Онлайн чтение книги Росас Rosas
ГЛАВА XII. Чем была раньше покинутая вилла и во что она превратилась

Путник, передвигающийся по дороге дель-Бахо, ведущей из Буэнос-Айреса в Сан-Исидро, в двенадцати километрах от города встречает местечко, называемое Лос-Оливос, то есть Оливковые Деревья.

Пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев уцелели от великолепного леса, давшего свое имя этому живописному уголку, замечательному не одним только названием.

На этом месте в 1819—1820 годах почти ежедневно стояли лагерем те «страшные» армии в тысячу — тысячу двести человек, которые присвоили себе право возводить и низводить эфемерные правительства, оспаривавшие тогда друг у друга власть, на другой же день эти армии бывали разбиты и уничтожены теми же правительствами, которые они накануне сами же провозгласили.

Лос-Оливос расположено на вершине маленькой возвышенности, поднимающейся слева от дороги, откуда очарованный глаз путника может созерцать реку Ла-Плату вее величавой ширине, ее плоские берега и высокие барранки Сан-Исидро.

Но особенно привлекало внимание путника в этих местах в 1840 году маленький, полуразрушенный домик, одиноко стоявший на вершине холма, возвышавшегося над рекой справа от дороги.

Этот дом, старинная собственность семьи Пельиса, оспаривала у нее семья Канавери, в округе дом был известен под именем «уединенной виллы».

Необитаемый уже в течение нескольких лет, дом готов был разрушиться во всех своих частях, и юго-западные ветры, дувшие суровой зимой 1840 года с необычайной силой, окончательно разрушили бы его, если бы неожиданно, в течение трех дней, как по волшебству, он не был совершенно восстановлен и почти заново отделан внутри, сохраняя, однако, снаружи свой печальный и ветхий вид.

Кто руководил этими работами? По чьему приказу они были исполнены? Кто собирался жить в этом доме?

Никто не знал, да и не думал узнавать об этом в то критическое время, когда федералисты и унитарии были заняты несравненно более серьезными вещами, притом касавшимися лично их.

В три дня голые и растрескавшиеся стены были покрыты великолепными обоями, полы и своды укреплены, паркет расчищен и подновлен, двери сделаны заново и снабжены прочными запорами и, наконец, во все окна вставлены стекла.

Эта почти развалившаяся лачуга, в течение долгого времени служившая убежищем ночным птицам, совершенно преобразилась и, как сказочный город восточных легенд, от одного прикосновения волшебной палочки феи или волшебника из той развалины, которой она была, вдруг превратилась в удобное и прелестное сельское жилище.

В комнатах маленьких, но удобно расположенных и богато меблированных, находились кокетливые золоченые клетки с сотнями певчих птиц. Радостные трели и рулады пернатых разносились через полуоткрытые окна дачи на воздух.

Жизнь, свет и любовь вернулись одновременно в пустынный домик.

Посреди столовой стоял круглый стол, сервированный на трех человек.

Было восемь с половиной часов вечера. Бледный круглый диск луны выплыл над Ла-Платой, полоса лунного света пересекала реку и казалась огромной змеей, колыхавшейся на гребнях волн.

Ночь была тихая, звезды, подобно бриллиантовой пыли, блистали в глубокой лазури неба, легкий ветерок, приносил с собой благоуханные ароматы Параны.

Царившее кругом безмолвие было полно поэзии.

У подошвы холма, постепенно спускавшегося к реке, на песчаной косе, об основание которой тихонько плескались волны, стояла молодая женщина, в немом восхищении любуясь очаровательным пейзажем, открывавшимся перед ее удивленным взором. Это была донья Эрмоса. Погруженная всладкие грезы, сосредоточившись в самой себе, она не видела и не слышала ничего вокруг, пока глухой шум шагов быстро приближавшегося к ней человека не вывел ее из мечтательного оцепенения.

Этот человек сперва начал быстро спускаться с холма, но, по мере приближения к молодой женщине его шаги замедлялись и, наконец, он невольно остановился, но внезапно, сделав над собой усилие, подошел к прелестной мечтательнице и упал перед ней на колени.

— Эрмоса!

— Луис! — вскричали они оба одновременно.

— О, как ты прекрасна, моя обожаемая, и как я тебя люблю! — сказал молодой человек.

— Я думала о тебе! — прошептала донья Эрмоса, положив руку на голову коленопреклоненного дона Луиса.

— Правда?

— Да, я думала о тебе, но я видела тебя не на земле, а возле себя, на небе.

— Ты ангел, ты не принадлежишь земле и поэтому так и должна в своих мыслях видеть меня! — отвечал молодой человек, заставляя донью Эрмосу сесть рядом с ним на берегу реки.

— Луис!

— Как ты прекрасна, Эрмоса!

— Ты счастлив, не правда ли, Луис?

— Да, очень счастлив близ тебя, моя дорогая, я и живу только для тебя!

— Ты возвращаешь мне надежду!

— Ты очень любишь меня, Эрмоса? Ты готова принять то, что готовит мне будущее?

— Да!

— Каким бы ни было это будущее?

— Да, какое бы оно ни было. Если ты будешь счастлив, я буду счастлива с тобой, если будешь страдать, я разделю твои страдания.

— О, что ты говоришь, Эрмоса!

— Я боюсь этого, мой друг!

— Боишься?

— Увы! Наша любовь началась так печально.

— Что нам до того! Разве мы не живем один возле другого?

— Это правда, но с первого мгновения, как мы увиделись, имели ли мы хоть одну секунду, вполне предоставленную нам?

— Что нам до того, повторяю тебе, если мы счастливы!

— Счастливы! Разве смерть не угрожает твоей голове, а следовательно, и моей, потому что я живу только тобой?

— Но скоро нам нечего будет бояться.

— Кто знает!

— Ты сомневаешься?

— Да.

— Почему, Эрмоса?

— Тут, — печально сказала она, положив свою руку на сердце, — я слышу голос, говорящий мне слова, которых я не осмеливаюсь понимать.

— Суеверная!

— Послушай, не странно ли, что в то время, как мы разговаривали, несмотря на глубокую тишину, царящую вокруг, внезапно раздался удар грома? — проговорила она дрожащим голосом.

— Что нам за нужда считать небо пророком наших несчастий!

— Я не знаю, но… я суеверна, как ты сказал, Луис.

— Однако, пойдем!

— Нет, подождем немного!

— Теперь уже поздно и, быть может, Мигель уже явился. Дон Луис встал, и оба они неторопливо поднялись на холм.

По приказанию доньи Эрмосы, все наружные окна покинутой дачи были завешены глухими шторами, так что снаружи казались совершенно темными. Только в окнах, выходивших на реку, виднелся свет, так как нечего было опасаться, что с этой стороны кто-либо будет проходить ночью.

Когда молодые люди вошли в столовую, Лиза встретила свою госпожу, а старый Хосе подошел к окну, чтобы убедиться в том, что дочь его полковника вернулась целой и невредимой.

— Мигель не приходил?

— Нет, сеньора, никто не приходил после дона Луиса! Едва донья Эрмоса и дон Луис сели, как в дверях появился

Хосе, дежуривший во дворе.

— Они приехали! — доложил он.

— Кто? — спросила донья Эрмоса.

— Дон Мигель и Тонильо.

— А, хорошо! Позаботься о лошадях. Мигель наш ангел-хранитель, не правда ли, Луис?

— О, Мигель для нас более, чем друг, более чем брат! Веселый, живой, ироничный как всегда вошел дон Мигель

в столовую своей кузины, на нем было короткое пончо, едва покрывавшее бедра, из-под отложного воротничка его рубашки виднелся небрежно подвязанный галстук.

— Влюбленные не едят! — произнес он, останавливаясь на пороге столовой и делая три отдельных поклона: кузине, своему другу и столу.

— Мы ждали тебя! — проговорила, улыбаясь, молодая вдова.

— Меня?

— Да, это о вас говорят, сеньор дон Мигель! — сказал дон Луис.

— А, тысячу раз спасибо, вы самые любезные на свете люди! Как вы должны были устать, дожидаясь меня, и как для вас долго тянулось время!

— Как так? — спросил дон Луис, подняв голову.

— Вы не можете минутки остаться одни, чтобы не наскучить друг другу. Хосе!

— Что ты хочешь от него, сумасшедший?

— Подавайте, Хосе! — сказал дон Мигель, снимая свое пончо и касторовые перчатки, и, сев за стол, он налил себе стакан бордосского вина.

— Но, сеньор, это невежливо! Вы сели раньше сеньоры!

— Ах, я федералист, сеньор Бельграно и — черт возьми! — так как наше святое дело бесцеремонно засело в нашей революции, то и я также могу сесть за стол, который представляет собой тоже полнейшую революцию: тарелки одного цвета, блюда другого, стаканы, бокалы для шампанского, почти потухшая лампа и скатерть, как платок моей интимной приятельницы доньи Мерседес Росас де Ривера.

Донья Эрмоса и дон Луис, знавшие приключение молодого человека, разразились смехом и сели за стол.

— Ну, ты в предпоследнюю ночь обязался нанести визит этой сеньоре, чтобы слушать чтение ее мемуаров? Судя по твоим словам, вчера ты не сдержал своего слова, кабальеро, но я полагаю, сегодня ты восстановил свою добрую репутацию.

— Нет, дорогая кузина! — отвечал дон Мигель, разрезая цыпленка.

— Это дурно!

— Возможно, но я не вернусь к своей восторженной приятельнице, не имея чести быть сопровождаемым Луисом.

— Как? — спросила молодая вдова, сдвинув брови.

— Со мной! — вскричал дон Луис.

— Конечно! Мне кажется, здесь нет другого Луиса, кроме тебя.

— Не упустите случай, сеньор Бельграно! — сказала донья Эрмоса насмешливо.

— Я еще не сошел с ума, дорогая Эрмоса!

— Это плохо, так как сумасшедшие обыкновенно имеют успех.

— А, очень хорошо! Вот это мне и объясняет твое постоянное счастье! — сказала Эрмоса, иронично улыбаясь.

— Правильно! Как говорит почтенный президент Соломон, и, если бы Луис был немного более сумасброден, он бы воспользовался могучим покровительством, которое ему предлагают в столь трудное для него время, то есть нанес бы визит сестре Ресторадора законов: он бы слушал чтение ее мемуаров, обедал с нею до прихода Риверы, запирался вместе с нею в ее спальне в то время, когда Ривера обедал… и после мне нечего было бы бояться доньи Марии-Хосефы и никого вообще.

— Ну, Луис, не упускайте этого случая!

— Дорогая Эрмоса, разве вы не знаете Мигеля?

— Кто знает, быть может, он имеет основание говорить так?

— Верно, кузина, верно: никогда не делают предложений, не имея полной уверенности в том, что они будут приняты. Что ты на это скажешь, Луис?

— Я скажу, Мигель, что прошу тебя переменить тему разговора!

Молодой человек расхохотался.

— Они неподражаемы! — вскричал он. — Аврора моложе тебя, Эрмоса, я — моложе Луиса, однако мы будем гораздо благоразумнее вас: мы будем ссориться никак не больше трех раз в неделю. По крайней мере, я решил поставить дело так, чтобы иметь три примирения.

— Но ты будешь заставлять ее страдать?

— Чтобы потом доставить ей удовольствие, Эрмоса, нет счастья, большего чем то, которое следует за размолвкой влюбленных, и если я обещаю вам ссорить вас три раза в неделю…

— Нет, нет, Мигель, ради Бога! — вскричал Луис.

— Как хочешь, это предложение, вот и все!

— Ну, Мигель, будем говорить о серьезных вещах…

— Что в этом доме будет чудом!

— Есть ли у тебя новости о Барракасе?

— Да, они еще не взяли дома приступом, что очень удивительно в наше время святого дела федералистов.

— Шпионство прекратилось?

— Уже три ночи там никого не было видно, что также резкий поступок со стороны федералистов. Я ходил туда сегодня утром: все так, как мы оставили две недели тому назад. Я велел переменить замки. Твои верные негры спят днем, чтобы сторожить ночью, хотя и тогда они притворяются спящими, поэтому они видят и слышат все.

— О, мои старые слуги, я их награжу!

— Вчера донья Мария-Хосефа велела позвать их к себе, но они не могли ей ничего сказать, кроме того, что ты уехала а они не знают куда.

— О, какая женщина, какая женщина, Луис!

— Но не ей мы должны мстить! — вскричал молодой человек, сверкнув глазами.

— Есть, однако, одна вещь, которая нам полезна.

— Какая? — спросили дон Луис и донья Эрмоса в один голос.

— Общее положение дел, — продолжал дон Мигель. — Освободительная армия находится еще в Гуардиа-де-Лухан, но завтра, первого сентября, она продолжит свое наступление. Росас думает сейчас только об угрожающей ему опасности, никто не осмеливается утруждать его личными просьбами. Преследование, жертвой Которого ты стала и которое продолжается против Луиса, — дело частных лиц и идет снизу, Росас не давал никакого приказания на этот счет. Масорка и другие корифеи федерации не хотят продолжать наступления, не уверенные в результатах вторжения, итак, со времени события двадцать второго числа, ничего серьезного не произошло, но Росас сам был виновником печального события, последовавшего по его приказу.

— На какое несчастье ты намекаешь? — спросила с беспокойством Эрмоса.

— Это ужасное дело, которое мог совершить только Росас!

— Говори, Мигель, говори!

— Слушайте: некий Рамос де Кордова, человек мирный, простой, не имевший никакого отношения к политике, прибыл двадцать первого числа этого месяца в Буэнос-Айрес с несколькими повозками, из южных деревень, утром двадцать третьего его жена родила мертвого ребенка и, естественно, поэтому очень плохо себя чувствовала. Рамос вышел,

чтобы заняться погребением своего ребенка, но на улице его арестовал полицейский комиссар, вернулся с ним в его квартиру и без всякого сострадания к этим беднякам начал производить самый мелочный и дотошный обыск, взламывая комоды, обыскивая даже одеяла и тюфяк больной! Хотя все его поиски были безуспешны, все же в силу полученных им приказаний он велел своим полицейским арестовать Рамоса, вывел его за город в Сан-Хосе-де-Флорес, где и объявил ему, что тот должен умереть и что его превосходительство Ресторадор законов дает ему два часа на примирение с Богом. Через два часа он был расстрелян полицейскими из пистолетов!

— Какой ужас! — вскричала донья Эрмоса, закрыв лицо руками. — А его жена, что сталось с этой несчастной?

— С его женой? Она сошла с ума, кузина!

— Сошла с ума!

— Да, и умрет через несколько дней!

Дон Луис сделал знак своему другу переменить тему разговора, так как донья Эрмоса страшно побледнела.

— Когда пройдет это ужасное время, — начал снова дон Мигель, — когда мы все вместе снова спокойно заживем, тогда я расскажу тебе, дорогая кузина, о тех страшных преступлениях, которые совершались вокруг тебя и которых ты не знала. Правда, мы тогда будем так счастливы, что и не захотим более говорить о подобных вещах. Выпьем за это счастливое время!

— Да, да!

— Выпьем за наше будущее счастье!

— Ты едва омочила свои губы в вине, Эрмоса, но мы с Луисом выпили полные бокалы и хорошо сделали: вино подкрепляет силы, а они нам нужны, так как сейчас надо проскакать галопом около трех лье по берегу реки.

— Боже мой, вы меня беспокоите! В такой поздний час?

— До сих пор нам все удавалось, поэтому будет удача и в будущем.

— Не обманчива ли эта надежда?

— Нет, друг мой, нет, убийцы Росаса, правда, никогда не приходят одни, но их конвой всегда не больше шести или восьми человек.

— Но вас только трое!

— Правда, Эрмоса, нас трое, а масоркерос соберется, по крайней мере, человек двенадцать, то есть четыре человека против одного, что сделало бы борьбу, быть может, слишком неравной, но им надо время, чтобы собраться.

Дон Луис проговорил эти слова с такой уверенностью, что молодая женщина почувствовала себя успокоенной.

— Однако, — сказала она, — вы будете избегать встречи, не правда ли?

— Да, хотя Луис и испытывает необходимость поработать своей храброй шпагой, с которой он никогда не расстается. Vive Dios! Я не знаю, как он может выносить ее тяжесть!

— Я не умею владеть таинственным оружием, сеньор! — проговорил улыбаясь, молодой человек.

— Это возможно, но оружие такого рода более удобно и, главное, более действенно.

— О, я это знаю, но что же это за оружие, которым ты так часто причинял много зла, скажи мне, Мигель?

— И много добра! Должна была бы ты прибавить, кузина.

— Это правда, правда, прости меня, но отвечай, мне нестерпимо хочется его увидеть!

— Дай мне доесть этот пирожок.

— Я не пущу тебя сегодня, если ты не покажешь мне его.

— Мне не хочется показывать тебе его, кузина.

— Обманщик!

— Но раз ты требуешь, изволь, вот это таинственное оружие, как называет его Луис.

С этими словами Мигель вытащил из кармана своего сюртука и положил на стол особого рода стержень из ивового прута в фут длиной, довольно тонкий по середине, на каждом из концов которого находилось по свинцовой пуле унций в шестнадцать весом; весь стержень был покрыт чрезвычайно сеткой из мелкой толстой кожи. Это оружие, если его держать за одну из пуль, может сгибаться, не ломаясь, что придает тройную силу, наносимым им ударам.

Донья Эрмоса приняла его сначала за игрушку, но поняв тотчас же, что эта легкая вещь, столь безопасная с виду, на самом деле представляет собой страшное оружие, поспешила оттолкнуть его.

— Ты хорошо его рассмотрела, Эрмоса?

— Да, да! Спрячь его, удар, нанесенный одной из этих пуль, должно быть, смертелен.

— Да, если он нанесен в грудь или в голову. Теперь я скажу название этого оружия или лучше — названия: по-английски оно называется life — preserver ; по-французски — casse — tete ; по-испански оно не имеет специального названия, но мы пользуемся французским названием, потому что оно чрезвычайно выразительно, поскольку, как тебе известно, rompe cabezas — головобой . В Англии кастет — распространенное оружие: оно употребляется также и в некоторых провинциях Франции: император Наполеон дал его некоторым кавалерийским полкам. Мне оно оказало услуги дважды: сначала спасло жизнь Луису, потом — мне самому, чтобы я мог спасти его жизнь вторично, если представится случай.

— О, это не случится более! Вы, не правда ли, не будете безумно подвергать себя опасности, Луис?

— О, нет я слишком боюсь не вернуться сюда!

— И он прав, потому что это единственный дом, откуда его не изгоняют.

— Его?

— Тота! Как будто ты не знала этого, дорогая кузина! Наш почтенный учитель чистописания изгонял его не силой своих кулаков, но своими речами. Моя дорогая Аврора приняла его однажды ночью, но я вынужден был увести его оттуда. Один из наших друзей хотел принять его на два дня, но его почтенный отец согласился оказать гостеприимство только на полтора дня, наконец, я хотел приютить его у себя только два раза, этот будет третьим.

— Да, но я провел одну ночь у тебя! — заметил, улыбаясь, дон Луис.

— Да, сеньор, и этого было довольно.

Донья Эрмоса пыталась улыбнуться, но ее глаза были увлажнены слезами, дон Мигель, заметив это, взглянул на свои часы.

— Полдвенадцатого, — проговорил он, — пора отправляться!

Все встали из-за стола.

— Твое пончо и шпага, Луис?

— Я передал их Лизе, думаю, она отнесла в другую комнату.

— Я схожу туда! — сказала молодая вдова.

И донья Эрмоса, не взяв огня, прошла через несколько комнат, освещенных только светом луны, желая сама услужить молодому человеку.

Дон Луис и дон Мигель едва успели обменяться между собой несколькими словами, как вдруг услышали крик ужаса и стремительные шаги, приближавшиеся к столовой.

Молодые люди хотели броситься на помощь к донье Эрмосе, но она уже появилась на пороге столовой.

— Что такое? — вскричали оба друга.

— Ничего. Не уходите; не покидайте дом сегодня ночью!

— Ради Бога, Эрмоса, что такое? — вскричал дон Мигель с обычной своей горячностью, тогда как дон Луис пытался силой пройти в ту дверь, которую молодая вдова закрыла и перед которой она стояла.

— Я вам скажу это, скажу, только не входите туда!

— Есть кто-нибудь в тех комнатах?

— Нет, там нет никого!

— Но тогда, кузина, отчего этот крик? Отчего эта бледность?

— Я видела, что какой-то человек приставил свое лицо к стеклу в окне Лизы, выходящем на дорогу. Сначала я подумала, что это Хосе или Тонильо, но когда подошла ближе, чтобы убедиться в этом, человек, заметив меня, быстро отвернулся, закрыл лицо своим пончо и быстро отошел прочь, но в ту минуту, когда он повернулся, свет луны упал на его фигуру, и… я его узнала.

— Кто это был? — вскричали молодые люди.

— Мариньо.

— Мариньо! — воскликнул дон Мигель.

— О, этот человек! — проговорил с яростью дон Луис.

— Да, это был он, я не ошиблась и, не сумев сдержаться, я закричала.

— Все пропало! — вскричал дон Луис, ходя большими шагами по комнате.

— Без сомнения, — сказал дон Мигель с задумчивым видом, — он следил, очевидно, за мной, когда я вышел от Араны!

Молодой человек позвал тотчас же Хосе, ветеран поставил на стол блюда, которые держал в руках, и явился на зов.

— Хосе, когда мы ужинали, где был Тонильо? — спросил молодой человек старого слугу.

— Он не покидал кухни, с тех пор как мы заперли лошадей в доме садовника.

— Ни вы, ни он не слышали, что кто-то был вблизи дома или на дороге?

— Нет, сеньор!

— Однако, очевидно, какой-то человек долго стоял у окна Лизы.

Старый солдат сделал такое движение, будто хотел вырвать свои седые усы, затем дернул их с немой яростью.

— Я верю, что вы ничего не слышали, Хосе, — сказал Мигель, — но надо быть более внимательными. Позовите Тонильо и оседлайте для него лошадь!

Хосе вышел, не произнося ни одного слова, вошел Тонильо.

— Тонильо, — обратился к нему его господин, — мне надо знать, нет ли всадников в оливковой роще, если их там нет, то я хочу знать, в каком направлении они уехали и сколько их, они вышли отсюда минут пять назад.

Тонильо ушел. Дон Мигель, донья Эрмоса и дон Луис вошли тотчас же в комнату Лизы и отворили окно, откуда открывался вид на дорогу и на пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев, тощие силуэты которых вырисовывались шагах в ста от дачи.

В течение нескольких минут они молча наблюдали за дорогой, наконец донья Эрмоса заметила:

— Но почему Тонильо так медлит и не выходит из дома?

— Он уже теперь далеко от нас, дорогая кузина!

— Уверяю тебя, Мигель, что он еще и не выходил: только с этой стороны можно выйти на дорогу.

— Ошибаешься, дорогое дитя! Тонильо настоящий гаучо и не будет идти по следам лошади сзади, я уверен, что он спустился с холма и, проехав пятьсот-шестьсот шагов, снова поднялся наверх и направился к Лос-Оливос по верхней дороге… Вот он, видишь?

В самом деле, шагах в двухстах от виллы по дороге, поворачивающей влево от оливковой рощи, галопом скакал на черной лошади человек.

Минуту спустя они услышали голос этого человека, певшего одну из меланхолических и заунывных песен гаучо, которые все имеют один и тот же мотив, хотя слова их изменяются.

Вскоре он перешел на шаг и направился, не переставая петь, к Лос-Оливос, он исчез среди деревьев и несколько минут спустя появился снова, пустив лошадь карьером и несясь по той дороге, по которой ехал раньше.

— Его преследуют, Мигель?

— Нет, Эрмоса!

— Посмотри, его уже не видно более!

— Я понимаю все!

— Что ты понимаешь? — спросил Луис, у которого не было такой способности к наблюдению, какой обладал Мигель.

— Я понял, что Тонильо не нашел никого в роще, что он слез с лошади, стал искать и нашел свежие следы лошадей, которые направились туда же, куда поехал теперь и он, чтобы убедиться в своих предположениях.

Молодой человек запер окно, и они вернулись в столовую, где едва просидев десять минут, заметили из окна, выходившего на реку, Тонильо, мчавшегося карьером по берегу, он поднялся на холм и скоро достиг дверей дачи.

— Они едут там, сеньор, — произнес он своим характерным тоном гаучо.

— Сколько?

— Трое.

— По какой дороге?

— По верхней.

— Ты видел лошадей?

— Да, сеньор, одну.

— Ты ее знаешь?

— Да, сеньор.

— Ну?

— Та, которая впереди — пегий иноходец, — принадлежит подполковнику Мариньо.

Донья Эрмоса с удивлением посмотрела на своего кузина и дона Луиса.

— Хорошо, сведи лошадей на берег! Тонильо удалился, ведя свою лошадь под уздцы.

— Как! Разве вы уже уезжаете? — спросила молодая женщина.

— Не теряя ни одной минуты! — отвечал ей дон Мигель.

— Как! Мы оставим сеньору? — сказал дон Луис.

— Тонильо останется. Он и Хосе ответят мне за кузину. Я должен этой ночью сопровождать дежурного генерала. Ты ночуешь у меня.

— Боже мой! Еще новые опасности! — вскричала молодая женщина с глазами, полными слез.

— Да, новые опасности, Эрмоса, этот дом не безопасен более для нас — надо искать другой.

— Ну, едем, Мигель! — вскричал дон Луис, сжав губы.

Молодая женщина поняла чувства, волновавшие дона Луиса.

— Ради меня, Луис, ради меня! — сказала она ему таким нежным голосом, что, против своей воли, гордый молодой человек в замешательстве опустил глаза.

— Положись на меня, Эрмоса! — сказал ей дон Мигель, целуя ее в лоб.

Луис, поцеловав руку той, которую он любил, взял плащ и шпагу, поданные ему Хосе.

Два друга удалились почти молча. Каждый из этих трех лиц страдал, не смея признаться в этом самому себе.

У подошвы холма молодые люди вскочили на лошадей, Тонильо получил приказание оставаться на даче до шести часов утра.

Дон Мигель и дон Луис пустили своих лошадей во весь дух по дороге дель-Бахо. Донья Эрмоса смотрела им вслед, затем, когда они исчезли из виду, она обратила свои глаза, полные слез, к небу и в сердце молилась за них Богу.