Онлайн чтение книги Марина из Алого Рога
XXI

Безлунная ночь мрачно глядѣла съ неба; накрапывалъ дождикъ. Кузнецъ и Марина выходили за ограду села, въ поле… Впереди какимъ-то страшнымъ чернымъ пятномъ темнѣла предъ ними ближняя опушка лѣса,

— Такъ яжъ же то… вы со мною пойдете? недоумѣвающимъ голосомъ словно рѣшился спросить дѣвушку ея спутникъ: до этой минуты они еще словомъ не обмѣнялись.

— Съ вами, тихо отвѣчала она.

— А куда же мы пойдемъ? остановился онъ вдругъ на-ходу.

— Куда хотите…

— До меня пойдете? проговорилъ кузнецъ, какъ бы совсѣмъ не вѣря.

— Вы отецъ мой, — куда прикажете, я туда пойду, сказала она въ свою очередь.

Онъ потянулся головой ближе въ ней, будто пытаясь въ темнотѣ разглядѣть выраженіе ея лица.

— Отецъ! повторилъ онъ сквозь зубы и — вдругъ заковылялъ впередъ такъ быстро, что Марина едва поспѣвала за нимъ. Онъ что-то мычалъ про себя непонятное и сердитое.

Они дошли до лѣса.

— Довелъ-таки до того! неожиданно захихикалъ "хромой бѣсъ", снова останавливаясь: якъ же то вышло съ нимъ у васъ, кажите?

— Не спрашивайте, прошу васъ, не мучьте меня! вырвалось невольно у Марины.

— Не мучьте! протянулъ онъ страннымъ голосомъ — и примолвилъ:- а якъ онъ меня отцомъ вашимъ назвалъ… за что вы ему спасибо казали?

Она не отвѣчала, — что могла она отвѣчать ему на это?

— Отецъ! пробормоталъ онъ еще разъ, и уже безъ слова, безъ остановокъ продолжалъ держать свой путь въ почти непроглядной теми лѣса, не оборачиваясь, какъ бы позабывъ о неотстававшей отъ него дѣвушкѣ.

Она упрекала себя въ томъ, что только-что сказала ему: не мучьте меня!… Нѣтъ, именно мученій, мученій алкала ея душа теперь… настоящихъ, грозныхъ… мученій мучениковъ, внѣшнихъ, ощутительныхъ болей… И съ любовью приняла бы ихъ она, съ восторгомъ… Среди этихъ пришлыхъ мученій она быть-можетъ позабыла бы хоть на мигъ эту горчайшую снѣдающую ее муку — его презрѣніе! … Но она смирится, смирится, какъ желаетъ онъ, — она это свое теперешнее униженіе возведетъ себѣ въ утѣшеніе, въ радость!… Она искупитъ имъ все свое прежнее: безобразіе своего воспитанія, свое фуфырство, свои безумныя надежды… Она крестьянкой будетъ, чумичкой, послѣднею изъ послѣднихъ, — она хлѣбы будетъ печь, борщъ варить этому увѣчному, уродливому, ненавидимому всѣми отцу своему!

Все темнѣй становилось въ лѣсу. Частый дождикъ слышно дробилъ по листамъ, — холодныя капли, скатываясь съ нихъ, капали на голову, за воротъ Марины… Она вздрагивала и жалась, стискивая зубы, чтобы не стучали они, — лихорадка пронимала ее. А кузнецъ все такъ же торопливо шелъ впередъ, — она за нимъ… Онъ неожиданно повернулъ влѣво, въ чащу… Куда же это?… Но не всели равно ей?

— Низомъ не пройти вамъ ни за что! счелъ онъ какъ бы нужнымъ объяснить, — трава скользкая… съ горы въ церковище свалитесь.

— Ой! вскрикнула Марина: она въ темнотѣ наткнулась лбомъ на какой-то острый сучекъ.

Онъ остановился… Въ чащѣ уже рѣшительно ничего разглядѣть было нельзя.

— За кушакъ держитесь, тутъ недалечко, на дорогу за разъ выйдемъ… только на дерева надсадиться можно, потому узко тутъ будетъ.

Онъ развязалъ свой кушакъ и протянулъ конецъ его Маринѣ. Ея рука встрѣтилась съ его грубою какъ сапогъ, мокрою отъ дождя рукою. Она превозмогла себя — и ухватилась не за кушакъ, а за эту отвратительную, мокрую руку.

— Такъ лучше, тихо промолвила она.

— Ну и такъ можно… и такъ!… И такъ можно, повторилъ еще разъ кузнецъ, и какой-то мимолетный мягкій звукъ послышался ей въ его надтреснутомъ голосѣ.

Онъ осторожно сталъ пробираться впередъ по узкой тропѣ между деревьевъ, крѣпко держа ее за руку и бормоча опять про себя что-то несвязное и непонятное. Дочка" — могла только разслышать Марина: онъ о ней разсуждалъ самъ съ собою.

Тропинка между тѣмъ становилась шире, и впереди, какъ яркая звѣзда, блеснула прямо въ глаза Марины недалекая огненная точка.

— Акуратъ до нея вышли! засмѣялся вдругъ кузнецъ, выпуская сразу руку дѣвушки.

Они вышли къ хаткѣ, одиноко стоявшей на большой дорогѣ, противъ самой опушки лѣса.

— А вотъ я заразъ, заразъ, забормоталъ "хромой бѣсъ", торопливо перебираясь черезъ дорогу.

Марина не отставала отъ него. Онъ подошелъ къ двери избушки и осторожно стукнулъ въ нее своими костлявыми пальцами.

— А кто тамъ? раздался чрезъ мгновеніе за дверью заспанный старушечій голосъ.

— Я, Горпино, я, отмыкай скоро!

Дверь распахнулась. Онъ, не входя, прошепталъ нѣсколько словъ отворившей. Звяканье мѣдныхъ монетъ донеслось до слуха Марины.

Она стояла посередь дороги. Пламя ночника чрезъ окно избушки прямо било на нее, освѣщая ея распустившіеся спутанные волосы, ея порванное о сучья, прилипшее къ тѣлу отъ дождя кисейное платье. Кузнецъ съ порога повелъ на нее глазами.

— Слухай ты, Горпино, обратился онъ опять къ невидимой старухѣ съ какими-то опять неслышными словами.

— Матерь Божія, барышня! послышался въ отвѣтъ изумленный возгласъ.

— Ну, ну, давай! заговорилъ хромой, загораживая собою дверь, съ очевиднымъ намѣреніемъ не допустить ее выйти изъ хаты.

Онъ взялъ у нея что-то изъ рукъ, поднесъ ко рту, закинувъ голову назадъ, крякнулъ и бережно уложилъ себѣ это за пазуху.

— А вотъ вамъ… чтобъ не мокли! молвилъ онъ, вынося Маринѣ добытую имъ отъ старухи какую-то дырявую свитку.

— Спасибо вамъ! сказала она не поморщась, накидывая себѣ на плечи эти грязныя лохмотья.

Они пошли опять по дорогѣ.

Марина хорошо знала мѣстность: отъ этой "келейки" Горпины, до которой не разъ — и каждый разъ тщетно — добирался Марининъ обожатель, акцизный чиновникъ, подозрѣвавшій старуху въ тайной продажѣ водки, — отъ этого ея жилища до кузницы оставалось не далѣе версты. Но кузнецъ, повидимому, не спѣшилъ домой; онъ такъ же медленно теперь подвигался впередъ, какъ спѣшилъ за четверть часа предъ этимъ добраться до Горпины, и то и дѣло останавливался на ходу, чтобы поднести къ губамъ тотъ завѣтный сосудъ, что хранился у него за пазухой. Сосудъ вскорѣ оказался пустъ. Онъ поднялъ его надъ головой съ намѣреніемъ швырнуть о земь — и вдругъ пріудержался.

— Дочка, держи! съ сиплымъ, пьянымъ хохотомъ крикнулъ онъ нежданно Маринѣ, заходившею во всѣ стороны рукою протягивая ей штофъ.

Марина подошла къ нему. Онъ уцѣпился за ея плечо: онъ еле на ногахъ держался.

Она взяла его подъ руку и повела.

Дождь пересталъ тѣмъ временемъ; становилось свѣтлѣе, кое-гдѣ на расчищенномъ небѣ замигали звѣзды.

Въ лощинкѣ, подъ ракитами, стояла довольно длинная мазанка, крытая соломой и землей, съ пристроенною къ одному изъ боковъ ея на четырехъ деревянныхъ столбахъ стойкою для ковки лошадей: это была кузня, — обиталище "хромаго бѣса".

— Мой дворецъ теперь! сказала себѣ Марина, бодрясь и силясь улыбнуться, межь тѣмъ какъ вся она изнемогала подъ тяжестью навалившаго на нее пьянаго.

Они добрели кое-какъ до входа.

— Отмыкай!… Петрусь! безсмысленно замахалъ рукой кузнецъ, опускаясь какъ мѣшокъ на припетокъ [26]Заваленка.мазанки.

Оконце рядомъ съ дверью быстро отворилось; кто-то выглянулъ изъ него и, замѣтивъ Марину, слегка вскрикнулъ… Послышался звонкій ребяческій голосокъ:

— А я заразъ свичу запалю, заразъ!

Дверь отворилась; на порогѣ ея появился мальчикъ лѣтъ четырнадцати, съ сальнымъ огаркомъ, воткнутымъ въ бутылку въ рукѣ, и съ полусонными, полуиспуганными глазами, устремленными на барышню.

Она улыбнулась ему — она знала его въ лицо: онъ когда-то былъ ученикомъ ея въ волостной школѣ,- и, указывая на отца:

— Помоги свести его, Петрусь! сказала она тихо мальчику.

Но хромой самъ, безъ помощи ихъ, приподнялся и, держась о стѣнку, вошелъ въ кузню. Онъ оглядѣлся кругомъ мутными глазами и поплелся прямо къ стоявшей за мѣхами большой кадкѣ съ водой, въ которой остуживалось у него при ковкѣ раскаленное желѣзо. Опустившись предъ ней наземь, онъ принялся обливать себѣ водою голову, громко охая, фыркая и икая.

— Веди въ горницу! крикнулъ онъ посреди всего этого мальчику.

Петрусь, свѣтя своимъ огаркомъ, отворилъ едва замѣтную, обтянутую рогожей дверь, что вела во внутренній апартаментъ кузнеца.

Марина вошла, низко наклонивъ голову…

Ее такъ и прошибло тройнымъ запахомъ дыма, дубленой кожи и полыни… какъ и въ кузнѣ, потолка не было въ этой горницѣ; ночное небо проглядывало кое-гдѣ сквозь ветхую крышу, подъ которою, встревоженные внезапнымъ свѣтомъ, зарѣяли, при появленіи Марины, пріютившіеся тамъ воробьи и ласточки. На низко опустившіяся тонкія балки навѣшаны были для просушки пучки лѣкарственныхъ и настоечныхъ травъ; окна, лавки кругомъ стѣнъ, полуразвалившаяся печь, занимавшая чуть не половину помѣщенія, — все это было загромождено всякою рухлядью, кучами гвоздей, болтовъ, гаекъ, обрѣзками шинъ, неотянутыми колесами, ведрами и грудами угля. Въ углу на гвоздяхъ висѣла цѣлая коллекція смушковыхъ шапокъ, кожуховъ, женскихъ платковъ и понявъ, подъ залогъ которыхъ ссужалъ бѣдный людъ грошами ростовщикъ-кузнецъ… Въ этомъ углу и спалъ онъ на старой попонѣ, разостланной на голомъ полу… Рядомъ съ дверью настланъ былъ ворохъ полусгнившей вонючей соломы, служившей Петрусю ложемъ.

Марина въ изнеможеніи опустилась на это ложе, — она ногъ болѣе подъ собой не чувствовала… Петрусь стоялъ у притолки и глядѣлъ на нее все тѣми же испуганно-изумленными глазами…

— Чаво смотришь, мерзунъ, гнѣвно толкнулъ его кузнецъ, вваливаясь за ними въ горницу: — бери, о, свитку, неси до Горпины, ейная, — и чтобъ не приходилъ ты до утра, — слухаешь!…

Мальчикъ повиновался. Кузнецъ проводилъ его до входной двери, заперъ ее болтомъ и вернулся въ Маринѣ.

Опьянѣніе какъ бы на половину прошло у него: онъ двигался довольно твердо, и языкъ его не путался какъ за нѣсколько минутъ предъ этимъ… Но при мерцаніи свѣчнаго огарка, который онъ изъ рукъ Петруся принесъ на печь, скинувъ съ него предварительно нагаръ своими корявыми пальцами, Марина могла замѣтить, что губы его судорожно подергивало и что недобрымъ выраженіемъ сверкали глаза его изъ-подъ приподымавшихся красныхъ вѣкъ… Ей опять становилось страшно съ этимъ… съ этимъ отцомъ своимъ…

Онъ смахнулъ съ одного размаха съ лавки все, что было навалено на нее всякаго желѣза, сѣлъ и, уткнувъ себѣ локти въ колѣни, положилъ голову на руки и принялся молча глядѣть на Марину:

— Якъ же мы теперь будемъ жить съ тобою, дочка? спросилъ онъ наконецъ, съ какимъ-то ехиднымъ торжествомъ.

— Я… я не знаю, прошептала она, — какъ хотите…

— Якъ хочу! повторилъ онъ, хихикнувъ… — А якъ захочу я надъ тобою покуражиться, — что тоди? спросилъ онъ, грозно покачивая косматою головой своею.

— Куражьтесь!… Я снесу, отвѣчала покорно Марина… "Княжна!" сказала она себѣ съ невольно горькою улыбкой.

Онъ опять уставился на нее:

— И не можетъ онъ ничего со мною подѣлать, — самъ казалъ… "отецъ твой", казалъ: "по закону!…" Жинка мнѣ была… вѣнчанная — Марья Ѳедоровна. Не слыхали, — про мать свою… про Марью Ѳедоровну?… Нѣ, не слыхали, утромъ казали мнѣ — не слыхали!… Ой грѣхъ, грѣхъ… большой грѣхъ!..

Онъ вдругъ закрылъ себѣ глаза руками…

— А таки моя, моя дочка! На мое вышло, продолжалъ онъ какъ въ бреду… — Отнялъ, двадцать годовъ не отдавалъ… а на мое-жь вышло!… Потому — знаю! какимъ-то таинственно зловѣщимъ шопотомъ проговорилъ онъ:- двѣнадцать зорь по ту траву ходилъ… поки нашелъ… Завивъ тотъ мой вчирась на виру бачили?… казалъ Тулумбасъ — бачили… Нѣту на завивъ тотъ отговора… Нѣту!… Отдалъ дочку, отдалъ! захохоталъ вдругъ дикимъ хохотомъ хромой…

Ужасъ все сильнѣе овладѣвалъ Мариной…

— Въ Сибирь хотѣлъ меня… убогимъ на вѣки сдѣлалъ… дьяволъ лысый!… Онъ приподнялся и опять упалъ на лавку, — винные пары снова подымались ему въ голову, глаза его налились кровью и блуждали свирѣпо кругомъ, какъ бы отыскивая предметъ ненависти его… А за что?.. Простилъ я ей… все простилъ… Богъ съ тобою! сказалъ ей, только ты напредки не подумай… смѣть не подумай съ нимъ возжатись… А онъ, гадюка [27]Змѣя., чтобъ ему, проклятому…

Въ эту минуту подъ самою кузней слышно раздался жалобный визгъ собаки, и въ оставшееся открытымъ, не высоко надъ землею прорѣзанное оконце однимъ прыжкомъ вскочилъ Каро — и съ неистовымъ лаемъ радости и тревоги кинулся въ госпожѣ своей. Онъ, видимо, давно, долго, отчаянно отыскивалъ ее повсюду…

— А чтобъ тебя, песъ анаѳемскій! заревѣлъ кузнецъ, подымая надъ головой тяжелую желѣзную полосу, попавшуюся ему, въ несчастію, подъ руку…

Каро, оскаливъ зубы, неустрашимо кинулся на него…

Не успѣла вскрикнуть Марина, какъ бѣдная собака, съ разможженнымъ черепомъ, лежала истекая кровью у ея ногъ.

— Каро, Каро… за что, за что убили вы его! съ безумнымъ рыданіемъ упала она наземь, охватывая руками содрогавшееся еще тѣло вѣрнаго друга…

— Убью!… И тебя… убью!… Кровь барскую изъ жилъ выпущу! не помня себя ринулся на нее пьяный…

— Убейте! приподымаясь на колѣняхъ, вскрикнула Марина, простирая въ нему молящія руки. Смерть, — о, какое блаженство было бы это для нея!…

Полоса съ грохотомъ шлепнулась изъ рукъ его оземь… Онъ зашатался и растерянно ухватился за стѣну…

— Не буду… не буду! вдругъ зарыдалъ онъ истерическимъ страшнымъ воплемъ, — тоди хотѣлъ… якъ въ люлькѣ лежала… съ Марьею… съ Марьей хотѣлъ, — обоимъ одна смерть!… Царство ей небесное, барыня покойница… съ рукъ вырвала… Чуръ его… синій, о-о, чортъ рогатый!… Огнемъ меня… огнемъ…

Онъ повалился на лавку въ судорожномъ припадкѣ.

Марина схватила съ печи бутылку съ огаркомъ — и выбѣжала въ кузню… Зачерпнувъ изъ кадки воды въ жбанъ, она принялась обливать ею голову кузнеца… Она не слыхала, какъ въ это самое время грохотали колеса подъѣзжавшаго экипажа, какъ вслѣдъ за тѣмъ нетерпѣливая и сильная рука застучала что есть мочи въ дверь кузни…

— Отворяй, отворяй сейчасъ! кричалъ въ окно, уже почти подъ самымъ ея ухомъ, чей-то — она въ первую минуту даже не была въ состояніи признать, чей это былъ угрожающій голосъ:- двери выломаю!..

Она выбѣжала, отомкнула…

— Гдѣ Марина? крикнулъ входя Іосифъ Козьмичъ, — онъ не замѣтилъ ее въ темнотѣ… Первымъ движеніемъ ея было кинуться отъ него прочь, въ горницу, къ отцу своему…

Этотъ ненавистный голосъ словно привелъ того въ чувство. Онъ сидѣлъ теперь на лавкѣ, низко опустивъ косматую голову, диво поводя кругомъ мутными глазами.

— Марина! крикнулъ съ порога, завидя ее, г. Самойленко, — ѣдемъ!..

— Куда? спросила она, не понимая.

— Со мной!… Не можешь же ты здѣсь оставаться… Онъ шагнулъ впередъ и чуть не упалъ, запнувшись за бездыханное тѣло бѣднаго Каро…

Онъ наклонился, узналъ:

— Это твоя работа? крикнулъ онъ бѣшенымъ голосомъ кузнецу.

— Моя, замоталъ тотъ головою:- и дочку хотѣлъ… и дочку!… Въ Сибирь посылай!…

— Онъ пьянъ? испуганно глянулъ на Марину Іосифъ Козьмичъ.

— Пьянъ! вызывающимъ тономъ повторилъ хромой: — пьянъ, посылай въ Сибирь!…

— Марина, заговорилъ опять т. Самойленко, — ты виновата предо мной… Я… я простить тебѣ готовъ… Но не здѣсь объ этомъ разсуждать намъ… ѣдемъ скорѣе!…

— Куда я отъ отца уѣду? сказала она.

— Онъ, онъ! возгласилъ Іосифъ Козьмичъ, насильно схватывая ее за руки, — не отецъ онъ, а убійца!… Онъ жену свою… твою мать, вотъ какъ эту собаку несчастную…

— Помилуй мя, помилуй, Господи! застоналъ вдругъ хромой.

— Я, съ глубоко захватывавшимъ его волненіемъ говорилъ между тѣмъ Іосифъ Козьмичъ, — я… ты должна это знать, я любилъ твою мать бѣдную…

— На сносяхъ ее за меня отдалъ! прошипѣлъ кузнецъ.

— Врешь ты, мерзавецъ, врешь! кинулся на него со сжатыми кулаками г. Самойленко: — не отдалъ бы я ее тебѣ на вѣрную смерть!… Сама она, сама… въ мое отсутствіе… Растерялась… скрыть… предъ барыней, предъ покойницей захотѣла… А онъ тутъ, жаба подлая, приставалъ въ ней давно… Она и пошла за него…

— Пошла… На то шла, чтобъ вѣрною быть…

— И была бъ она тебѣ вѣрная, аспидъ ты эдакой, потому душа у нея была ангельская!… Безъ меня все это было, Марина, безъ меня!… Жилъ я всю тогда зиму въ городѣ, ратниковъ сдавалъ… Не зналъ даже, что она замужъ вышла… побоялась она что-ли извѣстить меня… Только за меня покойница жена, по ея просьбѣ, попу обвѣнчать ихъ скорѣй приказала… какъ вернулся я, да узналъ, — она ужь и родила давно… Захотѣлъ я на младенца… на тебя поглядѣть! И всего-то я разъ, разъ одинъ, зашелъ въ ней, предъ самымъ отъѣздомъ опять въ городъ, — всего на три дня пріѣзжалъ я тогда домой… Зашелъ… когда его, мерзавца, дома не было, потому видѣть я его не могъ!… Зашелъ… благословить тебя хотѣлъ, двухмѣсячная была ты тогда, примолвилъ Іосифъ Козьмичъ какимъ-то сконфуженнымъ тономъ… Не успѣлъ я вернуться въ городъ, какъ получаю письмо отъ жены, что злодѣй этотъ въ тотъ самый день, какъ только выѣхалъ я, убилъ Машу до смерти…

— А будь вы всѣ прокляты! промычалъ, прерывая его, кузнецъ и свалился съ лавки на солому, уже совершенно лишенный сознанія.

Раздавленная, уничтоженная стояла Марина предъ этими двумя отцами своими, изъ которыхъ одинъ погубилъ, другой убилъ ея мать! Тошно, отвратительно ей было! Оба они равно внушали ей въ себѣ ужасъ и отвращеніе. Ничего у нея теперь не оставалось, ни одной не задѣтой, не помятой струны въ ея душѣ! Она бы все перенесла — нищету, грубость, униженіе, она отдавала всю себя на жертву своему дочернему долгу. Но предъ кѣмъ теперь этотъ ея долгъ, кому изъ этихъ убійцъ нужна ея жертва?…

— Марина, говорилъ ей тѣмъ временемъ Іосифъ Козьмичъ, — позабудемъ все! Побранились съ тобой — и баста! Квитъ… Вспомни: кто жь тебя взлелѣялъ, воспиталъ… Вспомни покойницу жену, — она жь тебѣ за мать была!… А я — я ничего не хотѣлъ до времени говорить тебѣ,- я просилъ правительство, чтобы тебѣ права законной дочери моей предоставить… На дняхъ графъ получилъ письмо изъ Санктъ-Петербурга, что тамъ на это согласны… Поняла ты, — ты теперь моя, моя законная дочь, Марина Осиповна Самойленкова.

Она пристально глядѣла на него лихорадочно-сіявшими глазами — и ничего не отвѣчала.

Не того ждалъ господинъ Самойленко; онъ видѣлъ, что далеко не все кончено, что не обрадовалась, не кинулась ему на шею эта "его теперь законная дочь", что недобрымъ пламенемъ горѣли ея устремленные на него глаза, казавшіеся огромными отъ страшно-осунувшагося, потемнѣвшаго за эти два дня лица ея… Безпокойство не на шутку заговорило въ немъ.

— Время намъ нечего терять, Марина, уговаривалъ онъ ее, — ѣдемъ скорѣе домой!… Подумай, — вѣдь это скандалъ!… Что могутъ подумать… что скажутъ обо мнѣ… о тебѣ наконецъ… Ты только размысли хорошенько: первый, графъ… Ну, что онъ можетъ подумать?…

Она еще разъ взглянула на него, потомъ на другаго… на кузнеца. Онъ лежалъ на соломѣ, какой-то скорченный, безпомощный и жалкій, — и стоналъ во снѣ,- въ томъ мучительномъ снѣ пьянаго, исполненномъ грозныхъ, давящихъ представленій.

Марина кивнула на него и опустилась на лавку.

— Нѣтъ, молвила она Іосифу Козьмичу и улыбнулась невыразимо-презрительною улыбкой, — я съ вами не поѣду… Все же онъ лучше васъ!

Онъ даже покачнулся на толстыхъ ногахъ своихъ… Это было слишкомъ, перенести это былъ онъ уже не въ состояніи.

Едва сдержался "потомокъ гетмановъ".

— Помни же, прерывавшимся отъ бѣшенства голосомъ проговорилъ онъ, — помни: придешь… въ ногахъ будешь валяться… вонъ выгоню!

Онъ плюнулъ всѣмъ ртомъ въ распростертаго на соломѣ, предпочтеннаго ему соперника. - и кинулся вонъ изъ кузни въ таратайку, которая привезла его сюда.

Долго не могъ онъ опомниться — и въ неостывавшемъ гнѣвѣ своемъ плевалъ въ воздухъ въ продолженіи всего пути до дому. А думы его въ то же время становились все мрачнѣе, все безотраднѣе…

Подъѣзжая ко дворцу, онъ не безъ удивленія увидѣлъ свѣтъ въ покоѣ, занимаемомъ княземъ Пужбольскимъ. — Не спитъ еще! сказалъ онъ себѣ, судорожно сжимая брови отъ невольной опять мысли о томъ, "что они скажутъ…" И вдругъ, какъ бы осѣненный какимъ-то вдохновеніемъ:

— Стой! крикнулъ онъ своему кучеру, вылѣзъ изъ экипажа и, приказавъ не откладывать, самъ прошелъ на большое крыльцо.

Въ передней встрѣтился ему камердинеръ Пужбольскаго, со свѣчею въ одной рукѣ и только-что скинутымъ барскимъ платьемъ въ другой.

— Что, князь ужь легъ? спросилъ Іосифъ Козьмичъ.

— Книжку въ постели читаютъ, отвѣчалъ слуга съ любопытствомъ глядя ему въ глаза; — графъ сейчасъ отъ нихъ вышли… Прикажете доложить о васъ?..

— Ступай въ свое мѣсто! величественно отрѣзалъ ему на это главноуправляющій;- я самъ о себѣ доложу…

И, отворивъ дверь, онъ направился въ спальню князя.