Онлайн чтение книги Море ясности
ЛЕТО

БОЛЕЗНЬ ТАКАЯ — СВИНКА

Скачка на неоседланной лошади, встреча со слоном, охота на тигра… Нет, сначала была охота, а потом уже появился слон. А на лошади это уж, когда выздоровел, но еще мама велела все время быть дома и не особенно рассиживаться на крыльце.

Все началось со свинки. Нет, это болезнь так называется. Свинка. Если бы Володя не заболел, то он уехал бы, как все ребята, в летний лагерь, на все лето, и ничего бы такого не было. Ни слона, ни лошади.

Ну, все равно, случилось бы что-нибудь другое. Не может быть, чтобы так уж ничего и не было. Всегда что-нибудь должно быть.

Володя только что окончил второй класс. Он маленький, черноволосый и черноглазый, как мама.

Мама говорит, что ростом он удался в нее, а характером в деда, и что она ничуть не удивится, если вдруг узнает, что ее сын улетел на Луну.

Вот какой у него характер.

Так уж и улетел. Если бы она знала, как это трудно, не говорила бы. Володя и Венка знают. Очень трудно. Но ничего невозможного нет. Во всяком случае, они готовы в любое время лететь на Луну. Письмо насчет этого уже написано.

Так вот, значит, сначала была свинка. Началась она так. Вечером, когда все уже было готово: и рюкзак уложен, и походный костюм, заново заштопанный, висел на стуле, и белая панамка выстирана и наглажена так, что даже блестела, мама вдруг спросила:

— Отчего у тебя лицо такое красное? Знаешь что, У тебя жар.

Володя и сам чувствовал, что у него не все ладно. Почему-то хочется лечь, чего еще никогда добровольно он не делал. Но он помалкивал. Только скажи, сейчас же явится доктор и, чего доброго, уложит в постель на целый месяц.

Он хотел сказать: «Какие пустяки», но вместо этого произнес такое слово, какого наверняка нет на белом свете:

— Какипусти…

Вдруг он почувствовал, что ничего не чувствует, ни стула, на котором сидит, ни самого себя; как будто он летит на Луну и находится в состоянии невесомости…

Утром Володя хотел подняться, но не смог. Голова вдруг стала такой тяжелой, что ее невозможно было оторвать от подушки. Он закрыл глаза и подумал, что это все ему, наверное, снится, что он сейчас проснется и все будет хорошо.

Как во сне, он слыхал голос Венки Сороченко, и даже он сам как-то мелькнул в дверях, тоже будто сквозь сон. Володя представил себе, как все ребята сейчас усаживаются в автобусы, все, кроме него. Он закричал: «Ребята, что же вы меня покидаете?», хотел встать, но не смог. От горя и обиды он заплакал.

Мама положила на его лоб холодную руку и что-то спросила. Володя ничего не ответил.

Пришла докторша и сказала, что Володя, наверное, простудился. Она не велела ему вставать с постели.

А через три дня ему стало больно глотать, и оказалось, что у него такая болезнь, о которой никто еще и не слыхал: свинка.

Володя сначала испугался, потому что щека у него начала очень быстро опухать и наползать на нос. А нос под нажимом щеки подался в сторону, но тут начала пухнуть вторая щека и нажала с другой стороны нос. Теперь он очень смешно торчал среди блестящих надутых пузырей.

Это даже понравилось Володе. Он только жалел, что все его друзья уехали и лишили себя удовольствия увидеть человека с таким необыкновенным лицом.

Ну, а мама, конечно, то и дело говорила:

— Не торчи у окна. Застудишь опухоль, и у тебя останется такое лицо навсегда.

Смешно: лето, а она говорит — «застудишь».

Все-таки ему удалось показаться. Увидел его Васька Рыжий. Он был очень рыжий. Весь рыжий с головы до ног. Даже на коленках у него были ярко-рыжие пятна веснушек.

Огненные свои лохмы он стриг, оставляя впереди задорный чубчик. Замечательный у него был носик. И по форме, и по окраске он напоминал молоденькую репку, только что выдернутую из сырой земли и еще не обмытую. Летом на этой репке всегда появлялись розовые проплешинки и беленькие завитушки облупившейся кожицы.

Он старше Володи, но теперь они будут учиться в одном классе, потому что Ваську оставили в третьем классе на второй год.

Володя не дружил с Васькой. Нехороший он человек. Барыга. Это значит барышник, на базаре торгует. Его отец делает всякие рамочки, полочки, а главное, рисует ковры. Весь этот товар он продает на базаре, а Васька ему помогает.

Вот и сейчас Васька бежит на базар. Он очень торопится. Он так летит по улице, что его длинные и широкие шаровары, держащиеся на веревочке, перекинутой через плечо, раздуваются, как черные пиратские паруса.

Майка на нем тоже черная. У него все черное, даже нижнее белье. Это мачеха так придумала — выкрасила всю его одежду в черный цвет, чтобы грязь была не так заметна и чтобы реже стирать.

И выгоревшая майка, и шаровары, и даже волосы у него вечно испачканы лаком и разноцветными красками.

Он тащит связку фанерных рамочек, нанизанных на веревочку, как бублики. Рамочки покрашены теми же красками, что и Васька.

Увидев в окне Володино распухшее лицо, он мгновенно остановился. Фанерная связка с треском ударилась о его спину. Рыжий чуб растопырился, как иголки на спине испуганного ежа.

— Вовка, это кто? — спросил он, не доверяя своим глазам.

— Это я, — прохрипел Володя.

— Врешь!

— Ну вот еще…

— Ты надулся. Открой рот.

Замирая от гордости, Володя приоткрыл рот, хотя это в его положении было сделать нелегко.

Убедившись, что обмана тут нет, Васька завистливо Произнес:

— Вот это портрет! Лихо как у тебя получилось. Это у тебя отчего? Мне, понимаешь, сейчас некогда. Батька дожидается. Я потом в окно стукну, ты подойди. Мне еще посмотреть охота.

Уходя, он все время оглядывался, показывая в знак восхищения большой палец и кричал:

— Знакомых ребят с другой улицы приведу. Они тоже посмотрят. Сдохнут от зависти!..

СОСЕДИ

Васькиного отца зовут Капитон, а фамилия у него совсем смешная — Понедельник. Соседями они стали недавно. С прошлого года.

Валерий Ионыч говорит, что такие люди отравляют воздух.

И в самом деле, Капитон, такой запашистый, что около него трудно дышать. От него всегда пахнет прокисшим клеем, вчерашней водкой, луком и почти всегда сегодняшней водкой. Кроме того, он курит необычайно злобные сигареты, отчего всем окружающим хочется чихать.

А потом Володя понял, что Ваоныч говорил не о пронзительном Капитоновом запахе, а про его изделия и особенно ковры. Это они отравляют чистый воздух.

Он рисовал деревья розовой и голубой краской. Они, эти деревья, были похожи на клубы пара или на капустные кочаны. Он малевал красавиц, прикрывающих свои желтые тела длинными извилистыми волосами, и лебедей, которые плавали в круглом озере тупо и безжизненно, как ковшики в кадушке.

Нет, он даже не рисовал. Володя часто наблюдал, как Капитон создает свои ковры. Он накладывал трафарет — картонный лист с дырками — и мазал большой кистью. Там, где была дырка, на полотне оставалось пятно, какая-нибудь деталь картины: крона дерева, окно в замке или клюв лебедя.

В заключение Капитон вручную «доводил» ковры: тупой кистью густо наляпывал желтые и красные цветы, подрисовывал красавицам черные коровьи глаза, с такими жирными ресницами, что глаза делались похожими на двух обожравшихся жуков-плавунов.

Васькина мать умерла, и теперь у него мачеха. Молодая она или старая, Володя так и не мог понять. Сонная какая-то и очень ленивая. Нигде не работает и только по воскресеньям ходит с мужем на барахолку продавать его изделия.

А так целыми днями или спит, или оденет ситцевый цветастый халат и сидит у окна. Смотрит, что на улице делается. Она любит грызть семечки. Лениво шевеля пухлыми и какими-то расплывчатыми губами, она выталкивает мокрую шелуху, которая долго держится на губах и на подбородке, прежде чем упасть. Зовут ее Муза. Муза Демьяновна! А Васька, когда рассердится и если она не слышит, зовет ее — Мурзилка.

Когда подходит время обеда, она зовет Ваську и слабым, будто сейчас умрет, голосом приказывает:

— Сбегай в гастроном. Отец скоро придет.

— Сама-то не можешь, — отзывается Васька.

— Вот отцу скажу.

— А говори. Я сам скажу, что ты целый день спишь.

— Ну, кому я говорю, — визгливо кричит мачеха, так, что подсолнечная шелуха летит во все стороны.

Они пререкаются до тех пор, пока не приходит Капитон. Ну, тут начинается! Выругав жену всякими словами, он ловит Ваську, гоняя его по двору, как курицу.

Поймав, он зажимает его голову между колен и не спеша отстегивает ремень. Васька не вырывается и не кричит. Он знает, что все это бесполезно. Он только плачет, повизгивая, как щенок, и в то же время сморкается в отцовские брюки. Отхлестав сына, отец бросает ремень и освобождает Васькину голову. В ту же секунду Васька бойко, как петух, взлетает на забор и, подтягивая штаны, начинает ругать отца.

— Босяк несчастный! Бандюга! Подожди, вырасту, я тебя еще не так вздрючу! Ты у меня по две недели сесть не сумеешь, на пузе ползать будешь…

А отец ходит по двору и хохочет:

— Смотри, как научился ругаться, собака! Молодец, Васька! Главное, не тушуйся. Ну, ладно. На вот деньги, лети в гастроном. Жрать-то от этой физкультуры еще больше захотелось.

ДУТАЯ СЛАВА

Когда Володя заболел, маме пришлось взять освобождение для ухода за сыном, и теперь она все время дома.

Она всегда приходила домой после пяти вечера. Да еще иногда и по вечерам у нее бывают какие-то заседания. Даже если она и возвращается домой не очень поздно, то все равно у нее столько дел! Надо все убрать, сготовить ужин и обед на завтра, так что с ней даже и не поговоришь.

Поэтому он-то знает, как это здорово, когда мама дома и ей никуда не надо идти. И вообще свинка замечательная болезнь: человек совсем здоров, если не считать опухоли, которая делает необыкновенно интересным самое простое, ничем не замечательное лицо.

Кроме того, за тобой все ухаживают и выполняют все желания. Даже нелюдимая квартирантова старуха Елена Карповна, которую все потихоньку называют Еления, и та принесла яблоко, от которого пахло нафталином.

Часто прибегал Васька Рыжий и приводил мальчишек с соседних улиц, чтобы они полюбовались на редкостное лицо. И тут Васька так задавался и так хвастал, словно это он сам придумал такую удивительную болезнь и великодушно подарил ее Володе.

Целыми днями за окном мелькали любопытствующие рожи мальчишек. Расплющивая носы о стекла, они восхищенно рассматривали Володино лицо, а Васька, таким голосом, как будто он экскурсовод в музее, объяснял:

— Во, видели! Это у него щеки такие сами сделались. Может, думаете, он нарочно надувается? Вовка, открой рот! Ну, вот, теперь все видели. Тут без обмана. Вчера еще шире морда была. Шкурка аж блестела от натяжения, как все равно воздушный шар! Ну, посмотрели? Вовка, отойди от окна, тебе берегчись надо. А эти за свои двадцать копеек готовы человека насквозь проглядеть.

Вначале Володя не понимал, о каких это копейках идет речь, я только когда опухоль совсем пропала и приток любопытных прекратился, Васька сообщил:

— А ты что, думал, я их задарма пускал? Со своих по гривеннику, а которые с других улиц — по двадцать копеек! Вот, гляди: четыре рубля двадцать пять копеек. С Петьки Колпакова пятак взял, у него больше не было.

Володя обругал Ваську и сказал, что это даром ему не пройдет, а Васька показал язык и убежал, позвякивая в кармане нечестно добытыми рублями.

Но вот болезнь пошла на убыль, мама вернулась на работу, а Васька, когда и пробежит мимо окон, то даже и не оглянется. А если и оглянется, увидит в окне похудевшее, бледное Володино лицо, покажет язык и побежит дальше.

И все потеряли к Володе всякий интерес. Все отвернулись от него. Вот что значит дутая слава! Что значит слава без подвига! Она недолго живет. Ее едва хватает на несколько дней.

С горечью отметил Володя, что он забыт, покинут всеми. Даже врач перестал навещать его. И мама ушла на работу, заперев его в четырех стенах. Не на замок, конечно, просто взяла с него честное слово, что он никуда из комнаты не выйдет и никого к себе не пустит.

А честное слово — это крепче всякого замка!

ОХОТА НА ТИГРА

В комнате всегда стоял запах соснового бора. Ни обоями, ни штукатуркой дедушка не захотел пачкать янтарного блеска на диво тесаных сосновых бревен.

Со временем потемнели стены, перестали источать смолу. Гроздья прозрачных капель застыли на бревнах и покрылись желтоватым налетом. Но когда солнце нагревало стены, то вновь пробуждался горьковатый, ни с чем не сравнимый богатырский запах тайги. А едва ударит первый мороз и в доме затопят все печи, то сразу в комнатах запахнет, как в улье: медом, и смолой, и горьковатым, березовым дымком.

Комната деда — лучшая в доме. Сейчас в ней мамина спальня. Ну и Володина, конечно. Володя, как и дед когда-то, любит, лежа в постели, смотреть на звезды через фонарь в потолке и просыпаться от блеска первых лучей солнца.

Несомненно, такой комнаты нет ни у кого на свете, но просидеть в ней две недели, две солнечные летние недели, очень тяжело.

Оставшись в одиночестве, Володя порисовал немного, чтобы не утомляться после болезни. Хотел поиграть, но раздумал.

И тут он увидел своего коня.

Это был отличный рыжий конь, друг, испытанный в боях. Сразу видно: хлебнул он и радости и обиды со своим отважным хозяином. И, судя по его отчаянному виду, хлебнет еще.

Он стоял, кольцом свивая шею и кося единственным глазом на хозяина. Будь у него уши, он бы тревожно шевелил ими. Он дугой выгнул бы хвост, если бы… В общем, Володе один раз захотелось сделаться Чапаевым и понадобились усы, а для этого, известно, лучше хвоста ничего не найдешь.

Конь всем своим видом подбивал своего хозяина на головокружительные подвиги, но это ему не удалось. Володя устал. Ему хотелось пожить в тишине.

Вздохнув, он слез с коня и задал ему корма. Когда-то давно конь питался морской травой из матраца. Вспомнив об этом, Володя подвел друга своего боевого младенчества к постели. Дыра в матраце оказалась зашитой, пришлось снова открыть ее.

Конь равнодушно нюхал черную морскую траву, но Володя знал, что он просто хитрит: стоит отвернуться — конь начнет есть. Тем временем можно построить конюшню. Володя вытащил все кубики и коробки, какие у него нашлись, и начал возводить стену вокруг коня. На некоторых кубиках были напечатаны части всевозможных диких зверей. Вот белый клык и часть хобота. Этот от слона. Вот полосатый хвост тигра, а вот его бок, тоже весь в оранжевых и черных полосах. Если не полениться, то можно сложить целого тигра.

Когда зверь был составлен, Володя порычал за него, и вдруг его осенила мысль, что конь, в общем, похож на тигра. Не хватало только черных полос на его боках. И чем больше он думал, тем яснее было желание исправить это явное упущение природы.

Полосы он нарисовал. Баночки ихтиоловой мази не хватило. Пришлось дорисовывать угольками из печки. Тигр получился коричневый и рыжий. Конь остался доволен, Володя тоже.

Теперь пришлось строить не конюшню, а клетку. Потом тигр вырвался и убежал в лес. Все цветы в горшках, какие только были в доме, изображали дикий лес.

Тигр, удирая от бесстрашного охотника, поломал любимую мамину гортензию, при этом он страшно ревел на весь дом.

Решительная схватка произошла в горах среди вечных снегов. Володя так ловко свалил разъяренного зверя и так прижал его, что на сугробах отпечатались коричневые ихтиоловые полосы.

В горячке он даже не заметил, что горой оказалась мамина постель, а сугробами — подушки. Все это обнаружилось позже, когда мама пришла с работы.

Это было потом. А сейчас отчаянный охотник, загнав тигра в клетку и накормив его лепестками сломанной гортензии, устал и захотел отдохнуть.

Он забрался на мамину постель и спокойно уснул.

СЛОН НА УЛИЦЕ

Прошел еще один день. Володе разрешили выходить на крыльцо. Когда мама пришла с работы, он встретил ее радостным криком:

— Мамочка пришла моя дорогая!

Мама быстренько поцеловала его в лоб.

— Что-то, сын мой дорогой, ты весь в краске. Ты что, носом рисовал?

В самом деле, к рукам и даже к лицу пристало немного той ярко-рыжей краски, которой он нарисовал сегодня своего недруга Ваську Рыжего, за то, что тот…

Но прежде чем рассказать маме, за что он отомстил Ваське Рыжему, необходимо ей рассказать про слона, которого он встретил сегодня утром.

Но маме все некогда. Она ставит на плитку обед, а сама начинает переодеваться. Потом она умывается и заставляет умываться Володю. Потом они обедают.

Пообедав, мама моет посуду, а Володя вытирает ее суровым полотенцем и рассказывает про слона…

С утра все было так хорошо, что, наверное, со стороны было просто приятно посмотреть на Володю. На нем была клетчатая рубашка, такая чистая, что еще даже не измялись складочки от утюга. В первый раз после болезни мама разрешила ему погулять по двору, но с тем условием, чтобы за калитку ни шагу.

Он ходил по зеленой траве двора от калитки до крыльца и от крыльца до навеса, где лежат дрова.

Трава была мелкая и с утра холодноватая, так что ходить по ней босыми ногами было просто приятно.

Белая кошка сидела на краю крыши и делала вид, что она пришла погреться на солнышке и что воробьи ее совершенно не интересуют. Воробьи прыгали по коньку и дразнили кошку, а она только щурила глаза.

На носу у кошки было большое зеленое пятно. Сразу видно, что она понюхала краску на палитре. Кошка принадлежала Ваонычу.

Елена Карповна вышла на крыльцо. На ней, несмотря на жаркую погоду, темное платье, а голова повязана желтым в мелкую крапинку платком. Она погрозила Володе и спросила:

— Какую каверзу опять задумал?

Володя ничего ей не ответил, и она ушла, так стукнув калиткой, что воробьи дружно рассыпались в разные стороны.

Вдруг на улице послышался необыкновенный шум, крики ребятишек и возбужденные голоса взрослых.

Володя не выдержал и, приоткрыв калитку, выглянул на улицу. Выглянул и замер от восторга.

По улице шел слон!

Самый настоящий, живой-разживой слон!

Шел, не торопясь переставляя свои толстенные, как диванные валики, ноги и отмахиваясь от мух мягкими, похожими на лопухи, ушами.

Прохожие сначала ахали от неожиданности, но потом успокаивались и сообщали друг другу:

— Смотрите-ка, слон по улице идет!

Ребятишки бежали за слоном, а некоторые, самые отчаянные, заскакивали вперед и восторженно орали.

Васька вел себя совсем уж нахально. Сначала он бежал по тротуару и отталкивал мальчишек с таким видом, будто слон — это его собственность, будто он купил его на базаре.

Потом он начал показывать свое удальство. Он забегал вперед, строил рожи и, размахивая руками, плясал перед самым хоботом слона.

А слон шагал, не обращая на Ваську никакого внимания.

— Наверное, он из цирка убежал, — сказал кто-то.

Другой возразил:

— Как же, убежал! Это они его для рекламы выпустили. Чтобы народ заманывать….

Какой-то толстяк снял соломенную шляпу и тонким голосом пропищал:

— Это безобразие — так распускать слонов!..

Но Володя подумал, что никакого тут безобразия нет и вообще было бы здорово, если бы слон вдруг свернул с дороги и вошел к нему во двор. Ему даже показалось, что слон тоже так подумал и вроде даже замедлил шаг.

Распахнув калитку пошире, Володя призывно пощелкал языком, заманивая слона, но тот прошел мимо, даже не посмотрел на него.

Встречные машины сворачивали в сторону, нарушая правила уличного движения. Ослепительные зайчики весело прыгали на их разноцветных крышах и чистых стеклах.

Навстречу шел красный автобус. Он остановился и затрубил. Слон тоже остановился и тоже затрубил. Он, наверное, подумал, что встретил какого-то особенного, городского слона, и очень обрадовался.

По крайней мере, Володя подумал именно так. Он ходил с мамой в цирк, видел там много всяких зверей: шесть львов; медведей, если считать с медвежатами, трое; тюленей и то было два. А слон один. Ему даже и поиграть не с кем. Это разве жизнь?

Это Володя отлично понимает. Уж кто-кто, а он-то настрадался один в четырех стенах. Поэтому он очень сочувствует слону. И ничего нет особенного в том, что ему надоело сидеть в своем цирке и он вышел в такой хороший летний день на улицу подышать свежим воздухом.

Засмотревшись на слона, Володя забыл о своем недруге Ваське Рыжем.

За слоном гнались четыре очень красивых и, судя по всему, необычайно отважных человека. На троих были короткие красные куртки и брюки тоже короткие и красные, блистающие золотыми нашивками и пуговицами. Но, конечно, самым красивым и храбрым, несомненно, был четвертый человек. Он, бойко работая коротенькими ножками, бежал впереди всех, его голубой, расшитый серебряными звездами плащ взвивался выше его головы. Одной рукой он придерживал тюрбан, чтобы не потерять, а в другой у него был пучок моркови. Он кричал явно не по-русски:

— Борка, Борка, назад!

Остальные, размахивая булками, кричали русскими голосами:

— Борька, давай назад! Борька!

Они уговаривали слона вернуться обратно в цирк, но тот даже и не глядел в их сторону.

Когда слон затрубил, Васька от страха подпрыгнул и бросился к своему дому.

— Люди! — заорал он дурным голосом. — Спасайте меня!

Он упал и на четвереньках, как лягушка, запрыгал по тротуару.

Володя засмеялся, а в это время слон свернул куда-то в переулок, словно его и не было.

Сразу улица стала обычной и довольно скучной. А Васька Рыжий, сидя на краю тротуара, плевал в ладонь и растирал расшибленное колено.

— Эх ты, — сказал Володя, — слона испугался.

Поднявшись, Васька пообещал:

— Вот как дам!

Володя боком пошел к Ваське:

— Ты, дашь?

— Дам!

— А ну, дай…

— Пачкаться неохота, — проворчал Васька и пошел к своему дому, презрительно покачивая плечами.

— Лягушка рыжая, — вдогонку сказал Володя и повернул к своему дому.

Но едва он переступил порог калитки, как в ворота с треском ударился обломок кирпича. Володя выбежал на тротуар, но Васька плясал уже около своего дома и строил самые противные рожи.

Володя погрозил ему кулаком и ушел домой.

В УГОЛ НОСОМ

Закончив рассказ про слона, Володя хотел перейти к перечислению злодеяний Васьки Рыжего. Это необходимо было для того, чтобы мама могла вполне оценить тот шедевр, которым Володя заклеймил эту личность.

Рисовать Володя начал рано, лет с пяти. Тогда он считал, что для рисования годится любая поверхность: скатерть на столе, обложка книги, наволочки на подушках, собственные ладони, оконное стекло, фотографии, тетради из маминого портфеля, лысина деда, когда тот спит, пол, стены, печка, не говоря уже о заборах и тротуаре перед домом.

И доставалось же ему за это от мамы, от деда, от соседей. Особенно попадало от квартирантов, хотя как раз Ваоныч больше всего и был виноват в том, что Володя пристрастился к рисованию. Он сам давал Володе бумагу, карандаши, а иногда даже и краски.

Итак, Володя сидел за столом, вытирал посуду, которую мама мыла в белом тазу, и обдумывал, как бы ему убедительнее рассказать про Васькины злодеяния. Маме почему-то совсем не понравилось, что в ее отсутствие Володя выходил за ворота.

— Ты же дал мне слово, — строго сказала она.

— Так я и не выходил. Я калитку открыл, а он тут и шагает.

Мама постучала пальцем по столу и самым строгим голосом сказала:

— Чтобы этого никогда больше не было. А за то, что ты нарушил слово….

Она не успела договорить, потому что в это время с шумом распахнулась дверь и в комнату вбежал Ваоныч. У него был такой вид, будто за ним гонится привидение. Его буйные волосы клубились вокруг головы, как черный Дым, когда его крутит ветер. Он хватал руками воздух и дергал губами.

Володя сразу смекнул, в чем тут дело, и поспешно начал сползать со стула, намереваясь укрыться под столом.

Разгадав его намерение, Ваоныч налетел на него и схватил за руку.

— Что случилось? — строго спросила мама.

Но Ваоныч и ее схватил за руку и молча потащил на Двор. Говорить он не мог. Да и зачем тут слова? Не надо слов. Все было ясно и так. На досках забора густой оранжевой краской нарисовано что-то похожее не то на убитого горем крокодила, не то на крушение поезда.

Через забор перевесился Васька Рыжий. Он держал в руке старый истертый веник и старался дотянуться до оранжевого изображения. Могло показаться, что художник, размалевавший забор, пользовался вместо кисти Васькиной головой. Она была такая же ярко-оранжевая, как и краска.

Увидев Ваоныча, который тащил Володю и его маму, Васька бросил веник и, охнув, свалился по другую сторону забора. Но он не убежал: Володя все время видел, как сквозь щели мелькают его огненные волосы.

— В-вот! — сказал Ваоныч торжествующе, словно он сам нарисовал эту картину на заборе. — Полюбуйтесь!

— О господи! — прошептала мама.

— Что это? — продолжал художник таким дрожащим голосом, как будто чьи-то могучие руки трясли его с такой силой, что слова в нем прыгали, как горошинки в погремушке.

Мама схватила Володю за плечи и строго спросила:

— Что это такое? Отвечай сейчас же!

Володя вздохнул и от волнения вытер нос посудным полотенцем, которое он все еще держал в руках.

— Васька это рыжий, — пояснил он. — От слона побежал и растянулся, как лягушка!

Из-за забора послышался злорадный смех.

— А-а! Васька! — зловеще спросил Ваоныч и вдруг, подняв руки и потрясая кулаками, отчаянным голосом закричал:

— Гуашь загубил! Целую банку!.. Гуашь! Кадмий!..

Он в эту минуту был так похож на злого волшебника, выкликивающего колдовские слова, что Володя сразу перестал плакать и с интересом начал ожидать, что же произойдет.

И дождался. Несомненно, Ваоныч знал свое волшебное дело, потому что мама вдруг сказала:

— Ну, долго я терпела!

Она вырвала полотенце из Володиных рук и больно отхлестала его. Он не заревел. Он стойко перенес наказание под мстительный смех своего врага, торжествующего под прикрытием забора.

Проглотив слезы, Володя вызывающие вскинул голову и громко сказал:

— Ха! Ха! Ха!

Пусть все видят, как он умеет презирать боль, пусть не радуются враги!

— Пошел в угол, — приказала мама.

— Стой, — нормальным голосом сказал Ваоныч, — а где же у тебя слон?

Володя глубоко вздохнул. Из-за забора последовало пояснение:

— Он слоновую краску стащить не успел!

— Вот как! Неужели тебе целой банки не хватило?

Удивленно посмотрев на Ваоныча, Володя снова вздохнул:

— Слоны рыжие не бывают…

Ну кто же этого не понимает? И нечего его разыгрывать. Такой могучий, такой красивый слон может быть изображен только благородной слоновой краской. Какая она, он пока еще не знает, но уж во всяком случае не презренная рыжая Васькина краска.

Ваоныч понял и рассмеялся, но мама строго спросила:

— Ну, я что сказала?

— В угол носом… — тонко запел Васька, показывая над забором свой растрепанный чуб.

Мама взмахнула полотенцем и двинулась к забору, а Васька противно захихикал и мгновенно провалился вниз. Тогда мама еще больше рассердилась:

— Ну, вот что, — проговорила она самым строгим голосом, — чтобы завтра этого ничего не было. Мазни этой. А то обоим мало не будет.

Гордо подняв голову, Володя двинулся к дому.

— Да подожди же ты, — продолжал Ваоныч. — Это ты что нарисовал?

— Глаз.

— А похоже на редьку. Чему я тебя учил? Как выглядит глаз в профиль?

Он подбежал к забору, глянул по сторонам и увидел кисть, торчащую из банки с остатками оранжевой краски.

— Вот, смотри, как надо…

— Ну, знаете что! — рассердилась вдруг мама. — После этого никаких жалоб я больше не слушаю. Разбирайтесь сами!

И она ушла в дом, размахивая полотенцем.

НА ДВОРЕ

И вот снова наступило утро. Володя вышел на крыльцо и зажмурился, ослепленный солнечным светом.

Блестящий кораблик под красными парусами плывет в сияющей голубизне. Не видно на нем капитана — он мирно спит в своей каюте. А где-то очень высоко в ослепительном небе гремит невидимый самолет, и через все небо протянулся его белый след, похожий на толстую ватную ленту.

Володя подумал, как, должно быть, хорошо сейчас лететь в таком празднично сияющем небе, посматривая на землю с высоты, и думать, что сейчас там внизу стоят мальчишки и все как один отчаянно завидуют.

Подумав так, Володя посмотрел на землю с высоты крыльца и сразу увидел Ваську. Он трудился около забора, стараясь стереть рисунок. Дело не ладилось. Краска прочно въелась в старые доски.

Володя крикнул:

— Зря стараешься!

Васька проворно заскреб пальцами по доскам и вспорхнул на забор. Но прежде чем спрыгнуть на свою сторону, он оглянулся. Володя стоял на крыльце, поигрывая резинкой от трусиков. Он оттягивал ее до предела, и она возвращалась обратно, издавая щелкающий звук. Казалось, ничто в мире не интересует его и он даже не замечает какого-то там мальчишку на заборе.

Но Ваську не так легко провести. Человек он бывалый, мастер на всевозможные каверзы, и поэтому считает, что все также только тем и заняты, что готовят ему какой-нибудь подвох.

Конечно, он ни минуты не верил, что Володе в самом деле очень интересно играть резинкой. Сидя на заборе, он пристально наблюдал за каждым движением своего врага. Тем более, что все дальнейшие движения были совершенно непонятны.

Васька сполз в самый дальний конец забора к воротам, где опасность меньше всего угрожала ему и откуда в случае необходимости легко удрать.

А Володя притащил таз с водой и, все еще не глядя на Ваську, начал мокрым веником смывать свой рисунок. Он обещал маме отмыть забор так, чтобы ничего не было заметно, и честно выполнял свое обещание.

Но Васька этого не знал. Глядя на грязно-желтые ручьи, стекавшие с забора, он подавал ехидные советы:

— Три, мазилка, три-растирай, протирай, оттирай, вытирай, затирай…

Он трещал, как воробей, прыгающий на почтительном расстоянии от кошачьих когтей и готовый в любую минуту задать тягу.

Но Володя даже не посмотрел на него.

Сделав серьезную рожу, Васька сказал:

— Мазилка, реши задачку! Сколько будет: три да три, да три? Думаешь, девять? Дырка будет…

Но и тут Володя смолчал.

Тогда Васька пригорюнился, заморгал глазами, захлюпал облупленным носиком-репкой, всем своим видом показывая, что ему очень жаль Володю.

— Бедный ты, бедный. Всыпали тебе вчера? Чем лупили? Полотенцем, наверное. Эх, жалко! Ремнем слаще.

Но Володя работал и молчал. Ваську начало раздражать его хладнокровие.

— Мазилка-поротый зад! — запел он, приплясывая на столбе.

Володя принес мочалку и начисто протер каждую доску. А Васька уже вошел в такой раж, что, позабыв осторожность, придвинулся так близко, что Володя мог бы легко схватить его.

— Работай, не ленись, мазило-мученик!

Володя выплеснул воду и стер со дна таза оранжевую грязь.

— Мазило! Мазилочка! Мазюлюнчик!

И тут пришел конец терпенью. Мочалка полетела в Ваську. На черной майке расцвел красивый оранжевый цветок.

— Вот как! — удивленно сказал Васька.

Он ничего больше не мог выговорить от неожиданности. Он просто как-то притих, сидя на заборе. Было похоже, что он даже доволен, что получил то, чего так упорно добивался целое утро.

Володю тоже удивило такое состояние соседа. Он ждал хорошей драки и был готов к ней: ничего, что Васька старше и сильнее.

На всякий случай он спросил:

— Получил?

— Получил, — хмуро подтвердил Васька. — Будет мне теперь. Убьет меня Мурзилка за эту майку.

Володя знал, что Васька не врет. Достанется ему от мачехи.

— Знаешь что, — предложил Володя, — хочешь, мы ее постираем. Ну, чего ты боишься? Прыгай сюда!

Вскоре майка уже сушилась на солнышке, а Васька полуголый сидел на крыльце и подбивал Володю на какое-то новое предприятие.

— Да Вовка же! — горячо убеждал он, ударяя себя в грудь. — Я же тебе говорю. Чтоб мне сгореть перед тобой. Никто и не узнает!.. Я уже сколько раз на ней скакал! Да пошли же, ну!..

И, натягивая непросохшую еще майку, которая из черной сделалась зеленоватой, он не переставал уговаривать Володю. И, конечно, уговорил.

ОТЧАЯННЫЕ ВСАДНИКИ

Но едва Володя отошел от своего крыльца, как его начали мучить угрызения совести. Утром он дал маме слово, что не выйдет за калитку, и еще не наступил полдень, как уже он готовится нарушить слово.

— Ну, что ты встал? Пошли скорее, — торопил его Васька.

Глядя на его лицо, золотое от веснушек, очень похожее на подсолнух, с которого еще не облетел желтый пушок цветения, Володя вздохнул:

— Слово, понимаешь, дал…

— Какое еще слово?

— За калитку не выходить.

— Слово олово, — солидно согласился Васька, — слово надо исполнять. Ты про калитку обещался? Про калитку. Ну так ты ее не касайся, чтоб ей сгореть. Про забор ты слово не давал?

— Про забор не давал.

— Тогда валяй прыгай!

Васька засмеялся и так подмигнул всеми своими веснушками, что от Володи сразу отлетели все сомнения, и он бойко полез на забор.

Это у Васьки базарная выучка: так все объяснить, что неправда становится похожей на правду. Он не только других, но и сам себя обмануть может. Все ребята знают эту его способность и не верят ему, но все-таки часто поддаются на его уговоры.

И сейчас Володя очень хорошо понимает, что он смалодушничал, нарушил слово, но он скоро забыл об этом, потому что впереди ждало его новое, неизведанное приключение.

Вот уже кончилась Оторвановка, начались пустыри, где во время войны горожане сажали картошку. Сейчас здесь шла большая стройка. Поднимались целые кварталы пятиэтажных домов. По сравнению с этими каменными красавцами почерневшие оторвановские домишки выглядели еще ниже и уродливее.

Новые кварталы наступали на старую слободу, и она, как древняя старушонка, оборонялась от них кривой своей клюкой. Было ясно — дни ее сочтены, и никто не пожалеет о ней, а если и вспомнит, то для того только, чтобы сказать с удивлением:

— И как мы только жили в таких хибарках?

Володя давно не бывал здесь. Сколько прибавилось новых домов, сколько еще кранов взметнуло свои ажурные стрелы, пока он лежал в постели! Мальчики остановились и полюбовались работой самоходных кранов.

— Вот бы забраться, весь город видно, — сказал Володя.

— А я лазил один раз.

— На самый верх?

Васька неохотно сознался:

— Немного недолез. Вышел из будки дядька и прогнал. Ну, пошли, чего тут не видели…

На пустыре, недалеко от оврага, паслась очень высокая серая лошадь. Передние ноги ее были спутаны для того, чтобы она не могла далеко уйти.

Медленно передвигаясь, лошадь щипала мелкую травку. Заметив мальчиков, она скосила на них большой блестящий глаз и подвигала ушами.

— Прислушивается, — сразу начал хвастать Васька. — Она меня знает. Я часто на ней прокатываюсь.

Он и в самом деле смело подошел к лошади и покровительственно похлопал ее по шее.

— Ну, здорово, Машка. Прыгаешь?

Лошадь фыркнула.

— Вот, видишь. Да ты ее не бойся. Я, если захочу, у нее под брюхом пройду. Она понимает, что ты со мной.

Он разыгрывал роль хозяина конюшни, показывающего приятелю свою любимую лошадь.

— Я и не думаю бояться, — ответил Володя и нахмурился, потому что сказал неправду.

Он боялся, и еще как боялся-то. Но скорее он согласился бы тоже пройти под брюхом у лошади, чем сознаться в этом.

Откуда же ему, городскому мальчику, знать лошадей. Он мог перечислить все марки автомобилей и мотоциклов, рассказать, какие бывают самолеты и радиоприемники. А лошади? Единственная лошадь, с которой он до сих пор имел дело, была его собственная, недавно раскрашенная под тигра, деревянная лошадка.

— Чего мне бояться, — повторил он и, затаив дыхание, подошел к лошади.

Она оказалась необычайно большой, наверное, только очень немного поменьше, чем слон.

Володя осторожно приложил руку к шее лошади.

Кожа под его рукой мелко задрожала. Володя отдернул руку. Совсем не потому, что он испугался, а просто от неожиданности. Но Васька презрительно скривил губы.

— Некоторые слонов боятся, некоторые лошадей, — сказал он и начал выбирать репьи из лошадиной гривы.

Не говоря ни слова, Володя побледнел и вдруг, согнувшись, пробежал под животом лошади.

— Молодчик, — одобрительно сказал Васька. — Посмотрим, как ты верхом поскачешь. Я-то уже скакал.

— А я не видел этого.

— Подсади-ка меня, — скомандовал Васька.

И вот он уже сидит верхом и, вцепившись в гриву руками, колотит босыми пятками по лошадиным ребристым бокам, подскакивает, совсем как всадник на головокружительном галопе.

— Но, Машка! Ух ты! — орал он с таким диким восторгом, словно престарелая кобыла вдруг встрепенулась и птицей понеслась, едва касаясь земли.

Володя подумал, что, может быть, и в самом деле Ваське кажется, что он скачет, перегоняя ветер. Может быть, стоя на земле, не испытываешь этого чувства восторга, свойственного только наездникам?

Но, по-видимому, сама кобыла тоже ничего не испытывала. Она по-прежнему равнодушно пофыркивала, не спеша перебирала ногами и пощипывала травку. Только когда разгорячившийся наездник начинал очень уж егозить и подскакивать на ее спине, она взмахивала тощим хвостом и хлестала его по длинным шароварам.

— Ух, ты! — задыхаясь, словно в самом деле тугой ветер хлестал в лицо, орал Васька. — Давай, милашка! Чтоб тебе сгореть! Давай, давай! Нажимай!..

Вот это игра! Не то что на деревянной лошадке!

Володя бегал вокруг лошади и тоже кричал что-то, уже совершенно непонятное.

Наконец Васька устал от этой бешеной скачки. Он с Володиной помощью соскочил на землю. Лицо его было красно, как и волосы, взмокшие от пота. На каждой веснушке тоже сидело по блестящей капельке пота. Он так раскалился, что от него веяло жаром, как от чугунной печки.

— Видал? — спросил он, переводя дыхание.

Он задрал на животе майку и обтер разгоряченное лицо.

— Ну, садись теперь ты. Хватайся за гриву…

И вот Володя взбирается на лошадь. Ему кажется, что он сидит на доске, такая у нее оказалась острая спина. Поглядел вниз. Ого, как высоко! Когда стоишь внизу, так не кажется. И сидеть, широко раскинув ноги, тоже не особенно удобно.

— Ну, держись! — командует Васька, и Володя уверен, что сейчас начнется удивительный полет. Спина его вдруг холодеет, а в груди все сжимается от восторга, и от страха, и от решимости победить страх.

Вспотевшими от волнения руками он цепляется за жесткую гриву и хриплым голосом отчаянно вскрикивает:

— Ух, ты! Пошла!

Васька суетится внизу и тоже орет и размахивает какой-то хворостиной.

И Володя вдруг почувствовал, что старушка лошадь вдруг ударила о гулкую землю тяжелыми копытами и взмыла в воздух.

Все вокруг: и ближний лес, и поляна, и небо — все вдруг закачалось и мгновенно провалилось куда-то вниз. Володе показалось, что его забросило прямо в середину мягкого облака, отчего все тело мгновенно покрылось горячей влагой.

Лошадь неслась над землей. Гулко били копыта. Володя уже ничего не различал вокруг. Его подбрасывало кверху, нестерпимо раскачивало вперед и назад. Ему казалось, что он летит, уцепившись за гриву.

В голове его отзывается грохот, ветер свистит в ушах и слепит глаза… Он хочет крикнуть что-нибудь удалое, как кричал Васька, и не может открыть рта.

И вдруг наступила тишина.

И лес, и небо, и земля — все прочно водворилось на свои места.

И Володя сидит на широкой теплой спине лошади, сонно перебирающей ногами. Он ничего не может понять. Окончилась бешеная скачка, а он находится все на том же самом месте. Васька стоит совсем недалеко. Он размахивает хворостиной и с воодушевлением спрашивает:

— Здорово? А?

— Здорово! — отвечает Володя, удивленно соображая, как же это все произошло.

Лошадь, повернув голову, поглядывает на Ваську. Кожа на ее шее мелко вздрагивает. Васька хохочет:

— Еще хочешь?

— Не хочу. Помоги слезть.

— Врешь. Ты еще хочешь, только стесняешься.

Володя уже понимает, что Васька поймал его, но признать себя обманутым он не соглашается.

И вдруг Васька заорал, взмахнув хворостиной. Лошадь тревожно всхрапнула и, вскинув спутанные ноги, сделала тяжелый прыжок.

Володя уткнулся лицом в жесткую гриву. Васька мстительно засмеялся и тут же исчез, словно провалился сквозь землю.

Когда Володя решил, что с него хватит, Васьки уже не было.

А до земли довольно далеко, тем более, что с лошади приходится прыгать первый раз в жизни, и к тому же с такой высокой лошади. Прыгнешь, да еще под копыта подвернешься.

Володя долго не решался на это. Солнце уже стояло над самой головой. Лошадь перестала есть, по-видимому, задремала. Далеко на стройке зазвонили в рельсу — обеденный перерыв. Краны перестали вертеть ажурными шеями и казалось, что тоже задремали.

По дороге пробежал грузовик, пыль, поднятая его колесами, подняла свою растрепанную сонную голову и тут же снова улеглась на дорогу.

Тишина. Словно во всем мире наступил обеденный перерыв. Все сидят в тени, закусывают и разговаривают о своих делах.

Один Володя вынужден сидеть на костлявой лошадиной спине под обжигающим солнцем. И хотя прошло не более получаса с тех пор, как он залез сюда, ему кажется, что прошел целый день.

Никто не узнает, что он слегка всплакнул за эти полчаса. Не от страха. Нет. От досады, всплакнул от того, что поддался на Васькины уговоры. Ну, подожди, рыжая лягушка, за все ответишь.

На стройке зазвенела рельса так звонко и протяжно, точно там били в горячий солнечный луч. Сейчас же ожили стрелы кранов, на красных кирпичных стенах закопошились люди.

Перерыв окончен.

Володя еще раз посмотрел вниз. Потом он решительно перекинул ноги на одну сторону и, оттолкнувшись от лошади, полетел на траву.

Лошадь даже не пошевелилась.

ЛЮБИМЫЕ РАССКАЗЫ

Встреча со слоном, отчаянная скачка на неоседланной лошади, охота на тигра и множество других таких же невероятных приключений окончательно вывели маму из терпения.

— Знаешь, с меня хватит. За время болезни ты совсем одичал. От рук отбился. Я даже не могу представить, что ты еще придумаешь. Я просто боюсь себе это представить. И я совершенно не удивлюсь, если мне вдруг скажут, что ты уехал на целину или даже улетел на Луну. И никто не Удивится.

Володя с недоумением поглядел на маму.

Откуда она знает про Луну? Эта мысль пока вынашивается двумя решительными и смелыми людьми, а она уже и догадалась.

— Кто тебе сказал? — спросил Володя.

Мама рассмеялась и, мягко взяв сына за чубчик, подняла его круглое, загорелое лицо. Володя посмотрел в ее внимательные, коричневые, как чай, глаза. Он увидел там двух очень маленьких мальчиков и засмеялся.

Но мама строго сказала:

— Нетрудно догадаться… Только имей в виду: на Луну полетят самые умные, самые смелые и самые дисциплинированные. Вот как раз последнего тебе и не хватает.

Он стоит перед мамой в своей серой клетчатой рубашке, которая утром была совсем чистой, и в синих полинявших трусиках. Тоже чистых, с утра.

— Я дисциплине подчиняюсь.

— Ну не очень-то подчиняешься.

Володя молчит. Он понимает, что тут действительно не все у него в порядке.

Мама сидит на крыльце. Ее легкие очень светлые волосы блестят на солнце и красиво вьются над белым выпуклым лбом. На ней ситцевое домашнее платье, коротенькое и узкое. В нем она похожа на девчонку.

Володя очень любит, когда мама, придя с работы, снимает свое служебное платье и надевает домашнее. Она сразу становится родней и ближе, и он уже не испытывает одиночества.

По правде говоря, ему очень надоело оставаться одному в большом пустом доме. Никто этого не хочет понять. А ведь именно одиночество и толкает его на самые отчаянные поступки.

Мама говорит:

— Ты пойми, нас в семье всего двое. И если мы не будем во всем поддерживать друг друга, то уж лучше и не жить. Ты должен подумать и обо мне. Вот теперь ты окончательно поправился. Ведь я не могу работать спокойно, если думаю, что ты путаешься под ногами у какого-то там слона, сбежавшего из цирка.

Да, вся Володина семья состоит из двух человек. Мама и он сам. Стоит одному уйти по делам, как сразу же наступает тяжелое одиночество. Раньше он как-то этого не замечал. Была школа, были друзья.

Сейчас школа не работает, друзья загорают на солнечном берегу Весняны — веселой таежной реки, жгут незабмваемые костры, поют песни и, может быть, втихомолку без него мечтают о полетах на Луну.

Стоило Володе оторваться от друзей — и вот он один. Мама права — он одичал и начал совершать такие нелепые поступки, на которые способен разве что первоклассник, и за которые потом приходится краснеть.

Плохо жить одному без друзей-приятелей.

И еще плохо, когда нет у человека старшего и самого главного друга — отца. И неизвестно, где он был раньше и где находится сейчас. Маму лучше и не спрашивать об этом. Ни за что не скажет. Но Володя давно догадывается кое о чем и втихомолку мечтает пуститься на поиски.

А мама сидит на крыльце и тихонько рассказывает про свое житье-бытье.

Три рассказа Володя любит больше всех. Первый рассказ про деда. Об этом мама рассказывала так:

— Взбегу я к нему на вершицу, а он сидит, тоненькой стамесочкой режет и улыбается в бороду. Я спрошу: «Чего ты смеешься?» А он: «Вот вырастешь большая, будет тебе в деле удача, тогда и поймешь, отчего человеку бывает весело».

Володя всегда спрашивает:

— А как он про себя говорил?

Он знает, как говорил дед, но он так любит эти слова, что всегда спрашивает, и едва мама начинает говорить, как он подхватывает, и они в два голоса повторяют:

— Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает.

При этом они хлопают ладонями по своим коленям, чтобы крепче выходило.

В дедовой горенке под вершицей Володя еще ни разу не был. Когда он был еще очень мал, то полез в горенку, да свалился со ступенек. Тогда мама заперла горенку на замок, а лестницу загородила тяжелым ларем.

— Нечего туда лазить, — сказала она, — там у нас всякое старье свалено и мыши бегают.

Второй рассказ про войну. Сначала мама рассказывала, как она в госпиталь попала, показав при этом свой настойчивый характер, такой твердый, как сучок дубовый.

И на этом месте мама обычно обрывала свой рассказ:

— Ну а дальше ничего интересного нет. На фронт я, конечно, попала, только уж после, почти в конце войны. А там сразу и ранение получила. Вот и все мои подвиги.

И так всегда — на самом интересном месте замолчит. Володя уже знает: сколько ни проси, ничего больше не услышишь. Не любит она рассказывать о войне. Почему? — Неизвестно.

Наверное, оттого, что женщина… Был бы у Володи отец, вот он бы уж рассказал.

И тогда наступает время для самого главного рассказа. Про Снежкова. Был такой лейтенант Снежков, он лежал в госпитале и подружился с мамой. Он был художник, Мама все обещает показать портрет, который он нарисовал, да как-то все не может его найти. Там нарисована мама и написано: «Любимая сестра Валя». Это раненые так звали маму — любимая сестра. Они все любили маму, а Снежков любил больше всех и обещал приехать, как только кончится война.

Володя не первый раз слушает этот рассказ, но все равно он всегда спрашивает:

— Так и не приехал?

— Нет, — коротко вздыхает мама, — так и не приехал. Ну, неси воду.

— Так мы с тобой и живем вдвоем.

— Вот так и живем. Неси воду, мой ноги.

— А если бы приехал, то жил бы он с нами?

— Если бы кабы да во рту выросли грибы…

— Вот взял бы да вдруг и явился. Ты бы что?

— Тебе говорят: мой ноги. Пора спать.

Володя наливает в таз воды и, сидя на пороге, начинает нехотя мыть ноги.

— И тогда бы он сделался нашим папой, — тоненьким голосом произносит он, вздыхая и покачивая головой.

Но в то же время он осторожно наблюдает за матерью.

— Ты долго еще будешь болтать глупости! — вдруг закричала она, и лицо ее покраснело. — Живо в постель!

Бросив полотенце ему на колени, она ушла. Плакать. Володя знал, что она плачет, но не мог понять, почему ее так раздражает упоминание об отце. Стоит только сказать это слово — и пожалуйста…

И он знал, заранее знал, к чему приведут его расспросы, но он все равно каждый раз снова заводил один и тот же разговор, надеясь, что мать вдруг да проговорится и он узнает все.

То и дело вздыхая, он окунул в таз ноги, кое-как вытер их полотенцем и тоже пошел домой. По темной прихожей ходила Елена Карповна, размахивала горящей папиросой, что-то говорила Ваонычу, который стоял на пороге своей комнаты и молчал. Володя вздохнул и сказал:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Ваоныч.

Елена Карповна ничего не сказала. Мама сидела в проходной комнате. Просто так, сидела и ничего не делала. Смотрела на скатерть. Проходя мимо, Володя издал особенно затяжной вздох и покосился на мать: зря старался — не заметила. Ну и пусть, переживем-перетерпим…

Но в своей постели он долго вздыхал и вертелся, хотя больше уже не надеялся, что мама услышит и придет к нему. Она услыхала.

— Ну, хватит тебе вздыхать-то, — чужим голосом сказала она, — спи.

Он только собрался вздохнуть особенно потрясающе и даже набрал побольше воздуха, как вдруг распахнулась дверь и в комнату, покачиваясь, вошел слон. Около него оказалась мама и недовольно сказала:

— Ну вот, только этого нам еще и не хватало!

Но слон даже и не посмотрел на нее. Он сказал, обращаясь к Володе:

— А я знаю, где твой папа. Он на Луне, и мне известна дорога к нему.

И вот они пошли… поплыли… полетели… Слон, а на нем Володя. Он думает, что это, наверное, очень смешно — слон летит по воздуху, как воздушный шар. Но смеяться нельзя, сердце замирает от страха и, главное, он никак не может сообразить — сон это или не сон…

СПОР

В солнечную погоду Капитон расстилает на дворе для просушки очередную партию холстов и похаживает между ними, отгоняя кур и воробьев.

В то же время маленькими опухшими глазками он посматривает в щели забора на соседний двор, подкарауливая, когда покажется художник Бродников. Капитон и себя считает художником и очень любит потолковать об искусстве.

Как только Ваоныч появляется на своем крылечке, потирая затекшие от палитры и кистей пальцы, Капитон спешит к пограничному забору.

Его толстое красное лицо, похожее на запоздалую летнюю луну, восходящую над недалеким лесом, медленно всплывает над забором.

Вначале показывается огненный чуб, потом лоб, весь какой-то измятый и складчатый. Вот выплыли кустистые светлые брови и маленькие бесцветные, но очень пронзительные глазки. Показался нос, похожий на повернутую хвостом вверх молоденькую репку. Ботва у нее коротко острижена и слегка растрепана. Это у Капитона такие усишки. А губы у него почему-то очень светлые и кажутся голубыми на медном небритом лице.

И вот уже вся физиономия, потная, улыбающаяся, всходит над забором.

Положив толстые в оранжевых волосах руки на верхнюю доску забора, он говорит своим хриплым задыхающимся голосом:

— Привет, холлека!..

Ваоныч как-то объяснил Володе, что Капитон хочет сказать «коллега», что значит товарищ по работе. Конечно, это, должно быть, обидно для Ваоныча. Он ничего не отвечает, но это нисколько не смущает Капитона. Вытащив из кармана маленькую черную шапочку, он натягивает ее на голову. И вот его лицо утрачивает сходство с поздней луной. Оно напоминает теперь необыкновенно пузатый желудь, сорвавшийся с ветки. Даже кусочек этой ветки еще торчит на макушке.

— Беретка! — любовно сообщает Капитон. — Некоторые деятели теперь этакое носят. Моду, значит, соблюдают.

— Какие деятели?

— Ну, вообще… Свободной профессии.

— Ага! — смеется Ваоныч. — На барахолке приобрел?

Капитон, оглаживая берет, сообщает:

— Выменял. Вещь заграничная. У нас разве чего могут…

— Это верно, — соглашается Ваоныч, — производство очень сложное, колпачки эти сложнее атомной станции.

Капитон вздыхает своим густым махорочным запахом:

— Вот вы смеетесь все… А я разговорился на барахолке с одним соображающим человечком. Молодой такой, а между прочим, тут, — Капитон постучал пальцем по своему жирному лбу, — вот тут шарики играют. Сам-то он заграничными предметами торгует. И все мне объяснил про искусство. Какое передовое, а какое, значит, на сегодняшний день отстающее. И некоторые картинки показал заграничных мастеров. Там, если по совести говорить, ни черта понять невозможно. Нарисована коряга, а подписано: «Моей любимой скучно». И, понимаешь ты, деньги за это дают.

— Знаю, — обрывает его Ваоныч, — абстрактная живопись.

— Знаешь? — удивляется Капитон. — А сам так можешь?

Ваоныч громко, на весь двор, смеется:

— Я? Нет. А вот ты сможешь. Тебе, Капитон, за границей цены бы не было! Там даже ослов приспосабливают картины писать. Хвост ему в краске испачкают, он и рисует.

— Ну? — с каким-то особым интересом восклицает Капитон и даже лезет зачем-то на забор. — Неужели человека для этого не могли подобрать?

Ваоныч строго отвечает:

— Не каждый человек на такое дело пойдет.

— Я бы пошел. За деньги-то? Пошел бы! У меня бы получилось! Я бы их, этих картинок, по десятку в день. И хвостом и чем хочешь. Пальцем надо — я пальцем, пяткой — пожалуйста. А то так волосьями. Башкой в краску, ей богу, — и об картину.

Он с таким остервенением завозился на заборе, как будто ему сейчас, немедленно предстоит писать картину своей рыжей башкой. Забор трещит и шатается под его тяжелым, рыхлым телом.

— У меня, может быть, талант к заграничной жизни.

И вдруг Ваоныч покраснел и громко, на весь двор, закричал:

— А ну слезь! Забор поломаешь! Заграничный талант. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.

Капитон не обижается. Сидя на заборе, он рассуждает:

— Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.

— Что? — спросил Ваоныч.

— Идеи у нас разные. У тебя идея одна, а у меня совсем наоборот.

Ваоныч расхохотался так, что долго не мог ничего ответить, и только махал руками. Вдруг он обрывает смех и, вытирая слезы, серьезно спрашивает:

— А как думаешь, у клопа есть идея?

— Обязательно, — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.

— Не слушай ты его, — сказал Ваоныч, заметив, что Володя притих и внимательно прислушивается к разговору. — Все он брешет. Идея может быть только у человека. И только у убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать — это не идея, а скотское стремление. Понял?

— Теперь понятно, — протянул Капитон, — презираешь, значит.

Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч, и, если говорить по совести, ему даже нравились пестрые Капитоновы изделия. Он любил смотреть, как волосатые руки Капитона ловко наносят на ковры голубые и розовые деревья, желтокожих красавиц и ослепительно сияющих серебряных лебедей.

Ваоныч это давно заметил. Сейчас он спросил:

— Красивые у Капитона ковры?

Попробуй-ка скажи, что красивые…

— Не знаю, — ответил Володя.

— Хитер, — засмеялся художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.

Володя честно сказал:

— Лебеди красивые.

— А ты настоящих лебедей видел?

— Нет.

Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.

— Пойдем. Я тебе настоящего лебедя покажу. Такую красоту, что мороз по коже пойдет.

В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потертым репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.

Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.

И в комнате художника, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Он даже и не подходил к соседней двери. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала в свои комнаты, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал.

— Это я, мама, — тихо сказал он.

Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.

Дверь отворилась. Они вошли. Володя замер у порога. Все стены комнаты были увешаны коврами и вышивками красоты неописуемой. Здесь все блистало необыкновенной чистотой. Печь с вделанной в нее плитой очень белая, стол, стулья, буфет очень блестящие, и даже желтый пол кажется покрытым не масляной краской, а жарким, солнечным светом.

Еления сидела в кресле у стола и зубной щеткой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она прогудела:

— Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.

И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.

— Ну, а он зачем здесь? — спросила она, указывая на Володю щеткой.

При этом она так строго посмотрела на Володины босые, пыльные ноги, словно собиралась их тоже почистить своей щеткой.

Художник, разглядывая статуэтку, сказал:

— Это я его привел. Надо показать ему лебедя.

— Ну, идите, — разрешила она. — Только не давай ему ничего трогать руками.

Она и на руки посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно этому мальчишке и руки?»

В следующей комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.

Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное Желание удрать отсюда. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет.

Вдруг ставня со стуком распахнулась. Комната мгновенно осветилась, и все вокруг засверкало разноцветными бликами. Володе показалось, что он попал в волшебную пещеру, набитую чудесными драгоценными вещами. Они стояли и лежали на полках, за стеклами шкафов, на столе и даже на полу. Черные шкатулки таинственно мерцали в глубине шкафа разноцветной росписью и тонкой позолотой. На полке разгуливали толпы белых, густонарумяненных баб, барынь, девушек в платьях, сверкающих чистыми красками и золотом. Были тут и бараны с золотыми рогами и кони в красных и зеленых яблоках, под серебряными седлами.

На другую полку выбежал целый табун коней, блистающих всеми оттенками обожженной глины. Коричневые, красные, зеленые, они мчались вперед, свивая в кольца свои гордые шеи.

Изделия из чистого белого или из желтоватого, как бы опаленного солнцем, дерева занимали целую стену. Чего тут только не было! Каких только причудливых зверей, рыб и человеческих фигур не выдумали безызвестные мастера.

А на краю полки стоял старичок-лесовичок, собранный из шишек и сосновых веток, с бородой из седого мха. Он забрел сюда из коми-пермяцкой пармы — тайги.

Под стеклом на столе разместились изделия, выточенные из кости терпеливыми северными художниками. Они были настолько хрупкими, что предохраняющее их стекло, по сравнению с ними, казалось надежной броней.

На это стекло Ваоныч поставил большого белого лебедя. Но Володя не сразу заметил его. Он вообще ничего не мог заметить сразу. Он растерялся и онемел.

— Вот какие лебеди-то бывают у настоящего мастера, — донесся до него голос Ваоныча. — Смотри…

Белая птица, широко распахнув крылья, собиралась оторваться от зеркального стекла, как от застывшей водной глади. Изогнув шею, она гордо и удивленно смотрела вверх. Каждое перышко на крыльях, каждая пушинка на груди были полны живого трепета.

Володя махнул рукой.

— Кш! — сказал он тихонько и не удивился бы, если бы лебедь вдруг оторвался и, взмахнув крылами, взмыл бы над столом.

— Вот видишь! — радостно засмеялся Ваоныч. И как-то особенно ласково прошептал: — А Капитошкиным лебедям не захочется сказать: «Кш!»

Володя покраснел оттого, что невольно поддался на обман: деревянного лебедя принял за настоящего, как совсем маленький, как первоклассник.

Заметив это, Ваоныч осторожно погладил лебедя и тихо продолжал:

— А ты не стыдись. Это не обман. Это искусство. Великий мастер тот, кто в мертвый материал живую душу вложит. Слыхал, как люди говорят про настоящего мастера: он в дело всю душу вкладывает. Вот и в этого лебедя душа вложена. Видишь, какой он!

— А зачем вы его в темной комнате прячете? — спросил вдруг Володя, оглядываясь на открытую дверь.

Спросил оттого, что ему стало жаль лебедя. Володя представил себе, как он сейчас уйдет на залитый солнцем двор, а лебедь останется в темноте, где пахнет пылью и нафталином. Никто его не увидит и никто никогда не узнает, какой бывает настоящий лебедь.

— Зачем прячете? — повторил Володя.

— Тише! — сказал Ваоныч и показал на дверь. — Я тебе потом все объясню.

Он закрыл ставню и вывел Володю из чудесной комнаты. Еления по-прежнему сидела в своем кресле и любовалась на черную фигурку, поворачивая ее то одним боком, то другим.

— Хорош лебеденочек? — спросила она, не глядя на Володю. И, не дожидаясь ответа, вдруг сообщила — Деда твоего работа. Великий был мастер, а человек упрямый, бог ему судья. Это еще не самая его лучшая вещь.

Володя знал, что самая лучшая вещь — это большой резной портрет. Назвал его дед «Веселый плотник», и, говорят, что он похож на самого автора.

Сидит на чурбашке плотник. Отдыхает и топор подтачивает. Держит он в руках топор и большим пальцем пробует, остер ли инструмент. А сам посматривает на всех такими веселыми глазами, и такая затаилась в бороде ухмылка, что всем ясно: остер у мастера топор, а язык и того острее. Скажет — на ногах вряд ли устоишь.

Еще при жизни деда просила Еления продать ей «Веселого плотника», год упрашивала. На колени без стеснения становилась. Дед говорил тоже без стеснения:

— Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь…

— Он у меня в сохранности будет, а у тебя кто наследник-то? Девчонка. Размотает все. По людям разойдется, ребятам на игрушки.

Дед и сам понимал, что некому оставить ни мастерства своего, ни любимых своих вещей. Дочь ничего в этом не понимает, а внук еще мал. Поэтому взял да и отдал все на сохранение в музей до совершеннолетия внука. Володя знал, что когда он вырастет, то сможет пойти в музей и взять все, что сработал дед. Но он уже давно решил, что ничего он не возьмет. Пусть все остается в музее. Там хоть люди поглядят да деда вспомнят.

— Кто наследник-то? — строго повторила Елена Карповна, словно продолжая свой неоконченный спор с великим мастером.

— Я наследник, — вдруг осмелев, ответил Володя.

Художник сказал:

— Ого!

Еления выпрямилась в своем кресле, стала еще выше и внушительнее.

— Лебеденочек! — сказала она низким, певучим голосом.

ОЖИДАНИЕ

Мама иногда вспоминала о том, что есть у нее где-то двоюродный брат — Володин дядя. А где точно — не знала. Она помнила только, что фамилия его не совсем обычная: Оседлый. Имя тоже: Гурий Валерьянович.

Ничего больше о нем известно не было, и, наверное, потому Володе он казался существом таинственным, вроде того снежного человека, о котором он прочел в одном детском журнале.

И вдруг от дяди пришло письмо:

Прочитав это письмо, мама обрадовалась:

— Вот и хорошо, пускай приезжают. Мне одной не справиться с этим домом.

В самом деле, дом требовал непрестанных забот и ухода. Тем более, такой дом, построенный под веселую руку да на долгую счастливую жизнь для большого дружного семейства.

Обветшало крыльцо, потрескалась резная нарядная дверь. Крышу надо чинить, полы красить. Многое надо.

А что может сделать одинокая женщина, весь день занятая на работе? Ничего-то она сделать не может. Тут нужна мужская, хозяйская рука.

Советовали продать дом, и покупатели находились, но мама всем отвечала одно:

— Не могу этого сделать. Ведь он с меня спросит, — указывала она на сына, — вырастет и спросит…

Слушая мамины жалобы. Володя тоже горячо протестовал:

— Не продавай. Я не велю!

Мама смеялась:

— Вот видите: не велит…

Володя понимал, что маме и самой было бы тяжело расстаться с домом, продать свое родное гнездо, где выросла сама, вырастила сына, где знала счастье и горе.

Поэтому она обрадовалась приезду брата, все же не чужой человек будет в доме. По письму видно, что не очень-то он грамотный, но такие как раз и бывают самые хозяйственные.

— Может быть, в нашем доме повеселее сделается… И нам с тобой повеселее жить будет, — девчоночьим жалобным голосом протянула она.

И они начали дружно мечтать, какая хорошая жизнь начнется, когда приедет дядя. Мама подружится с Александрой Яновной, будет с кем перекинуться добрым словом, поделиться и радостью и бедой. Да и Володю приберут, присмотрят, накормят. И мама всей душой отблагодарит за сына.

А Володя сказал, что, конечно, лучше бы у них был мальчишка. Ну нет так нет. Девчонки тоже не все вредные, бывают и ничего.

Потом начали думать, где их разместить, и решили, что им очень хорошо будет жить на кухне. Это только так называется — кухня, а в самом деле это просто самая большая комната в доме. В ней никто не живет. Если им не понравится печь, ее можно сломать.

Мама сейчас же села писать письмо дяде, а Володя побежал на улицу, чтобы поделиться новостью и похвастать. Но как назло ни одного приятеля не оказалось на улице. Даже Васька исчез куда-то.

Одна только Васькина мачеха сидела у своих ворот, задумчиво и равнодушно она глядела, как в темнеющем небе тают золотые облака.

Володя сообщил:

— К нам скоро дядя приедет. На постоянное жительство.

Лениво двигая пухлыми губами, она ответила:

— Давно бы ему собраться. Может быть, фулюганить меньше будешь.

А Капитон из-за забора добавил:

— Дядька-то он тебе разукрасит сидячую местность. Они говорили так, словно радовались всем тем неприятностям, которые, по их мнению, ожидали Володю с приездом дяди.

ДЯДЯ ПРИЕХАЛ

Дядя приехал совершенно неожиданно и очень скоро. Произошло эта так.

Володя уже успел забыть о своей болезни, и ему снова разрешили бегать по всей улице и по соседним улицам и даже за Оторвановку на строительство.

И вот как-то вечером Еления пожаловалась маме:

— Косточки во мне гудят на разные голоса. Это уж к дождю.

— Да, это очень может быть, — ответила мама, — такой стоит зной. Даже листья в саду вянут, как осенью.

Володя не особенно верил в музыкальные способности старухиных косточек, потому что у нее всегда что-то шумело, гудело и переливалось. Он верил только своему капитану. Вот если он выйдет на палубу своего корабля, тут уж без ошибки можно утверждать — будет дождь.

Выбежав из ворот на улицу, откуда лучше виден отважный капитан, Володя остановился. Он увидел странную процессию.

Вдоль тротуара по самой его кромке шел высокий и с виду очень унылый человек. Несмотря на жару, он был в сером брезентовом плаще. Его голову прикрывала кожаная кепка, широкая и с острыми краями. Она была похожа на большую черную сковороду. На плаще, в самом низу, рыжело большое нефтяное пятно, напоминающее Каспийское море.

Человек все время вертел головой, жадно поглядывая по сторонам выпуклыми и тусклыми, как оловянные пуговицы, голодными глазами. Лицо его, покрытое густой сетью больших и малых морщин, было похоже на лист пожелтевшей измятой бумаги.

Все эти подробности сразу отметил Володя и подумал, что этому человеку наверное очень невесело живется на белом свете. Ему жарко, хочется есть — оттого он так и посматривает вокруг: чем бы тут поживиться. Но кругом стоят одни только прожаренные солнцем слепые дома.

Человек уныло тащился по размякшему асфальту в горячем плаще и чугунной кепке, а за ним, повизгивая, катилась тележка на двух высоких колесах. Бойко двигая босыми ногами, тележку тащил небольшой, но какой-то широкий и жилистый человек. Одет он в широкие грузчицкие порты, до того испачканные и потрепанные, что определить, из чего они сшиты и какого цвета был материал, уже не было никакой возможности. С плеч его на одной сохранившейся лямке свисала очень длинная майка, бывшая когда-то, может быть, голубой. Но возможно, что она была и красной. Сейчас этого уже не определить. Майка открывала его волосатую грудь, а подол ее трепетал при ходьбе где-то около самых колен. Полотняная панамка, какие летом носят интеллигентные бабушки, покрывала его голову.

Его босые ноги, открытая грудь и руки — все поросло густыми волосами. Небритое круглое лицо казалось мохнатым. Он был похож на большую обезьяну. Пот стекал по его лицу, плечам и груди, оставляя извилистые грязные дорожки. Блестящие капли пота, срываясь с его носа, падали на пыльный раскаленный асфальт и тут же испарялись с тихим шипеньем.

На тележке стояли фанерные чемоданы, перевязанные веревками, ремнями, проволокой, лежали пестрые узлы, полосатые перины, железные части кроватей, панцирная сетка, новая большая кадушка, в каких солят на зиму капусту, и другая кадушка, выкрашенная голубой краской. В голубой кадушке росла комнатная пальма. Под узорной сенью пальмы на самой вершине воза стояли две большие клетки с серыми и пестрыми кроликами.

Удивительно, как один небольшой человечек может тащить столько вещей, да в то же время еще бодро покрикивать хриплым голосом:

— Не тушуйся, хозяин! Культурно довезем.

Конечно, над забором сейчас же показалась огненная Васькина голова. Смешно двигая своей репкой, он дурашливо пропищал:

— Рикша!

За тележкой шли толстая женщина с очень белым лицом и тоненькая загорелая девчонка в новом красном платье. Она несла большую гипсовую собаку, прижимая ее обеими руками, как ребенка.

Женщина шла, спотыкаясь и покачиваясь, как слепая. На ней было надето тонкое желтое платье. Синее суконное пальто она несла на руке. Другой рукой она держала черный дождевой зонтик, загораживая от солнца свое лицо.

Было видно, что она умирает от жары.

А девчонка — Володя это сразу определил — была вредная. Она задирала широкий нос и при этом так презрительно щурила глаза, что казалось: она смотрит на окружающий ее мир своими круглыми ноздрями. Хотя гордиться ей было совершенно нечем. Платье на ней короткое, коленки острые, и загорелые ноги сплошь в белых царапинах. И шляпка на ней смешная: желтая, соломенная, с пучком тряпочных цветов. А из-под шляпки, как будто сделанные из той же соломы, торчат две жидкие косенки, завязанные розовыми бантиками. Один бантик развязался, и длинная ленточка подрагивает на ходу.

Словом, сразу видно, вредная девчонка, что она сейчас же и доказала.

Как только Васька пропищал на заборе, девчонка моментально опустила свой нос и звонко, на всю улицу рассмеялась:

— Какой рыжий! Смотрите, как петух!

— Малявка! — завопил оскорбленный Васька и для убедительности показал язык. — Э-э, малявка!

Володя тоже засмеялся. В самом деле, Васька, когда сидел на заборе, очень напоминал яркого петуха.

— Стой! — вдруг скомандовал унылый человек таким гулким басом, что Володе показалось, будто голос ударил из большой кадушки, стоящей на возу.

Голодным взглядом он осмотрел дом, Володю, рыжего Ваську и спросил:

— Чей дом?

— Наш, — ответил Володя.

— А вы-то чьи? — прогудел унылый человек, и не успел еще Володя ответить, как из калитки выбежала мама.

— Гурий Валерьянович?! — спросила она.

Вот оно что — дядя приехал!

Васька свистнул на всю улицу.

Дядя снял с головы свою сковородку.

— Здравствуйте, сестрица, — сказал он.

И вдруг многочисленные морщины на его лице дрогнули и заиграли, редкие усы ощетинились. Можно было догадаться, что он улыбнулся.

— Мое семейство, — ткнул он рукой в ту сторону, где находилась тележка с чемоданами и кадушками.

Сейчас же толстая женщина, продолжая прикрываться зонтиком, поцеловала маму в щеку.

— Здравствуйте, сестрица, — простонала она, — какие у вас погоды невозможные…

И девочка поцеловала маму в другую щеку, сказала тоненьким голосом:

— Здравствуйте, тетя!

— А это мой сын, — мама подтолкнула Володю.

Снова на дядином лице вздрогнули и заиграли все морщинки. Ощетинив усы, он пробубнил:

— Здорово, пистолет.

Девчонка захихикала, прикрываясь своей белой собакой.

Мама показала на дом и положила руку на Володину голову:

— Наследник.

Оловянные глаза вспыхнули, словно их поскоблили, вернув утраченный блеск, отчего его взгляд сделался совсем уж алчным.

— Здравствуйте, молодой хозяин, — прогудел он и протянул вперед кепку и свободную руку.

Володя попятился. Ему показалось, что этот высокий голодный человек сейчас посадит его на свою сковородку и пришлепнет свободной рукой.

— Примите бесприютное семейство, — умильным голосом запричитал он, — мы, значит, вам дядя, хотя и двоюродный.

— Культурно, — сказал человек, впряженный в тележку. Задирая подол грязной рубахи, он размазывал пот на лице. Другой рукой в это время он придерживал оглобли, чтобы не перевернулся его экипаж.

— Ох, да как же вы так! — воскликнула мама, вдруг увидав чудовищный дядин багаж. — Да заезжайте скорее во двор. Такси разве не было? Взяли бы грузовое.

Дядя свысока поглядел на маму и, как бы снисходя к ее молодости и неопытности, пояснил:

— Сестрица, так это денег сколь надо! Такси-то ваше, оно кусается.

— А этот, я думаю, еще хуже кусается.

Дядя подозрительно оглядел своего возницу. Тот блудливо ухмыльнулся всей своей широкой мохнатой рожей.

— Вы тоже, скажете…

— Куда уж такому кусаться-то, — согласился дядя, открывая ворота.

Тележка вкатилась во двор.

Ох, нехорошо все-таки, — продолжала мама. — Такси-то приличнее, да и много дешевле.

Когда выяснилось, что за грузовое такси пришлось бы заплатить почти вдвое дешевле, дядя побледнел и в глазах его снова появился тусклый оловянный блеск.

— Обманул ты меня, значит? — спросил он.

Тележник радостно подтвердил:

— Ей-богу, обманул!..

— Да как же ты посмел?

— А я тебя разве заставлял верить? Я, если обманывать перестану, дня не проживу.

Васькин отец, привлеченный шумом на дворе, поднял над забором свою красную голову — подтвердил:

— Правильно.

Тогда дядя стал так ругаться, что мама не выдержала и сказала:

— Ну, довольно. Как не стыдно!

Но дядя продолжал бушевать.

— Сваливай! — кричал он на весь двор. — Разгружай, нечистый твой дух.

И бросился отвязывать веревку, которой был стянут воз.

— Погоди, — грозно протянул тележник. — Культурно отдохни. Остынь. Деньги отдай, тогда кидайся до веревок.

— Я тебе все отдам, — зашипел дядя, — по закону. Согласно тарифу. За километраж.

Но тележник был не дурак. Он бойко повернул тележку так, что Гурию Валерьяновичу пришлось отскочить в сторону. Он снова забежал назад, и снова тележка повернулась к нему колесом, угрожая наехать на ноги.

— Врешь, культурно отдашь, — хрипел тележник, лихо разворачивая свой экипаж.

Васька свистел на заборе. Его отец хохотал, утирая слезы своим беретом.

— Не отставай, сосед! Давай, давай!

— Да что вы делаете! — кричала мама. — Сейчас же прекратите! А вам-то стыдно, Капитон Романович!

— Ох, не мешай им, соседка, — надрывался Капитон. — Гляди, какой балет! Давай, дядя, давай закручивай!

— Закручивай!.. — надрывался Васька.

Девчонка, поставив свою собаку на крыльцо, подскочила к забору и начала колотить кулаками по доскам.

— Дураки! — пронзительно визжала. — Все вы дураки рыжие!

Когда Володя услыхал голос матери, он тоже кинулся было на Капитона, но его опередила девчонка. Тогда он схватил обломок кирпича и запустил им в Капитона. Тот охнул и схватился за щеку. По пальцам потекла кровь.

Сразу наступила такая тишина, что все услыхали, как вздохнул Капитон.

— Ну, ладно, — сказал он и ушел домой с таким видом, словно он получил все, что хотел.

— Ловко! — воскликнул Васька одобрительно, будто и его желание исполнилось как нельзя лучше.

Мрачно разглядывая свои босые ноги, Володя ждал возмездия. Но маме сейчас было не до него. Она таким строгим голосом, какого даже Володя не слыхал от нее, сказала дяде:

— Сейчас же отдайте деньги. Балагана тут устраивать не позволю.

Обозленный тележник пригрозил перевернуть тележку и пообещал это сделать так, что «от всех ваших чемоданов и цветов одна повидла останется!» Но, получив пятьдесят рублей, он сказал: «Культурно» — и, укрепив оглобли на специальной подставке, помог разгрузить вещи.

ТАЯ

Закрыв за тележником ворота, дядя сказал маме:

— Парнишка боевой. За дядю вступился. Надо его мороженкой угостить за это.

Мама остановилась на крыльце, как бы вспомнив о существовании сына.

— Ну, а ты как думаешь? — спросила она у него. — Что надо теперь сделать?

Володя молчал. Он знал, чего от него хотят. Но ни за что, пусть его выгонят из дома, ни за что извиняться перед Капитоном он не станет.

— Да что ты, сестрица, так его… — начал было дядя, но мама не слушала его.

— Хорошо, — сказала она, — иди вон туда, под навес, и там подумай.

И ушла в дом.

Все пошли за ней. Володя остался один, всеми забытый, отверженный, никому не нужный, даже матери, за честь которой он вступился.

Солнце пекло нещадно, казалось, оно сожгло все живое — такая нерушимая тишина стояла во всем мире.

Сверкающий кораблик плыл в раскаленном небе.

Володя отправился под навес, где лежали дрова и стояла всякая рухлядь. Здесь, в знойной тишине, он и решил обдумать свое сложное положение.

Но оказалось, что сюда уже поставили клетки с кроликами, так что скорбные думы пришлось пока отложить.

Кролики тяжело дышали. Они сгрудились около проволочной сетки, тычась в нее своими мягкими подвижными носами.

Ясно — они хотят пить. Их тоже бросили на произвол судьбы. Забыли.

Володя собрался отправиться за водой для кроликов, но в это время на крыльцо, гремя сапогами, вышел дядя, Он был в пестрой нижней рубахе навыпуск.

Володя успел спрятаться за клетки.

Разевая свой большой рот, дядя гулко позвал:

— Тайка!

Выбежала девчонка, тряся косичками.

— Хряпку, — услыхал Володя незнакомое слово. — Хряпку готовь! Передохнут звери.

— А где я тут ее возьму? — заносчиво спросила Тая.

— Вдоль забора пока нарви. Потом сыщем.

— Сейчас, — сказала Тая и убежала в дом.

Скоро она вернулась, натянула на руки старые перчатки и начала рвать траву, пышно разросшуюся вдоль заборов и в углах двора. Ее отец поглядел на сверкающее небо, покачал головой и ушел.

Володя из своего укрытия видел, как Тая ловко рвет траву. Вот она собрала траву, принесла ее и бросила кроликам. Те набросились на сочный корм и дружно захрустели. Теперь стало понятно, что такое хряпка и кого дядя называл зверями.

А девчонка, как и все девчонки, присела на перевернутое ведро и что-то такое запела. При этом она для чего-то всовывала одну перчатку в другую. Ну ясно, у нее получилась кукла. Что же еще? На куклу, конечно, не очень похоже, рваные пальцы торчат в разные стороны, но, в общем, вроде кукольных рук и ног.

И вот Тая встала, и, посадив куклу на ведро, она как-то странно округлила руки и низко поклонилась ей. Потом Тая стала танцевать. Она кружилась на одной ножке, прыгала, разводила руками и склонялась всем телом то в одну, то в другую сторону.

В общем, у ней это здорово получалось, ничуть не хуже, чем у девчонок, когда они изображают балет на школьных вечерах. Но чтобы она не очень-то зазнавалась, Володя крикнул из своего укрытия:

— Хо-хо!

Она на минутку остановилась и очень спокойно сказала:

— А я так и знала, что ты где-то здесь переживаешь.

И снова продолжала танцевать.

Тогда Володя вышел и стал смотреть в другую сторону. На кроликов.

Чуть задыхаясь, склоняясь к земле головой и вытягивая ногу, Тая сказала:

— Умирающий лебедь.

— А я думал, умирающая лягушка.

— И совсем не смешно. В студии при Доме культуры так же танцуют. Я сколько раз видела. — Она вздохнула. — Я бы тоже сумела, если меня учить. У вас есть Дом культуры?

— У нас Дворец культуры, — горделиво заметил Володя.

Но это заявление ничуть не поразило Таю.

— Я так и знала, — уверенно ответила она.

Вот ведь какая девчонка! Чтобы ей ни сказали, она обязательно ответит: «Я так и знала». Как будто всю жизнь прожила в городе. А сама только впервые сегодня прошла по городским улицам.

Надо что-нибудь такое сделать, чтобы она не задавалась. Но пока Володя придумывал, чем бы сбить с толку заносчивую девчонку, она сама задала каверзный вопрос:

— Ты очень храбрый?

— Не знаю… Может быть.

— Наверное, храбрый. Вон как ты этого, рыжего.

Она сидела на траве, глядя на Володю снизу вверх. Она явно восхищалась его поступком, который, кажется, никто не одобрил. Вот ведь — девчонка, а понимает. Польщенный, он присел около нее на корточки и важно произнес:

— С этим рыжим у меня нет идейных разногласий!

— Извиняться пойдешь? — строго спросила Тая.

— А тебе-то что! — нахмурился Володя.

Тая горячо зашептала:

— Не ходи. Он сам во всем виноват. Я бы ни за что не стала извиняться. Перед таким.

Володя вздохнул:

— Заставят. Мама заставит.

— Меня бы не заставили, — она негодующе затрясла косичками. — Эх ты! А говоришь, храбрый…

— Ничего я не говорю.

— Ну, значит, думаешь. Все мальчишки так думают.

— Все, да не я.

— И ты тоже.

Володя дернул ее за косичку. Хихикнув, Тая торжествующе взвизгнула:

— Все мальчишки дергают за косы!

— Малявка!

— Все мальчишки обзываются, — продолжала торжествовать Тая.

— Как дам вот…

— Все мальчишки грозятся, — упрямо и отчаянно пищала Тая прямо ему в лицо. — Все, все!

Она не давала ему рта открыть. Что бы он ни сказал, что бы он ни сделал — на все у нее был один и тот же ответ. Когда Володя толкнул ее, она сказала, что все мальчишки толкаются. Она смеялась над каждым его поступком. И над каждым словом.

Но что было самым обидным — она ничуть не боялась его. Все девчонки и даже мальчишки, когда дразнят, стараются держаться подальше, потому что дразнит только слабый. Сильный никогда этого не сделает.

А эта дразнит и ничего не боится. Ее розовый задорный нос вертится перед самым Володиным лицом.

Никогда еще Володя не дрался с девчонками, но сейчас ему очень хотелось щелкнуть по этому самодовольному задиристому носу.

Но вдруг Таины глаза вспыхнули, она подняла руки, указывая куда-то кверху, и закричала:

— Ой, смотри, что это!?

ГРОЗА

Володя посмотрел вверх, куда указывала Тая. Золотой кораблик тихо покачнулся на высокой шиферной волне. Вот он качнулся еще раз и вдруг, круто повернувшись, взял курс навстречу сорвавшемуся с далеких гор ветру.

А на носу появился капитан в своем желтом плаще и мужественно повел корабль навстречу буре.

— Какой чудный корабль! — замирая от восторга, прошептала Тая и прижала руки к груди. — Никогда не видела лучше….

По правде говоря, она вообще никогда еще не видала кораблей, но ни за что не призналась бы в этом. Да Володе и не нужно было этого признания. Он был доволен, что хоть чем-нибудь удалось удивить задорную девчонку.

Он сообщил:

— Это барометр.

— До чего чудный барометр! — продолжала восхищаться Тая.

— Вот видишь. Капитан вышел на палубу, значит будет гроза.

— А я это и без него знала, — вдруг заявила Тая обычным своим тоном.

— Ты?

— Уже три дня как знала. У нас в колхозе старичок есть, он, еще когда мы уезжали, сказал: через три дня ждите дождя.

Володя вздохнул и отошел в сторону. А Тая продолжала рассказывать:

— А в конторе МТС висит вот такой круглый барометр. Как часы. За сутки предсказывает. А твой капитан за сколько?

Володя не ответил. Все равно она скажет, что так и знала. Вздорная девчонка. Зазнайка. Но вдруг Тая сказала:

— В деревне сейчас все радуются, хлеба наливаться начали. Дождик вот как нужен. И картошка скоро в цвет пойдет. Про огороды и говорить нечего — измучались с поливом. У нас речка и та до того пересохла, что вода до подколенок не достает.

Все это было очень интересно. Городской мальчик, Володя и не подозревал, какое великое значение имеет дождь, если он вовремя. Все живое вздохнет полной грудью: начнут наливаться хлеба, пышно расцветут огороды и сады и люди оживут, заговорят громкими, радостными голосами.

Вот тебе и девчонка из деревни приехала, а знает то, о чем он даже и не думал. А она, баюкая свою куклу, вдруг притихла и попросила почему-то шепотом:

— Ты только, смотри, никому не рассказывай, что я танцевала. Это от всех секрет.

— Какой секрет? — спросил Володя.

— Мне танцевать нельзя. Если мама узнает…

Она недоговорила, и Володя не спросил, почему ей нельзя танцевать и что будет, если узнают, что она танцевала. У этих девчонок вечно какие-то секреты, тайны. Из каждого пустяка они делают тайну и шепчутся о ней целый день!

Володя презрительно повел плечами.

— Очень мне надо про твои секреты думать. Глупость какая-нибудь.

— А вот и не глупость, — тихо сказала Тая.

Она вдруг так притихла и сжалась, словно секрет, о котором она вспомнила, придавил ее всей своей тяжестью.

Нет, наверное, не глупость этот ее секрет, если одно воспоминание о нем так подействовало на задиристую, веселую девчонку.

Вдруг в притихший, выжженный солнцем город ворвался горячий ветер. С разбойничьим свистом понесся он по улицам, с грохотом распахивая калитки, хлопая ставнями, срывая по пути все, что плохо держится на своем месте.

Ахнули истомленные зноем деревья и, отчаянно заламывая ветви, как длинные руки, закачались от страха.

Отчаянный ветер гулял по городу.

Пыль носилась столбами, крутилась колесом. Прохожие разбегались во все стороны, укрывались где попало.

По двору, звеня и подпрыгивая, прокатилось пустое ведро.

— Ой, что это? — вскрикнула Тая.

Над соседним домом начали взлетать сказочные ковры-самолеты и жар-птицы, Капитон и Васька гонялись за ними, хватая за пестрые хвосты. Один ковер занесло на Володин двор и ветром прижало, как приклеило, к стене дома.

Тая звонко смеялась, забыв о гнетущей своей тайне.

Все потемнело вокруг.

Перевернув все вверх дном, ветер бросил растрепанный город, как своевольная девчонка бросает изорванную куклу. Ветер взмыл в небо и там тоже все переломал, перепутал, продолжая свою веселую гульбу. Закрутились тучи, заиграли зеленые молнии, загремел гром.

— Ребята! — крикнула мама с крыльца. — Володя, Тая, немедленно домой! Где вы там спрятались?

Тяжелая капля с разлету ударила в звонкое дно ведра, как в бубен. Это был сигнал. Сейчас же зазвенели, загрохотали крыши, запели водосточные трубы, зарокотали тротуары и заборы. Как чудовищный барабан, гремела над головой крыша навеса.

Все исчезло. Дома, небо, звуки, голоса… Дождь, один дождь властвовал на белом свете. Казалось, ему уже никогда не будет конца.

Выкрикнув что-то непонятное, Володя выскочил из-под навеса и заплясал под дождем. Тае казалось, что при свете длинных молний под дождем пляшет человечек, сделанный из жести.

Но вот откуда-то из дождя появилась Володина мама и, схватив его за руку, потащила за собой. Но он все еще продолжал плясать так весело и азартно, что Тая не выдержала и тоже выбежала из-под навеса под дождь. Мама и ее схватила за руку и, крича что-то веселое, потащила их обоих к дому.

ВЛАЗИНЫ

Дядя поселился в кухне. Александра Яновна, его жена, перед этим два дня наводила порядок в этой, довольно-таки запущенной комнате. Дядя в это время ремонтировал старую мебель. Он собрал на чердаке и под навесом все, что давно отслужило, пришло в негодность, и теперь старательно сколачивал и подстругивал всю эту рухлядь.

Неожиданно для Володи дядя подружился с Капитоном.

Дядя, прилаживая к старому комоду фанерную крышку, бубнит:

— Этакое богатство пропадает — дом…

А кажется, что это вдруг комод заговорил своим дубовым голосом. У людей не бывает таких голосов.

— К нему, к дому-то, если по-хозяйски подойти — доход бы иметь можно. А она чего понимает? Целый день на работе, идеи всякие, а квартиранты за три комнаты сотню в месяц дают. Разве это порядок? Я ей говорю: по теперешним тесным обстоятельствам полторы сотни за каждую комнату.

— С удовольствием отдадут, — соглашается Капитон. Глухо покашливая, он добавляет: — Художник этот тоже хитряга.

Дядя продолжает свое:

— Да. А она мне: «Как, говорит, было, так и останется. А ты тут не мешайся».

— Характер у нее отцовский. Отец ее говаривал: я — сучок дубовый, от меня топор отскакивает. Они все такие. Сучковатые.

Он погладил затянувшийся шрам на щеке и вздохнул:

— И Володька такой же. В деда.

Вернулась из магазина Еления. Затворяв за собой калитку, она села отдохнуть на крыльцо. Капитон приподнял над головой берет:

— С приятной погодой вас.

Дядя молча поклонился и громче застучал молотком. Володя понял: боится.

Старуха громко спросила:

— Выплюнула тебя деревня?

— Сам ушел…

— Как же, сам. Такие сами не уходят. Ну, чего делать будешь?

— Была бы шея, — гукнул дядя, — хомут подберут.

Развязывая желтый платок, Еления шумно вздохнула:

— В город, значит, пожаловал. В дармоеды. К Капитошке в напарники. Ох-хо-хо… Зря жалостлива Советская власть бывает. Сколько в городах дармоедов кормится. Спекуляции подпорка, чтоб вам провалиться.

Дядя бросил молоток и посмотрел на то место, где только что находился Капитон. Тот словно и в самом деле провалился по одному грозному слову старухи. Неприятный холодок прокатился по его спине, хотя день разгорелся жаркий.

А та говорила, обращаясь к Володе:

— Вот, Володимир, вырастешь — пуще всякого врага бей таких хозяйчиков, собственников. От них много зла на земле. Не жалей их, Володимир. Думаешь, зачем он прикатил из деревни? Там работать надо. А он не привык…

Вечером дядя устроил влазины — новоселье.

Пришел Капитон. На вытянутых руках, чтобы не испачкать нового костюма, он нес горшок с пионом. Его жена, тоже в новом голубом платье с розовым бантом на плече, расцеловалась с хозяйкой и расслабленным голосом сказала:

— Капитоша, подай цвет.

— Ах, какое вам от нас беспокойство, — равнодушно ответила Александра Яновна, нюхая пион.

— Обожаю цветки, — манерничала Муза, — я их для запаха содержу и для развлечения жизни.

Хозяйка прошелестела:

— Спасибочки вам.

Больше от нее не слыхали ни одного слова до тех пор, пока не сели за стол. Тогда она сказала, подняв рюмку:

— Ну, господи благослови…

И после этого совсем замолчала.

Ваоныч, получив приглашение на новоселье, не пришел. А его мать просто отказалась:

— Зачем я вам? Вина не пью, приятных слов не знаю. Нет, и не зовите. Не в компанию гость.

Когда Капитон узнал, что Еления отказалась от приглашения, он сказал дяде:

— Такой гость, что в стуле гвоздь. Ты, однако, не унывай — хвостом-то перед ней покруче работай, да на все четыре не вставай — ходи на задних. Старуха — яд: на большой вред способна.

Володя, услыхавший этот разговор, сам тоже побаивался и не любил строгую Елению, но никогда не ожидал от нее никакого вреда. А Капитон, это Володя замечал много раз, старался спрятаться от нее и если не успевал этого сделать, низко ей кланялся, размахивая беретом, и тогда он действительно напоминал нашкодившую собаку, которая стремится «покруче работать хвостом».

Он не понимал причин этой боязни. Не понял и дядя. Он спросил:

— Зачем ей это надо — мне вредить?

Капитон, как и всегда, ответил прибауткой:

— Если у Гурия башка не дурья — сам поймет.

КАК ЗАВЕДЕНО У БОЛЬШИХ

Стол для детей накрыли Отдельно в маленькой комнате. Им дали всего понемногу, всяких закусок и две бутылки ситро.

Васька вбежал в самый последний момент, он что-то жевал на ходу. Втягивая воздух носиком-репкой, он нетерпеливо спросил:

— Ну, кто тут из вас хозяин? Наливай!

— Хозяйка тут буду я. У меня влазины, — степенно объявила Тая. — А ты — гость и не командуй.

Она налила всем по стакану ядовито-желтого ситро. Васька сейчас же схватил свой стакан, стукнул им по столу и потянулся чокаться, приговаривая:

— Влазьте — поселяйтесь, только потом не кайтесь… Жить вам веселиться, деньгами подавиться, в вине утопиться, с соседями всю жизнь биться… Живите, будьте здоровы!

Жеманничая так же, как и ее мать. Тая тоненьким голоском подхватила:

— И вам дай бог тем же концом по тому же месту! Пейте, гости дорогие!

Они лихо опорожнили свои стаканы, остатки расплескали по полу и стенам.

А Володя, жарко дыша в стакан, выпил все до капли. Он не знал, что надо делать на новоселье. Ему никогда не приходилось бывать на пирах и гулянках, и, конечно, он не знал, как и когда надо пить и что говорить при этом.

Когда все ситро было выпито, Васька встал и начал представлять, как будто он пьяный возвращается домой. Он ходил, покачиваясь, вокруг стола, ерошил свои и без того лохматые рыжие вихры, говорил всякую чепуху и нарочно натыкался на стены. А Тая хватала его за руки и бабьим голосом уговаривала:

— Да что ты, Христос с тобой. Да поди ляжь… Наградил меня господь…

А он смеялся и отталкивал девочку.

Володе не понравилась эта игра. Он толкнул Ваську так, что тот упал на сундук и затих.

— Как не стыдно! — закричала Тая. — Он ведь понарошке.

Володя думал, что Васька сейчас вскочит и, как полагается, даст сдачи, но тот лежал на сундуке и храпел совсем по-настоящему.

Тая, потрепав Васькин чуб, объявила:

— Ты знаешь, он и в самом деле уснул. Наверное, ему дали вина там, у больших.

— Ему отец часто дает вина, — сообщил Володя.

— А ты когда-нибудь бывал пьяный?

— Нет, и не буду.

— А когда вырастешь?

— Тоже не буду. Никогда не буду пить.

Тая как-то особенно поглядела на него и тихо спросила:

— Ты, что ли, старовер? Да?

Володя не понял.

— Какой старовер?

— Вера такая есть, не настоящая. Они в церковь не ходят, вина не пьют. Грех им, — зашептала Тая. — Я сразу поняла, что все вы тут староверы, и старуха эта. У нее, наверное, молельня в задней комнате. Я знаю. В окне ставня и никогда не открывается. Она там своему богу молится. Да?

Вот ведь сколько наговорила! Ничего понять нельзя.

— Ох и дура ты. Какая молельня? У них, знаешь, что?

— А ты там бывал ли?

— Сколько раз, — ответил Володя и начал рассказывать о всех чудесных и красивых вещах, которые он видел в комнате с плотно закрытыми ставнями.

Девочка слушала его не перебивая. Очевидно, она не совсем поверила Володе, потому что спросила:

— А отчего же тебе вина нельзя?

— Хочешь, скажу. Только ты самое честное дай, что будешь молчать.

— Вот тебе крест, — сказала Тая и перекрестилась.

— Зачем ты? — опешил Володя.

— Это я так, — смутилась Тая, — по привычке. Ну, рассказывай.

— На Луну хочу полететь.

Тая так широко открыла глаза, что они стали совершенно круглыми.

— Ох, тошно мне! — удивленно прошептала она.

А Володя продолжал:

— Знаешь, какое здоровье надо иметь? Стальное!

— Ох, тошно мне, — повторила Тая, теперь уже посмеиваясь. — Все мальчишки собираются на Луну.

— Ну уж и все, — обиделся Володя.

— Все, все. В школе, где я училась, в селе, мальчишки даже уже приготовляются, они испытания делали: кто выше всех спрыгнет. Один даже ногу сломал. Умора. Его в больницу положили.

Она еще что-то болтала, но Володя не слушал ее. Подумать только, где-то в деревенской школе тоже собираются лететь. Этак, пожалуй, столько желающих наберется, что на всех и ракет не хватит. Определенно не хватит. Этот вопрос надо обдумать. Скорей бы уж Венка из своего лагеря приехал.

Володя открыл окно и выпрыгнул во двор.

РАЗГОВОР В ТЕМНОТЕ

Со стороны навеса слышались голоса. Володя прислушался. Говорил дядя. Он стоял на коленях перед кроличьей клеткой, прислонившись лбом к проволочной сетке. Можно было подумать, как будто он разговаривал с кроликами:

— Ты мастеровой человек, тебе это никак не понятно. А я мужик. Я хозяйством заражен. В метеесе кладовщиком состоял. У меня и профсоюзный билет есть. Понял? Направление жизни, значит, нам понятно. Свиней я держал, пока можно было. Золотое дело. Каждая — три-четыре тысячи — дай сюда!

Он, стоя на коленях, звонко похлопал себя по карману.

В темноте вспыхивал огонек папиросы и раздавался хрипящий голос Капитона:

— С кроликами этак не разлетишься. Нет. Не тот товар…

— Кролики, — бубнил дядя, — это я не для калыма. Это, как бы тебе объяснить, для скуки. Для души… Не могу я без живности существовать. Должен я чего-то выращивать. Хряпку готовить, кормить. Жуйте, милые, хряпайте, нагуливайте граммы, эх вы, братья-кролики, эх вы, толстозадые… А потом: хрк! — дядя оттопырил большой палец и ткнул им себя в горло и рассмеялся так, будто его Пощекотали под мышками. — Шкуру долой и на рынок.

— С кроликов, говорю, не разживешься.

— Так ведь не для денег, говорю тебе, для души. Мне живность возращивать по душе. Кроликов запретят, тараканов разводить стану или еще чего.

— Нежная у тебя какая душа…

— Правильно! Душа у меня каменная.

— А карман?

— Ты карман мой не щупай. У меня в кармане кулак, а в кулаке деньги. Вот так. Отнять возможно вместе с кулаком. Вот какое дело, братцы-кролики.

Капитон поплевал на папиросу и неопределенно спросил:

— А сестрица двоюродная как?

— Она — хозяйка, — так же неопределенно ответил дядя.

Капитон посоветовал:

— Ты гляди да поглядывай. Она идейная. Шибко-то развернуться не даст.

Дядя поднялся и где-то под самой крышей загудел:

— Ничего это… Не страшно. Пущай она нас перевоспитывает, стремится. Наживать деньги никому не запрещено.

— У нас с тобой дело пойдет, — пообещал Капитон, — познакомлю я тебя тут кое с кем…

Володе еще хотелось послушать, очень уж смешно сказал дядя про тараканов, но мама крикнула из окна, что пора спать.

Пробегая через темный коридор, он задержался около кухонной двери. Александра Яновна сидела у стола и, прикрывая белыми веками глаза, спрашивала:

— Хозяйка-то, сестрица моя, видать, гордая… Посидела с нами мало, про все дела повыспросила и все вроде с осуждением.

Поправляя смятый бант на плече, Васькина мачеха лениво жевала тусклые слова:

— Да нет, она ничего. Дома-то немного бывает, все на работе.

— В одиночестве живет?

— Да кто ее знает. На дом не водит.

— Смотрите-ка, — осуждающе вздыхает Александра Яновна. — Женщина молодая, из себя красивая, получает, наверное, подходяще. А замуж не вышла. Вот она, гордость-то. Я — дура баба, вовсе неученая, за всю жизнь ни одной задачки не решила, а у меня муж!

Она вздохнула и снова зашелестела:

— Мы, значит, с тобой завтра и сходим. Давно я в церкву не хаживала. В нашей местности все храмы позакрыты-позабиты. Очень народ печалуется. А многие в баптисты ушли, и в хлысты, в раскол.

Васькина мачеха пухлой рукой все еще расправляла бант на плече и скучно говорила:

— Надо бы сходить, да все недосуг. Да и дорога туда ох далека, и все в гору, все в гору…

Из двери выскочила Тая.

— Ты зачем подслушиваешь?

Дернув ее за косичку, Володя убежал домой.

Мама стояла посреди комнаты в своем нарядном платье. Прижав обе ладони к щекам, она словно поддерживала свое лицо, боясь как бы оно не упало.

Усталым и каким-то пустым голосом спросила:

— Ноги вымыл? Ну тогда ложись.

Володя понял, что маме не по себе, и подумал, что, наверно, она недовольна его поведением. Причин для этого всегда достаточно. А кроме того, он так и не попросил прощенья у Капитона.

И пока он раздевался и укладывался в постель, она все стояла и держала в ладонях свое лицо, и красиво причесанные волосы блестели, как золотые.

Глядя на нее, Володя подумал, что маме, наверное, не понравился дядя и его жена. За весь вечер, что она пробыла у них в гостях, она ни разу не засмеялась. Должно быть, нехорошие они люди. Маму они все-таки побаиваются. Хорошо это или плохо? Наверное, нехорошо. Ведь она мечтала подружиться с ними.

А девчонка — задира, да еще верующая. Скажи в школе — засмеют. Нет, не станет он с ней водиться. Он тоже одинок, как и мама. И тоже его надежды не оправдались. Пускай она не думает, что только одной ей скучно. Ему тоже.

И чтобы маме легче было переживать, он сказал:

— Я с этой девчонкой дружить не буду. Она, знаешь что: в бога верит…

Но маму это сообщение почему-то не ободрило. Она сказала равнодушно:

— А ты давай-ка спи…

Тогда он пошел на последнюю, отчаянную жертву. Поднявшись, он сказал:

— Ну, ладно. Я уж, если хочешь, извинюсь перед ним.

— Спи, спи, — сказала мама и вдруг уронила руки и вскинула голову. — А ты сам разве не чувствуешь своей вины?

Володя вспомнил потное, жирное лицо Капитона, его хриплый смех и вздохнул. Нет, вины никакой перед ним он не чувствовал. Но сказать нельзя. Мама и так обижена.

— Если не считаешь себя виноватым, тогда зачем же извиняться? Ты хочешь всех нас обмануть, а это очень нехорошо. Все надо делать от чистого сердца, а не для того, чтобы кому-нибудь угодить. Не хочешь извиняться — стой на своем. Доказывай. И никогда не угождай. Ну, ладно, спи.

Она поправила одеяло и, поцеловав сына, ушла к своей постели. Там потушила верхний свет и зажгла маленькую лампочку на комоде.

Сразу засинело небо в фонаре, знакомая звезда, которая, когда Володя ложился спать, всегда была в центре верхнего стекла, скатилась к самому краю фонаря. Значит, уж очень поздно.

Володя смотрел на свою звезду и думал о том, как много непонятного и раздражающего в поступках взрослых.

Дядя любит кроликов, заботится о них только для того, чтобы их убивать. Зачем? Таю заставляют верить в бога. Капитон рисует скверные ковры, пьет и заставляет пить Ваську. Еления прячет красивые вещи в темной комнате. Зачем? Мама, которая всегда все понимает и видит, ничего им не говорит, а когда Володя отомстил за нее, то она захотела, чтобы он попросил прощенья у такого человека, как Капитон. Зачем?

Зачем все это надо большим, могущественным людям? Ведь они что захотят, то и делают. Они могут делать большие, замечательные дела.

Отец Венки Сороченко считается лучшим вратарем. Когда он идет по улице, все мальчишки бегут за ним, чтобы только посмотреть. Милочкин папа — летчик, на реактивных самолетах летает. Володин дед — был великий мастер, Ваоныч пишет картины, которые возят в Москву, чтобы и москвичи посмотрели.

А еще есть на свете необыкновенные люди! Вот посмотреть бы на них и на их дела хоть издалека! Они спутники запускают. А еще немного — и можно будет лететь на Луну. Атомные станции строят, живут на Северном полюсе, на Южном полюсе.

Многое могут взрослые, сильные люди.

Только пусть они не забывают, что они тоже когда-то были маленькими.

ТАЙКА, Я ЛЕЧУ!

Эту необыкновенную корзину Володя впервые заметил еще в тот день, когда дядя выволакивал всякую рухлядь, сваленную в самом дальнем углу под навесом.

— Гляди-ка, — сказал дядя, — пестерь, и совсем еще целый.

Капитон прохрипел:

— Тут, если толковому человеку взяться, не то еще сыщешь. Старик, говорят, жилистый был. Домовитый. А на что тебе пестерь?

— Вещь все-таки, — неопределенно ответил дядя, — изделие.

Володя даже не знал, что существуют на свете такие огромные корзины. Интересно, для чего их делают? В нее, если что-нибудь насыпать доверху, пятеро не поднимут. А сколько людей в ней уместится? Человека, наверное, четыре, а то и больше.

Утром после новоселья он проснулся поздно и, так как мама ушла, поскорее позавтракал и вышел на зеленый и сверкающий после ночного дождя двор.

Корзина стояла на старом месте у самого забора. Он забрался в нее и сначала подумал, что четверо здесь вполне разместятся, а потом он пришел к мысли, что, наверное, в таких корзинах первые воздухоплаватели совершали свои изумительные полеты на воздушных шарах и аэростатах. Ну, конечно, как это он сразу не догадался.

Не успел этого подумать, как ему показалось, что он летит высоко над землей, над полями и лесами, летит под самые облака.

Летал он там до тех пор, пока не увидал Таю. Она шла через двор в новом, ослепительно желтом платье и в своей соломенной шляпке, украшенной тряпочными цветочками, которые вздрагивали на проволочных стебельках при каждом ее шаге.

Володя сейчас же спустился на землю.

— Ух ты! Как вырядилась. Куда идешь? — спросил он.

Тая поджала тубы и, зажмурив глаза, покачала головой.

— Этого тебе не надо знать. А ты чего тут сидишь?

— Хочу и сижу.

— Это у тебя как будто автомашина. Да?

— Скажешь тоже. Что я, маленький? Ты знаешь, откуда у нас эта корзина? Она, может быть, от воздушного шара.

Вздернув плечиком, она так засмеялась, что все цветочки на ее шляпе запрыгали.

— Уж эти мальчишки! Не знай что выдумают.

— Выдумай лучше, — обиделся Володя.

А Тая, посмеиваясь, натягивала на свои тонкие загорелые руки большие рваные перчатки и безжалостно добивала его поднебесные мечты.

— Это пестерь, — обстоятельно объясняла она. — И никто в них не летает, в них полову возят да навоз. Заполошный ты какой-то. Все мальчишки заполошные.

— Много ты понимаешь, — проворчал Володя, покраснев от обиды.

Было обидно и оттого, что его не поняли, и еще больше оттого, что он не может доказать свою правоту. И, может быть, его фантастическая беспокойная правда в сто раз весомей и нужнее, чем ее прозаическая правда, которая никуда не зовет и ничего не требует от человека.

Тая, посмеиваясь, объяснила ему все насчет пестеря и ушла под навес кормить кроликов. А Володя постоял около повергнутой в сырую траву корзины и, наверное, чтобы успокоиться, полез на крышу навеса.

Солнце только начинало припекать. Доски, которыми покрыта крыша, почернели от старости и поросли зелеными и оранжевыми кружочками мха, такими мягкими на ощупь, словно вырезанными из бархата. Крыша еще не совсем просохла после ночного дождя и слегка курится. Буранчики голубоватого пара берут вверх по доскам и над самым гребнем тают в дрожащем воздухе.

И кругом все чисто и все сверкает: тротуары, крыши домов, дорога и лужи на дороге. А на деревья просто и смотреть нельзя: каждый листик, как маленькое зеркальце, так и слепит.

Внизу под навесом Тая кормит кроликов и тонким голосом поет. Это ей кажется, что она поет, а у самой голос, как у котенка. Девчонки, когда что-нибудь делают, всегда поют.

Все уходят по своим делам, оставляя Володю караульщиком. Предполагается, что никаких особо срочных дел у него нет.

Пожалуй, это и верно: какие дела могут быть у одинокого, всеми забытого человека.

Единственный друг и единомышленник Венка Сороченко и тот, наверное, сейчас не думает о нем. Лежит где-нибудь на берегу, загорает, сил набирается. А многие мальчишки тем временем тренируются, готовятся. Вон даже в деревнях с крыш прыгают. Это тоже закалка: не всякий способен с крыши спрыгнуть.

Заглянув вниз, Володя почувствовал, как слегка защекотало в пятках и затуманилось в голове, будто в ней закружились такие же буранчики, как на мокрых досках. Высоко. Ух ты! Как это некоторые прыгают? Наверное, у них там крыши пониже.

У него так задрожали коленки, что пришлось отодвинуться подальше от края.

— Трус, — сказал он с презрением. — Трус и трепач!

— С кем ты там разговариваешь? — спросила Тая из-под навеса. — С воробьями?

Стиснув зубы, он поднялся во весь рост. Ему показалось, что крыша стала еще выше. Кружочки мха под босыми ногами были теплые и мягкие. Нет, стоять еще страшнее. А он все равно будет стоять и смотреть.

Он будет смотреть вниз, пока не привыкнет. А внизу хорошо, уютно и, главное, оттуда никуда не упадешь. Там на мягкой травке лежит корзина, и кажется, что она только сейчас свалилась из-за облаков и все, что в ней было, разбилось вдребезги. Уцелел только один отважный воздухоплаватель, успевший уцепиться за крышу.

Выбежав из-под навеса. Тая замахала большими перчатками и запищала:

— Ой, да что ты! Отойди от края! Смотреть на тебя и то голова кружится.

Не отвечая, Володя смотрел вниз. Тая сорвала перчатки и бросила на траву. Когда Володя увидел, как они падают, у него еще больше задрожали коленки, но он все равно продолжал смотреть вниз.

Он мстил за свою мечту.

Задыхаясь от восторга и ужаса, он громко, словно бросая вызов и этой вредной девчонке, и всем, не доверяющим его мечте, крикнул:

— Тайка, я лечу!

Она завизжала еще громче и зачем-то зажала ладонями свои уши. Володя увидел ее глаза, расширенные от страха.

«Ага, сразу поверила», — подумал он и прыгнул.

КОСМИЧЕСКАЯ СКОРОСТЬ

Ему показалось, что полет продолжался очень долго, потому что пока он летел, то успел заметить много удивительного.

Сначала показалось, будто он вовсе и не падает, а висит в воздухе и все летит навстречу: огромный ярко-зеленый двор, желтое платье Таи, ее шляпа, которая почему-то катится по дорожке, навстречу какому-то загорелому мальчишке в красной майке. Откуда он взялся — неизвестно, но Володю ничуть не удивило его внезапное появление.

Но тут земля ударилась о Володины пятки, и все кругом на мгновение потемнело, как будто в кино оборвалась лента. Володя упал, но сейчас же снова вскочил и убедился, что все осталось точно так же, как он успел разглядеть во время своего мгновенного полета. Тая сидела на траве и, зажав уши, быстро выкрикивала тонким голосом:

— Псих! Псих! Псих!

А перед Володей стоял Венка, загорелый, в ярко-красной майке. Взмахнув Тайной шляпой, он восхищенно заорал:

— Ох и здорово, Вовка!

— Ура-а! — закричал Володя, бросаясь навстречу другу.

И Венка закричал:

— Ура-а!

Тая, ударив кулаками по траве, всхлипнула:

— Оба вы психи…

— Ты как это сразу появился? — спросил Володя.

— Я не сразу. Я еще вчера приехал. Вечером. А ты прыгаешь здорово. Как Тарзан.

— Ерунда. Ничего особенного.

Подбежала Тая. Задыхаясь от испуга и размазывая слезы, она сердито закричала:

— Ну да! Тебе ничего. А я чуть не умерла со страха! Отдай мою шляпу.

Схватив шляпу, она побежала домой. Володя вдогонку крикнул:

— Теперь будешь знать.

— А ты уж сразу… Уж и доказывать, — всхлипнула она.

— Я зря ничего не говорю.

— Как же! — Тая убежала домой.

— Кто это? — спросил Венка.

— Дядькина дочка. К нам приехали.

— В гости?

— Нет, на постоянное жительство.

— Вредная?

— А мне-то что.

— А ты на спор прыгнул?

— Стану я с ней спорить.

— Тренируешься?

— Каждый день. А ты?

— Ты что, как в лагере не знаешь? А в этом году такую дисциплину развели. Эх, да у тебя кролики!

— Это не мои. Говорю, дядька приехал.

— Чего это они все обнюхивают? Вовка, а ты сразу начал с крыши или постепенно?

— Ты скажешь, сразу… Ноги поломаешь.

— А ты долго тренировался? По-моему, это они так здороваются: нюхаются и шевелят ушами.

— Может быть. Тайка с ними возится. А я даже и не подхожу.

— Можно, я их поглажу?

— Валяй, гладь. Я, Венка, одну штуку задумал. Этого большого лучше не трогай, цапнет еще.

— Не цапнет. Ух ты какой!

— Я тебе говорил.

— Злой, как собака. Ты что задумал? Какую штуку?

— Задумал настоящее испытание. По всем правилам. Хорошо, что ты приехал. Вот туда смотри. Видишь, корзина?

— Ого! Вот это да. Вовка, это к слону такие привязывают, или для великанов, или комоды в них упаковывают, или…

— Называется пестерь, — перебил его Володя, потому что если Венку не остановить, то он будет до вечера выдумывать, кому и для чего понадобилась такая корзина.

— Пестерь? У кого называется?

— У воздухоплавателей.

— А зачем она им?

— Привязывают к воздушным шарам.

— Ну?! Кто привязывает?

— Раньше привязывали.

— А где ты такую взял?

— Корзина эта моя. От дедушки она мне досталась. И сейчас мы начнем настоящее испытание.

— Какое испытание?

— А вот увидишь. Отвязывай веревку.

Веревки, на которую вешали белье, не хватило. Пришлось отвязать и ту, что висела в коридоре. Их привязали к углам корзины и, соединив все эти веревки в одну, перекинули через балку под навесом.

В общем, возни было много. Ребята вспотели, перепачкались в пыли, и теперь, стоя внизу, они удовлетворенно поглядывали на свою работу.

— Начнем, — предложил Володя, зажимая рукой неизвестно где порванную майку.

Но Венка задумчиво проговорил:

— Эх, испытание бы сделать…

— Какое еще испытание? — нетерпеливо спросил Володя. — Лезь в корзину, или я полезу.

Но Венка все стоял и смотрел куда-то в сторону, и взгляд у него сделался мечтательный. Володя посмотрел туда же, куда и Венка, и в его глазах тоже появилось задумчивое выражение.

— Да, — протянул он, — хорошо бы.

— Как взаправду, а? В космос и кроликов забрасывали.

Они оба смотрели на кроликов.

— А что ему сделается? — спросил Володя.

— Ничего. Он даже будет доволен, — горячо подхватил Венка. — Посиди-ка все время в клетке…

— Мы его только испытаем.

— Ну, давай.

Венка начал вертеть корзину, чтобы веревки как следует перекрутились, а Володя отправился за кроликом. Он выбрал самого смирного и пушистого. Кролик сидел на руках и только пошевеливал прозрачными ушами. Когда его посадили в корзину, он сейчас же принялся грызть прутья, из которых она была сплетена.

— Пускай! — скомандовал Володя.

Веревки начали раскручиваться, и корзина завертелась сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее и наконец так, что уже ничего нельзя было разглядеть, один сплошной полосатый вихрь.

Венка сказал:

— Космическая скорость.

— Интересно, что он там сейчас чувствует? — спросил Володя.

Результат испытания заставил самих испытателей почувствовать себя не очень хорошо, потому что кролик лежал на боку и только судорожно дергал лапками. Но он все-таки потом очнулся. Ему дали понюхать травы, и он перестал дергаться и зашевелил носом.

Чтобы придать себе бодрости, Володя сказал:

— Ничего… Если его каждый день крутить, то он привыкнет.

— Конечно! — с энтузиазмом подтвердил Венка.

— Первый-то раз всегда трудно.

— Ясно, трудно…

— Главное — не бояться.

Венка нерешительно спросил:

— Ты будешь?

— А ты?

— Давай закручивай.

— Ну, нет. Почему ты первый?

— Тогда давай вместе.

Они отнесли кролика в клетку и приступили к делу. До отказа закрутили веревку, потом Володя влез в корзину, а за ним прыгнул туда и Венка.

Сначала все было хорошо, пока корзина не очень разошлась. Но когда она набрала скорость, то Володя сразу понял, как туго пришлось кролику. А потом он перестал думать о кролике, потому что ему и самому стало так туго, как будто бы он объелся и, кроме того, снова заболел свинкой.

Наверное, то же самое происходило и с Венкой, но проверить это не было никакой возможности, потому что их так крутило, что все перемешалось и разобрать, где кто, где Венка, где Володя, было уже нельзя. И вообще ничего нельзя было разобрать — кругом одна серая муть.

Хорошо, что все это не так уж долго продолжалось. Корзина крутилась все тише и тише, появился солнечный свет, замелькали знакомые предметы, это мелькание вызвало у Володи такое ощущение, будто он неподвижно сидит на одном месте, а голова как волчок отчаянно крутится на шее и гудит. Его затошнило, он лег на дно и сразу понял, что тогда чувствовал кролик.

Когда он открыл глаза — корзина все еще крутилась, но уже совсем медленно и в обратную сторону, так что стало полегче. Венка стонал, не поднимая головы. Володя выполз из корзины, хотел и товарища вытащить, но как только он ступил на траву, все закачалось и отчаянно завертелось вокруг Володи. А ноги сделались мягкими, как макароны, Это было очень смешно: он стоит, а земля под ним вертится. В другое время он, конечно, посмеялся бы, а сейчас что-то не хотелось. Тем более, он уже не стоял, а лежал, прижавшись щекой к земле, которая продолжала раскачиваться под ним.

Из корзины послышался стон:

— Вовка… Ты где?

— Я здесь.

— Живой?

— А ты?

— Я немного еще живой…

Они помолчали, потом Венка выглянул из корзины, как птенчик из гнезда, и дрожащим голосом спросил:

— Тебя выкинуло или ты сам?

— Сам вылез.

— А я испугался… думал, куда это тебя занесло?

— Иди сюда. Отдохнем да снова полезем. Надо привыкать.

Венка вылез и сел напротив. На него неинтересно было смотреть — такой он был весь бесцветный, белый, как береза.

— И ты как береза, — прошептал Венка. — Весь зеленый и качаешься.

— Я не качаюсь. Это у тебя в глазах все качается.

— Знаешь, Вовка, давай потом будем привыкать. Завтра. А то сразу привыкнем, а потом что делать будем?

— Эх ты, — без всякого воодушевления пролепетал Володя.

В это время неизвестно откуда появился Васька. Он посмотрел на обоих приятелей, на пестерь, покачивающийся на веревках, и сразу все понял.

— Слетали? — спросил он. — Ну, как там на Луне? Ох, видать, и здорово вам лунатики наподдавали. А мне покачаться можно?

— Иди, иди, — проворчал Володя, — нечего тут.

Но вдруг Васька сообщил:

— Ну, вы не очень-то. Через пять дней в школу пойдем, а я теперь с вами в одном классе учиться буду. Понятно?

Тут как-то сразу они пришли в себя и в один голос закричали:

— Болтаешь ты, Васька!

— Уже в школу!

— Да вы что? И вправду с Луны свалились! — засмеялся Васька. — Всю память у вас отшибло. Через пять дней идем в школу.

И все сразу притихли на зеленом дворе под горячим солнцем: прошло лето, кончилось вольное житье! Даже не верится, что так скоро.

— Чего примолкли? — посмеиваясь, спросил Васька.

Венка вздохнул, а Володя проворчал:

— А тебе-то что?..

— А мне хоть бы хны! Я еще в прошлом году все прошел — выучил. Я теперь, если захочу, завалюсь пятерками. А с вас начнут шкурку спускать.

Не Ваське бы говорить о шкурке. Ни Володю, ни Венку дома и пальцем не трогают, а Ваську — все это знают — лупят за каждую провинность. Наверное, и он сам понял, что заврался, потому что сразу заговорил о другом. Спросил про учительницу:

— Она какая?

Потрясая кулаками, Венка пояснил:

— Ого! Мария Николаевна? Она — вот!

— Она — железо! — добавил Володя. У нее не выкрутишься. Не-ет…

Васька все еще храбрился, хотя было видно, что ему стало не по себе. Он презрительно похлопал по Венкиным кулакам:

— Ох, как страшно. Ну и пускай. У меня шкурка дубленая — все стерпит.

— Испугаешься, она и не таких пришибала. Ты про Митьку Семячкина слыхал?

— Какой еще Семячкин?

— А такой вот, вроде тебя. Два года во втором классе сидел, ничего знать не хотел. И никого не боялся. На все педсоветы его вызывали и на родительские комитеты. Пионеров из четвертого класса к нему прикрепили. А он, как и ты, плевал на все. А потом он попал в наш класс. Ну, тут Мария Николаевна за него и взялась.

— Ну и чего она? — хмуро спросил Васька.

— Узнаешь, — пообещал Володя. — Она всегда говорит, что наш класс должен быть лучшим в школе. У нас за четверку и то, знаешь, как прорабатывают!

— А Митька чего?

— А что ему делать. В другую школу перешел. Не вытерпел.

— Ну и ладно, — сплюнул Васька, — погляжу я, какие вы там все образцовые, показательные.