Онлайн чтение книги Рождественские стихи
Пенье без музыки

Когда ты вспомнишь обо мне

в краю чужом – хоть эта фраза

всего лишь вымысел, а не

пророчество, о чем для глаза,

вооруженного слезой,

не может быть и речи: даты

из омута такой лесой

не вытащишь – итак, когда ты

за тридевять земель и за

морями, в форме эпилога

(хоть повторяю, что слеза,

за исключением былого,

все уменьшает) обо мне

вспомянешь все-таки в то Лето

Господне и вздохнешь – о не

вздыхай! – обозревая это

количество морей, полей,

разбросанных меж нами, ты не

заметишь, что толпу нулей

возглавила сама.

В гордыне

твоей иль в слепоте моей

все дело, или в том, что рано

об этом говорить, но ей-

же Богу, мне сегодня странно,

что, будучи кругом в долгу,

поскольку ограждал так плохо

тебя от худших бед, могу

от этого избавить вздоха.

Грядущее есть форма тьмы,

сравнимая с ночным покоем.

В том будущем, о коем мы

не знаем ничего, о коем,

по крайности, сказать одно

сейчас я в состояньи точно:

что порознь нам суждено

с тобой в нем пребывать, и то, что

оно уже настало – рев

метели, превращенье крика

в глухое толковище слов

есть первая его улика -

в том будущем есть нечто, вещь,

способная утешить или

– настолько-то мой голос вещ! -

занять воображенье в стиле

рассказов Шахразады, с той

лишь разницей, что это больше

посмертный, чем весьма простой

страх смерти у нее – позволь же

сейчас, на языке родных

осин, тебя утешить; и да

пусть тени на снегу от них

толпятся как триумф Эвклида.

Когда ты вспомнишь обо мне,

дня, месяца, Господня Лета

такого-то, в чужой стране,

за тридевять земель – а это

гласит о двадцати восьми

возможностях – и каплей влаги

зрачок вооружишь, возьми

перо и чистый лист бумаги

и перпендикуляр стоймя

восставь, как небесам опору,

меж нашими с тобой двумя

– да, точками: ведь мы в ту пору

уменьшимся и там, Бог весть,

невидимые друг для друга,

почтем еще с тобой за честь

слыть точками; итак, разлука

есть проведение прямой,

и жаждущая встречи пара

любовников – твой взгляд и мой -

к вершине перпендикуляра

поднимется, не отыскав

убежища, помимо горних

высот, до ломоты в висках;

и это ли не треугольник?

Рассмотрим же фигуру ту,

которая в другую пору

заставила бы нас в поту

холодном пробуждаться, полу-

безумных лезть под кран, дабы

рассудок не спалила злоба;

и если от такой судьбы

избавлены мы были оба -

от ревности, примет, комет,

от приворотов, порч, снадобья

– то, видимо, лишь на предмет

черчения его подобья.

Рассмотрим же. Всему свой срок,

поскольку теснота, незрячесть

объятия – сама залог

незримости в разлуке – прячась

друг в друге, мы скрывались от

пространства, положив границей

ему свои лопатки, – вот

оно и воздает сторицей

предательству; возьми перо

и чистую бумагу – символ

пространства – и, представив про-

порцию – а нам по силам

представить все пространство: наш

мир все же ограничен властью

Творца: пусть не наличьем страж

заоблачных, так чьей-то страстью

заоблачной – представь же ту

пропорцию прямой, лежащей

меж нами – ко всему листу

и, карту подстелив для вящей

подробности, разбей чертеж

на градусы, и в сетку втисни

длину ее – и ты найдешь

зависимость любви от жизни.

Итак, пускай длина черты

известна нам, а нам известно,

что это – как бы вид четы,

пределов тех, верней, где места

свиданья лишена она,

и ежели сия оценка

верна (она, увы, верна),

то перпендикуляр, из центра

восставленный, есть сумма сих

пронзительных двух взглядов; и на

основе этой силы их

находится его вершина

в пределах стратосферы – вряд

ли суммы наших взглядов хватит

на большее; а каждый взгляд,

к вершине обращенный, – катет.

Так двух прожекторов лучи,

исследуя враждебный хаос,

находят свою цель в ночи,

за облаком пересекаясь;

но цель их – не мишень солдат:

она для них – сама услуга,

как зеркало, куда глядят

не смеющие друг на друга

взглянуть; итак, кому ж, как не

мне, катету, незриму, нему,

доказывать тебе вполне

обыденную теорему

обратную, где, муча глаз

доказанных обильем пугал,

жизнь требует найти от нас

то, чем располагаем: угол.

Вот то, что нам с тобой дано.

Надолго. Навсегда. И даже

пускай в неощутимой, но

в материи. Почти в пейзаже.

Вот место нашей встречи. Грот

заоблачный. Беседка в тучах.

Приют гостеприимный. Род

угла; притом, один из лучших

хотя бы уже тем, что нас

никто там не застигнет. Это

лишь наших достоянье глаз,

верх собственности для предмета.

За годы, ибо негде до -

до смерти нам встречаться боле,

мы это обживем гнездо,

таща туда по равной доле

скарб мыслей одиноких, хлам

невысказанных слов – все то, что

мы скопим по своим углам;

и рано или поздно точка

указанная обретет

почти материальный облик,

достоинство звезды и тот

свет внутренний, который облак

не застит – ибо сам Эвклид

при сумме двух углов и мрака

вокруг еще один сулит;

и это как бы форма брака.

Вот то, что нам с тобой дано.

Надолго. Навсегда. До гроба.

Невидимым друг другу. Но

оттуда обозримы оба

так будем и в ночи и днем,

от Запада и до Востока,

что мы, в конце концов, начнем

от этого зависеть ока

всевидящего. Как бы явь

на тьму ни налагала арест,

возьми его сейчас и вставь

в свой новый гороскоп, покамест

всевидящее око слов

не стало разбирать. Разлука

есть сумма наших трех углов,

а вызванная ею мука

есть форма тяготенья их

друг к другу; и она намного

сильней подобных форм других.

Уж точно, что сильней земного.

Схоластика, ты скажешь. Да,

схоластика и в прятки с горем

лишенная примет стыда

игра. Но и звезда над морем -

что есть она как не (позволь

так молвить, чтоб высокий в этом

не узрила ты штиль) мозоль,

натертая в пространстве светом?

Схоластика. Почти. Бог весть.

Возможно. Усмотри в ответе

согласие. А что не есть

схоластика на этом свете?

Бог ведает. Клонясь ко сну,

я вижу за окном кончину

зимы; и не найти весну:

ночь хочет удержать причину

от следствия. В моем мозгу

какие-то квадраты, даты,

твоя или моя к виску

прижатая ладонь...

Когда ты

однажды вспомнишь обо мне,

окутанную вспомни мраком,

висящую вверху, вовне,

там где-нибудь, над Скагерраком,

в компании других планет,

мерцающую слабо, тускло,

звезду, которой, в общем, нет.

Но в том и состоит искусство

любви, вернее, жизни – в том,

чтоб видеть, чего нет в природе,

и в месте прозревать пустом

сокровища, чудовищ – вроде

крылатых женогрудых львов,

божков невероятной мощи,

вещающих судьбу орлов.

Подумай же, насколько проще

творения подобных дел,

плетения их оболочки

и прочих кропотливых дел -

вселение в пространство точки!

Ткни пальцем в темноту. Невесть

куда. Куда укажет ноготь.

Не в том суть жизни, что в ней есть,

но в вере в то, что в ней должно быть.

Ткни пальцем в темноту – туда,

где в качестве высокой ноты

должна была бы быть звезда;

и, если ее нет, длинноты,

затасканных сравнений лоск

прости: как запоздалый кочет,

униженный разлукой мозг

возвыситься невольно хочет.