Онлайн чтение книги Месс-Менд, или Янки в Петрограде
32. МУЖ, ЖЕНА И СОБАКА

Катя Ивановна вспыхнула, поймав себя на этой мысли. Василов вспыхнул по той же самой причине.

Он раздражительно швырнул шляпу на одну из кроватей, сел и произнес:

— После вашего поведения в Нью-Йорке, Кэт, я полагаю, вы не имеете никаких претензий на мою любезность!

Катя Ивановна молчала, повернувшись к нему спиной.

— Я должен предупредить вас, — отчаянно продолжал Василов, — морская болезнь резко повлияла на меня. Я сел на пароход одним человеком, а покинул его другим…

— О да! — едко вырвалось у молодой женщины.

— Что такое вы бормочете! — смутился Василов. — Вы должны раз навсегда понять меня. Я не могу отказать вам в товарищеском внимании, но я мертв для всего другого. Я приехал сюда, чтобы работать, и… я убедительно прошу вас, дорогая Кэт, оставить меня в покое!

Он облегченно вздохнул, осмотрелся и, заметив в углу хорошенькую китайскую ширму, вытащил ее на середину комнаты:

— Мы с вами дружески поделим территорию. Вот та часть комнаты — ваша. Берите себе ту кровать, ту стену, тот письменный стол и тот плакат — одним словом, все, что по ту сторону границы, и располагайтесь как вам угодно. Я буду, в свою очередь, совершенно свободен!

Он расставил ширму, загородив свой угол от взоров Кати Ивановны, сбросил пиджак и с наслаждением растянулся на кровати.

«Я сократил ее с самого начала! — думал он не без самодовольства. — Пусть-ка попробует теперь завести свою музыку! Интересно знать: неужели все эти беллетристы, воспевающие любовь и красивых женщин, действительно искренни? Я почти уверен, что они подогревают себя мыслями о гонораре».

С этим чисто американским выводом он закрыл глаза и приготовился задремать.

Катя Ивановна, покинутая на своей территории, несколько минут была неподвижна. Два ее крохотных ушка, выглядывавших из-под каштановых локонов, стали пунцовыми. Слова и поведение Морлендера были как раз таковы, чтобы пробудить в ее душе всех фурий ненависти. Стиснув зубы, сжав руки в кулачки, она обозрела умственно весь стратегический план, обдуманный еще на пароходе, потом тряхнула локонами, провела рукой по лицу — и переступила через вражескую границу.

Василов услышал легкие шаги, открыл глаза, и в ту же минуту шелковистые пальчики очутились у самой его щеки. Несносная Катя Ивановна сидела на краю его постели, болтала ножками и как ни в чем не бывало безмятежно глядела на него фиалковыми глазами.

— Что вам угодно? — промолвил он нетерпеливо. — Кажется, я был с вами вполне откровенен.

— О да! — ответила она и засмеялась — точнее, замурлыкала, как флейта на самой своей нежной ноте. — Но, милый Тони, вы ведь не дождались моего ответа. Вы должны выслушать противную сторону…

«Черт ее побери, это вполне логично!» — подумал про себя Василов и натянул одеяло до самого подбородка.

— Да, вы должны меня выслушать, — продолжала она, рассеянно водя рукой по его лицу и старательно разглаживая пальчиком каждую морщинку на его лбу. — Дело в том, что морская болезнь… о, эта проклятая морская болезнь!.. она совершенно переродила и меня. Я сама себя не узнаю. Я виновата перед вами, дорогой, я знаю это… Но больше никогда, никогда…

Катя Ивановна смахнула с ресниц жемчужинку и опустила голову прямехонько на грудь растерявшегося Василова.

— Я чувствую себя такой несчастной, Тони! Вы не должны больше бранить меня. И потом… — Она запнулась.

Василов лежал, волей-неволей вдыхая аромат ее волос и глядя на розовый кончик ее уха.

«Надо сознаться, — думал он про себя, — что среди зоологических особей, именуемых женщинами, она довольно безобидный экземпляр».

— Я могу сказать вам это только совсем на ухо, — продолжала мурлыкать Катя Ивановна. — Дайте мне вашу голову.

Она коснулась губами его уха, выждала минуты две, в течение которых он испытывал состояние, мысленно названное им «довольно сносным», и вдруг прошептала:

— Топи, я, кажется, собираюсь подарить вам бэби.

Черт возьми! Если б ему пустили в ухо гальванический ток, Василов не подпрыгнул бы выше, чем сейчас. Он слетел с кровати, швырнув подушку в одну сторону, одеяло — в другую, и в бешенстве затопал босыми ногами.

— Это черрт, черрт знает что такое! — закричал он с совершенно искаженным лицом. — Я отсылаю вас назад, в Нью-Йорк! Я подам в суд! Оставьте меня в покое!

Катя Ивановна побледнела и подняла руки, словно защищаясь от удара. Губки ее сжались, как цветочные лепестки. Она стояла перед ним — олицетворение чистоты, невинности и отчаяния — и глядела на него такими широкими, такими беспомощными глазами, что Василов внезапно умолк, махнул рукой и спасся на другую половину комнаты.

«Что мне делать? — думал он в бешенстве. — Ясно, как день: это настоящая жена Василова… Она не подозревает ничего… И как она ухитрилась, как ухитрилась, несмотря на все ссоры… Гнусная, легкомысленная, преступная женщина! Любить этого пошлого коммуниста!..»

Поток его мыслей делал столь капризные зигзаги, что я был бы, как автор, совершенно сбит с толку, если б это продолжалось долго. К счастью, он резко шагнул к Кате Ивановне и, глядя мимо нее, официальным тоном произнес:

— Я отрицаю, категорически отрицаю, что это мой ребенок! Вы можете делать что хотите. Я умываю руки.

С этими словами он надел башмаки, пиджак, шляпу, посмотрел на часы и вышел, чтобы прогуляться перед домом на Мойка-стрит в ожидании кого-нибудь, кто спас бы его от ненавистного tete-a-tete[5]С глазу на глаз (франц.). с Катей Ивановной.

Катя Ивановна поглядела ему вслед с жестокой усмешкой. Она была довольна собой. Она имела решительно все причины быть довольной собой. Он, этот жалкий мальчишка с чудаковатым характером, был слаб, растерян, вспыльчив, нетерпелив, неумен, упрям и неверен, как Иеремия Морлендер. И его было так же легко обернуть вокруг пальца, как старика Вестингауза.

Но довольная собой красавица повела себя с чисто женской непоследовательностью. Вслед за жестокой усмешкой глаза ее сверкнули отчаянием; она подошла к кровати и вдруг упала на подушку, разрыдавшись.

Тут-тук, царап-царап…

Что за странные звуки у двери? Кто-то тычется в нее тупой мордой, царапает когтями, кусает обивку… Катя Ивановна подняла голову и прислушалась.

Хав! Рр! Хав! — раздалось за дверью уже совершенно явственно.

Потом еще несколько тупых ударов, царапанье, визг, и дверь распахнулась перед каким-то безобразным, огромным комком шерсти и грязи, как вихрь ворвавшимся в комнату.

Еще секунда — и грязный комок, как мячик, взлетел прямо на кровать Кати Ивановны, бешено забил хвостом, облапил ее, лизнул в рот, нос, подбородок…

— Бьюти! — воскликнула молодая женщина. — Бьюти! Бьюти!

Да, это была она, верная Бьюти Микаэля Тингсмастера, но в каком виде! Тощая, одичалая, всклокоченная и грязная до того, что шерсть ее слиплась комьями, она повизгивала, тыкалась носом в Катю Ивановну, кружилась по комнате, обнюхивала каждый угол.

Наконец угомонившись, Бьюти села у ног Кати, положила ей на колени лапу и устремила на нее говорящий взгляд.

— Откуда ты взялась, Бьюти? — спросила миссис Василова.

Бьюти взвизгнула и шевельнула лапой. Тут только молодая женщина заметила у нее на лапе грязный полотняный лоскут, покрытый темными пятнами. Она осторожно развязала его, подошла к окну и вгляделась в покрывавшие его пятна. Они походили на кровь. В их расположении ей почудилась симметрия. Расправив лоскут на подоконнике, она прочла буква за буквой: «БИСК. ТОРПЕДА».

Собака следила за ней умными глазами. Как только Катя Ивановна снова повернулась к ней, она забила хвостом и обеими передними лапами стала срывать с себя ошейник, делая уморительные движения.

— Что еще, Бьюти?

Ну да, конечно, у нее найдется и еще кое-что. Откиньте ей голову, суньте ручку за ошейник и сорвите с веревочки конверт, привязанный туда с большой хитростью, так что собачьей лапе трудно его сорвать, а уж зубами и носом ни за что не достанешь. Вот так… Раскройте его, читайте!

Катя Ивановна молча сорвала конверт, распечатала его и прочитала: