Онлайн чтение книги Певерил Пик
Глава XXXVI

Джулиан Певерил был так разгорячен этим разговором, что после внезапного исчезновения своего таинственного посетителя долго не мог заснуть. Он поклялся себе, что непременно найдет и призовет к ответу ночного демона, который, лишая его сна, казалось, задался целью подлить желчи к его горечи и растравить и без того наболевшие раны. Каких только угроз незнакомцу не придумывал Джулиан в своей ярости! Он решил более тщательно, до мельчайших подробностей осмотреть камеру и во что бы то ни стало выяснить, каким способом проникал сюда его мучитель, даже если бы способ этот был так же незаметен, как отверстие, проткнутое шилом. А если его усердие ни к чему не приведет, он решился открыть это происшествие тюремщикам, которым небезразлично будет узнать, что в их тюрьму имеется доступ извне. Он надеялся по их лицам догадаться, известны ли им были ранее подобные посещения, и если да, то сообщить об этом ни более, ни менее, как судьям, чиновникам и, наконец, палате общин — вот что внушала ему досада. В самый разгар этих планов расследования и мести его сморил сон, а проснувшись утром, он, как это часто бывает, стал рассуждать гораздо спокойнее.

«У меня нет достаточных причин, — думал Джулиан, — обвинять моего посетителя в злом умысле; хоть он и не пробудил во мне надежды помочь тем, кто мне дороже всего, но по отношению ко мне самому он выразил участие и сочувствие. А если мне удастся с его помощью получить свободу, то разве я не смогу быть полезен и тем, чье благополучие для меня дороже собственного? Я вёл себя как глупец. Мне следовало задержать здесь это удивительное существо, узнать причины его появления и воспользоваться его помощью, если, конечно, она не будет предложена на условиях, противных моей чести. В этом случае я всегда успею от неё отказаться».

Рассуждая так, он старался придумать, как вести себя более благоразумно, если таинственный голос вновь заговорит с ним, но вскоре размышления его прервал сэр Джефри Хадсон, который предложил Джулиану заняться в этот день уборкой комнаты и всеми хлопотами, какими он сам занимался накануне.

Певерил не мог отклонить такое справедливое требование; он встал и принялся за работу, в то время как сэр Хадсон, взгромоздившись на стул, откуда ноги его не доставали до полу почти наполовину, уселся там в изящно томной позе и принялся бренчать на старой, разбитой гитаре и напевать испанские и мавританские песни, а также песни на Lingua Franca[80]Франкском языке (итал.)., всякий раз отвратительно фальшивя. После каждой песенки он переводил Джулиану её содержание или делал замечание о характере перевода. Он даже пропел балладу, в которой описывалось его собственное приключение, когда он был взят в плен мавританскими пиратами и увезен в Марокко.

Эти годы своей жизни Хадсон обычно делал темой рассказов о многочисленных и самых удивительных приключениях, и, по его словам, — если только ему можно было верить, — он тогда произвел целый переполох среди любимых жен в гареме султана. И хотя доказать абсурдность его рассказов о любовных интригах и тайных связях никто не мог, тем не менее среди офицеров Танжерского гарнизона ходили слухи о том, что жестокие мавры могли заставить столь малосильного раба исполнять только одну работу — лежать в постели и высиживать индюшачьи яйца. Однако малейший намек на этот слух доводил Хадсона до бешенства, а роковой исход его ссоры с молодым Крофтсом, которая началась шуткой и закончилась кровопролитием, заставил людей более осторожно, чем прежде, выбирать вспыльчивого маленького героя предметом своих насмешек.

Пока Певерил возился с уборкой, карлик развлекался музыкой, но как только он увидел, что Джулиан собирается готовить завтрак, то, едва не сломав свою гитару, а заодно и шею, спрыгнул со стула, на котором с важностью восседал, и торжественно объявил, что скорее согласится стряпать отныне и до скончания века, нежели доверит эту важную обязанность такому неопытному повару, как его товарищ по заключению.

Молодой человек охотно уступил ему эту честь и с улыбкою слушал ворчание желчного маленького джентльмена, который с досадой заявил, что хотя Джулиан и не так высок, однако не менее бестолков, чем великан. Хадсон принялся стряпать, а Певерил — осматривать комнату в надежде отыскать какую-нибудь потайную дверь, через которую мог проникнуть его ночной посетитель и которой он сам мог бы воспользоваться для побега. Оглядев стены, он стал изучать пол, и тут его поиски оказались более успешными.

Возле самой его постели лежал запечатанный листок бумаги — Джулиан наверняка заметил бы его раньше, если бы не поспешил на нетерпеливый зов карлика. На нём были написаны буквы «Д. П.», указывавшие, что листок адресован ему. Пользуясь тем, что внимание карлика было поглощено приготовлением супа, — а он, как и многие более здравомыслящие и высокие люди, считал это одним из основных занятий в жизни и потому в тот момент его ничто иное не интересовало, — Джулиан развернул письмо и прочитал следующее:

Тауэр! Страшное слово, страшнее названий всех гражданских тюрем, ибо у этого мрачного здания слишком много дверей, ведущих к смерти. И кто знает, чего больше видели его стены в предыдущие царствования: жестоких казней или тайных убийств? Но Певерил ни минуты не колебался в своём решении.

«Я разделю участь моего отца, — сказал он про себя. — Я думал только о нём, когда меня доставили сюда, я буду думать только о нём, когда меня повезут в это ещё более ужасное место заточения. Сын должен быть там, где его отец. А ты, Алиса Бриджнорт, ты будешь вправе назвать меня трусом и предателем в тот день, когда я откажусь от тебя! Прочь от меня, ложный друг! Раздели судьбу обольстителей и проповедников ереси!»

Бросая письмо в огонь, он произнес последние слова вслух и так горячо, что карлик вздрогнул от удивления.

— Что? — вскричал он. — Вы хотите сжечь еретиков, молодой человек? Клянусь честью, ваше усердие ещё ревностнее моего, если вы не боитесь говорить на эту тему сейчас, когда еретики особенно сильны. Скорее я достигну шести футов, чем еретики пощадят вас. Берегитесь таких слов.

Поздно, коли они уже сказаны и услышаны, — раздался голос надзирателя, который, бесшумно отперев дверь, неожиданно вошел во время этого разговора в комнату. — Однако мистер Певерил вёл себя как джентльмен, и я не доносчик — при условии, однако, что он не забудет моих услуг.

У Джулиана не было другого выбора, как понять намек надзирателя и дать ему денег. Тогда Клинк, восхищенный его щедростью, воскликнул:

— Как тяжело мне прощаться с такими великодушным господином! Я бы с радостью держал его у себя под замком хоть двадцать лет. Но и лучшие друзья расстаются!

— Значит, меня переводят?

— Да, сударь. Получено предписание совета.

— Перевести меня в Тауэр?

— Как! — вскричал слуга закона. — Кто, черт возьми, шепнул вам это? Ну, коли вы всё равно знаете, так нечего таить. Готовьтесь отправиться немедленно. Но сначала вытяните ноги, я сниму с вас кандалы.

— Разве это так делается? — спросил Певерил, пока Клинк возился с замками.

— А как же, сударь? Ведь эти оковы принадлежат моему начальнику, а он не собирается посылать их коменданту Тауэра. Тюремщики должны принести своё собственное имущество, у нас они ничего не получат. Впрочем, если вашей милости угодно пойти в кандалах, чтобы вызвать жалость…

— Я совсем не хочу, чтобы меня жалели, — возразил Джулиан, и в голове его мелькнула мысль, что его неизвестный друг отлично знал его самого, поскольку предложенный план побега мог осуществить только хороший пловец, а также был знаком и с тюремными порядками, ибо предвидел, что перед отправлением в Тауэр с него снимут кандалы. Впрочем, следующие слова надзирателя ещё более изумили Певерила.

— Для такого приятного гостя я всё готов сделать, — сказал Клинк. — Я мог бы стащить у жены ленту, если ваша милость пожелает водрузить на шляпе белый флаг.

— А для чего? — коротко спросил Джулиан, увидевший прямую связь этих любезных слов с советом, данным ему в письме, и знаком, указанным там.

— Да просто так, — ответил надзиратель. — Говорят, что белый цвет означает невиновность, а казаться невинным хочется всякому, даже виноватому. Впрочем, всё это вздор. Слова «виновен» и «невиновен» важны только в приговоре.

«Странно, — подумал Певерил, хотя надзиратель, казалось, говорил вполне естественно и недвусмысленно, — странно, что всё это явно придумано и устроено для моего побега, если только я дам своё согласие. Быть может, мне и в самом деле согласиться? Тот, кто столько делает для меня, по-видимому, желает мне добра, а доброжелатель никогда не будет ставить условием моего освобождения несправедливые требования».

Но колебания его длились всего минуту. Джулиан тотчас вспомнил, что тот, кто решился помочь ему бежать, сам подвергается большой опасности и имеет право поставить условие, ради которого готов идти на этот риск. Он подумал и о том, что лгать подло, независимо от того, выражена ли эта ложь словами или знаком, и что он совершит обман, если воспользуется сигналом, означающим отказ от Алисы Бриджнорт, поскольку он не собирается от неё отказываться.

— Если уж ты хочешь услужить мне, — сказал он надзирателю, — то достань мне для той же цели лоскут чёрного крепа.

— Чёрного крепа? — удивился Клинк. — Что это значит? Хорошенькие девушки, что будут смотреть на вас по дороге, примут вас за трубочиста, приукрасившегося ради майского праздника.

— Пусть это будет знаком моей печали и непоколебимой решимости.

— Как угодно, сэр, — ответил надзиратель. — Постараюсь найти для вас какой-нибудь чёрный лоскут. А теперь собирайтесь, пора.

Джулиан сказал, что готов следовать за ним, и подошёл к доблестному Джефри Хадсону, чтобы проститься. Прощание их не было холодным. Особенно горевал несчастный карлик — он успел привязаться к своему товарищу, которого сейчас должен был лишиться.

— Прощайте, юный друг мой! — сказал он, поднимая обе руки вверх, чтобы достать до руки Джулиана, чем весьма напоминал матроса, который выбирает снизу трос. — Многие на моем месте сочли бы себя обиженными тем, что солдат и королевский камердинер должен видеть, как вас переводят в более почётную тюрьму, а он остается всё там же. Но я, слава богу, не завидую вам и не желаю быть ни в Тауэре, ни на скалах Силли, ни даже в замке Кэрисбрук, хоть он и удостоился пребывания благословенного мученика, моего господина. Ступайте куда хотите: я желаю вам попасть в почётную тюрьму, а также благополучного и скорого освобождения, когда того пожелает господь. Что же касается меня, то смерть моя близка, и погибаю я мучеником пламенного моего сердца. Мы недолго были вместе, и я не успел открыть вам одного важного обстоятельства, мой добрый Джулиан Певерил, а теперь не время говорить об этом. Идите, друг мой, и засвидетельствуйте на этом и на том свете, что Джефри Хадсон презирает насмешки и оскорбления злой судьбы так же, как он презирал глупые проказы верзилы школьника.

С этими словами карлик отвернулся и закрыл лицо своим маленьким платочком. Джулиан испытывал в эту минуту то трагикомическое чувство, которое заставляет нас жалеть вызвавшее его существо и в то же время смеяться над ним. Надзиратель подал знак трогаться в путь, и Певерил повиновался, оставив карлика в горестном одиночестве.

Когда Джулиан шёл за надзирателем по бесчисленным переходам тюремного лабиринта, тот мимоходом заметил:

— Маленький сэр Джефри — чудной старикашка, а в любовных делах — настоящий бонтамский петух, даром что стар. Я знал одну весёлую девицу, которая поймала было его на удочку; но что она могла с ним делать — ума не приложу. Разве только отвезти в Смитфилд и показывать за деньги в кукольном театре.

Поскольку надзиратель заговорил сам, Джулиан спросил, не знает ли он, почему его переводят в Тауэр.

— Чтобы не повадно вам было разыгрывать из себя королевского фельдъегеря, не имея на то полномочий, — ответил Клинк.

Он замолчал, так как в эту минуту они достигли того центра грозной цитадели, где, развалясь в своём кожаном кресле, подобно огромному удаву, стерегущему, по преданию, подземные сокровища индийских раджей, сидел жирный комендант крепости. Этот раздобревший чиновник бросил на Джулиана пристальный, мрачный взгляд — так смотрит скупой на гинею, с которой ему предстоит расстаться, или голодный пёс на кость, что несут в соседнюю конуру. Он перевернул несколько страниц своего зловещего реестра, чтобы сделать необходимую запись о перемещении узника, ворча сквозь зубы:

— В Тауэр, да, в Тауэр! Все отправляются в Тауэр… Видно, такая нынче мода… Свободных британцев — в военную тюрьму!.. Как будто у нас нет своих запоров и цепей… Хоть бы парламент занялся этим Тауэром, вот тогда ему крышка. Одно утешение: этому малому лучше там не будет.

Окончив официальное исключение Джулиана из списков и одновременно свой монолог, он дал знак подчиненным увести узника, и они повели его по тем же темным переходам, по которым он шёл, когда его привезли в Ньюгет. У ворот стояла карета, и в ней Джулиана в сопровождении двух приставов привезли на берег Темзы.

Здесь его ожидала лодка с четырьмя стражниками из Тауэра; провожатые Джулиана сдали его с рук на руки новым тюремщикам. Но Клинк, надзиратель, который был теперь уже как бы личным знакомым Певерила, на прощание сунул ему лоскут чёрного крепа. Джулиан приколол его на шляпу.

— Джентльмен торопится надеть траур, — прошептал один из новых стражников другому. — Не лучше ли подождать, пока это действительно понадобится?

— Может, кому-нибудь придется носить траур по нём, а не ему по другим, — заметил второй.

И всё же, несмотря на зловещий смысл их речей, новые стражи обходились с ним почтительнее ньюгетских, с какой-то мрачной учтивостью. В обычных тюрьмах стражники всегда бывают очень грубы, ибо по большей части имеют дело с ворами и разбойниками; в Тауэр же заключали только государственных преступников, а эти люди по своему происхождению и состоянию имели право на вежливое обращение и могли заплатить за него.

Джулиан не заметил этой перемены, равно как и картины, полной оживления и деятельности, какую представляла широкая и величественная река, по которой они плыли. Сотни лодок с гуляющими или торопящимися по делам людьми мелькали мимо них. Джулиан смотрел на них лишь в надежде, что тот, кто пытался предложить ему свободу ценою измены, увидит по цвету лоскута на его шляпе, что он твердо решил устоять перед искушением.

Когда начался прилив, впереди показался большой ялик на веслах и под парусами; он несся прямо на лодку, в которой везли Джулиана, как бы с намерением её опрокинуть.

— Приготовить карабины! — крикнул старший из провожатых Джулиана. — Какого черта надо этим негодяям?

Но экипаж ялика, казалось, заметил свою ошибку; он внезапно изменил свой курс и поплыл посередине Темзы. С обеих лодок раздался поток ругательств.

«Неизвестный сдержал своё слово, — подумал Джулиан. — Что ж, я тоже сдержал свое».

Ему даже показалось, что, когда лодки сблизились, он слышал как бы подавленный крик или стон. Когда минутная суматоха улеглась, Джулиан спросил одного из своих стражников, что это были за люди.

— Матросы с какого-нибудь военного корабля озорничают, — ответил тот. — Кроме них, никто бы не осмелился шутить с королевской лодкой, а я ручаюсь, что они хотели нас опрокинуть. Впрочем, вам, сэр, может быть, об этом известно больше, чем мне.

После такого недвусмысленного намека Джулиан перестал задавать вопросы и хранил молчание, пока перед ними не возникли грозные бастионы Тауэра. На приливе они подошли к низкой мрачной арке и остановились у известных ворот Изменника, сделанных в виде калитки из толстых пересекающихся бревен, сквозь которую видны были солдаты и часовые на посту и крутой подъем, ведущий от реки во внутренний двор крепости. Через эти ворота — а название своё они получили именно благодаря этому обстоятельству — вводили в Тауэр государственных преступников. Темза давала возможность тайно и без шума доставлять в крепость тех, чья горестная участь могла вызвать соболезнование или чья популярность могла возбудить всеобщее сочувствие. И даже в том случае, если в сохранении тайны никакой особой необходимости не было, спокойствие города старались не потревожить шумом, обычно сопровождающим арестанта и его стражей на самых оживлённых улицах.

Тем не менее этот обычай, вызванный требованиями государственной политики, часто леденил сердце преступника, когда он, вырванный из общества, прибывал к месту своего заключения, не встретив на пути и взгляда участия. А когда, пройдя под мрачной аркой, он начинал подниматься по истертым ногами таких же несчастных, как он, каменным ступеням, о которые то и дело разбивались волны прилива, и видел прямо перед собой на вершине холма готическую башню государственной тюрьмы, а позади — узкую полоску реки, не скрытую низкими сводами арки, он чувствовал, что оставляет за собою свет, надежду, а может быть, и жизнь.

Пока стражи перекликались между собой, Певерил попытался узнать у своих провожатых, куда его поместят.

— Куда прикажет начальник, — был короткий ответ.

— Нельзя ли поместить меня вместе с моим отцом, сэром Джефри Певерилом?

(На этот раз Джулиан не забыл прибавить фамилию.)

Надзиратель, пожилой человек почтенной наружности, посмотрел на него с недоумением, словно удивляясь такой странной просьбе.

— Нет, — ответил он.

— По крайней мере укажите мне место его заточения, чтобы я мог взглянуть на стены, что разделяют нас.

— Мне жаль вас, молодой человек, — заметил главный надзиратель, качая седой головой. — Но вопросы ваши ни к чему не приведут. Здесь нет ни отцов, ни сыновей.

Случай, однако, через несколько минут доставил Певерилу утешение, в котором отказала ему суровость стражей. Когда его вели по крутому спуску в подвал Уэйкфилдской башни, внезапно послышался женский голос, выражающий одновременно и скорбь и радость:

— Сын мой! Дорогой мой сын!

Крик этот был полон такого чувства, что даже стражники, казалось, смягчились. Они пошли медленнее и даже почти остановились, чтобы Джулиан успел взглянуть на окошко, откуда послышался голос материнского страдания. Но отверстие было так узко и покрыто такой частой решеткой, что нельзя было разглядеть ничего, кроме белой женской руки, которая ухватилась изнутри за ржавую решетку, словно для того, чтобы не упасть. Другая рука взмахнула платком и уронила его. А потом все сразу исчезло.

— Дайте мне его, — сказал Джулиан стражнику, поднявшему платок. — Быть может, это последний дар матери.

Старик поднял платок, развернул его и принялся рассматривать с величайшей тщательностью: он привык отыскивать тайную переписку в вещах, с виду совершенно невинных.

— Не написано ли тут чего-нибудь невидимыми чернилами? — спросил другой стражник.

— Он влажный, но, я думаю, от слез, — ответил старик. — Я не могу отказать бедному молодому человеку.

— Ах, мистер Коулби, — сказал его товарищ тоном кроткого упрека, — если бы вы не были так добры, то носили бы нынче другое платье, а не такую простую одежду.

— Я честно и верно служу моему королю, а что я чувствую, исполняя свой долг, или какое платье защищает моё старое тело от непогоды — никого не касается.

Певерил тем временем спрятал на груди подаренный ему случаем залог материнской нежности, и когда он остался один в тесной камере, предназначенной быть ему жилищем на всё время заточения в Тауэре, то оросил его слезами, видя в нём благоприятное предзнаменование того, что провидение не совсем отвернулось от его несчастного семейства.

Однако читатель, без сомнения, уже утомлен описанием однообразного тюремного житья, и пора перенести действие в другое, более оживлённое место.