Онлайн чтение книги Последний выстрел. Встречи в Буране
13

Утром прибежала на дежурство Рита — свежая, румяная, веселая.

— Добрый день, Лидия Николаевна. Вам привет от Михаила Петровича. Он пошел с племянниками на рыбалку во-о-он туда, в луга, сказал, что нынче переловит всех бурановских сазанов.

Фиалковская улыбнулась и подумала: «Пошел на то место, где мы любовались лилиями». Она тут же решила, что после обхода больных сбегает на речку и посмотрит, как он рыбачит.

— Каковы успехи у твоих домашних рыбаков?

— Представьте себе, пришли утром с отличным уловом.

— Вот это кстати. Сходи-ка домой, Рита, принеси рыбы.

В полдень Лидия Николаевна отправилась через луг на речку. Еще издали она увидела ребятишек — и Васю и Толю. Они бегали по лугу за бабочками и кричали так, что, наверное, в селе было слышно. Михаил Петрович сидел на берегу, сосредоточенно следя за поплавками. Она осторожно подошла к нему, остановилась шагах в пяти, затаив дыхание.

Вероятно чувствуя, что сзади кто-то есть, он обернулся и глазам своим не поверил — перед ним стояла Фиалковская в светло-синем платье, с крупными бусами на шее.

— Пришла помочь вам рыбу нести, даже тару прихватила, — улыбалась она, взвешивая на руке сумку.

— Рыбы пока нет, но будет, — задорно отвечал Михаил Петрович.

— Дядя Миша, клюет! Клюет же! — закричал подбежавший Вася.

Поплавок, ныряя, уходил в сторону. Михаил Петрович ухватил удилище, дернул верх и сразу почувствовал, что на крючке сидит крупная сильная рыба. Вот на поверхности воды на какое-то мгновение сверкнула ее золотисто-темная спина.

— Сазан, сазан! Тяните, дядя Миша! — выкрикивал Вася.

Как струна, зазвенела натянутая леска, удилище выгнулось дугой и вдруг лопнуло пополам. Не раздумывая долго, Вася бултыхнулся в реку за обломком удочки и вытащил пустой крючок, разочарованно восклицая:

— Ух ты, сорвался! А какой был сазанище! Во-о-от такой, — и мальчик развел до отказа руки.

Глядя на растерянного доктора и мокрого, возбужденного мальчугана, что стоял на берегу с обломком удочки, Фиалковская засмеялась.

— Эх вы, рыбаки, рыбаки, упустили такую добычу! Ладно уж, не огорчайтесь. У меня рыбалка удачней была. — Лидия Николаевна раскрыла сумку, расстелила на траве газету и стала выкладывать подрумяненные жареные куски рыбы. — Садитесь, рыбаки, да подкрепитесь!

Спору нет, человек из распространенного семейства рыбаков-удильщиков кровно оскорбился бы при виде жареной, не им пойманной рыбы, и есть ее, конечно же, не стал бы, хоть режь его на месте. Удильщики в своем роде народ гордый и щепетильный... Вернувшись, например, домой с рыбалки, удильщик готов щедро раздарить свой улов кому угодно — знакомым, соседям. А попробуй выпросить у него хоть маленькую рыбешку на берегу, когда он со священным трепетом следит за поплавком, — не даст, ни за какие деньги не расстанется с пойманной плотвичкой. Это уж точно! Но доктор и его племянники не принадлежали к этому семейству. Они охотно уписывали чужую рыбу.

Ребятишкам не сиделось. Рыба уже съедена, в сумке у тети-докторши других угощений нет, самая лучшая удочка сломана. Что им делать? И мальчики наперегонки побежали в сторону недалекого села. Им, должно быть, не терпелось поскорей рассказать приятелям о том, какого они сазана видели...

Михаил Петрович и Лидия Николаевна остались на берегу вдвоем. Они сидели молча, смущенные этим неожиданным уединением. Время от времени Фиалковская посматривала через плечо на хорошо видимую больницу.

— Что-то часто вы смотрите на больницу, уж не ждете ли сигнала? — предположил Михаил Петрович.

Она посмотрела ему в глаза, покраснела, с удивлением спросила:

— Откуда вы знаете?

— Мне просто кажется...

— Вы очень наблюдательны, — улыбнулась она. — Я действительно посматриваю на больницу не зря... Если Рита поднимет на шесте белую косынку, значит, я нужна там... Это смешно?

— Наоборот, правильно, больница прежде всего. Я только не понимаю, как вы можете покинуть все это? Вас любят в Буране.

— Полюбят и другого. В мире ничего нет вечного.

— Это понятно... И все-таки.

— Я прошу вас, не нужно об этом.

Михаил Петрович коснулся рукой ее светлых мягких волос. Волосы пахли какими-то незнакомыми ему цветами. Он заглянул в ее голубые глаза, и ему показалось, что глаза тоже пахнут луговыми цветами...

Над прибрежным леском, над полусонной тихой речкой и над луговым раздольем стремительно мчал серебристый самолет.

— Вы посмотрите, Лидия Николаевна, какое совершенство форм у этого небесного красавца, — проговорил Михаил Петрович, следя за самолетом.

— По форме красив... А содержание? Может быть, это бомбардировщик!

— Ну и что?

— А то, что у меня лично эти «красивые формы» не вызывают чувства радости, скорей наоборот...

— Но это наш защитник, наша мощь!

— Ах, лучше не было бы такой мощи ни у нас, ни у них... Я давно-давно когда-то читала пьесу Бернарда Шоу, не помню, как она называется, но мне врезались в память рассуждения одного героя. Он говорил, что в искусстве жизни человек за тысячу лет почти ничего не изобрел нового, что нынешний человек и ест и пьет почти то же самое, что ели и пили тысячу лет назад, и дома стоят примерно такие же... А вот в искусстве убивать человек наизобретал такого — уму непостижимо... Один взрыв — и тысячи смертей, как в Хиросиме... Страшно становится.

Внезапно откуда-то налетел резкий ветер. Тревожно зашептались прибрежные камыши, сразу потемнел, будто нахмурился речной плес, подернутый мелкой рябью. Из-за села уже поднималась похожая на косматую медведицу лиловато-бурая туча.

Фиалковская забеспокоилась:

— Ой, сейчас гроза будет. Идемте домой.

— Но Рита еще не подала сигнала, — пошутил Михаил Петрович.

— Слышите, гремит. Это серьезный сигнал.

Они сперва шли, потом побежали навстречу туче, ветвистым вспышкам молний, навстречу дождю. Дождь хлынул сразу. Он обрушился могучим потоком, как водопад, и через какое-то мгновение они бежали уже совершенно вымокшие. Михаил Петрович хотел было снять куртку, чтобы набросить на плечи спутницы, но Фиалковская замахала руками — не надо, теперь не поможет... Подбежав к дому, она достала откуда-то из-под крыльца ключ, отомкнула замок, и они, хохоча, ворвались в докторскую квартиру.

— Вот это прогулочка! — Фиалковская смеялась. Она стояла босая, мокрое платье плотно обтягивало ее тонкую ладную фигурку, и Михаилу Петровичу вдруг захотелось подхватить Лидию Николаевну на руки и носить, носить из комнаты в комнату, как маленькую, и нашептывать что-то.

— Стойте здесь и ни с места. Я быстренько переоденусь, потом о вас подумаем, — шутливо-деловитым тоном распорядилась она и выпорхнула в соседнюю комнату, а вскоре вернулась в шлепанцах и ситцевом халатике. — Теперь ваша очередь. Идите, разоблачайтесь. Там на стуле найдете шаровары и пижамную куртку. — Потом, увидев доктора в коротеньких шароварах и тесной полосатой куртке, Лидия Николаевна опять хохотала, сквозь смех говоря: — Сейчас ни одна душа в мире не признала бы в вас кандидата наук...

Оглядывая себя, Михаил Петрович тоже смеялся.

Фиалковская развесила мокрую одежду над включенной электрической плиткой и опять подошла к нему.

— В этом карликовом одеяний вы мне кажетесь большим-большим и сильным-сильным.

— Но я действительно сильный-сильный, по крайней мере могу поднять вас. — Михаил Петрович подхватил ее, поднял, заглядывая в лицо. Он видел пульсирующую жилку на ее шее, видел светлый пушок на верхней губе, голубые смеющиеся глаза.

— Ой, пустите!

— Не отпущу, не отпущу, — прошептал он и прижался губами к ее щеке, чувствуя, как сразу вздрогнуло и настороженно замерло ее тело.

— Нехорошо так, Михаил Петрович... — она вмиг вырвалась, отбежала к окну и, не поворачиваясь, изумленно воскликнула: — Вы посмотрите, вы только посмотрите, Михаил Петрович!

Он подошел к ней.

— Видите, Федор стоит на крыльце и ловит пригоршнями дождь! Федор уже ходит, понимаете?!

— Понимаю... Спасли парня. И между прочим, спасли-то в вашей больничке, в бывшем поповском доме...

Она погрозила пальцем.

— Вы хитрый, вы очень хитрый, Михаил Петрович. Вы хотите сказать, что дело не в том  г д е,  а  к а к  работать. Верно?

— Пожалуй, верно. Не место красит человека...

— И все-таки... все-таки я не согласна с вами!

Михаил Петрович с доброй улыбкой поглядывал на Лидию Николаевну, чувствуя, что в душе у него появилось что-то новое, сильное, почти незнакомое, что вся она — то насмешливо-ироническая, то упрямая — мила ему.

* * *

Грозовой ливень чуть было приутих, но, будто получив подкрепление, с новой силой забарабанил по стеклам. Изломанной стрелой упала в речку молния, и вслед послышался могучий раскат грома.

Иван Петрович отпрянул от окна.

— И что ты прицепился ко мне с этой статьей? — сердито обратился он к Синецкому. — Ну, была напечатана, так что с того?

— Статья написана о нашем колхозе, о наших людях, и нам не грешно поговорить о ней, разобраться, — сдержанно отвечал Синецкий.

— Чего разбираться? Что там меньше твоего понимают? — озлился Иван Петрович: — Ты лучше нацеливай партийную организацию на выполнение обязательств!

— Потише бы шумели, — вмешался Игнат Кондратьевич, недовольно поглядывая то на одного зятя, то на другого. — Толком разберитесь, что да к чему. Криком делу не поможешь.

Отмахнувшись от старика, Иван Петрович гневно процедил в лицо Синецкому:

— Ты что мне карты путаешь?

Тот с прежней сдержанностью ответил:

— Я тебя знакомил с заявлением Романюка? Оно тоже имеет отношение к статье.

— Дурак твой Романюк! — вскипел председатель. — Ему были условия созданы, а он побоялся, струсил. Совесть какую-то выдумал...

— Как же у тебя, Ваня, поворачивается язык говорить такое, — опять вмешался Игнат Кондратьевич, но председатель грубо оборвал его:

— Я тебе все бумаги подписал? Все! Что еще надо?

— Бумаги-то все подписаны, в папочку уложены, порядок... А вот мысли, Ваня, их в папочку не уложишь, их в папочке не удержишь...

— Развел тут свою антимонию, иди, папаша, работай! — прикрикнул на тестя Иван Петрович. Оставшись наедине с Синецким, он некоторое время молча расхаживал по кабинету, поглядывал на окна, досадуя, что пошел дождь, прислушивался к раскатам грома. Вообще нынешний день какой-то нескладный — и дождь, и заявление Романюка. «Дурья башка, — нещадно бранил он комбайнера. — Ему, видишь ли, стыдно, что про него неправильно в газете написали... А чего стыдиться? Делал бы свое — и крышка, и пусть другие локти кусают... Синецкого послушал...» Иван Петрович сел в кресло, положил руки на стол. Эх, будь его полная воля, показал бы он Синецкому, где раки зимуют... а то вот уговаривать придется...

— Ты вот что, Виктор, ты передай мне заявление Романюка, — не глядя на собеседника, попросил председатель. — Я с ним потолкую, поймет он ошибку.

Синецкий удивленно пожал плечами.

— Как же я передам, если заявление адресовано не мне и не тебе. Соберем партком, разберемся, обсудим.

Иван Петрович с досадой потряс руками.

— Да что обсуждать, если мы вдвоем решить можем, без бюрократии! Некоторых к порядку призвать нужно, отбить охоту писать по пустякам.

— Я лично не считаю заявление Романюка пустяком. Дело серьезное.

Иван Петрович повысил голос.

— Пусть работает — вот серьезное дело! А не хочет, сниму с комбайна и на копнитель поставлю!

— Удивительно, как ты легко и просто все решаешь. — Синецкий усмехнулся. — То за уши тащил Романюка в рекордсмены, теперь готов стряхнуть с пьедестала.

— Ты мне зубы не заговаривай, сам знаю, что делаю. Сказано: не будем обсуждать пустяки — и не будем, и вопрос исчерпан, — отрубил председатель.

— Нет, — упрямо возразил Синецкий, — мы все-таки соберем партком и тебя пригласим, и с тебя спросим.

Подавляя бурлящую злость, Иван Петрович хмуро сказал:

— Ты что же, своячок, или в просторном колхозном доме жить надоело, или бурановский воздух не по нутру пришелся? Можно поправить... Приедет Аким Акимович, поставим вопрос...

— «Вот приедет барин, барин нас рассудит», — насмешливо процитировал Синецкий.

— Ты это брось! — разъярился Иван Петрович. — Товарищ Рогов не барин, товарищ Рогов — советский руководитель. Имей уважение к старшим!

— Постой, постой, Иван Петрович, ты чего полез в бутылку? Я же прочел стихи Некрасова.

— Фене читай, а мне стишки без надобности! — вскричал председатель. — Как видно, свояк свояку дорожку перешел, — понизив голос продолжал он. — По-хорошему я хотел с тобой, Синецкий, по-родственному, да не получилось. В свою дудку играешь... Пришел ты к нам на готовенькое, не попотел, не перестрадал, все чужое тебе у нас, не дорожишь ты ничем, тебе все равно, как будут говорить о колхозе. Не прижился. Не понял, на какую должность тебя поставили. Ошибку мы допустили. Ну, ничего. В районе нас поправят. В районе есть мнение перевести тебя в совхоз... Поезжай... Лучше нам по-родственному встречаться в праздники за рюмочкой, чем каждый день по работе... Не сработаемся, волком друг на друга глядеть будем.

— Спасибо, Иван Петрович, за откровенность, — проговорил Синецкий. — Спасибо, — сдерживая себя, повторил он. — По крайней мере теперь все встало на свои места. Прошу только учесть — я не собираюсь уезжать из Бурана, работа мне нравится и воздух тоже, чего нельзя сказать о некоторых твоих делах... И вы зря затеваете с Роговым всякие непозволительные штучки.

— Да мы тебя вытурим. Понял? Коленкой под это самое место и катись колесом! — пригрозил председатель.

— Не грозись, Иван Петрович, я ведь не из пугливых, — резко отчеканил Синецкий.

Опять сверкнула молния, и тягучий грохот грома повис над Бураном.

* * *

Насвистывая «Подмосковные вечера», Михаил Петрович наглаживал куртку на длинной «молнии» и сожалел о том, что не взял сюда приличного костюма. Не думал, что придется ходить здесь в кино и не одному... Вот и сегодня они с Лидией Николаевной договорились пойти вечером в Дом культуры.

Когда-то в городе Михаил Петрович видел, как ростки тополя, вспучив и разорвав асфальт, пробились наружу. Он тогда наклонился и с изумлением разглядывал мягкие на вид, липкие ростки, пораженный их почти необъяснимой силой. Что-то подобное пробилось и в его душе. Он чувствовал себя сильным, отдохнувшим, способным горы свернуть, и боялся признаться самому себе, что виновата в том Лидия Николаевна. Да, да, это рядом с ней он чувствовал себя сильным, и эта сила радовала его.

Пришел брат — хмурый, чем-то недовольный. Михаил Петрович сразу догадался, что расстроило брата — ливень, который, конечно же, нарушил работу в поле, и он, доктор, устыдился, что сам отлично настроен, что нынешний ливень развеселил их с Лидией Николаевной.

Брат положил на стол открытку.

— Тебе прислали.

Увидев открытку с репродукцией «Неизвестной» Крамского, Михаил Петрович, даже не читая, определил — от Тамары. «Неизвестная» стала ее любимой картиной с тех пор, как один знакомый художник сказал, что она очень похожа на девушку, изображенную Крамским. Какое-то сходство и в самом деле было, и Тамара гордилась этим.

Она писала в Буран:

Михаил Петрович с каким-то удивлением читал открытку, почти не понимая смысла слов. Он забыл, совершенно забыл о Тамаре, как будто и не было ее на свете, забыл о путешествии по Волге...

— Наглаживаешься, к докторше спешишь? Правильно. Взял бы мой костюм, — с ехидной ухмылкой предложил брат. — Мужское дело такое: одна там ждет, другая тут, — хихикнул он. — Я уж сперва подумал, что ты кругом святой, выходит, на словах только... На словах оно легко быть святым да чистеньким.

Михаил Петрович молчал. Ему не хотелось отвечать брату. А почему не ответить? Почему не рассказать о том, что с ним творится что-то удивительное, от чего все кажется иным, все переменилось... «Не поймет Ваня, скажет какую-нибудь пошлость и только», — с грустью подумал Михаил Петрович и обрадовался, когда брат заговорил о другом.

— Вот и Синецкий тоже — послушаешь: герой, за правду горой. А где его правда? Бучу поднял, Романюка с толку сбил... А вон дождь пошел, сколько мы на этом потерять можем! А если еще завтра пойдет, послезавтра... Синецкий этого не понимает, мелко плавает... Ладно, иди, заждалась твоя докторша...

Лидия Николаевна встретила его упреком:

— Михаил Петрович, вы изменяете привычке хирурга — опаздываете! — она лукаво взглянула на него. — Это отпуск портит вас... Ладно уж, простим на первый раз... А знаете, я сегодня попросила всех жителей Бурана и окрестных сел не болеть и дать мне возможность досмотреть фильм. Как вы думаете, жители пойдут навстречу моему желанию?

— Непременно! По моим наблюдениям, они — народ сознательный, — в тон ей ответил Михаил Петрович.

После кино он провожал ее домой.

Высокая луна высвечивала будто нарисованные бурановские дома, озорно выглядывала из каждой непросохшей уличной лужицы, и омытые грозовым дождем тополя провожали прохожих веселым лепетом влажной листвы.

— После нынешнего фильма я как-то по-иному начинаю смотреть на звезды, — говорила по дороге Лидия Николаевна. — А что если и там есть жизнь?

— Вам лучше знать, вы лекции читаете о Космосе.

Она ударила его по руке.

— Не язвите, Михаил Петрович, я серьезно говорю. А что если и там все так же, как у нас? И там есть сельские врачи, и там они ходят в кино и сердятся, если их вызывают среди сеанса...

— ...и там сельские врачи «отрабатывают» и мечтают стать городскими, — с улыбкой намекнул Михаил Петрович.

— Вы невозможны, Михаил Петрович, и в данном случае не оригинальны. Подобное от вас я уже слышала.

— Но вы еще не слышали, что такое участковый сельский врач!

— Ну, ну, обрисуйте, вы теперь имеете на это право, сами видели...

— Заболел у нас однажды виднейший, опытнейший заслуженный-перезаслуженный профессор-кардиолог. На помощь были призваны под стать ему виднейшие и опытнейшие светила, и стали они обследовать пациента-профессора, и пошли споры: одно светило говорит одно, другое — другое, третье — третье, и все на высокой научной основе. Слушал, слушал пациент-профессор и взмолился: «Братцы-коллеги, не мучайте, пошлите за сельским врачом, он скорей во всем разберется». Светила так и сделали, и все было в порядке: диагноз был установлен и лечение назначено.

Фиалковская засмеялась.

— Хороший анекдот... Эх, Михаил Петрович, мне тоже хотелось бы во многом разбираться... Ой, извините, я совсем забыла сообщить вам одну задумку. Решили мы с Ритой угостить вас настоящей рыбацкой ухой. И знаете где? На берегу. И знаете когда? В следующее воскресенье... Это будет ваше последнее воскресенье в Буране, — грустно сказала она.

Последнее воскресенье? Ах, да, на той неделе, во вторник, он должен уехать... Он как-то забыл об этом, совершенно забыл, потеряв счет времени... Приедет он в свой большой город и завертится, завертится колесо привычной жизни — пятиминутки у главврача, обходы больных, операционная... И не будет вот этого бархатистого сельского неба, густо засеянного яркими звездами, не будет полусонной тихой речушки, куда он бегал по утрам умываться, не будет Фиалковской... «Все-таки быстро промелькнул мой отпуск в Буране», — с сожалением подумал Михаил Петрович.

Точно разгадав его мысли, она сказала:

— Как быстро пролетело время... Жаль, не научились мы замедлять бег времени. Все идет по закону... Мне только непонятно, кто намечает человеку линию жизни, почему он живет именно так, а не иначе? Мы отрицаем судьбу, но ведь судьба, наверное, есть. Мы только не научились заглядывать в свое будущее...

— Погодите, встретите где-нибудь цыганку, она расскажет вам ваше будущее, — пошутил Михаил Петрович.

— Вы смеетесь, а я верю — есть что-то неизвестное, похожее на судьбу... Я как-то читала в журнале странную историю одной девушки. Девушка жила в Москве, похоронила мать — самого любимого и близкого человека. И вот однажды сквозь сон девушка слышит голос матери: «Дочка, приходи ко мне, я буду ждать тебя ровно в двенадцать часов ночи на Пушкинской площади. Приходи, обязательно приходи...» Девушка проснулась, глянула на часы, было половина двенадцатого. Она оделась, написала записку соседке: «Спешу к маме, она ждет меня в двенадцать часов на Пушкинской площади, она просит прийти». И побежала, и ровно в двенадцать часов попала под машину и погибла на той же Пушкинской площади... Что это? Как это объяснить?

— Мы с вами, Лидия Николаевна, врачи и можем легко объяснить это болезненным состоянием психики той девушки.

— Нет, нет, — возразила Фиалковская. — Человек может многое предчувствовать. Однажды у меня было плохое настроение, я места себе не находила, а потом узнала, что именно в тот день заболела моя Юлечка... Что же, у меня тоже болезненная психика?

— Кое-кто пытается объяснить подобное так называемой телепатией, способностью человека передавать свои чувства и мысли на расстояние без средств связи. Я, например, не верю в это.

Фиалковская улыбнулась.

— Жаль, что не верите. Мне иногда очень хотелось бы почувствовать на расстоянии, как вы живете, как оперируете...

— Но для этого есть более надежные средства связи — почта, телеграф, телефон...

— Правда? Вы напишете мне?

— Напишу, обязательно напишу.

Они подошли к ее дому. Михаил Петрович достал из-под крылечка ключ, отомкнул замок, отворил дверь. Лидия Николаевна хотела что-то сказать, но он обнял ее за плечи, и они вместе вошли в просторную докторскую квартиру...