Онлайн чтение книги Новые мелодии печальных оркестров
Любовь в ночи. (перевод С. Сухарева)

I

Эти слова вызывали у Вэла трепет. Когда свежим и сияющим апрельским днем они возникали у него в голове, он без конца твердил их снова и снова: «Любовь в ночи, любовь в ночи…» Он пробовал проговаривать эти слова на трех языках — на русском, на французском и на английском — и решил, что лучше всего они звучат по-английски. Каждый язык подразумевал разную любовь и разную ночь: ночь английская казалась самой теплой и самой тихой — с невесомейшей и прозрачнейшей россыпью звезд. Английская любовь выглядела наиболее хрупкой и романтичной: белое платье, смутно различимое лицо и глаза как светлые озерца. Но если добавить, что думал-то Вэл, собственно, о французской ночи, то становится ясно, что нужно вернуться и начать рассказ заново.

Вэл был наполовину русским, наполовину — американцем. Его мать была дочерью того самого Морриса Хейзелтона, который оказал финансовую поддержку Всемирной выставке в Чикаго в 1892 году, а отец (см. Готский альманах за 1910 год) — князем Павлом Сергеем Борисом Ростовым, сыном князя Владимира Ростова, внука великого князя Сергея Жвало, состоявшего в близком родстве с царем. Недвижимость с отцовской стороны впечатляла: особняк в Санкт-Петербурге, охотничий домик под Ригой и роскошная вилла, походившая скорее на дворец, с видом на Средиземное море. Именно на этой вилле в Каннах семейство Ростовых проводило зиму, и княгине Ростовой вряд ли стоило напоминать, что эта вилла на Ривьере — с мраморным фонтаном в стиле Бернини и золотыми рюмками для послеобеденного ликера — была оплачена американским золотом.

В праздничную довоенную эпоху русские в Европе веселились, разумеется, без удержу. Из трех наций, считавших юг Франции площадкой для развлечений, именно они пользовались ею с наибольшим размахом. Англичане отличались чрезмерной практичностью, американцам же, хотя они и сорили деньгами, несвойственна была традиция романтической лихости. А вот русские, не уступавшие в галантности латинянам, обладали в придачу и тугим кошельком! Перед прибытием Ростовых в Канны в конце января владельцы ресторанов телеграфировали на север, запрашивая этикетки любимых князем сортов шампанского, чтобы наклеивать их на свои бутылки; ювелиры приберегали немыслимо роскошные изделия не для княгини, но для ее супруга; православные церкви убирали и украшали на это время с особым усердием на тот случай, если князю вздумается помолиться об отпущении грехов. Даже само Средиземное море весенними вечерами услужливо приобретало густой винный оттенок, а крутогрудые, будто малиновки, парусные суда изысканно покачивались на волнах вблизи побережья.

В душе юного Вэла бродило смутное ощущение, что все это предназначалось для блага его собственного и для блага его семейства. Этот белоснежный городок у моря казался ему привилегированным Эдемом, где он волен был поступать согласно своим прихотям — благодаря молодости, богатству и голубой крови Петра Великого, которая текла у него в жилах. В 1914 году, когда началась эта история, Вэлу исполнилось только семнадцать, однако он уже дрался на дуэли с юношей четырьмя годами старше его, доказательством чего служил небольшой, не зараставший волосами шрам на его изящной макушке.

Но неведомая до сих пор любовь в ночи волновала сердце Вэла сильнее всего. Она чудилась Вэлу неясным сладостным сном, которому предстояло сбыться в час небывалый и ни с чем не сравнимый. Прочие подробности рисовались ему смутно: необходимым было только присутствие очаровательной незнакомки, а сама сцена ожидалась на Ривьере в лучах луны.

Самое странное в этой истории заключалось не в том, что Вэл упивался волнующими и сугубо возвышенными надеждами на романтическое событие (кто из юношей хотя бы с малой толикой воображения их не питал?), но в том, что она действительно произошла. А когда произошла, то приключилась совершенно нежданно: на Вэла нахлынула такая сумятица впечатлений и переживаний, такие нелепые фразы срывались у него с губ, такие картины и звуки обступили его со всех сторон и такие мгновения мелькали, проходили и исчезали, что он едва отдавал себе во всем этом отчет. Быть может, именно эта неопределенность и помогла сохраниться случившемуся в его сердце и сделала его незабываемым.

Той весной атмосфера вокруг Вэла прямо-таки насыщена была любовью: взять хотя бы только отцовские интрижки — бессчетные и неразборчивые, о которых Вэл мало-помалу узнавал из подслушанных сплетен слуг, а впрямую услышал от матери-американки: однажды он нечаянно застал ее в гостиной перед портретом отца в настоящей истерике. Отец — в белом мундире с меховым ментиком — бесстрастно взирал на супругу с фотографии, словно желая спросить: «Дорогая, ты и вправду воображаешь, будто вышла замуж за потомственного священника?»

Вэл потихоньку удалился на цыпочках — удивленный, смущенный и растревоженный. Он не был шокирован, как был бы шокирован на его месте его американский ровесник. Образ жизни богачей в Европе был известен ему не первый год, и отца он осуждал только за то, что из-за него рыдала мать.

Любовь окружала Вэла — законная и беззаконная. Когда в девять вечера он прогуливался по набережной и звезды соревновались по яркости с фонарями, везде и всюду творилась любовь. От кафе на открытом воздухе, пестревших платьями только-только из Парижа, струился сладкий, пронзительный аромат цветов, шартреза, свежезаваренного черного кофе и сигарет, к которому примешивался еле улавливаемый им другой аромат — таинственный, волнующий аромат любви. Над белыми столиками руки касались рук со сверкавшими драгоценностями. Нарядные платья и белоснежные пластроны покачивались в такт; зажженные спички, чуть дрожащие, подносились к неспешно раскуриваемым сигаретам. На другой стороне бульвара под темными деревьями фланировали со своими невестами любовники менее светские — молодые продавцы-французы из местных магазинов, но юный взгляд Вэла редко туда обращался. Упоение музыкой, яркими красками и приглушенными голосами — все это входило составной частью в его мечту. Все это было главными приманками Любви в Ночи.

Но, напуская на себя достаточно суровый вид, пригодный для молодого русского джентльмена, расхаживающего по улицам в одиночестве, Вэл чувствовал себя все более и более несчастным. Мартовские сумерки сменились апрельскими, сезон подходил к концу, а для теплых весенних вечеров нужного употребления так и не находилось. Знакомые Вэлу девушки шестнадцати и семнадцати лет прогуливались перед сном в полумраке под бдительной охраной (времена, напомним, были еще довоенные), а прочие — из числа тех, кто охотно согласился бы его сопровождать, — оскорбляли его романтические порывы. Итак, истекла первая неделя апреля, вторая, третья…

Вал поиграл в теннис до семи вечера и еще часик послонялся по корту, так что запряженная в кабриолет усталая лошадка взобралась на холм, где блестел огнями фасад виллы Ростовых, лишь в половине девятого. В подъездной аллее горели желтым фары материнского лимузина, а сама княгиня, застегивая перчатки, только-только вышла из ярко освещенной двери. Вэл кинул кучеру два франка и подошел к матери, чтобы поцеловать ее в щеку.

— Не прикасайся ко мне, — торопливо предупредила она. — Ты держал в руках деньги.

— Но не во рту же, мама, — шутливо запротестовал Вэл.

Княгиня бросила на него недовольный взгляд:

— Я сержусь. Почему ты сегодня так поздно? Мы обедаем на яхте, и ты тоже должен был явиться.

— На какой яхте?

— Из Америки.

Название родной страны княгиня всегда произносила с оттенком иронии. Ее Америку воплощал Чикаго девяностых, который она все еще воображала себе в виде обширного верхнего этажа над мясной лавкой. Даже непотребства князя Павла не были слишком дорогой ценой за избавление.

— Там две яхты, — продолжала княгиня. — Собственно, мы и не знаем, на какой именно. Записка была очень небрежной. Черкнули кое-как.

Из Америки. Мать Вэла приучила его смотреть на американцев свысока, однако не сумела привить ему неприязнь к ним. Американцы тебя замечают, даже если тебе всего семнадцать. Валу нравились американцы. Хотя он и был до мозга костей русским, но все же не целиком: как состав прославленного мыла — на девяносто девять и три четверти процента.

— Да, мне хочется пойти, — сказал он. — Я сейчас, мама. Я…

— Мы уже опаздываем. — Княгиня обернулась: в дверном проеме появился ее супруг. — Вэл говорит, что тоже хочет с нами пойти.

— Он никуда не пойдет, — отрезал князь Павел. — Он опоздал самым возмутительным образом.

Вэл потупился. Русские аристократы, при всей снисходительности к себе самим, по отношению к детям держались достойными восхищения спартанцами. Спорить было бесполезно.

— Простите, — промямлил он.

Князь Павел хмыкнул. Лакей, в расшитой серебром алой ливрее, распахнул дверцу лимузина. Мычание отца решило вопрос в пользу Вэла: княгиня Ростова предъявила в этот день и час супругу кое-какие нешуточные претензии, которые позволяли ей распоряжаться домашней ситуацией по своему усмотрению.

— Если вдуматься хорошенько, то будет лучше, Вэл, если ты тоже пойдешь, — холодно объявила княгиня. — Сейчас уже слишком поздно, но приходи после обеда. Яхта называется либо «Миннегага», либо «Капер». — Княгиня села в лимузин. — Нужная, полагаю, выглядит повеселее — яхта Джексонов…

— Сообразишь — найдешь, — туманно пробормотал князь, давая понять, что Вэл справится с задачей, если у него хватит на это ума. — И пускай мой камердинер приглядит за тобой перед тем, как отправишься. И возьми мой галстук вместо того жуткого шнурка, которым ты щеголял в Вене. Давай взрослей — давно пора!

Когда лимузин с шуршанием двинулся по усыпанной гравием дорожке, щеки у Вэла горели огнем.

II

В каннской гавани было темно: вернее, казалось, что темно — после залитого светом променада, который Вэл только что покинул. Над бесчисленными рыбачьими лодками, нагроможденными на прибрежной полосе грудой раковин, тускло мерцали три портовых прожектора. В отдалении, где на приливной волне с неспешным достоинством покачивалась целая флотилия стройных яхт, виднелась россыпь других огоньков, а еще дальше — полная луна превращала морское лоно в гладко отполированный пол танцевального зала. Временами слышались то поскрипывание весел, то всплеск, то шорох — по мере того как гребная шлюпка продвигалась вперед по мелководью и ее неясный контур пробирался через лабиринт шатких яликов и баркасов. Вэл, спускаясь по бархатному пляжному склону, споткнулся о спящего лодочника и тотчас почуял тошнотворный запах чеснока и дешевого вина.

Он потряс лодочника за плечо, и тот испуганно раскрыл глаза.

— Вы не знаете, где пришвартованы «Миннегага» и «Капер»?

Когда шлюпка плавно заскользила по бухте, Вэл растянулся на корме и с легкой досадой вгляделся в луну, висевшую над Ривьерой. Луна была что надо, самая подходящая. Такая правильная луна показывалась часто — за неделю пять раз. И воздух, волшебный до боли, ласкал кожу, и с набережной доносилась музыка — множество мелодий от множества оркестров. На востоке простирался темный мыс Антиб, за ним располагалась Ницца, а еще далее — Монте-Карло, где ночь полнилась звоном золота. Когда-нибудь и Вэлу выпадет насладиться всем этим сполна, познать все удовольствия и преуспеть — но годы и обретенная житейская мудрость привьют ему равнодушие.

Однако сегодняшнему вечеру — вечеру, когда струя серебра колышется по направлению к луне широкой вьющейся прядью, когда за спиной у него мягко переливаются романтические каннские огни, когда в воздухе разлита неодолимая, невыразимая любовь, — сегодняшнему вечеру суждено пропасть зря.

— Которая? — вдруг спросил лодочник.

— Что которая? — приподнявшись, переспросил Вэл.

— Которая яхта?

Лодочник ткнул перед собой пальцем. Вэл повернул голову: над ними навис серый, похожий на меч нос яхты. Пока он предавался затяжным мечтаниям, лодка преодолела расстояние в полмили.

Вэл прочитал медные буквы — высоко над собой. Это был «Капер», однако на палубе едва различались неясные огоньки, не слышалось ни музыки, ни голосов: только время от времени мерно всплескивали невысокие волны, разбиваясь о борта судна.

— Нужна другая, — сказал Вэл. — «Миннегага».

— Не уходите пока.

Вэл вздрогнул. Тихий и нежный голос донесся откуда-то сверху, из темноты.

— Что за спешка? — продолжал этот нежный голос. — Думала, вот кто-то решил меня навестить, и вдруг такое жуткое разочарование.

Лодочник поднял весла и в недоумении уставился на Вэла. Вэл, однако, молчал, и лодочник энергично направил шлюпку к лунной дорожке.

— Стойте! — вырвалось у Вэла.

— Что ж, до свидания, — произнес тот же голос. — Загляните потом, когда сможете остаться подольше.

— Но я хочу остаться сейчас, — выдохнул Вэл.

Он отдал лодочнику нужные указания, и шлюпка, покачиваясь, снова приблизилась вплотную к нижней ступеньке лестницы, ведущей на палубу яхты. Какая-то юная особа — в смутно белеющем платье, с чудным тихим голосом — в самом деле позвала его из бархатного мрака. «А какие у нее глаза?» — пробормотал Вэл. Вопрос понравился ему своей романтичностью, и он повторил его еле слышно: «А какие у нее глаза?»

— Кто вы такой?

Девушка стояла теперь прямо над ним: она смотрела вниз, а он, взбираясь по лестнице, смотрел наверх, и, как только глаза их встретились, оба залились смехом.

Девушка была совсем юная, тоненькая — даже хрупкая, в платье, которое непритязательной белизной подчеркивало ее молодость. Два неясных пятна на щеках напоминали о румянце, который разливался там днем.

— Кто вы? — повторила девушка, отступив назад, и снова рассмеялась, когда голова Вэла поравнялась с палубой. — Я перепугана — и хочу это знать.

— Я джентльмен. — Вэл поклонился.

— Какой именно джентльмен? Джентльмены всякие бывают. По соседству с нашим столиком в Париже сидел один цветной джентльмен и… — Девушка умолкла. — Вы ведь не американец, так?

— Я русский, — представился Вэл таким тоном, как если бы объявил себя архангелом. Чуть подумав, он поспешил добавить: — Причем самый везучий. Весь сегодняшний день, всю нынешнюю весну я мечтал о том, чтобы влюбиться как раз такой ночью, и вот теперь вижу, что небо послало мне вас.

— Погодите! — выдохнула девушка. — Я поняла: вы попали сюда по ошибке. Мне все эти дела ни к чему. Боже упаси!

— Прошу прощения.

Вэл озадаченно глядел на девушку, не сознавая, что зашел слишком далеко. Потом с официальным видом выпрямился:

— Я ошибся. Если вы меня прощаете — то спокойной ночи.

Он повернулся и положил руку на поручень.

— Не уходите, — проговорила девушка, откинув со лба прядь волос (какого они цвета, разобрать было нельзя). — Если вдуматься, то можете нести любой вздор — только не уходите. Я несчастна — и не хочу оставаться в одиночестве.

Вэл заколебался: что-то в этой ситуации было такое, чего он до конца не понимал. Он принял как само собой разумеющееся, что девушка, окликнувшая незнакомца вечерней порой — пусть даже с борта яхты, — наверняка склонна к романтическому приключению. И ему ужасно не хотелось уходить. Тут он вспомнил, что искал две яхты, и эта — одна из них.

— Званый обед, по-видимому, на другой яхте, — сказал он.

— Званый обед? Ах да, обедают на «Миннегаге». Вам туда нужно?

— Да, я туда направлялся — но это было вечность тому назад.

— Как вас зовут?

Вэл уже собирался назвать себя, но что-то побудило его вместо ответа спросить:

— А вас? Почему вы не на вечеринке?

— Потому что предпочла остаться тут. Миссис Джексон сказала, что на обед придут какие-то русские — это, наверное, вы и есть. — Девушка с любопытством его оглядела. — Вы ведь очень молоды, правда?

— Я гораздо старше, чем выгляжу, — сухо заметил Вэл. — Это всем бросается в глаза. Считают, что такое бывает редко.

— А сколько вам лет?

— Двадцать один, — солгал Вэл.

Девушка засмеялась:

— Чепуха! Вам никак не больше девятнадцати.

На лице Вэла выразилось такое недовольство, что девушка поспешила его разуверить:

— Выше нос! Мне самой только семнадцать. Я пошла бы на вечеринку, если бы знала, что там будет кто-то моложе пятидесяти.

Вэл с радостью переменил тему разговора:

— И вы предпочли помечтать здесь при свете луны.

— Я размышляла об ошибках. — Они уселись рядышком на парусиновых стульях. — Ошибки… Эта тема больше всего берет за душу. Женщины очень редко задумываются об ошибках — они готовы забывать о них скорее, чем мужчины. Но уж если задумаются…

— И вы совершили какую-то ошибку?

Девушка кивнула.

— Непоправимую?

— Наверное, да. Скорее всего. Когда вы сюда явились, я до этого как раз и докапывалась.

— Быть может, я как-то сумею вам помочь, — предложил Вэл. — Быть может, ваша ошибка вовсе не такая уж непоправимая.

— Не сумеете, — вздохнула девушка. — Давайте об этом забудем. Моя ошибка очень меня утомила: будет лучше, если вы расскажете мне о том, как сегодня веселятся в Каннах.

Они всмотрелись в вереницу загадочных, манящих огоньков на берегу, в большие игрушечные муравейники со свечками внутри, которые были на самом деле просторными фешенебельными отелями, в светящиеся башенные часы в Старом городе, в смутно маячившее пятно «Café de Paris», [2]«Кафе Парижа» (фр.). в заостренные окна вилл на невысоких холмах на фоне темного неба.

— Чем там сейчас все заняты? — шепнула девушка. — Кажется, там происходит что-то совершенно замечательное, но что именно — не знаю.

— Сейчас там все поглощены любовью, — тихо проговорил Вэл.

— Правда? — Девушка долго не отрывала глаз от берега, со странным выражением на лице. — Тогда мне хочется домой, в Америку. Здесь с любовью перебор. Отправлюсь домой завтра же.

— Так вы боитесь влюбиться?

Девушка покачала головой:

— Не то чтобы. Просто потому… потому что для меня любви здесь нет.

— И для меня тоже, — подхватил Вэл. — Как грустно, что мы вдвоем сидим тут чудесной ночью в чудесном месте — и что же?

Он устремил на девушку пристальный взгляд, вдохновенный и возвышенно-романтический, и она слегка от него отодвинулась.

— Расскажите мне побольше о себе, — поспешно продолжила девушка. — Если вы русский, то где научились так хорошо говорить по-английски?

— Моя мать из Америки, — признался Вэл. — Дедушка тоже американец, так что выбора у нее не было.

— Так значит, вы тоже американец!

— Нет, я русский, — с достоинством возразил Вэл.

Девушка внимательно поглядела на Вэла, улыбнулась и решила не спорить.

— Ну ладно, — уклончиво произнесла она. — Однако у вас наверняка русское имя.

Вэл вовсе не собирался себя называть. Имя — даже имя Ростовых — опошлило бы эту ночь. Достаточно было их тихих голосов, белевших в темноте лиц — и только. Он не сомневался — без всяких на то причин интуитивно чувствуя, — что в душе у него поет уверенность: еще немного — и через час, через минуту он торжественно вступит в мир романтической любви. Для него не существовало ничего (даже собственное имя было фикцией), кроме бурного сердечного волнения.

— Вы прекрасны! — невольно воскликнул Вэл.

— С чего вы взяли?

— Потому что для женщин лунный свет — самый правдивый.

— В лунном свете я симпатично выгляжу?

— Лучше вас я никого в жизни не встречал.

— Ах вот как. — Девушка задумалась. — Конечно же, мне не следовало пускать вас на борт. Могла бы догадаться, о чем мы станем толковать — при этакой-то луне. Но не могу же я торчать тут одна и целую вечность глазеть на берег. Я для этого слишком молода. Вы не находите?

— Слишком, даже слишком молоды, — с жаром подтвердил Вэл.

Вдруг обоим послышалась какая-то новая музыка — совсем поблизости: музыка, которая, казалось, поднимается из моря не далее как в сотне ярдов от них.

— Слышите? — воскликнула девушка. — Это с «Миннегаги». Обед кончился.

С минуту оба вслушивались молча.

— Спасибо вам, — вдруг произнес Вэл.

— За что?

Вэл вряд ли отдавал себе отчет в том, что произнес эти слова вслух. Он испытывал благодарность к негромкому сочному звучанию духовых инструментов, которое доносил до него бриз; к теплому морю, бормотавшему невнятные жалобы вокруг носа яхты; к омывавшему их молочному сиянию звезд: все это, как он ощущал, возносило его ввысь легче, чем дуновение ветра.

— Восхитительно, — прошептала девушка.

— И что мы будем с этим делать?

— А мы должны что-то с этим делать? Я думала, мы будем просто сидеть и наслаждаться…

— Вы этого не думали, — мягко перебил ее Вэл. — Вы знаете, что мы должны что-то с этим делать. Я хочу вас любить — и вас это обрадует.

— Нет, не могу, — еле слышно выговорила девушка.

Она попыталась засмеяться, небрежно бросить какую-нибудь пустячную фразу, которая вернула бы ситуацию в безопасную гавань случайного флирта. Но было уже поздно. Вэл понимал, что музыка довершила начатое луной.

— Скажу вам правду. Вы — моя первая любовь. Мне семнадцать — столько же, сколько и вам, не больше.

В том факте, что они оказались ровесниками, было что-то совершенно обезоруживающее. Девушка почувствовала, что не в силах противостоять судьбе, столкнувшей их лицом к лицу. Палубные кресла заскрипели, и, когда оба они внезапно и по-детски качнулись навстречу друг другу, Вэл ощутил слабый, еле уловимый аромат духов.

III

Один раз он целовал девушку или не один — Вэл потом не мог припомнить, хотя прошло, наверное, не менее часа, как они сидели, тесно прижавшись друг к дружке, и он держал ее за руку. Самым удивительным в любви для него было то, что ни малейших примет пылкой страсти — терзаний, желания, отчаяния — он не испытывал: нет, любовь сулила ему только головокружительное обещание такого невероятного счастья в жизни, о каком он сроду не подозревал. Первая любовь — это была всего лишь первая любовь! Какой же тогда должна явиться любовь во всей своей полноте и во всей своей завершенности! Вэлу невдомек было, что нынешние его переживания — нежданное, небывалое смешение восторга и умиротворения — никогда больше не повторятся.

Музыка смолкла, а потом разлитую вокруг тишину нарушил мерный плеск весел. Девушка вскочила с места и напряженно вгляделась в даль.

— Послушайте! — торопливо произнесла она. — Вы должны назвать мне свое имя.

— Нет.

— Ну пожалуйста! — взмолилась она. — Ведь завтра я уезжаю.

Вэл молчал.

— Мне не хочется, чтобы вы меня забыли. Меня зовут…

— Я вас не забуду. Обещаю всегда о вас помнить. Даже если я кого-то полюблю, я всегда буду сравнивать ее с вами — моей первой любовью. До конца жизни память о вас не увянет в моем сердце.

— Да, я хочу, чтобы вы обо мне помнили, — судорожно пробормотала девушка. — О, наша встреча значила для меня гораздо больше, чем для вас, — гораздо больше.

Она стояла так близко к Вэлу, что он ощущал у себя на лице ее жаркое юное дыхание. Они снова качнулись навстречу друг другу. Вэл сжимал ее ладони и запястья в своих руках (как, вероятно, и полагалось) и целовал ее в губы. Поцелуй был, по его мнению, именно таким, какой был нужен, — романтическим, но в самую меру. Однако поцелуй этот таил в себе обещание других возможных в будущем поцелуев, и сердце у него слегка упало, когда он услышал, что к яхте приблизилась шлюпка, а это значило, что вернулось ее семейство. Вечеру пришел конец.

— Но это только начало, — твердил Вэл сам себе. — Вся моя жизнь будет похожа на сегодняшнюю ночь.

Девушка быстро говорила что-то вполголоса, и он силился вслушаться в ее слова:

— Вы должны узнать вот что: я замужем. Уже три месяца. Это и есть та самая ошибка, о которой я думала, когда вас привел сюда лунный свет. Сейчас вы все поймете.

Она умолкла, потому что шлюпка толкнулась в лестницу, ведущую на палубу, и снизу донесся мужской голос:

— Ты здесь, дорогая?

— Да.

— А чья это вторая шлюпка?

— Сюда по ошибке попал один из гостей миссис Джексон, и я задержала его на часик, чтобы он меня развлек.

Минуту спустя над палубой показался усталого вида мужчина лет шестидесяти с редкими седыми волосами. И только тогда Вэл осознал — правда, слишком поздно, — насколько ему это было не все равно.

IV

Когда сезон на Ривьере в мае закончился, Ростовы и все прочие русские заперли свои виллы и отправились проводить лето на север. Православные церкви закрылись, на подвалы с редкими винами навесили замки, а модный весенний лунный свет положили, так сказать, под сукно — дожидаться возвращения гостей.

— Следующей весной мы приедем снова, — повторяли все как нечто само собой разумеющееся.

Но обещание оказалось преждевременным: вернуться им было не суждено. Те немногие, кому удалось снова прорваться на юг после трагических пяти лет, были счастливы устроиться на работу горничными или лакеями в роскошных отелях, где они некогда закатывали банкеты. Многие, конечно же, пали жертвами войны или революции, многие растворились в толпах больших городов, сделавшись иждивенцами или мелкими жуликами, а кое-кто (и таких было немало) простился с жизнью, парализованный отчаянием.

Когда правительство Керенского потерпело в 1917 году крах, Вэл служил лейтенантом на Восточном фронте, безуспешно пытаясь держать в подчинении солдат, давно уже не признававших никаких авторитетов. Он продолжал бороться и после того, как князь Павел Ростов и его супруга одним дождливым утром расплатились кровью, искупая прегрешения династии Романовых, и завидная карьера дочери Морриса Хейзелтона прервалась в городе, который еще больше походил на мясную лавку, чем Чикаго в 1892 году.

Потом Вэл какое-то время сражался в рядах армии Деникина, пока не осознал, что участвует в бессмысленном фарсе, а величие Российской империи кануло в прошлое. Вскоре он перебрался во Францию, где неожиданно столкнулся с проблемой, как добывать средства к существованию.

Естественной, разумеется, казалась перспектива обосноваться в Америке. Там по-прежнему проживали две какие-то относительно обеспеченные тетушки, с которыми мать Вэла рассорилась много лет тому назад. Однако из-за предрассудков, привитых ему матерью, обращение к ним представлялось немыслимым, да и денег на путешествие через океан у него не было. Следовало подождать до той поры, когда вероятная контрреволюция в России вернет ему потерянную собственность Ростовых, а пока что как-нибудь продержаться во Франции.

И Вэл отправился в городок, знакомый ему больше других, — в Канны. На последние двести франков он купил билет в вагон третьего класса, а по прибытии взамен фрака получил от услужливых дельцов деньги на еду и ночлег. Позже он об этом сожалел, поскольку фрак помог бы ему найти должность официанта. Впрочем, вместо этого ему удалось устроиться водителем такси, что в равной степени могло считаться как величайшей удачей, так и величайшим несчастьем.

Иногда Вэлу приходилось возить американцев, желавших арендовать виллу, и, если переднее стекло у него в автомобиле было поднято, до него доносились любопытные обрывки разговора:

— …я слышала, этот шофер — русский князь… — Тише! — Да-да, этот самый… — Эстер, помолчи! — и тут раздавались сдавленные смешки.

Когда автомобиль останавливался, пассажиры толклись у дверцы, чтобы украдкой взглянуть на Вэла. На первых порах, если это были девушки, Вэла охватывало уныние, но скоро он перестал обращать на это внимание. Однажды какой-то американец, будучи после выпивки в приподнятом настроении, поинтересовался, правда ли, что Вэл князь, и пригласил его на обед; в другой раз пожилая женщина, выходя из такси, схватила его за руку, энергично ее потрясла и заставила взять сотенную купюру.

— Знаешь, Флоренс, теперь я могу рассказывать всем дома, что обменялась рукопожатием с русским князем.

Подпивший американец, который пригласил Вэла на обед, думал сначала, что Вэл — сын царя: пришлось объяснить ему, что княжеский титул в России обозначает, как и титул герцога в Великобритании, только принадлежность к аристократическому сословию. Но американец никак не мог взять в толк, почему Вэл не бывает в обществе и не может сколотить себе приличное состояние.

— Здесь Европа, — мрачно сказал Вэл. — Капитал здесь не наживают. Деньги либо наследуют, либо старательно копят долгие годы, и тогда — может быть, через три поколения — семейство попадает на более высокую ступень социальной лестницы.

— Подумайте над тем, какие у людей есть потребности — по нашему примеру.

— Это потому, что в Америке денег больше. А в Европе все потребности давным-давно предусмотрены.

Однако спустя год — по протекции молодого англичанина, с которым он до войны играл в теннис, — Вэлу удалось получить должность клерка в каннском отделении британского банка. Он рассылал почту, заказывал железнодорожные билеты и организовывал экскурсии для нетерпеливых туристов. Иногда к его окошечку подходили знакомые по прежним временам лица: если Вэла узнавали — он подавал в ответ руку, если нет — не произносил ни слова. Через два года уже никто не обращал на него внимания как на князя в прошлом: русские приелись, о великолепии и богатстве Ростовых вместе с их окружением постепенно забыли.

Вэл почти ни с кем не общался. По вечерам он немного гулял по набережной, выпивал, не торопясь, кружку пива в кафе и рано ложился спать. Его редко куда приглашали, считая, что его невеселый, сосредоточенный вид наводит тоску, да он и сам отказывался от любых приглашений. Вместо дорогих твидовых и фланелевых костюмов, которые отец выписывал для них обоих из Англии, он носил теперь дешевую французскую одежду. С женщинами не знался вовсе. Если в семнадцать лет он был в чем-то непоколебимо уверен, то только в одном: вся его жизнь будет исполнена романтики.

Теперь, спустя восемь лет, ему было ясно, что этому не бывать. Собственно, времени для любви у него и не оставалось: война, революция, а потом и бедность, вступив в заговор, вооружились против надежд его сердца. Родники любовного чувства, впервые пробившиеся на поверхность тем апрельским вечером, тотчас же истощились — кроме одной только тоненькой струйки.

Счастливая юность кончилась для Вэла, едва начавшись. Он видел, что годы его идут и что внешне он выглядит все более обтрепанным, а жизнь постепенно сводится к воспоминаниям о дивных днях отрочества. Временами он навлекал на себя насмешки — когда демонстрировал младшим сотрудникам старинные фамильные часы, а те только прыскали в кулак от его рассказов о былом великолепии семейства Ростовых.

Однажды апрельским вечером 1922 года Вэл, прохаживаясь по набережной и глядя на неизменное волшебство зажигавшихся фонарей, предавался привычным мрачным размышлениям. Не для него теперь творилось это волшебство, однако творилось оно по-прежнему, и это его хоть немного, но радовало. Наутро он собирался отправиться в отпуск и поселиться в недорогой гостинице близ города, где будет купаться в море, читать и отдыхать, а по возвращении снова приступит к работе. Уже третий год подряд он брал отпуск на вторую половину апреля — может быть, потому, что именно тогда чувствовал потребность предаться воспоминаниям. Ведь именно в апреле судьба подарила ему лучший отрезок жизни, когда он в романтическом свете луны испытал высшее счастье. Это событие он хранил в душе как святыню; тогда он полагал его всего лишь началом, однако оно обернулось концом.

Вэл помедлил немного перед «Café des Étrangers», [3]«Кафе для иностранцев» (фр.). но тут же, повинуясь какому-то порыву, пересек улицу и спустился к берегу.

В гавани стояла на якоре дюжина яхт, уже красиво посеребренных луной. Он видел их и днем, прочитал и названия, выведенные на бортах, — единственно по привычке, поступая так уже три года чисто механически.

— Un beau soir? [4]Прекрасный вечер? (фр.) — произнес чей-то голос рядом с ним. Это был лодочник, частенько встречавший здесь Вэла и раньше. — Мсье тоже находит, что море прекрасно?

— Очень.

— Да, это так. Но живется прилично только в сезон, а в остальное время года туго приходится. Впрочем, на следующей неделе кое-что подзаработаю. А платят мне только за то, что я тут торчу без дела с восьми утра до полуночи.

— Что ж, совсем неплохо, — вежливо согласился Вэл.

— Нанимает меня вдова, красавица из красавиц, американка. Ее яхта всегда стоит тут на якоре всю вторую половину апреля. Если «Капер» прибудет завтра, сравняется уже три года тому.

V

Вэл не спал всю ночь — не потому, что задавался вопросом, как ему поступить, а потому, что в нем ожили и заговорили так долго приглушенные чувства. Конечно же, видеться с ней он не должен: где уж ему, бедному неудачнику, от имени которого осталась одна бледная тень… но отныне и навсегда знать, что о нем помнят — разве это не осчастливит его хоть чуточку? Новость придала его собственной памяти иное измерение — наделила ее жизненностью, как это бывает, если смотреть на обыкновенное изображение через стереоскопические очки. Новость вселила в него уверенность в том, что он не обманывался: когда-то он показался привлекательным очаровательной женщине и она об этом не забыла.

Наутро, за час до отбытия поезда, Вэл явился с саквояжем на вокзал — с тем чтобы избежать случайной встречи на улице, и занял место в вагоне третьего класса.

Сидя в вагоне, Вэл почувствовал, что как-то иначе смотрит на жизнь: в нем затеплилась слабая, несбыточная, может быть, надежда, еще сутки назад ему чуждая. А что, если в предстоящие годы найдется какой-то путь, благодаря которому станет возможной новая с ней встреча? При условии, что он будет трудиться изо всех сил, рьяно возьмется за все, что только подвернется под руку? Из числа русских, знакомых ему по Каинам, по крайней мере двое преуспели на удивление, хотя начали с нуля, не имея за душой ничего, кроме находчивости и хорошего воспитания. Кровь Морриса Хейзелтона застучала у Вэла в висках, заставив вспомнить о том, о чем он не заботился помнить: ведь Моррис Хейзелтон, воздвигший дочери в Санкт-Петербурге дворец, тоже начинал с нуля.

Одновременно Вэла захватил и другой порыв — не такой диковинный и не такой настоятельный, но в равной степени свойственный американцу: им овладело любопытство. На тот случай, если он сможет — ну, если жизнь когда-нибудь сложится так, что новая встреча с этой женщиной станет возможной, — должен же он хотя бы знать ее имя.

Вэл вскочил с места, взволнованно повернул ручку дверцы — и выпрыгнул из вагона. Кинув поклажу в камеру хранения, он помчался в американское консульство.

— Сегодня утром в гавань прибыла яхта, — торопливо обратился он к служащему, — американская яхта «Капер». Мне нужно узнать, кому она принадлежит.

— Минуточку, — отозвался служащий, бросив на Вэла странный взгляд. — Попробую выяснить.

Немного погодя (Вэлу показалось — прошла целая вечность) служащий вернулся.

— Так, подождите минуточку, — запинаясь, произнес он. — Мы… так-так, мы выясняем.

— Яхта прибыла?

— О да, тут все как надо. Во всяком случае, я так думаю. Подождите, пожалуйста, — сядьте вот в это кресло.

Следующие десять минут Вэл с нетерпением то и дело поглядывал на часы. Если дело затянется, поезд уйдет без него. Он нервно дернулся, словно хотел вскочить на ноги.

— Прошу вас, не волнуйтесь, — успокоил его служащий, быстро глянув на Вэла из-за конторки. — Посидите спокойно, пожалуйста.

Вэл недоуменно воззрился на служащего. Не все ли равно чиновнику, будет он ждать или нет?

— Я опоздаю на поезд, — воскликнул он. — Простите, что доставил вам столько хлопот…

— Прошу вас, посидите, пожалуйста! Мы будем только рады исполнить свой долг. Видите ли, мы ждали, что вы к нам обратитесь, уже… да-да, уже три года.

Вэл вскочил с кресла и гневно нахлобучил шляпу на голову:

— Почему же вы сразу мне об этом не сказали?

— Потому что должны были связаться с нашим… с нашим клиентом. Прошу вас, не уходите! Уже — ах да, уже слишком поздно.

Вэл обернулся. В дверном проеме, на фоне солнечного сияния, возникла какая-то стройная женщина: ее темные испуганные глаза сияли.

— Как…

Вэл раскрыл рот, но продолжить фразу не смог. Женщина шагнула к нему:

— Я… — Она беспомощно смотрела на него, и глаза у нее наполнились слезами. — Я только хотела с вами поздороваться, — пробормотала она. — Я три года приезжала сюда, потому что хотела с вами поздороваться.

Вэл по-прежнему не мог сказать ни слова.

— Могли бы и ответить, — нетерпеливо бросила женщина. — Могли бы и ответить, а то я уже начала думать, что вас убили на войне. — Она обратилась к служащему: — Представьте же нас друг другу скорее! Неужели не видите, что я не могу поздороваться с человеком, раз мы оба не знаем, как нас зовут?

Разумеется, есть все основания с недоверием относиться к международным бракам. Согласно американской традиции, все они кончаются одинаково плохо, и мы приучены читать заголовки вроде следующих: «Предлагаю Корону в Обмен на Настоящую Американскую Любовь, Заявляет Герцогиня» или «Нищему Графу Предъявлено Обвинение в Истязании Супруги Родом из Толидо». Заголовки иного рода никогда не публикуются — кому захотелось бы прочесть следующее: «Замок — Это Любовное Гнездышко, Утверждает Бывшая Первая Красавица Джорджии» или «Герцог и Дочь Мясного Магната празднуют Золотую Свадьбу»?

До сих пор в главных новостях о молодой семье Ростовых не появилось ни слова. Князь Вэл слишком занят: он держит парк таксомоторов серебристо-лунного цвета, пользующихся большим успехом благодаря его недюжинным способностям, и для интервьюеров у него просто не находится времени. Он и его супруга покидают Нью-Йорк только раз в год, но когда яхта «Капер» ночью в середине апреля прибывает в каннскую гавань, один из лодочников по-прежнему радостно ее приветствует.