Онлайн чтение книги Путем актера
4. Головинские пруды

Место нашлось довольно быстро. У самой воды стояла кем-то принесенная старая парковая скамейка с гнутой спинкой, а из старого пня был сделан импровизированный стол. Кто-то даже заботливо спилил неровности и гнилые сучья. Срез был свежим, и, судя по валявшимся вокруг жестянкам и пустым бутылкам, место было облюбовано не только нами.

- Ну вот, - сказал Олександр, с кряхтением садясь на скамейку и расстилая на пеньке газету, - а здесь им был и стол и дом. - Он поставил на газету водку, достал из сумки большой перочинный нож и с удивившей меня аккуратностью нарезал хлеб. - Прошу… - Олександр широким жестом указал на пень. - Не церемоньтесь…

Дальнейшее я помню очень смутно. Первые тосты были сумбурными - проклинали фон К., потом вообще предали анафеме все отечественное кино. Настоящих режиссеров нет, поэтому все остальные неизбежно жлобеют и начинают изображать из себя маэстро Фредерико Феллини в бронзе, что выглядит и смешно и глупо, и, главное, куда, скажите, от этого деваться интеллигентному человеку?

В Голливуд? А Россия?.. А Родина?.. А метод Станиславского?.. После Стани-славского был неожиданно провозглашен тост за присутствующих дам, и Марина зарделась от удовольствия.

После тоста за дам налили еще по одной и все хором отчего-то ожесточенно заспорили об искусстве. Впрочем, еще до спора об искусстве неожиданно ушел Мисаил. Он с самого начала как-то томился и все ощупывал карман с сотовым телефоном. А после того, как выпили за дам, неожиданно встал и, набирая номер, ушел куда-то вбок, сквозь кусты. Вскоре из-за кустов донесся треск ломаемых веток, крики - я же тебе говорил!.. - и даже что-то похожее на рыдания. Когда до нас донеслись эти, похожие на рыдания звуки, вслед за Мисаилом с тяжелым вздохом и суровым выражением лица ушел Дима. Вскоре мы увидели их обоих в полуразрушенной кирпичной беседке, очень красиво смотревшейся на небольшом мыске, поросшем орешником, метрах в ста от нас. (Я понял, почему Олександр недавно вспоминал Григория Сороку.) Дима оживленно жестикулировал, а Мисаил стоял, понурившись, и что-то ему отвечал, но слов не было слышно.

Так что я не помню точно, с чего именно начался наш разговор об искусстве. Но очень быстро мы подошли к извечной проблеме - кому принадлежит “я” художника, Богу или Мамоне?.. Возможно, я (или мое “я художника”) высказал(о) удивление пренебрежением Мисаила к грядущим телефонным счетам, которые, по моим представлениям, вслед за гневом оставленной в одиночестве супруги должны были неминуемо обрушиться на его голову.

- Да ему что, - сказал Олександр, - он сейчас в рекламе халтурит. Там, знаешь, какие гонорары? Димке вон, я же говорю, - посмотрел он в сторону беседки, откуда в тот момент донеслись какие-то крики, - за минуту в массовке, даже меньше, - триста долларов дали.

До той поры угрюмо молчавший Эдик вдруг встрепенулся:

- Триста? Что-то мало. Мне предлагали больше.

И он рассказал, что примерно месяц назад его звали сняться в рекламе какого-то крема после бритья с гонораром полторы тысячи долларов. Лицо на городские рекламные щиты - банеры. Но он отказался. Да… Почему? Ну как, почему… А вдруг он понравится, его пригласят сняться где-нибудь еще и еще? А поскольку деньги немаленькие, ему будет трудно отказаться. Потом его лицо постепенно примелькается, и тогда случится очень плохое - ни один серьезный режиссер не захочет иметь с ним дело.

Я высказал сомнение:

- Разве? А этот, как его, толстый, из пива? В каком-то неплохом фильме недавно снялся. По телевизору было.

- Понимаю, о ком ты, - сказал Эдик. - Но это, скорее, исключение из правил. - Он помолчал. - А что, в литературе не так?

Я задумался.

- Пожалуй… И так, и не так… Скорее, как ты сам сможешь. В принципе, никто не будет возражать, если ты, например, работая в приличной газете, в свободное время будешь писать романы. Даже наоборот, приятно, престиж. В наше время это редкость. (Не важно, какие романы, хоть детективы.) На пьянках и фуршетах тебя будут выставлять как местную достопримечательность - вот мол, посмотрите, что у нас есть…

- А что, - вдруг спросил Олександр, - сейчас в конторах много пьют? Давно нигде не работал.

- Где как, - сказал я, - но если каким-то боком связано с “исхуством”, то часто очень прилично. Вообще лихорадочная какая-то жизнь… Не привык еще народ к деньгам.

И я вспомнил, как недавно, зайдя по каким-то мелким делам в одну киношную контору на Белорусской, пил с тамошним начальством виски “Белая лошадь” из горла в ближайшем сквере. Впрочем, “дела” - это было в той поездке не главное. Мы в те края приехали с женой в известный магазин “секонд-хэнда”, посмотреть, как и что, и прицениться. А в контору я уж так заглянул, на обратном пути. Марина поехала на работу, а я пошел домой… Не важно.

Было лето, большой клен над нашими головами шелестел листвой, и киноначальство, периодически прикладываясь к бутылке, рассказывало мне, как спасало этот клен от произвола местных властей, хотевших клен срубить, а в сквере устроить автостоянку.

- Семьсот баксов, - рассказывал Сергей (так звали начальника), - сунули ихнему главному, семь сотен, за что!.. И при этом, что особенно обидно, я остался инкогнито для общественности, такая у нас бл…ская жизнь. Кстати, давали, рискуя собой, так как на стоянку претендовали какие-то “черные”. Они, по-моему, решили, что я псих. Чинушам-то что, им все равно, будет сквер или нет, им главное, кто больше даст, а абреки долго не могли в себя прийти. Говорит: зачэм тэбе этот дэрево? Я говорю: красиво, а он на меня смотрит, и вижу, что не верит. Ну да деньги - ерунда, деньги - это тлен, а дерево - вот, пусть растет…

Сергей читал присутствовавшей при нашем разговоре молодой коллеге стихи Игоря Северянина - как он выразился, “из прошлой жизни”, - обнимал коллегу за плечи (кстати, весьма аппетитные) и предлагал мне на спор разбить полупустую бутылку “Белой лошади” о бушприт своей иномарки, впрочем, не очень новой. Сотрудница смотрела то на него, то на меня темными и, будь я поэт, я бы сказал, томными глазами - и загадочно улыбалась.

Потом после короткой борьбы (Сергей хотел сесть за руль, она сопротивлялась) они оставили машину на улице и, обнимаясь, уехали куда-то на такси, а я, может быть, даже завидуя чему-то, тихо пошел к метро.

Я рассказал об этом случае Олександру.

- Да, - неопределенно произнес Олександр, никак не комментируя мой рассказ. - Бывает… Это что, вот раньше мы пили так пили. Еще во МХАТе. Помнишь, Эдь?

Я удивился:

- А вы что, давно друг друга знаете?

Оказалось, Эдик один раз уже учился. Во МХАТе. То есть не в самом МХАТе, а в училище при театре. Но его выгнали. За что? Дурацкая история, все началось с того, что он раскалывался в одном совершенно неподобающем месте.

- Раскалывался? - удивился я.

- Расколоться, - объяснил мне Эдик, - у актеров означает невпопад засмеяться. На эту тему существует много театральных баек. Я вот смеялся, когда мы на третьем курсе играли отрывок из “Царя Федора Иоанновича” Алексея Константиновича Толстого. Там есть место, где Минин и Пожарский приходят к Годунову1 - очень торжественный момент, кажется, они приходят сообщить о том, что собрали народное ополчение. Точно не помню. И надо же - именно в этом месте меня каждый раз почему-то разбирал жуткий смех, не знаю почему. Такой серьезный момент - а мне смешно. Дима играл в этом спектакле одного пожилого боярина из свиты Годунова, а я самого Минина. Вот мы с Пожарским входим в Кремлевские палаты, кланяемся в пояс Годунову, кланяемся боярам - все нормально, потом я встречаюсь глазами с Димычем и начинаю давиться от смеха. То есть буквально не могу произнести ни слова. Меня сперва ласково пожурили, на первый раз, потом удивились, потом “поставили на вид”, а на четвертый раз сняли со спектакля. Причем поразительно - творческий вуз, а никто не поверил, что я это не специально.

Созвали целое собрание. Я им даже объяснять пытался, так, мол, и так, ничего не могу с собой поделать, но все было бесполезно. Там была одна довольно пожилая преподавательница, заслуженная артистка еще РСФСР, так она решила, что таким образом я издеваюсь “над русской историей, А.К.Толстым и вообще всем самым дорогим для нас”. Так она сказала - сейчас же все на этом повернуты… Плюс я из Еревана. И как я ни объяснял, что я этого Толстого очень люблю (это же один из авторов Козьмы Пруткова!), - так меня никто и не послушал. Выгнали с треском. Но справедливости ради скажу, что не только за это, конечно. Все пьянка эта. Мы вот с этими двумя гавриками, - показал он на Олександра и маячившего в беседке Диму, - столько водки в те годы выпили, что если все сложить, то есть слить, - точно, этот пруд получится.

Мы немного помолчали задумавшись. Темнело.

Эдик вдруг сказал моей жене:

- Если бы не твоя Оксанка, меня бы и из ГИТИСа выгнали.

Марина удивилась:

- Почему? Я не знала.

- Ну да, - сказал Эдик. - Что интересно, дело опять было на третьем курсе и опять дошло уже до общего собрания. Сказали - исключаются такие-то (не я один) за… профнепригодность!.. Атас, формулировочка. Недавно я где-то читал, что с такой “телегой” Джузеппе Верди выгоняли из миланской консерватории. Я, конечно, не Верди, но все, даже лучшие друзья, даже те, с кем много раз пили, сидели тихо, как суслики. Тихо-тихо. И тут вдруг встала твоя подруга, с которой я даже не всегда здоровался, и ка-ак понесла на них… В смысле, что нельзя меня исключать. Что я талант, что многие талантливые люди характеризуются отклоняющимся поведением и что общественность к ним всегда равнодушна. Вспомнила Щепкина, Качалова и все такое… Даже заплакала в конце. И всех так пробрало, что меня не исключили. Все просто обалдели от ее речи, включая декана. Я сам прослезился, так себя жалко стало. Хорошая она, твоя Оксанка… - Эдик вздохнул. - Люблю ее. - Он помолчал. - Муж у нее еще такой хороший. И сын…

И тут моя жена очень оживилась. Все-таки женщины - странный народ.

- Муж? - переспросила она. - Как?! Да они же развелись! Ты что, не знаешь?

Мне показалось, что в этот момент Эдик чуть вздрогнул. Во всяком случае, я берусь утверждать, что при этих словах моей жены он улыбнулся. Но тут же погасил улыбку, она продержалась на его лице не больше мгновения, и грустно покачал головой. У него даже появился акцент, чего раньше не было.

- Да ты что? - сказал он с этим акцентом. - Вай-вай… Нэхорошо. - И он опустил голову.

- Конечно! - сказала Марина с непонятным мне нажимом. - И уже давно развелись. Полгода как!..

- Вай-вай, - сказал Эдик, не поднимая головы. - Подумать только…

Реакцию Эдуарда, оказывается, заметил не только я. Олександр, до той поры молчавший, засмеялся.

- “Нэхорошо”… - сказал он, передразнивая Эдика. - Сам-то рад небось…

Вскоре вернулись Дима и Мисаил. Оказывается, их так долго не было, потому что они ходили “еще”. Мисаил был доволен и улыбался, а Дима выглядел немного усталым, хотя был все так же энергичен. Его шкиперская борода немного растрепалась. Со словами - и пошел у них тут пир на весь мир!.. - он выставил на наш стол еще две бутылки.

И, кстати, это было уже лишнее. Я не помню точно, что было потом, но помню, что эти две бутылки, как ни странно, никакой новой динамики в процесс уже не внесли. Так бывает.

Помню, что опять провозгласили тост за дам, что Олександр, моя жена и неожиданно повеселевший Эдик порывались взять лодку напрокат и всей компанией поехать кататься, чтобы все было точно, как у Григория Сороки, а я решительно этому воспротивился и что меня неожиданно поддержал Дима… Что Мисаил опять уходил звонить по телефону и возвращался расстроенным. Помню, еще немного поговорили о литературе, снова вспомнили Сергея Довлатова… Олександр опять сказал, что Довлатов - это его любимый писатель и что он как-то обратил внимание, что у него в предложении нет двух слов, начинающихся с одной буквы - не обращал ли я внимания на это? И нет ли на эту тему специальных работ?..

Я было усомнился: разве?.. Но Олександр был так убедителен, что я ему поверил. И, что самое интересное, потом дома проверял - ну, не сказать, чтобы совсем нет, но в целом правда - мало! Что значит мастер… Молодец Олександр - заметил.

Потом все стали потихоньку собираться, а Эдик вообще попытался сепаратно уйти, тихушник, шагнул в темноту, и все, но его заметили, не отпустили, причем, когда он все-таки выбрал момент и опять удалился, Олександр догнал его, топоча и ломая ветки в темноте, как слон, а потом взял на руки, как малое дитя, и принес назад. Он вообще был сильный, этот Олександр, со своими гусарскими бакенбардами…

Собираясь, Олександр и Эдик почему-то немного поспорили о недостатках системы Станиславского (наверное, Эдик сердился, что его не отпустили), а моя жена поучаствовала, приводя в качестве альтернативы московского театрального режиссера Анатолия Васильева и знаменитого русского актера Михаила Чехова, племянника писателя, а я, наверное, к слову вспомнил про фон К. и снова загрустил. Но потом, потом, знаете, что я вдруг подумал?.. Вы только не удивляйтесь.

Что, может быть, все нормально, то есть все так и должно быть!.. Вот я ездил летом на эти дурацкие примерки, потом приехал из Нижнего, где мне было так хорошо, на съемки, дергался на вокзале, потом в одночасье все обломалось и вот теперь я здесь пью. Что это так и должно быть, понимаете?

Вот солнце садится уже рано, в девять с чем-то, и быстро темнеет, и этот пруд с беседкой, напоминающий акварель, и старый парк, и вечер, и несостоявшееся пьяное катание на лодке, и дурацкие разговоры “за искусство”… Что это все очень неплохо, понимаете? То есть в смысле, ну, совсем не хуже, чем если бы по нам пару раз проехалась камера фон К.

И еще я вспомнил, что у меня с собой журнал, который я приготовил на предмет “сценария”, и я достал его и, надписав, торжественно вручил Олександру и Диме со словами: вот, читайте!.. На память!.. Я-то вез для фон К., но хрен с ним, так даже лучше. Олександр, Дима, Эдик и я торжественно пожали друг другу руки (Мисаила в тот момент почему-то опять не было рядом, может, снова отошел позвонить), и все были очень растроганы и долго хлопали друг друга по плечам и говорили всякие приятные слова, а Мисаил, когда вернулся и узнал обо всем, тоже обнял нас и даже всхлипнул от радости. И хотя я понимал, что все это на восемьдесят процентов по пьяни, все равно было приятно.

А потом все опять вспомнили про Маринкину Оксанку, которая спасла Эдика от исключения (это было так: а-а! Оксанка!!!), и тут кто-то (я даже не помню, кто именно) вдруг предложил: а поехали к ней!.. И все страшно обрадовались и закричали: да! точно, поехали к этой Оксанке! Что же мы раньше-то не догадались!..

И моя жена тут же ей позвонила, и Оксанка, к своему счастью, оказалась дома, и тогда Марина отошла немного и о чем-то очень недолго вполголоса с ней поговорила, а потом вернулась и сказала, что Оксанка будет ждать нас ровно через сорок минут, в 23.00, на станции метро “Площадь Маяковского”, у выхода из метро на улицу, вот так.

И я, помню, еще подумал: надо же, как быстро, только что вроде говорили: муж ушел, муж, а вот на тебе - “ждет через сорок минут”…

Впрочем, я думаю, что никто не обратил внимания на мою мимолетную печаль, потому что все бурно собирались, и через несколько минут мы уже шли между столетними дубами к выходу из парка, оживленно разговаривая и подшучивая над смущенным Эдиком.

У ворот я оглянулся, посмотрел на огромные петровские деревья, на темнеющую за ними воду, на огни далеких домов с той стороны парка и еще раз подумал, что все это очень хорошо, но одновременно и как-то странно, даже очень странно, честное слово.