Онлайн чтение книги Маленький Пьер Le Petit Pierre
ТРЕТЬЯ КНИГА

В самом начале третьей книги автор, возобновив после долгого перерыва свой рассказ о великих деяниях доброго Пантагрюэля, показывает нам, как сын Гаргантюа наводит порядок в только что покоренной им стране. Он переселяет в Дипсодию колонию утопийцев, а Панургу назначает во владение землю Рагу. Но Панург плохо справляется с делами; вскоре он уже наделал массу долгов, но это его ничуть не беспокоит. Как говорит Фантазио: «Если не платить долгов, так это все равно что не иметь их вовсе». Панург гораздо умнее его: он не только мирится с положением должника, он им восторгается и гордится, он строит на собственном примере целую теорию общественного кредита, устанавливает свой особый философский взгляд на человека и природу.

— Долги — это как бы связующее звено между небесами и землей и между самими людьми, — утверждает он. — Представьте себе мир, где бы никто никому не был должен и никому ничего не давал. В подобном мире тотчас нарушится правильное течение небесных светил. Вместо этого полнейший беспорядок… Луна нальется кровью и потемнеет. С какой радости солнце будет делиться с ней своим светом? Оно же ей ничем теперь не обязано… В таком выбитом из колеи мире, где ничего не должают, ничего не дают взаймы, вы явитесь свидетелем более опасного бунта, нежели изображенный Эзопом в его притче… Возмущенная душа отправится ко всем чертям… И наоборот: вообразите мир, где каждый дает взаймы, каждый берет в долг… Какая гармония воцарится в стройном движении небесных сфер! Какое согласие установится между стихиями! Как усладится природа всем, что она создала и взрастила! Церера предстанет отягченною хлебными злаками, Бахус — вином, Флора — цветами, Помона — плодами. Среди смертных — мир, любовь, благоволение, взаимная преданность, отдых, пиры, празднества, радость, веселье…

Пантагрюэль не проникся остроумными доводами Панурга.

— Если б вы проповедовали и разглагольствовали до самого троицына дня, — сказал он ему, — все равно вы, к своему изумлению, ни в чем бы меня не убедили… Ваши долги я беру на себя, но чтобы этого больше не было!

Пантагрюэль — щедрый, чудесный король, но он враг безрассудного мотовства.

Освобожденный от долгов, Панург, видя, что молодость уходит, задумал жениться и обратился за советом к своему повелителю Пантагрюэлю, так как без его согласия он действовать не решался.

— Согласие я свое даю и советую вам жениться, — сказал Пантагрюэль.

— Да, но если вы считаете, — возразил Панург, — что мне лучше остаться на прежнем положении, то я предпочел бы не вступать в брак.

— Коли так — не женитесь.

— Да, но разве вы хотите, чтобы я влачил свои дни один-одинешенек, без подруги жизни? Вы же знаете, что сказано в писании: «Veh soli». У холостяка нет той отрады, что испытывает человек, нашедший себе жену.

— Ну, ну, женитесь с богом!

— Но если жена наставит мне… Сами знаете: нынче год урожайный.

— Ну так не женитесь, ибо изречение Сенеки справедливо и исключений не допускает: как сам ты поступал с другими, так, будь уверен, поступят и с тобой.

— Да, но если я все-таки не могу обойтись без жены, как слепой без палки, то не лучше ли мне связать свою судьбу с какой-нибудь честной и скромной женщиной?

— Ну так женитесь!

— Но если бог захочет, чтобы жена меня била, то мне придется быть смиреннее самого Иова, разве только я тут же не взбешусь от злости.

— Ну так не женитесь.

— Да, но если я останусь одиноким, неженатым, то никто обо мне не позаботится и не создаст мне так называемого домашнего уюта. А случись заболеть, так мне всё станут делать шиворот-навыворот. Мудрец сказал: «Где нет женщины, — я разумею мать семейства, законную супругу, — там больной находится в весьма затруднительном положении…»

— Ну так женитесь себе с богом.

— Да, но если я заболею и не смогу исполнять супружеские обязанности, а жена не только не будет за мной ухаживать, но еще и посмеется над моей бедой и, что хуже всего, оберет меня, как это мне не раз приходилось наблюдать?

— Ну так не женитесь.

— Да, но в таком случае у меня никогда не будет законных сыновей и дочерей, которым я имел бы возможность передать мое имя, которым я мог бы завещать свое состояние и с которыми я мог бы развлечься, как ежедневно на моих глазах развлекается с вами ваш милый, добрый отец.

Прообраз этого забавного совещания мы находим уже в средневековой литературе, а впоследствии оно было воспроизведено Мольером в его комедии «Брак поневоле». Можно ли держаться умней, нежели мудрый Пантагрюэль? Бывают удачные браки, бывают неудачные. Какой же тут дать совет?

— Погадаем по Вергилию и Гомеру, — предложил Пантагрюэль.

Мы уже знаем, что для этого надо было взять томик Гомера или Вергилия, трижды просунуть в него булавку, а затем прочитать в отмеченных стихах свою судьбу. Панург прибегнул к этому способу гадания. К несчастью, отмеченные таким образом стихи не сказали ему ничего вразумительного. Пантагрюэль посоветовал ему довериться снам.

— Во время сна душа преисполняется веселия и устремляется к своей отчизне, то есть на небо, — сказал добрый король. — Там душа вновь обретает отличительный знак своего первоначального божественного происхождения и, приобщившись к созерцанию этой бесконечной сферы, центр которой — повсюду, а окружность — нигде, сферы, где ничто не случается, ничто не проходит, ничто не гибнет, где все времена суть настоящие, отмечает не только те события, которые уже произошли в дольнем мире, но и события грядущие, и, принеся о них весть своему телу и через посредство чувств и телесных органов поведав о них тем, к кому она благосклонна, душа становится вещей и пророческой.

Нет нужды напоминать, что это известное определение бога, замечательное тем, что оно содержит в себе полное отрицание бытия божия, мы снова встречаем у Паскаля. Чтобы установить, кому оно принадлежит, нам следовало бы обратиться к александрийским философам, а может быть, даже к греческим эмпирикам. Это отняло бы у нас довольно много времени. Нам нельзя покидать Панурга.

Панург прибегнул к помощи снов, и ему приснилось, что он женат, что жена осыпала его ласками и приставляла к его лбу пару хорошеньких маленьких рожек. Еще ему приснилось, что он превратился в барабан, а его жена — в сову. Было ясно, что этот сон может иметь только одно верное толкование.

Пантагрюэль предложил посоветоваться с панзуйской сивиллой и тотчас же вместе с Эпистемоном и Панургом отправился в путь. За три дня они перенеслись из Утопии в Шинонский округ. Как же это так? Не скрою от вас истины, тем более что она принадлежит к числу приятных. А истина заключается в том, что Рабле забыл, что Пантагрюэль находится в Утопии, то есть в Северном Китае или где-то поблизости. Это выскочило у него из головы. Обворожительная рассеянность, забытье, еще более сладкое, чем забытье старца Гомера! У Сервантеса Санчо едет на том самом осле, которого он только что потерял, и, обливаясь слезами, ищет его. Рабле не помнит, на каком материке оставил он своих героев. О прелестная забывчивость, о пленительное легкомыслие гения! Ваш образованнейший, выдающийся книжник Поль Крусак, человек высоко авторитетный, с тонким вкусом, наверное, уже говорил вам об очаровательном легкомыслии автора «Дон Кихота».

Итак, наши друзья — в Панзу, близ Шинона. Тем лучше! Туреньская тишина мне несравненно милее чудес Утопии.

Дом сивиллы стоял на горе, под большим раскидистым каштаном. Путники проникли в хижину и возле очага заметили бедно одетую, беззубую, с гноящимися глазами, сгорбленную, сопливую старуху: она варила суп из недозрелой капусты, положив в него ошметок пожелтевшего сала и старый саворадос. Старый саворадос — это, к вашему сведению, мозговая кость, которую кладут в суп для вкуса. Чтобы избежать лишних расходов, из нее варят несколько супов, от чего она теряет свою первоначальную свежесть и смак. Очевидно, панзуйская старуха, как и фессалийские ведьмы, останавливавшие луну, как и ведьмы, посулившие среди вереска Макбету шотландскую корону, как и гадалки, живущие в мансардах, как и ясновидцы, кочующие в фургонах по ярмаркам, как и все ей подобные, когда-либо жившие на свете, влачила жалкое существование, и можно лишь удивляться, что существа, приписывающие себе столь великие способности, извлекают из них столь малую пользу. Шинонская сивилла некоторое время хранила молчание, задумчиво жуя беззубым ртом, наконец уселась на опрокинутую вверх дном кадку, взяла свои веретена и мотовила и накрыла голову передником…

Не кажется ли вам, что Рабле непременно должен был видеть в Риме, в Сикстинской капелле, недавно открытых сивилл Микеланджело? Куманская сивилла — горделивей, дельфийская — благородней панзуйской сивиллы, но та более живописна. Ее движения и слова напугали Панурга: приняв ее за одержимую, вызывающую бесов, он думал теперь только о том, как бы унести ноги. Он боялся бесов главным образом потому, что бесы притягивали к себе богословов, внушавших ему вполне понятный страх. Наконец сивилла, начертав прорицание на восьми листьях смоковницы, пустила их по ветру. Панург и его спутники отыскали их с превеликим трудом. К несчастью, смысл сивиллиных стихов был темен и допускал различные толкования. Пантагрюэль понял их так, что жена будет обманывать и колотить Панурга. Панург, не желавший, чтобы его обманывали и колотили, разумеется, не нашел в них ничего похожего. Черта истинно человеческая. Мы любим толковать явления так, как это нам выгодно. Словом, по выражению Пантагрюэля, одно было ясно, что смысл прорицания неясен. Добрый великан посоветовал обратиться к немому, ибо предсказания, выраженные движениями и знаками, он почитал за самые верные. Позвали немого; он стал делать знаки, но их невозможно было понять. Тогда Пантагрюэль предложил поговорить с каким-нибудь дряхлым, стоящим одной ногой в гробу стариком. Мудрый государь приписывал умирающим пророческий дар. «Согласно учению платоников, — утверждал он, — ангелы, герои и добрые демоны, завидев людей, приближающихся к смерти, отрешившихся от земных тревог и волнений, приветствуют их, утешают, беседуют с ними и тут же начинают обучать искусству прорицания».

Пантагрюэль говорит об этом с полной убежденностью, да и сам Рабле, кажется, склонен был разделять его веру, ибо он явно взволнованным и серьезным тоном рассказывает в виде примера о том, как умирал в Сен-Симфорьене Гильом дю Белле, при кончине которого, как мы помним, ему довелось присутствовать. «Часа за три — за четыре до его кончины мы еще слушали его бодрые, спокойные, вразумительные речи, в коих он предсказывал то, что частично потом сбылось», — говорит Рабле.

Итак, Пантагрюэль, Эпистемон, Панург и брат Жан Зубодробитель, которого мы успели забыть, отправились к старому французскому поэту Котанмордану и застали доброго старика уже в агонии, хотя вид у него был жизнерадостный и смотрел он на вошедших открытым и ясным взором.

Панург обратился к нему с просьбой разрешить его сомнения касательно задуманного им брака. Котанмордан велел принести чернила и бумагу и написал небольшое стихотворение, начинающееся так:

Так как эти стихи мы находим среди произведений Гильома Кретена, то есть некоторое основание полагать, что под именем Котанмордана Рабле вывел именно этого старого поэта.

Умирающий передал стихи посетителям и сказал:

— Ступайте, детки, храни вас царь небесный, и не приставайте ко мне больше ни с какими делами. Сегодня, в этот последний мой и последний майский день, я уж потратил немало трудов и усилий, чтобы выгнать отсюда целое стадо гнусных, поганых и зловонных тварей, черных, пестрых, бурых, белых, серых и пегих, не дававших мне спокойно умереть, наносивших мне исподтишка уколы, царапавших меня гарпийными своими когтями, досаждавших мне шмелиной своей назойливостью, ненасытной своей алчностью и отвлекавших меня от сладких дум, в какие я был погружен, созерцая, видя, уже осязая и предвкушая счастье и блаженство, уготованное господом богом для избранных и верных ему в иной, вечной жизни.

Что же это за гнусные твари, обступившие смертное ложе Котанмордана? Возмущенный Панург категорически утверждает, что это монахи разных орденов: кордельеры, наковиты и прочие нищенствующие иноки. Таких нищенствующих монахов, серых и бурых, было всего четыре ордена, почему и десерт из винных ягод, изюма, орехов и миндаля, который подают зимой во Франции, получил название «четверо нищих».

— Что же, однако, сделали капуцины и минориты этому старику, черти бы его взяли? — выйдя от Котанмордана, воскликнул искатель оракулов. — Уж они ли, черти, не бедные? Уж они ли, черти, не обездолены? Уж кто, как не эти рыбоеды, вдосталь хлебнули горя и знают, почем фунт лиха?.. Клянусь богом, этот проклятый змий угодит прямо к чертям в пекло. Так костить славных и неутомимых рачителей церкви! (Боюсь, что наш автор мысленно произносил: грабителей церкви.) Он совершил тяжкий грех. Его душа угодит прямо в кромешный ад.

В тексте вместо âme стоит âne; разумеется, это опечатка, но кажется, будто она сделана нарочно. В 1546 году за одну такую опечатку, оскорбительную для бессмертной души, могли сжечь и книгу и самого автора. В тот год Этьена Доле за менее тяжкое преступление, за каких-то три слова, переведенных из Платона, повесили и сожгли на костре на площади Мобер, в Париже. Но это был человек серьезный. Шутки Рабле казались безобидными. Он мог сказать все. Несмотря на эту скверную игру слов, я полагаю, что он все же верил в бессмертие души по крайней мере пять дней в неделю, а это уже много.

Панург кубарем скатился с лестницы. Ни за что на свете не вернется он к изголовью старого умирающего поэта. Он опасается «нечистой силы». Побаивается ее и Рабле. Он побаивается ее и дразнит; он дразнит ее, а в глубине души побаивается; он побаивается, а сам дразнит ее. Прежде чем отпустить какое-нибудь словцо, он прикидывается дурачком. Он облекает свои дерзости в шутовской наряд. Он нагромождает одну неясность на другую — так нимфа мутит воду в источнике, когда ее во время купанья застанут врасплох.

Затем Панург советуется по волнующему его вопросу с астрологом гер Триппой, которого по созвучию имен отождествляют с Корнелием Агриппой, астрологом и врачом, автором трактата о несовершенстве и бесплодности наук. Гер Триппа предрекает Панургу, что жена обманет его. Это целая научная консультация: перечисляются все способы гадания, имена следуют за именами — в их нескончаемом потоке можно утонуть, и Панург клянет себя за то, что зря потратил время в берлоге у долгополого этого черта. По совету брата Жана, он прислушивается к звону колоколов. Но ему так и не удается установить, что именно они говорят: «Быть тебе муженьком, муженьком, муженьком», или: «В брак не вступай, в брак не вступай, в брак не вступай».

После того как все способы гадания оказались на поверку бесполезными и обманчивыми, доблестный Пантагрюэль, дабы вывести Панурга из затруднения, позвал на совет богослова, лекаря, законоведа и философа.

Богослов, отец Гиппофадей, будучи спрошен первым, говорил прекрасно. На вопрос Панурга: «Буду ли я обманут?» — он отвечал: «Если бог захочет, отнюдь нет, друг мой». Отсюда Панург делает вывод: «Но если бог захочет, чтобы я был обманут, то я буду обманут?» Тогда, желая пояснить свою мысль, досточтимый отец внушает Панургу, что он должен взять себе в жены девушку из хорошей семьи, воспитанную в духе строгой добродетели и непорочности, набожную и богобоязненную.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я вступил в брак с той мудрой женой, которая описана у Соломона? — заключил Панург. — Да ведь ее давно нет в живых… Во всяком случае, я вам очень признателен, отец мой.

Лекарь Рондибилис, великий знаток тайн природы, прямо заявил, что несчастье, коего заранее опасается Панург, представляет собой естественное приложение к браку. Он сравнил женщину с луной и обвинил ее в притворстве: «Под словом женщина я разумею в высшей степени слабый, изменчивый, ветреный, непостоянный и несовершенный пол (это говорю не я, а Рондибилис), и мне невольно кажется, будто природа, не во гнев и не в обиду ей будь сказано, создавая женщину, утратила тот здравый смысл, коим отмечено все ею сотворенное и устроенное. Я сотни раз ломал себе над этим голову и так ни к чему и не пришел; полагаю, однако ж, что природа, изобретая женщину, думала больше об удовлетворении потребности мужчины в общении и о продолжении человеческого рода, нежели о совершенстве женской натуры. Сам Платон не знал, куда отнести женщин: к разумным существам или же к скотам».

По этому поводу Понократ рассказывает сказку, которую рассказывали и до и после Рабле и которую вы, конечно, знаете. Вот она:

«Однажды к папе Иоанну Двадцать второму, посетившему обитель Фонтевро, настоятельница и старейшие инокини обратились с просьбой — в виде особого исключения разрешить им исповедоваться друг у друга, ибо, по их словам, нестерпимый стыд мешает им признаваться в кое-каких тайных своих пороках исповеднику-мужчине.

— Я охотно исполнил бы вашу просьбу, — отвечал папа, — но я предвижу одно неудобство. Видите ли, тайна исповеди не должна быть разглашаема, а вам, женщинам, весьма трудно будет ее хранить.

— Отлично сохраним, — объявили монахини, — еще лучше мужчин.

В тот же день святейший владыка передал им на хранение ларчик, в который он посадил маленькую коноплянку, и попросил спрятать его в надежном и укромном месте, заверив их своим папским словом, что если они сберегут ларчик, то он исполнит их просьбу, и в то же время строго-настрого, под страхом того, что они будут осуждены церковью и навеки отлучены от нее, воспретил его открывать. Едва папа произнес этот запрет, как монахини уже загорелись желанием посмотреть, что там такое, — они только и ждали, чтобы папа поскорей ушел. Благословив их, святейший владыка отправился восвояси. Не успел он и на три шага удалиться от обители, как добрые инокини всем скопом бросились открывать запретный ларчик и рассматривать, что там внутри. На другой день папа вновь пожаловал к ним, и они понадеялись, что прибыл он нарочно для того, чтобы выдать им письменное разрешение исповедоваться друг у друга. Папа велел, однако ж, принести сперва ларчик. Ларчик принесли, но птички там не оказалось. Тогда папа заметил, что монахиням не под силу будет хранить тайну исповеди, коль скоро они так недолго хранили тайну ларчика».

Грекур, изложив содержание этой сказки в прелестных стихах, добавил к ней не лишенную лукавства черточку. В его варианте, после того как папа, обнаружив, что ларчик пуст, не дал монахиням позволения самим исповедовать друг друга,

Настала очередь философа Труйогана.

— Итак, ради бога, нужно ли мне жениться? — спросил Панург.

— По-видимому.

— А если я не женюсь?

— Никакой беды в том не вижу.

— Не видите?

— Нет, или меня обманывает зрение.

— А я вижу более пятисот.

— Перечислите.

— Говоря приблизительно, заменяя определенное число неопределенным… в общем, изрядно. Я не могу обойтись без жены, черти бы меня подрали!.. Ну как, жениться мне?

— Пожалуй.

— И мне будет хорошо?

— На какую нападете.

— А если, бог даст, нападу на хорошую, буду ли я счастлив?

— В известной мере.

— А если на плохую?

— Я за это не отвечаю,

— Но посоветуйте же мне, умоляю вас. Что мне делать?

— Все, что хотите.

— А, вражья сила!

Панург выходит из терпения, но продолжает спрашивать:

— Жениться мне? Если я не женюсь, то, значит, я никогда не буду обманут?

— Выходит так.

— А если женюсь, то буду?

— Говорят, случается.

— Ну, а если моя жена окажется скромной и целомудренной, то я не буду обманут?

— Как будто бы так.

— Но будет ли она скромной и целомудренной? Вот в чем вопрос.

— Сомневаюсь.

— Но ведь вы ее никогда не видели?

— Сколько мне известно.

— Как же вы можете сомневаться в том, чего не знаете?

— Имею основания.

— А если б вы ее знали?

— Я бы еще больше сомневался.

При этих словах Панург свирепеет. Он зовет своего пажа:

— Эй, паж, золотце мое, на, держи, — я дарю тебе мою шляпу, а ты пойди на задворки и поругайся там с полчасика за меня! Я тоже за тебя когда-нибудь поругаюсь.

Великий раблезианец Мольер перенес эту сцену в «Брак поневоле»: Сганарель. Я хочу жениться. Марфуриус. Мне об этом ничего неизвестно. — Ну, так я же вам говорю. — Все может быть. — Девушка, на которой я собираюсь жениться, молода и хороша собой. — Это не невозможно. — Если я на ней женюсь, это будет хорошо или дурно? — Одно из двух. — У меня к этой девушке особая сердечная склонность. — По-видимому. — Отец отдает ее за меня. — Это возможно. — Однако ж я боюсь, как бы она потом меня не обманула. — Явление обыкновенное. — Как бы вы сами поступили на моем месте? — Не знаю. — Как же вы мне советуете поступить? — Как вам заблагорассудится.

Судья Бридуа (немудрено, если вы о нем успели забыть) был также позван на совет, но не явился. Его срочно вызвали в мирленгский парламент для объяснений по поводу одного вынесенного им приговора. Пантагрюэль, заинтересовавшись, в чем тут дело, отправился в Мирленг вместе со своими приближенными — Панургом, Эпистемоном, братом Жаном Зубодробителем и другими.

В тот момент, когда они входили в залу парламента, председатель суда Суеслов спрашивал Бридуа, как он мог вынести такой явно несправедливый приговор.

В виде оправдания Бридуа сослался на то, что он уже стар, что зрение у него притупилось, что он не так ясно различает число очков на костях, как прежде, и что при вынесении данного приговора он мог принять четыре за пять. За это он-де не отвечает, так как природные недостатки в вину не вменяются.

— О каких костях вы говорите, друг мой? — спросил председатель суда Суеслов.

— О костях судебных, коими и вы, господа, обыкновенно пользуетесь в вашем верховном суде, равно как и все прочие судьи пользуются ими при решении дел.

— Как же именно вы действуете, друг мой?

— Я действую так же, как и вы, господа, по всем правилам судопроизводства. Со вниманием рассмотрев, пересмотрев, прочитав, перечитав, перерыв и перелистав все бумаги, как-то: просьбы, свидетельские показания, первичные, вторичные и третичные объяснения сторон и т. д., и т. д., я, как полагается доброму судье, сидя у себя в кабинете, откладываю на край стола все мешки ответчика (прежде документы, которые теперь пришиваются к папкам, клали в мешки) и мечу жребий. Засим откладываю на другой край стола мешки истца и снова мечу жребий.

Далее Бридуа рассказывает о том, как он бросает кости. Для трудных дел у него имеются маленькие кости, а для более легких — большие, красивые и увеселяющие слух. Приговор Бридуа выносит в зависимости от того, как лягут кости, и, действуя таким образом, он нисколько не сомневается в том, что поступает по всем правилам судопроизводства.

— Так, друг мой, — говорит Суеслов, — но коль скоро вы решаете дела бросанием костей, то почему же вы не. мечете жребия, как только тяжущиеся стороны предстанут перед вами, без лишней проволочки? Для чего вам нужны все эти бумаги и вся эта переписка, содержащаяся в мешках?

— А вот для каких целей, — отвечает Бридуа. — Во-первых, для проформы; без соблюдения же проформы приговор не может быть признан действительным. Во-вторых, в качестве почтенного и полезного упражнения. В-третьих, я, так же как и вы, господа, нахожу, что время всему дает возможность созреть, с течением времени все проясняется: время — отец истины.

В связи с этим Бридуа рассказывает историю некоего Перена Бальбеса, совсем не похожего на Перена Бальбеса из «Сутяг». Перен Бальбес, о котором повествует Бридуа, не был судьей: это был старый пуатевинский хлебопашец, известный на три мили в окружности как посредник, то есть как примиритель тяжущихся сторон. Где ни заколют свинью — сейчас ему тащат жареной свининки и колбас. Чуть не каждый день кто-нибудь да звал его на пирушку, и, прежде чем склонить тяжущихся на мировую, он непременно заставлял их выпить. Словом, он один кончил полюбовно больше тяжб, нежели пуатьерская судебная палата.

И вот его сын, Тено Бальбес, тоже пожелал заняться посредничеством, однако же ему так с этим не везло, что он не мог уладить самое пустяковое дело; вместо того чтобы смягчить и успокоить тяжущихся, он только еще сильней раздражал и ожесточал их. Как-то раз он пожаловался отцу на свою незадачливость. Перен Бальбес открыл ему, в чем тут секрет.

— Тебе никогда не удается покончить дело миром, — начал старик. — Почему? Потому что ты приступаешь к делу в первоначальную пору, когда оно еще зелено и незрело. Я улаживаю любое. Почему? Потому что я приступаю к нему под самый конец, когда оно уже как следует созрело и переварилось, когда у моих челобитчиков в кошельке пусто. Тут-то я им и подвертываюсь как раз вовремя.

— Вот почему, — заключил Бридуа, — я оттягиваю время и выжидаю, пока дело достигнет зрелости.

Когда Бридуа окончил свою защитительную речь, суд велел ему удалиться, а произнесение приговора возложил на Пантагрюэля. Мудрый государь, сославшись на то, что это единственное необоснованное решение из бесчисленного множества вынесенных судьей Бридуа, счел его заслуживающим снисхождения.

Вот вам одна из лучших сказок Рабле, одна из лучших сказок, рассказанных когда-либо и в какой угодно стране, даже в стране Лафонтена и в стране Кеведо.

Автор «Севильского цирюльника» воспользовался образом Бридуа и сделал из него Бридуазона. Бридуазон — глуп. Бридуа был наивен, и он открыл нам великую истину. Нам следует задуматься над ней и навсегда ее запомнить. На чем бы ни основывались судебные решения — на законе или на том, как ложатся кости, — все они ничего не стоят. Таков ценный вывод из этой истории. А рассказал нам ее сын юриста. Мы уже знаем теперь, что колыбелью служили Рабле мешки ответчиков и истцов и что вырос он на тяжбах.

Панург, все еще озабоченный вопросом женитьбы, обратился за советом к дурачку Трибуле. Что ж, истина порой говорит устами младенцев. Но Трибуле при всей своей глупости выражался не менее туманно, чем доктора и ученые, так что и эта последняя надежда рухнула. На этом кончилось великое совещание. Панург решил посетить оракул Божественной Бутылки.

— Один почтенный человек, мой приятель, знает тот край, область и местность, где находится ее храм и оракул, — сказал он Пантагрюэлю. — Он, без всякого сомнения, проведет нас туда. Отправимтесь вместе! Умоляю вас, не отказывайтесь! Мне давно известно, что вы страстный путешественник, жаждущий все видеть и все знать. Мы увидим много чудесного.

Пантагрюэль согласился сопровождать Панурга к оракулу Божественной Бутылки, но предварительно испросил позволения у своего отца, короля Гаргантюа, которому как-то удалось вернуться из царства фей. Почтительный сын заявил, между прочим, что без его родительского благословения он никогда не женится. Это дало повод Гаргантюа произнести блестящую, благородную, полную негодования речь против тех, кто подбивает детей вступать в брак без ведома и согласия родителей.

— Можно ли с этим сравнить те жестокости и злодеяния, что совершались готами, скифами, массагетами во вражеском городе, который они после долговременной осады брали приступом? — восклицает он. — На глазах у несчастных родителей какой-нибудь чужой, неизвестный, грубый: человек вырывает из родного гнезда красавицу дочь, балованную, богатую, здоровую, а они так заботливо следили за ее благонравием и воспитывали в строгих правилах, надеясь со временем выдать ее замуж за сына своих соседей и старинных друзей, получившего такое же прекрасное воспитание и образование, и дождаться от них потомства, которое вместе с движимым и недвижимым имуществом родителей унаследовало бы их нрав и обычай!

Против кого же обращает Рабле всю мощь своего гневного пафоса (ибо устами великана говорит, разумеется, сам автор)? Против мистов, — отвечает он. Дать более точный адрес он не решается. Но когда книга вышла, все сразу узнали в мистах тех монахов, что сманивали девушек и выдавали их замуж без ведома и соизволения родителей. Это был тогда страшный бич домашних очагов. Монахи основывали этот гнусный обычай на церковном праве. «Мне хорошо известно, — говорит в своих „Исследованиях о Франции“ Пакье, — что несколько сот лет назад монахи-начетчики стали прививать у нас это варварское и грубое понятие, будто по церковному праву согласие родителей на брак детей желательно, но не обязательно». Вот на этих-то монахов, совратителей и тайных устроителей браков, и обрушивается с такой силой Рабле. Обратите внимание кстати на богатство его интонаций, то необыкновенно торжественных, то в высшей степени непринужденных, а также на то, как легко переходит он по мере надобности от шутовского тона к патетическому.

Пантагрюэль, простившись с добрым королем Гаргантюа, вместе с Панургом, Эпистемоном, братом Жаном Зубодробителем и другими друзьями своего почтенного дома отправился в гавань Талассу, близ Сен-Мало.

Там он принялся снаряжать суда и нагрузил их, между прочим, огромным количеством травы пантагрюэлион. Что это за трава? Судя по описанию, которое дает Рабле, это — конопля. На протяжении четырех глав автор перечисляет ее характерные особенности, излагает различные способы ее употребления, восхваляет ее свойства, указывает на ее целебную силу. В заключительных главах третьей книги он выступает как специалист в данной области и одновременно как ботаник-энтузиаст. Этот великий человек может быть назван одним из создателей ботаники, ибо он первый указал, что существуют двудомные растения.

Таков неожиданный и великолепный конец этой чудесной третьей книги, изобилующей превосходными комедийными сценами, — книги, из которой Мольер черпал пригоршнями. Во всей французской литературе я не знаю ничего равного ей по богатству языка и глубине мысли.

В самом начале 1546 года Рабле, передав издателю рукопись четвертой книги, выехал в имперский город Мец вместе с бывшим туринским военачальником, тем самым Этьеном Лораном, который несколько лет назад так радушно принимал его в замке Сент-Э на берегу Луары. Этьену Лорану, тайному агенту короля, предстояло вести переговоры в пользу своего повелителя. Говорят, что его друг Рабле спасался в стенах Меца от ярости «нечистой силы». Пантагрюэлистский дух действительно был ненавистен Сорбонне и парижскому парламенту, а король и его сестра королева Наваррская ничего уже не могли сделать для своих друзей, подозреваемых в ереси и безбожии. Судья Тирако, ставший членом парламента и ярым защитником ортодоксии, действительно вычеркивал из своих писаний имя Франсуа Рабле. Но у нашего автора еще оставались мощные покровители: епископы Парижский, Манский, Тюльский, Монпельерский и кардинал Шатильонский, так что «Пантагрюэля» по-прежнему, — хотя и ошибочно, разумеется, — принимали за безобидное шутовство. После плодотворных исследований, произведенных Анри Клузо, можно считать, видимо, установленным, что мэтр Франсуа чувствовал себя в Меце, у сеньора де Сент-Э, в полной безопасности.

Он обратился оттуда к кардиналу дю Белле с весьма скромной денежной просьбой.

«Если Вы надо мной не сжалитесь, то я не знаю, что мне делать, — писал он ему. — На краю отчаяния мне останется лишь пойти в кабалу к кому-нибудь из местных жителей, что нанесет явный вред и ущерб моим занятиям».

Он клянется, что урезывает себя во всем. Он просит, чтобы ему дали возможность «перебиваться» и иметь приличный вид (что ему до сих пор удавалось), — дабы поддержать честь того дома, в котором он нашел приют с тех пор, как покинул Францию, — больше ему ничего не надо.

Крайне смиренный тон этого письма содержит в себе, однако, угрозу. Мэтр Франсуа, доктор медицины, вежливо предупреждает кардинала-епископа: «Если Вы по-прежнему будете мне помогать, то я останусь у Вас, если же нет, — перейду к другому, на что меня вынуждает мое положение и состояние». Дю Белле принадлежали к числу людей порядочных и честных, но с деньгами у них обстояло плохо. Мы помним, что Ланже после смерти остался должен своему лекарю крупную сумму. Рабле хорошо знал, что, для того чтобы тебя услышали сильные мира сего, к ним надо стучаться возможно чаще и сильней, не боясь, что тебя сочтут назойливым. Сент-Э взялся переслать письмо кардиналу-епископу, но от себя не прибавил ни слова: кто-кто, а он-то знал, что у него в доме Рабле имел все необходимое.

В Меце у Рабле было тем меньше оснований для жалоб, что в апреле 1547 года он поступил врачом в городскую больницу. Целый год он пробыл на службе у городского самоуправления, получив за это сто двадцать ливров, и так сумел угодить жителям Меца, что местные власти постановили выдать ему наградные в размере трехмесячного жалованья. Следовательно, «перебивался» он совсем не так плохо.

Тридцать первого марта 1547 года умер Франциск I. Вступивший после него на престол Генрих II не унаследовал от отца любви к словесности, искусствам и к тонкой игре ума. У этого человека был узкий кругозор и мелкая душонка; можно было легко предугадать, что при новом государе французские лютеране подвергнутся еще более жестоким преследованиям, чем в последние годы царствования покойного короля, и без того достаточно мрачные. Первый же акт нового монарха подтвердил опасения умеренных реформатов. Генрих II учредил при парижском парламенте «огненную палату» для скорого суда над еретиками.

Кардинал дю Белле, уже не пользовавшийся прежним влиянием при дворе, предпочел служить своему королю издалека и выехал с посольством в Рим — в почетную ссылку. Он и на этот раз вызвал к себе Рабле, и в феврале 1549 года, — когда у Генриха II и Екатерины Медичи родился второй сын, Людовик Орлеанский, — мэтр Франсуа находился уже в Вечном Городе. Мы знаем, с каким презрением относился этот великий ум к астрологам и как он издевался над теми, кто верил, что звезды небесные существуют для князей, а не для бедняков. Тем не менее, то ли для того, чтобы угодить послу, то ли для того, чтобы войти в милость к монарху, он составил гороскоп новорожденного и предсказал, что его ждет счастливая будущность, если только ему удастся избежать некоего печального предзнаменования в западном углу седьмого дома. Астролог поневоле, хорошо знавший Вергилия, Рабле помнил, конечно, прекрасные стихи из шестой книги «Энеиды»:

Но Вергилий, предрекая устами старца Анхиза безвременную кончину сына Октавии, сообщал уже совершившийся факт. Рабле отважился на более смелое предсказание. Королевский отпрыск не успел дойти до седьмого дома, и его смерть зачеркнула тот гороскоп, всю лживость которого лучше, чем кто-либо другой, сознавал сам мэтр Франсуа, назвавший искусство Раймонда Луллия и гадание по звездам обманом и тщетой.

По случаю рождения Людовика Орлеанского кардинал дю Белле и французский посол устроили в Риме увеселения, в частности, скиомахию, то есть инсценированную битву, описание которой Рабле послал кардиналу де Гизу, покоившему его старость, чему мы не должны удивляться, ибо гражданская война тогда еще не возгорелась, Гизы еще не стали во главе испанских и римских католиков, а брат Франсуа если и не был папистом, то с еще меньшим правом мог быть отнесен к кальвинистам. Некогда прославлявший его реформат Теодор де Без смотрел на него теперь как на апокалипсического зверя, как на исчадье греха. Это не значит, что противоположный лагерь оставлял его в покое. Напротив, удары сыпались на него с двух сторон, ибо он был реформатом в глазах католиков и папистом в глазах реформатов. Пока он находился в Риме, при кардинале дю Белле, во Франции некий монах из обители Фонтевро, Габриэль де Пюи-Эрбо, по-латыни — Путербус, ополчился на него в своей книге «Theotimus» — книге, имевшей успех у читателей. Быть может, как на это недавно указывалось, ненависть Пюи-Эрбо к пантагрюэлизму имела особые причины: быть может, ее вызвало то, что Рабле в своей великой пантагрюэльской комедии вывел под именем Пикрохола некоего Сент-Март, друга Пюи-Эрбо. Как бы то ни было, автор «Theotimus»'a обвиняет мэтра Франсуа в злочестии, безверии и кальвинизме. Можно сказать, что он ведет широкое, генеральное наступление, поскольку в его книге задеты дю Белле и другие веротерпимые прелаты французской церкви. Разъяренный монах посылает Рабле к Кальвину и готов послать его к самому черту.

«Дай бог, чтобы его унесло со всем его пантагрюэлизмом в Женеву, если только он еще жив! — восклицает Пюи-Эрбо. — Ибо в начале этого царствования он последовал за толпой кардиналов, отправленных и высланных в Рим».

Он изображает Рабле пьяницей, обжорой, циником, и эту карикатуру долгое время принимали за портрет.

Но наряду с многочисленными врагами Рабле имел также мощных покровителей, и при дворе Генриха II у него их было столько же, а может быть, и больше, чем при покойном короле, читавшем и, как говорят, любившем «Пантагрюэля». Он пользовался расположением Гизов и шатильонского кардинала Оде. Когда он вернулся во Францию, ему не только не причинили ни малейшего беспокойства, но, уже числясь священником в церкви св. Христофора Манской епархии, 18 января 1550 года он получил назначение в Медонский приход близ Парижа. По воспоминаниям его современников, несомненно заслуживающим доверия, он исполнял свои пастырские обязанности с большим достоинством и усердием.

«Его дом (в Медоне), куда не имели доступа женщины, был открыт для ученых, с которыми он любил общаться, — рассказывает его первый биограф Антуан Леруа. — Ему ненавистно было всякое невежество, особенно в среде духовенства, и для характеристики безграмотных священников он снова находил в себе сатирический пыл автора „Пантагрюэля“. Quos vocaret Isidis asellos. Впрочем, только по отношению к ним он и был беспощаден. Для бедных он всегда держал кошелек открытым. Отзывчивость его была такова, что у него для каждого находилось ласковое слово. Наконец благодаря своим познаниям в медицине он приносил своим прихожанам двоякую пользу».

Несколько позже Гильом Кольте также отметил добродетели медонского священника:

«Служа в этом приходе, он выказывал такое чистосердечие, такую честность и такую доброту, на какие только способен человек, стремящийся исполнить свой долг до конца. Во всяком случае, ни через устное предание, ни каким-либо иным путем до нас не дошло ни одной жалобы на него как на духовного отца и на его образ жизни. Напротив, по всей вероятности, паства была им очень довольна, о чем можно судить по некоторым его письмам к друзьям; письма эти все еще находятся в руках любителей, но мне их довелось видеть, и в них он, между прочим, сообщает, что в числе его благочестивых и набожных прихожан находятся г-н и г-жа де Гиз (герцог и кардинал де Гиз тогда только что приобрели Медонский замок), а это показывает, как предан он был своему делу и как старался он заслужить любовь тех, кого епископ вверил его духовному началу».

Что Рабле был на высоте своего положения — в этом мы не сомневаемся. Но чтобы он мог принудить себя к сидению на одном месте — это опровергается всей его жизнью, жизнью странника, бродяги и следопыта, жаждущего все видеть и все знать. Что бы ни говорили Кольте и Леруа, мы не уверены в том, что этот добросовестный человек постоянно находился в своем приходе, — напротив, нам известно, что когда, в июне 1551 года, епископ Евстафий дю Белле, племянник кардинала Жана, посетил Медонский приход, то викарий Пьер Ришар и его четыре помощника оказались на месте, а настоятель отсутствовал.

К тому же Рабле, который нигде не мог прочно обосноваться, не прожил в Медоне и двух лет. 9 января 1552 года он отказался от обоих приходов, почему — неизвестно. Мы подходим к концу его жизни, и он покрыт для нас непроницаемым мраком.

Через несколько дней после того как он заявил о своем уходе, впервые вышла целиком четвертая книга «Пантагрюэля». Первые ее главы были изданы в Гренобле, в 1547 году. Полностью же четвертая книга закончилась печатанием 28 января 1552 года у парижского книгоиздателя Мишеля Фезанда; ей были предпосланы разрешение короля и посвящение монсеньеру Оде, кардиналу Шатильонскому.

Эта книга, отдаленная от предыдущей очень небольшим промежутком времени, составляет ее продолжение и содержит в себе морское путешествие Пантагрюэля и его друзей, устремившихся на поиски Божественной Бутылки. Мы ее просмотрим, и, конечно, не без удовольствия, ибо в ней много чудесного и драгоценного. Мы еще найдем в ней чудесные сцены человеческой комедии, хотя бескрылая и холодная аллегория слишком часто заменяет теперь то кипение, тот шум жизни, что так радует нас в предыдущих книгах.