось мягко, неловко взять ее под руку, чтобы она отошла от ящика, пока его задвигали.

Такси ожидало их у выхода. Мадемуазель Бланш боязливо посмотрела на другие ящики с покойниками, словно ожидая, что их все тоже сейчас откроют.

На полу оставались мокрые следы от их ног. Им пришлось еще раз нырнуть под дождь, прежде чем они смогли укрыться в такси, а выходя на набережной Орфевр, оба вымокли опять.

Здесь, окончательно сбив с толку бедную женщину, ее разлучили с инспектором, к которому она уже успела привыкнуть и даже чуточку сродниться.

Может быть, Бопера сочли недостаточно тонким для такого допроса? Или отстранили, потому что он был специалистом по семейным расследованиям, а тут дело, очевидно, приняло иной оборот?

— Я сменю вас. Идите домой и обсохните, старина.

Он не настаивал. Хотя возвращаться домой ему не хотелось и он совсем не устал. Мадемуазель Бланш проводила его тоскующим взглядом, как будто он предавал ее, оставлял одну с новым незнакомым человеком.

Но Люка оказался совсем не страшным. И сама полиция сейчас, вечером, когда почти все уже разошлись, выглядела мирно. Двери пустых кабинетов остались открытыми, в коридоре тоже никого. На подносе стояли пустые пивные кружки и одна почти полная, из которой инспектор отхлебнул пару глотков.

Он предложил старой женщине сесть в кресло, обитое красным бархатом, и произнес маленькую вступительную речь:

— Не беспокойтесь, здесь никто не сделает вам ничего плохого. После нашего разговора вас непременно отвезут домой, туда, где сейчас осталась сиделка, к слову сказать, очень знающая и добросовестная.

В ответ она машинально, бездумно пробормотала:

— Спасибо.

— Я мог бы вызвать вас и завтра, но с этим делом связаны интересы стольких людей, что чем раньше оно прояснится окончательно, тем будет лучше. Вы не голодны?

— Нет.

— И пить не хотите? Ладно. Может, закрыть окно?

За окном грозовой сумрак смешался с вечерним, змеистые молнии словно выпадали из грохочущих туч и тонули в Сене, на секунду озаряя мост, по которому проезжали автобусы и такси, но не было ни одной человеческой фигуры.

— Вы боитесь грозы?

Она не посмела ответить, но он и так понял, что боится, подошел к окну, задернул занавески, потом сел перед ней и закурил.

— Вас зовут мадемуазель Бланш. Бланш, а дальше? Как ваша фамилия?

Слова медленно доходили до нее, и ей каждый раз приходилось напрягаться, чтобы понять, о чем ее спрашивают:

— Моя фамилия?

— Фамилия ваших родителей? Вы где родились?

— В Конкарно. Моего отца звали Барбелен.

— А вас зовут Бланш?

— Меня звали Шарлоттой. Это он, когда мы уехали в Брюссель, назвал…

— Вы с ним не были женаты?

Она покачала головой.

— Чем вы занимались, когда познакомились с покойным, которого в то время, если я не ошибаюсь, звали Гастоном Ламбло?

Она не ответила, и, вооружившись терпением, он пришел ей на помощь:

— В каком квартале Парижа вы жили?

— Возле площади Бланш.

— Одна?

Ее изумляло, что ее заставляют ворошить такое далекое прошлое. Может, она уже ничего не помнит? Или у нее совсем заржавели мозги?

— Вы жили с неким Пьером Манчелли?

Вздохнув, она кивнула.

— И занимались проституцией? Вы были занесены в картотеку?

Она не заплакала, не смутилась, не стала отнекиваться. Просто продолжала смотреть на него ошеломленно и с легким ужасом.

— Если я говорю что-нибудь не так, не бойтесь, поправьте меня.

— Да нет.

— Все правильно?

— Да.

— Вы стали любовницей Ламбло?

— Да.

— Чем он занимался в те времена?

— Не знаю.

— Он был еще студентом?

— Не знаю.

— Где он жил?

— Со мной.

— Недалеко от улицы Бланш?

— В маленьком отеле, забыла, как называется улица… окна выходили на бульвар Батиньоль, возле площади Клиши.

— Он там жил до того, как познакомился с вами?

— Он жил на улице Принца.

— Вы ради него бросили Манчелли?

Она пошевелилась, ей было не по себе. Люка все отчетливее понимал, что пересказывал все не совсем точно, что ей хотелось поправить его, но она не находила слов, ведь даже мысли, наверное, расплывались в ее старческой голове.

— Не торопитесь. Хотите, я приготовлю кофе?

Он увидел, что зашел с правильной стороны.

При слове «кофе» ее глаза заблестели, и тогда он снял трубку и позвонил в пивную «Дофин»:

— Фирмен, у вас хватит духу нырнуть под дождь и принести мне сюда кофе и пива? Побольше кофе. Лучшего, какой есть.

Он дал ей немного отдохнуть, зашел в соседний кабинет и поручил единственному сидевшему там инспектору просмотреть старую картотеку полиции нравов.

Когда он вернулся, Бланш сидела неподвижно. Должно быть, она могла просиживать так часами, почти не осознавая происходящее. Он снова вышел в коридор навстречу официанту из пивной, подоспевшему с подносом в руках. Фирмен пришел с большим красным зонтом, с которым обычно в дождь встречал посетителей на тротуаре, вид у него был веселый, точно гроза возбуждала его.

— Что, преступление? — Он показал пальцем на дверь кабинета. — Громила?

— Старушка.

Люка сам положил ей в кофе сахару, поинтересовался, не нужно ли молока, и любезно подал ей чашку.

— Прежде всего, запомните: что бы ни случилось в те далекие годы, существует срок давности. Понимаете? Нет? Это означает, что ни вам, ни вашему бывшему любовнику Ламбло, даже если бы был жив, уже не могут предъявить никакого обвинения. Я допрашиваю вас не по делу Манчелли, а потому, что нам необходимо восстановить все обстоятельства жизни Ламбло.

Он говорил медленно, но и это было для нее слишком быстро и слишком сложно. Несмотря на задернутые занавески, она продолжала трястись всем телом после каждого громового раската; может быть, все время, пока он тут распинался, она в страхе ожидала следующего удара грома?

Чашку она держала осторожно, пила маленькими глоточками, как светская дама в гостях.

— Вы ушли от Манчелли, когда Ламбло стал вашим любовником?

Он дважды повторил вопрос другими словами.

— Не знаю. Не сразу.

— Кем он был для вас? Просто клиентом?

— Да вроде нет.

— Он вам платил?

— Кажется, нет.

— Это он предложил вам жить с ним?

— Да.

— Он хотел, чтобы вы больше не выходили на панель?

Опять не совсем верно. Надо было внимательно следить за выражением ее лица и читать на нем ее мысли, сомнения, колебания. Ведь она тоже, по всей видимости, силилась установить истину.

— У Ламбло были деньги?

— Не много.

— Так что он целыми днями делал? Было похоже, что он ходит на работу — в контору или в мастерскую?

— Нет.

— Он вставал поздно? Целыми днями шатался?

— Да.

— А иногда брал и из ваших денег?

— Наверное, да.

Люка почти не представлял себе то время, о котором ему только рассказывали, когда он еще начинал служить в полиции. Площадь Клиши, бульвар Батиньоль — все это был тогда опасный район, гнездо апашей. Девушки щеголяли в плиссированных юбках и носили пышно взбитые волосы, а мужчины дрались из-за них на ножах.

— Ламбло был таким, как все?

— Нет.

— Он хотел, чтобы вы изменили свою жизнь?

— Не то чтобы сразу.

— А Манчелли хотел, чтобы вы к нему вернулись?

— Ну да.

— Случалось Ламбло водить вас на танцы?

— Иногда. Чаще всего ходили в разные кабаре, где пели и читали стихи, возле бульвара Рошешуар.

— Его там знали? У него были друзья? — Да.

Увы, она не помнила, как назывались эти кабаре. В большинстве из них просто дразнили буржуазную публику, но были одно или два, где кипело кое-что посерьезнее, там велись разговоры об общественной справедливости и как раз в те самые годы начали собираться анархисты.

— При вас никогда не говорили о бомбах?

— Говорили.

— Ламбло?

— И он, и все остальные тоже.

В дверь постучали, и вошел инспектор, который принес Люка выцветшую розовую карточку, на которую старуха взглянула с внезапным страхом.

— Не бойтесь. Это останется между нами.

Да, конечно, дважды в неделю она обязана была приходить в полицию, почти туда, где сидела сейчас, и, как водится, иногда ее отправляли провести недельку-другую в больницу Сен-Лазар.

— Ламбло не был болен?

Видя карту в руках инспектора, она не могла не понять, о чем ее спрашивают.

— Нет.

— А вы?

— Мне везло.

— Ламбло любил вас?

— Не знаю.

Может, дело было не в любви, и он покинул Латинский квартал так же точно, как уехал когда-то из Рубэ — повинуясь зову мятежной души, в порыве усталости или отвращения.

Опуститься до площади Клиши — это была не такая уж редкость. В те времена немало сынков из хороших семейств ошивались на Монмартре и в окрестностях, причем общались не только с художниками и шансонье, но и с сутенерами, которые их виртуозно облапошивали.

Некоторые шли еще дальше, вступали в подпольные общества, члены которых бросали бомбы в машины президента или иностранных монархов.

Люка пришло в голову спросить:

— Он сочинял?

— Да.

— Книги?

— Не знаю. Он много писал. А потом читал вслух своим приятелям.

— А в газетах это когда-нибудь печатали? Подумайте хорошенько. Вспомните.

Ее распухавшие от жары ноги начали болеть, хоть она была обута в мягкие шлепанцы, но она не решалась скинуть их под столом.

Люка упорно гнул свое и продолжал подсказывать:

— А бывал он на Монмартре?

Она как раз освободила одну ногу. И повторила, смутившись, но не из-за вопроса, а из-за своей дерзости:

— На Монмартре? — И вдруг это слово осветило ее память. — Да. В одной книжной лавке…

Может, она сохранилась и по сей день? Во всяком случае, в те времена там проводились сборища анархистов, вернее, вольнодумцев, продавались их брошюры и печаталась маленькая газетка.

— В тот раз вы зашли вместе с ним?

— Да.

— Что там делали?

— Спорили. Ламбло что-то им прочел.

Она не поняла. Она вообще ничего не понимала. Ее любовник и не ждал от нее понимания. То, что она была публичной девкой, падшей ниже некуда, его устраивало, потому что отвечало его тогдашнему образу мыслей. А чтобы уж совсем порвать со всякими условностями, он, верно, сам посылал ее на панель и забирал заработанные ею гроши.

— Манчелли ему угрожал?

Это было ясно и так. Она даже не сочла нужным ответить.

— А Ламбло был вооружен?

Скорее всего, складным ножом, мода на револьверы еще не наступила.

— А потом вы с ним пошли в «Мулен-де-ля-Галет»?

— Мы только раз тогда туда и ходили.

— Манчелли поджидал вас на улице. Ламбло нанес ему удар, и вы сбежали. Что вы делали потом, до утра?

— Шли.

— По городу?

— Через весь город и дальше. Мы вышли из Парижа через Фландрские ворота. Потом долго шли за городом и, когда уж было совсем светло, сели в поезд на какой-то маленькой станции.

— Вы поехали в Бельгию.

— Да.

— У вас были с собой деньги?

— Почти не было. Только чем заплатить за два-три дня в отеле.

Они почти не скрывались, и все-таки их так и не нашли.

— Вы изменили имя?

— Да. Он велел мне говорить, что меня зовут Бланш и что я его жена.

— Вы любили его?

Не ответив, она только посмотрела на него, и впервые с тех пор, как она оказалась в этом кабинете, ее глаза снова увлажнились.

— Вы работали в кафе?

— В большой пивной на площади Брукер. Я прислуживала в зале, а он работал в подвале.

— Ему приходилось плохо?

Казалось, эти слова испугали ее, и она не сразу оправилась; должно быть, она изо всех сил пыталась воскресить в памяти прошлое.

— Вряд ли. По выходным мы ездили за город, в лес Камбр. Так, что ли, он называется?

Она была рада, что вспомнила это название, должно быть, оно связывалось у нее со счастливыми днями.

— Он бросил вас ради другой женщины?

— Не знаю. Вряд ли. Просто уехал.

— Не предупредив вас?

— Он сказал, что уезжает в Англию.

— И не предложил вам поехать с ним?

— Нет.

— И не обещал вернуться?

Вопросы удивляли ее, словно они не имели ничего общего с тем, как было на самом деле, и она выразила это, как смогла:

— Все было не так.

Вернее всего, она и подумать не могла о чем-то его спрашивать и уж тем более вмешиваться в его дела. Он подобрал ее на улице. Жил с ней больше года. Может быть, она верила, что он убил человека из-за нее.

А потом взял и уехал, что ж, она и не надеялась прожить с ним всю жизнь.

— Он ни разу не написал вам?

— Он прислал только почтовую открытку, без подписи, с видом Лондона, там такая колонна.

— Трафальгарская площадь?

— Кажется, да, там что-то такое написано. У меня она до сих пор есть.

— И это все, что вам от него осталось?

— Еще носок.

— Вы возвратились в Париж?

— Не сразу. Сперва переехала в Анвер.

— Работать в другой пивной?

— Там и пивная, и женщины.

Люка знал такие заведения, на севере Бельгии они заменяли дома терпимости; толстые дебелые девушки подавали пиво клиентам и пили вместе с ними, садясь к ним на колени, а потом удалялись с ними в задние комнаты.

— Долго вы там пробыли?

— Довольно долго.

— Сколько лет?

Она закрыла глаза и посчитала, шевеля губами.

— Почти шестнадцать лет.

— В одном и том же заведении?

В одном и том же! У нее, в отличие от Ламбло, не было страсти менять обстановку. Наверное, она потеряла место, как только стала чересчур толста даже для Анвера или совсем увяла.

— Вы так и носили то имя, которое он вам дал? Бланш?

— Да. Я вернулась во Францию, сначала жила в Лилле.

Люка пощадил ее и не стал спрашивать, чем она там занималась.

— Потом работала в Париже, в туалете при кафе на площади Бастилии, а когда мне сказали, что я слишком стара, стала прислуживать по хозяйству.

И она до сих пор оказывала такие услуги. Беднякам. Таким же больным старухам, как сама, которым некому было помочь.

— Вы узнали его на фотографии в газете?

— Да. Я очень хотела взглянуть на него, но не посмела. Когда я разговаривала с консьержкой, как раз подошла важная дама, и я только оставила фиалки.

В кофейнике оставалось еще немного, он налил ей и подождал, пока она выпьет, успев за это время прикончить свою кружку пива.

— Ладно! Сейчас я вас отвезу назад.

— Я больше не понадоблюсь?

— Думаю, что нет. Вам только привезут на дом протокол, который я составлю завтра с утра, и вы его подпишете.

— Когда его похоронят?

— Обещаю уведомить вас об этом.

— Взаправду?

В маленькой машине полицейской префектуры он отвез ее к консьержке, где все еще дежурила сиделка, которая попыталась хоть чуть-чуть прибраться.

Люка отвез домой и ее, ведь дождь все еще шел, и ручьи уносили размокшие газетные полосы, на которых еще можно было разобрать фотографию Рене Буве.

Консьержка с набережной Турнель уже легла. С того самого случая, когда в дом проникли двое, а ей показалось, что она дернула шнурок лишь один раз, она спала неспокойно, зажигая свет каждый раз, когда аккордеонист приходил в два часа ночи, и внимательно смотрела в окно — убедиться, что это действительно он.

Сардо готовились к отъезду. Они уже забронировали комнаты в семейном пансионе в Рива-Белла, упаковали почти все вещи, и билеты на поезд были куплены на послезавтра, невзирая на протесты Венсана, не желавшего уезжать до похорон «своего друга».

— Да его, может, до конца каникул не похоронят.

— Это кто так сказал?

— Пока закончится следствие, пока убедятся, что никто больше не заявляет на него прав.

— А вдруг все-таки похоронят раньше?

Около восьми часов мэтр Гишар позвонил на площадь Вогезов.

— Извините за беспокойство, но я хотел бы рассказать вам кое-что важное.

Я уже говорил вам, что некогда состоял в деловых отношениях с мэтром Ригалем. Как раз перед ужином он позвонил мне, спросил, как мои дела, и чувствовалось, что он в некотором замешательстве. Он в Париже сейчас один, семья уехала к морю, а его задержало одно дело, и вот он узнал, что я, со своей стороны, занимаюсь им же.

Я ждал, пока он дойдет до существа дела, а сам молчал. Любопытно, что иногда был слышен еще и другой голос, женский: по всей видимости, это была миссис Марш, которая и убедила его рискнуть и позвонить мне.

Не стану передавать вам все детали по телефону и надеюсь, вы разрешите встретиться с вами завтра.

Первейшей его заботой было разведать ваши намерения. «Это, — сказал он, — жутко трудное дело, которое может доставить нам работенки и головной боли не на один год. Бог знает сколько еще человек в ближайшие дни или недели предъявят какие-нибудь иски Сэмюэлу Маршу или Ламбло, а может быть, он носил и еще какие-нибудь имена, которые нам неизвестны. Не лучше ли для обеих наиболее заинтересованных участниц держать постоянную связь?»

Вы поняли? Ему хочется, чтобы мы не оспаривали законность брака. Он уже связывался с коллегой из Панамы, узнал, что брак был заключен там, и, стало быть, по панамским законам.

Я его никак не обнадеживал. Но в конце разговора любезно сообщил то, о чем только что узнала полиция, а именно — что тот, кого называли Сэмюэл Марш, обвинялся в убийстве и разыскивался полицией еще в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. У телефона, наверное, была вторая трубка, потому что я услышал женский вскрик. Вот и все. Вы меня слушаете?

— Да. Я думаю об этой женщине, о ее дочери.

— И что вы об этом думаете?

— Что между ними развернется жестокая баталия. Как по-вашему?

— Вероятнее всего. Что ж, желаю доброй ночи. У вас в квартале так же льет, как тут у меня?

— Служанка только что сказала, что внизу закупорилась какая-то труба и во дворе целое наводнение.

— Доброй ночи…

— Доброй ночи…

Когда Париж проснулся, дождь кончился, а безмятежное небо было еще голубее, чем в предшествующие дни. С крыш капало. Тротуары высыхали пятнами. Вода в Сене помутнела, течение усилилось, и от плывущих барж расходились длинные усы.

— Завтра утром мы уезжаем, — объявил Сардо, проходя мимо каморки и держа под мышкой сверток с завтраком. — А вечером я уже буду купаться в море.

Консьержка уложила Фердинанда спать и принялась драить порог, ставший совсем грязным после недавнего ливня. Думала ли она о месье Буве? Или ни о чем не думала?

Уже перевалило за восемь часов. Люди потянулись на работу, одни за другими поднимались ставни лавок.

Вот и продавец музыкальных инструментов открыл свой магазинчик, как раз когда на пороге убиралась мадам Жанна, и она на минутку отвлеклась, чтобы обсудить вчерашнюю грозу.

— Молния била прямо в наш квартал. Не натворила бы она бед!

Он собирался ответить, как вдруг заметил, что она внимательно смотрит на кого-то, кто стоит через дорогу на набережной.

И вдруг она устремилась прямо туда, крича на ходу:

— Позовите полицию!

Продавец музыкальных инструментов так и застыл от изумления, увидев, что она бросается на прохожего и хватает его за руки.

— Полиция! — кричала она на всю улицу. — Быстрее!

Незнакомец, на которого она напала, был одет в серый костюм неопределенного покроя и коричневую шляпу, вид у него был самый бесцветный.

— Подождите, прошу вас, — говорил он, пытаясь высвободиться, но не вырываясь силой. — Я не собираюсь убегать и не буду с вами драться.

— Я вспомнила, вспомнила! Знаю, кто вы такой. Вы немец!

Это слово она выкрикнула изо всех сил, привлекая внимание двух-трех прохожих, которые могли ее услышать. Она вцепилась в этого человека мертвой хваткой, попытайся он бежать, она бы его не выпустила, даже если бы он поволок ее по тротуару.

— Это немец! Нацист поганый! — все повторяла она. — Он приходил сюда, когда еще была война, все выспрашивал меня насчет месье Буве и хотел его арестовать.

Продавец музыкальных инструментов нашел полицейского только у самого моста, и тот подошел быстрым широким шагом.

— Скорее, скорее! Эти люди на все способны. Он нацист! Это он приходил, когда еще была война, арестовать одного из моих жильцов.

Незнакомец, казалось, был смущен, но спокоен. Когда она ослабила хватку, он отряхнул пиджак и поправил галстук.

— Документы у вас есть? — строго поинтересовался страж порядка.

Вокруг них собирались другие прохожие, и теперь на набережной столпилось человек десять-двенадцать.

— Я покажу вам их в комиссариате, если вам угодно.

— Слыхали, какой у него акцент? Я уверена, что не ошиблась. В то время волосы у него были острижены почти наголо.

Полицейский приподнял шляпу незнакомца, и тот рассмеялся: на голове его не осталось ни волоска.

— Вы признаете, что видели эту женщину?

— Я отвечу вашему начальнику.

— Подождите, я только разбужу мужа, чтобы он остался тут вместо меня. Я тоже пойду с вами. И все расскажу комиссару.

Она побежала в каморку, мигом сорвала с себя передник и опять появилась на пороге, уже в шляпке.

— Фашист! — проворчала себе под нос. — Окажись месье Буве тогда здесь, его бы точно расстреляли.