Онлайн чтение книги Одна сотая
VI

Когда я, три года тому назадъ, возвратился въ свои имения съ намерениемъ пробыть въ нихъ (въ первый разъ) несколько месяцевъ и съ надеждой устроить дела, которыя приходили все въ больший упадокъ, то почувствовалъ себя, — и совершенно ясно, — несчастнымъ. Пустота жизни очень чувствительнымъ и досаднымъ образомъ начала сливаться съ пустотою кармана, и это въ одинаковой степени удручало меня. Кроме того, вначале меня мучила та болезнь, которая теперь приходитъ къ концу, и къ концу приводить меня самого, а перспектива прожить несколько месяцевъ въ пустыне, какъ вы это легко можете представить, нимало не исправляла расположения моего духа.

Что делать здесь? Чемъ жить и чемъ заслужить самого себя такъ, чтобы самого себя не чувствовать? Сначала у меня было намерение взять съ собою сюда кого-нибудь изъ техъ, кого я больше любилъ тамъ, но когда я началъ выбирать, то пришелъ къ заключению, что все они были мне близки и очень приятны въ куче, а въ отдельности каждый представлялся такимъ далекимъ и скучнымъ, что его присутствие причинило бы большiе неприятности и вовлекло бы въ большiе расходы, чемъ доставило бы удовольствия. А здесь я не зналъ никого, ни близкихъ, ни дальнихъ соседей и не чувствовалъ ни малейшей охоты свести съ ними знакомство. Я не былъ въ состоянии взяться ни за что, ни за чтение, ни за работу, вообще, ни за что, существующее подъ солнцемъ. Поваръ у меня, какъ всегда, былъ превосходный, но аппетитъ слабый, лошади въ моей конюшне были хорошия, даже очень хорошия, но ихъ некому было показывать; хорошенькiя девчонки, дочери моихъ служащихъ, то и дело сновали по двору и по саду. Сначала я было обратилъ на нихъ вниманiе, но тотчасъ же заметилъ, что хотя платья на нихъ надеты модныя, зато почти въ трауре, и эта дисгармония отвратила меня отъ нихъ окончательно.

Какъ великолепную иллюстрацию къ этой главе моей жизни, я виделъ передъ собою безконечные разговоры и совещания съ управляющими, уполномоченными, съ добрыми родственниками, которые обещали то ли советами, то ли деньгами приiти ко мне на помощь, наконецъ, съ кредиторами, которые на первое время, вероятно, щадя мою историческую фамилiю, оставили меня въ покое подъ дедовской кровлей, но потомъ, — я это ясно предчувствовалъ, — должны были слететься на эту кровлю, какъ коршуны на падаль…

Какъ же я могъ при этой обстановке не чувствовать себя несчастнымъ? Я валялся въ постели до полудня, потомъ блуждалъ по заброшенному и пустому дому, бралъ въ руки какую-нибудь книжку и бросалъ ее, курилъ сигары до техъ поръ, пока не прокоптился въ ихъ дыме. Но чаще всего я лежалъ на диване, съ лицомъ, обращеннымъ къ потолку, и съ руками закинутыми за голову, въ которой складывалось единственное, но необыкновенно могущественное желанiе, чтобы мне можно было впасть въ безчувственность и неподвижность индийскаго факира, чтобъ въ моемъ рту и въ носу гнездились пчелы. При такомъ условiи я былъ бы полезенъ хоть какому-нибудь существу, а самъ пересталъ бы чувствовать тяжесть собственной персоны и ея неслыханнаго несчастiя.

Такъ прошло несколько дней, какъ вдругъ я невольно взглянулъ въ окно и испыталъ такое чувство, какъ будто мне улыбнулось нечто прекрасное. А это былъ прекрасный осеннiй день. Я схватилъ шляпу, быстро миновалъ дворъ, потомъ какой-то кусокъ поля и еще какой-то кусокъ луга и, наконецъ, вошелъ въ лесъ, который, по совету моего дяди, долженъ былъ продать, чтобъ освободиться отъ части самыхъ назойливыхъ долговъ. Но пока онъ еще стоялъ и его-то видъ, въ соединении съ мягкимъ светомъ солнца и плавающимъ по лесу серебромъ паутины, вытянулъ меня на эту прогулку и далъ мне достаточно твердости для этого.

Я не хочу сказать, чтобъ я пришелъ въ восторгъ и удивленiе отъ красотъ природы. Правда, я не разъ удивлялся и восхищался ею; для того, чтобы видеть ее, пробирался вдоль пропастей, карабкался на головокружительныя высоты, спускался въ бездны, но все это делалъ, во-первыхъ, въ молодости, а во-вторыхъ — въ Альпахъ, въ Пиринеяхъ, на Рейне или на Дунае.

Въ этотъ день въ моей голове не было мыслей о какихъ бы то ни было удивленияхъ или восторгахъ, потому что и голова эта чувствовала себя уже старою, это — разъ, а во-вторыхъ, я зналъ, что на этой плоской и прозаичной земле я не увижу ничего прекраснаго.

Самое же главное то, что мне было решительно все равно.

Инстинктивно я заметилъ, что погожiй осеннiй день улыбается мне, инстинктивно пошелъ къ нему навстречу; инстинктивно почувствовалъ, что на лугу мне будетъ легче, что я вздохну свободно, что моя голова перестанетъ болеть.

Я снялъ шляпу и съ открытой головой вошелъ въ лесъ, где сильное благоухание сосенъ, чабера и другихъ видовъ лесной растительности такъ захватило мое дыхаше, что я почувствовалъ стесненiе въ груди.

Иногда, дорогой докторъ, бываетъ такая осень, когда все расцветаетъ вновь и когда, хоть не надолго, все вновь пахнетъ весною. Я помню, что когда глубоко вдохнулъ лесное благоухание, то въ глубине груди почувствовалъ боль, и понялъ, насколько моя грудь была измучена. Въ то время мне было двадцать девять летъ. Но въ глазахъ у меня делалось ясней, и вдругъ они встретились съ великолепной осиной, которая глухо шумела волнами кровавыхъ, дрожащихъ лиетьевъ. Потомъ я увидалъ распростертый на серыхъ мхахъ черныя и испещренныя красными ягодами ветки брусники, а между ними гроздья желтыхъ безсмертниковъ и снежные пушки лесного клевера. Какая-то птица, довольно большая, зашелестила въ кустахъ, а когда я поднялъ голову, то увидалъ только ея голубыя и зеленоватыя крылья, исчезающiя за желтыми листьями стараго дуба. Я чувствовалъ, что смесь разнообразнейшихъ красокъ, изъ которыхъ одни были необыкновенно ярки, а другiя удивительно изящны и тонки, начинаетъ доставлять удовольствие моему взгляду, какъ вдругъ увидалъ и услышалъ что-то такое, что доставило мне еще большее удовольствие. Невдалеке отъ меня, за редко-сидящими деревьями виднелись большие кусты папоротника, которые представляли изъ себя все оттенки багрянца, начиная отъ колера тела до окраски ореха. Вероятно, это была очарованная заросль, потому что когда я смотрелъ на нее, въ ея глубине раздалось пенiе… Ахъ, не думайте, чтобъ оно имело какое-нибудь сходство съ пениемъ морскихъ или неморскихъ сиренъ. Правда, голосъ былъ женский, но въ немъ не слышалось ни молодости, ни свежести, ни тоскующаго сердца, ни меланхолии. Скорее въ немъ чувствовалось две вещи, о которыхъ мы думаемъ, что оне никогда не ходятъ въ паре: старость и веселье. Самымъ забавнымъ было то, что старый, дрожащiй голосъ, поющiй на веселый мотивъ, выходилъ неизвестно откуда и отъ существа совершенно невидимаго. Точно сами папоротники пели песенку, которую я потомъ заучилъ на память. Я еще и теперь помню ея слова и мотивъ:

…Что это, докторъ? Мне кажется, я запелъ! Такъ, правда, запелъ, но какимъ голосомъ! У меня до сихъ поръ въ ушахъ хри-питъ и свищетъ отъ этого пения. Вы и вообразить не можете, что когда-то у меня былъ очень недурной голосъ. Я бралъ уроки въ Вене и въ Париже, а дамы, слушая мое пение, плакали и падали въ обморокъ. Жаль! глупости это, но жаль! Природа была для меня доброю матерью и дала мне все, что… Я не могу больше говорить! О, моя милая бабушка, отчего ты раньше… отчего ты дольше… Нетъ, не могу… Дыхания не хватаетъ и такъ мне грустно! Морфия, докторъ!