Онлайн чтение книги Генерал мертвой армии The General of the Dead Army
Глава одиннадцатая

Генерал устроился поудобнее в кресле и, поскольку делать больше было нечего, раскрыл тетрадь и принялся читать.

12 февраля 1943

Никогда не думал, что буду снова вести дневник, после того как впервые влюбился, еще в гимназии, и после того, как мой дневник нашли одноклассники и стали меня дразнить. Помню, как в перерыве между историей и математикой кто-то выбросил листки моего дневника, словно листовки, из окна коридора на третьем этаже. Они разлетелись по школьному двору, и все начали их читать. Я носился как сумасшедший из одного угла двора в другой, пытаясь вырвать листки у них из рук, а все смеялись надо мной, а она заплакала, пошла к директору и нажаловалась на меня.

Тогда я поклялся никогда больше не вести дневник.

Но теперь мне кажется, что все это было давным-давно. Что вся эта история — из тех старых книг с пожелтевшими и запыленными страницами, которые читал мне дедушка после обеда. Я это был или не я — тот мальчик, что катался на велосипеде по улицам нашего квартала и всегда первым покупал билет, когда в кинотеатр привозили новый фильм? Мне даже не верится.

Сейчас, этой зимней ночью, я сижу, скрестив ноги, возле огня, с тетрадкой на коленях и сам удивляюсь, как могло случиться, что я, солдат «Железной дивизии», стал батраком у албанского мельника и на голове у меня белая телешэ, [11]Круглая шапочка, албанский национальный головной убор.такая же, как и у местных крестьян.

— Что ты все пишешь, солдат? — спрашивает меня мельник, пыхтя своей черной вересковой трубкой.

Все здесь меня зовут «солдат», и никто не спросил, как мое имя. «Солдатом» меня зовет и жена мельника, и их единственная дочка, Кристина. Мне даже кажется, что именно Кристина первой стала меня так звать. Это случилось в тот самый день, когда наш батальон разгромили партизаны и я, отступая, забросил винтовку в кусты и рванул в лес, стараясь держаться берега ручья, потому что знал: ручей всегда приведет к жилью. И не ошибся. Этот ручей вытекал из мельничной запруды, и когда я постучал в старые ворота, молодая албанка, открывшая их, удивленно крикнула:

— Отец, здесь какой-то солдат.

И с того январского дня для меня началась странная жизнь батрака-иностранца в чужой стране.

— Я тебя укрою и буду кормить, — сказал мне мельник, — если ты, конечно, будешь помогать мне по хозяйству. Я уже в возрасте и сам не успеваю со всем управиться. Сын, который мне помогал, ушел в партизаны. Смотри только, не вздумай тут крутить шашни, — продолжал он, — не то я об тебя все палки обломаю, так что чертям тошно станет.

Конечно, он имел в виду свою дочь, и я пообещал, что буду работать честно и не потребую ничего, кроме хлеба и крова, пока не закончится война.

— Послушай-ка, парень, а ты, часом, не шпион? — неожиданно спросил он, уставившись на меня грозным, пронизывающим взглядом.

— Я — шпион? — переспросил я удивленно.

— Гляди, а то плохо кончишь. Если что узнаю, на стропилах тебя повешу.

Так мы заключили договор.

После этого прошел уже месяц с небольшим — и я рублю в лесу дрова, чищу мельничный ручей, отбиваю жернова, чиню черепицу на крыше, подметаю полы, смазываю инструменты, таскаю мешки.

Товарищи по батальону и моя семья наверняка считают меня убитым. Если бы они увидели сейчас меня, каков я теперь, бывший «железный» солдат, весь обсыпанный с ног до головы мукой, с албанской телешэ на голове, то страшно бы удивились сначала, а потом животики бы надорвали от смеха.

25 февраля 1943

Очень холодно. Весь день дует страшный ветер, кажется, он вот-вот сорвет мельницу. Работы у нас мало. Редко кто из крестьян рискнет в такую зиму ехать на мельницу только для того, чтобы смолоть мешок кукурузы или кясэ [12]Старая албанская мера веса, равная 40 кг.зерна. Поля в этом году совсем разорены. Многие села в округе сожжены или заброшены. Те, кто приезжает на мельницу, рассказывают всякие ужасы.

Я сижу и слушаю шум ветра, который заглушает бормотание ручья, и мне чудится, что над всем миром сейчас воет ветер.

28 февраля 1943

Ночью выпал снег. Снег, прекраснее которого я не видел. Наконец прекратился свист ветра, и вокруг воцарилась белая сверкающая тишина. Даже не верится, что в мире идет война, хотя она совсем рядом.

Ну когда же она кончится?

9 марта 1943

Мельник относится ко мне совсем неплохо. Но ведь и я справляюсь со всеми делами и работаю с удовольствием. Вчера заменил у мельницы часть крыши, поврежденную ветром. Он остался очень доволен моей работой.

— Ты, солдат, мастер на все руки, — сказал он. Затем с усмешкой оглядел меня с ног до головы, словно обмерил, и добавил: — Только для войны, мне кажется, ты не годишься.

Я покраснел. В первый раз мне напомнили о моем дезертирстве.

— Это не так, — возразил я возмущенно, — просто я не хочу воевать, мне не нравится эта война, понятно тебе?

Он потрепал меня по плечу.

— Я не хотел тебя обидеть, — сказал он с улыбкой, — это я так просто сказал. Конечно, ты хорошо сделал, что ушел от фашистов.

Его слова не выходили у меня из головы весь день. Для чего мельник сказал мне это? Он сам помогает партизанам и ненавидит фашистов.

Албанцы, я заметил, очень уважают храбрость. Они издеваются над трусами, и он, похоже, счел меня трусом. Такой дылда, метр восемьдесят два ростом, — и трус!

Как досадно, если они и в самом деле считают меня трусом! Как стыдно, особенно перед Кристиной! Она молода и красива, ей нет еще и семнадцати лет, и всякий раз, когда я на нее смотрю, я чувствую у себя в груди какую-то пустоту, такое ощущение, словно неожиданно спустила велосипедная шина. Вот так.

20 марта 1943

Сегодня на мельнице произошло чрезвычайное событие. Я уходил в лес рубить дрова, а когда вернулся, увидел, что у порога мельницы сидит человек. Я замедлил шаги и с удивлением прислушался. Человек насвистывал одну из наших песен. Когда я подошел ближе, я заметил на нем драный военный мундир.

— Эй, приятель, — крикнул я ему, — привет!

Он перестал свистеть и вскочил на ноги. Мы обнялись, как старые знакомые, хотя раньше и в глаза друг друга не видели, а затем уселись на порог.

— Ты откуда? — спросил я его.

— Полк «Слава», — ответил он.

— А я из «Железной дивизии».

— Был в «Железной», — сказал он. — Теперь-то мы оба не имеем к ним никакого отношения.

Мы расхохотались.

— Как тебя сюда занесло? — спросил я. — Давно ты драпанул?

— Четыре месяца назад, — ответил он. — А ты?

— Два с небольшим.

— Здесь работаешь?

— Да.

— Красивое место, — сказал он, — точь-в-точь Швейцария.

— Ты с кем сюда приехал? — спросил я его.

Он чуть не лопнул от смеха.

— Со своим «хозяином», — сказал он. — Принесли молоть два мешка кукурузы.

— Ну, а как там? — спросил я. — Я совершенно оторван от мира и понятия не имею, что творится. Что там с войной? Когда она кончится?

— Поговаривают, что скоро кончится, — сказал он. — Наши наверняка долго не продержатся.

— А мы? С нами-то что будет?

— А мы вернемся на родину, когда война наконец закончится.

— А не придется нам отвечать за то, что мы смылись с войны?

— Ты в себе? — удивился он. — Что ты мелешь? Перед кем мы, по-твоему, должны за это отвечать? Это перед нами будут отвечать те, кто послал нас на войну.

У меня просто на душе потеплело от этих слов, и мы закурили.

— Здесь таких, как мы, солдат хоть отбавляй! — сказал он. — Здешним крестьянам позарез нужны батраки, потому что почти все их сыновья ушли в партизаны. Они охотно берут к себе солдат, правда, опасаются, нет ли среди нас шпионов. Наши тут чего только не делают — коров пасут и пашут и даже сидят в няньках у детей.

— Надо же, до чего дошло! — сказал я со смехом.

— Что значит «до чего дошло»? Скажи лучше, как прекрасно, что нам дают возможность выжить! Может, мы уже гнили бы в какой-нибудь канаве и никто бы даже не знал, где искать наши кости.

— Это верно.

— А как у тебя тут насчет женского пола? — спросил он.

— Никак, — ответил я.

— Да, с этим везде туго. Один из наших приударил тут за какой-то девицей, так его отлупили будь здоров как и выгнали.

Я промолчал.

— А у тебя, приятель, мне кажется, дело на мази, — сказал он, блестя серыми хитрыми глазами. — Я уже видел дочку твоего хозяина. Что надо девочка.

— Ты в себе? — сказал я ему. — Я и думать не смею. Ты же сам говорил, как они поступают в таких случаях.

— Говори, говори, но здесь-то все по-другому. Тихое, красивое место, прямо Швейцария.

— А кулаки у мельника ты видел?

Изнутри доносился монотонный стук мельничных жерновов.

Он достал кисет и свернул сигарету так, как это делают албанские крестьяне, а затем еще одну для меня, потому что сам я так и не научился их сворачивать.

— Послушай, — сказал он, задумчиво сощурившись, — ты ничего не слышал о «Голубом батальоне»?

У меня екнуло сердце.

— Нет, — сказал я вполголоса, — а что?

— Говорят, он рыщет где-то по центральной Албании.

— Это далеко отсюда?

— Далеко, — сказал он. — Но черт его знает, всякое бывает, — и почесал в затылке.

— Ты думаешь, он может и в эти края забрести?

— Кто знает? — сказал он. — Чего не случается.

Он несколько раз молча затянулся.

— Может, он и не придет сюда, — сказал я, — а может, его разобьют албанские партизаны.

— Может быть, — сказал он, — у него были уже стычки с партизанами, и он понес большие потери, но его пополнили свежими силами.

— Какова его численность? — спросил я.

— Девятьсот человек, — сказал он, — и все — оголтелые фашисты. Устраивают резню, нагоняют страх. Ну а дезертиров…

— Что? — спросил я и почувствовал, что сердце у меня забилось быстрее.

— Расстрел на месте, дело известное.

— Святая Мария! — пробормотал я.

Мы еще посидели на пороге мельницы, поболтали о всякой всячине. Мой мельник и крестьянин степенно беседовали внутри. Когда кукуруза смололась, гости взвалили себе на плечи по мешку и отправились обратно, крестьянин впереди, солдат за ним, а мы пожелали им доброго пути.

2 апреля 1943

Сейчас, весной, у нас много работы. Отовсюду спешат крестьяне на мельницу, кто пешком, кто верхом на лошади или осле. Каждый раз, услышав звон колокольчика на шее животного, я радуюсь, что увижу людей, потому что здесь в одиночестве я просто помираю от скуки.

Мельник — человек хороший и справедливый, но уж очень он замкнутый — слова от него не дождешься. И вообще, я заметил, что албанцы очень неразговорчивы, особенно мужчины. Мельник весь день не выпускает трубку изо рта, и один бог знает, о чем он думает, утопая в клубах табачного дыма. Я больше разговариваю с его женой, «тетей Фросой», как я ее зову. Она меня расспрашивает о самых разных вещах — о родителях, о родственниках, о доме. Я говорю ей, что очень тоскую, и она с сочувствием смотрит на меня и качает головой.

— Бедняжка! — тихо говорит она и идет замешивать тесто для хлеба или мыть посуду.

— А теперь кто ухаживает за твоими овцами и козами? — спросила она меня как-то.

Я рассмеялся:

— Нет у нас ни овец, ни коз.

— А корова? — настаивала она.

— И коровы нет. Мы живем в городе.

— Да если бы и были, их бы сейчас, без тебя, волки бы сожрали. Эх, сынок, теперь и люди-то грызут друг друга, как дикие звери, не говоря уже о волках.

Я не знал, что ей ответить.

В другой раз она спросила меня о медальоне.

— А эта штука на шее у тебя для чего, сынок? На турецкую монету похожа.

Я рассмеялся.

— Это вроде опознавательного знака для солдат, чтобы нас узнали, если убьют. Вот тут, под изображением Святой Марии, есть номер, видишь?

Тетя Фроса надела очки, забавные очки с треснувшими стеклами.

— И кто тебе это дал?

— Начальники.

— Надо же! — сказала она и ушла, бормоча что-то.

Такие вот у нас разговоры с тетей Фросой. А Кристину я вижу редко и еще реже разговариваю с ней. Хотя именно с ней я хотел бы разговаривать чаще, особенно теперь, когда я более или менее прилично говорю по-албански. Но она не показывается на мельнице. Весь день хлопочет по хозяйству или вяжет. И даже когда приходит звать нас на обед, в дверях мельницы показывается всего на минуту. Скользнет по мне своими темными кроткими глазами и тут же отворачивается, я еще несколько секунд смотрю на ее каштановые волосы, а потом она исчезает.

Иногда она даже не спускается вниз, а кричит из окошка:

— Отец, обед готов!

Если мне случается в этот момент оказаться во дворе, она кричит мне:

— Солдат, скажи отцу, что обед готов.

А за столом она даже глаз не поднимает. Да и я боюсь оторвать взгляд от тарелки.

Потом я весь вечер думаю о ней и иногда выхожу к воротам, гляжу в ночной мрак, слушаю журчание мельничного ручья и мечтаю — о чем я только не мечтаю!

17 апреля 1943

По-прежнему приходят крестьяне с зерном для помола. Они рассказывают об удивительных событиях в освобожденных партизанами зонах. Создаются какие-то «советы», о которых раньше никто ничего не слышал, раздают зерно богачей, происходит что-то совершенно мне непонятное.

25 апреля 1943

Сегодня Кристина мне улыбнулась. Этой ночью на мельницу напали бандиты.

Мы все спали, когда залаяла огромная собака Балё. Я сразу проснулся.

Что бы это могло значить? — подумал я, и меня дрожь пробрала. Было поздно, почти полночь, в такое время никто не осмеливался выйти из дома.

Балё лаял еще яростнее, и я услышал, как поскрипывают деревянные ступеньки. Кто-то спускался в сени, где я спал. Это был мельник. Он сделал мне знак рукой, чтобы я следовал за ним, и тогда я заметил, что в другой руке он сжимал длинное ружье. Я взял большую дубину и пошел следом. Сердце у меня колотилось.

А если это они, подумал я, вдруг кто-то выследил, что я здесь?

Мельник остановился у ворот и прислушался. Снаружи не было слышно ни голосов, ни звука шагов. Им нет необходимости красться в тишине, подумал я.

Неожиданно донесся легкий скрип, затем что-то треснуло.

— Бандиты! — прошептал мельник и открыл ворота. Потом сделал несколько шагов в темноту, поднял ружье и выстрелил. О боже, я никогда не слышал, чтобы ружье стреляло с таким грохотом и изрыгало столько пламени. Уж очень оно было допотопное! Мельник снова поднял ружье и выстрелил в сторону мельницы, эхо раскатами отозвалось далеко в горном ущелье.

У мельницы послышались шаги. Мельник, пригнувшись, бросился вперед. Я — следом за ним, с дубиною в руке.

Пробежав немного, мы остановились. Перевели дыхание.

— Смылись, — сказал он. — Возвращаемся.

Мы молча повернули обратно.

— Ну? — спросила тетя Фроса, как только мы переступили порог. Они с дочкой сидели в темных сенях, в руке тетя Фроса держала палку.

— Бандиты, — сказал мельник.

— Бандиты, — повторил я, чувствуя, что в груди у меня потеплело от радости и тайной гордости. Никогда бы не подумал, что бежать, пригнувшись, преследуя в темноте бандитов, — радость.

— Чтоб они сдохли, — сказала тетя Фроса, — будто у нас других забот мало.

— Что ж, время военное, — сказал мельник. — Испугалась, Кристина?

— Испугалась, отец, — сказала Кристина. Никогда еще я не слышал более прекрасного голоса. Я пытался разглядеть в темноте ее глаза, но безуспешно.

— Ну что ж, спокойной ночи, солдат, — сказал мельник и первым стал подниматься вверх по ступенькам. За ним поднялись и они. Скрипнула последняя ступенька, и наступила тишина.

Утром я увидел на дверях мельницы сломанный замок и ощутил в душе щемящую пустоту.

25 мая 1943

Меня одолевают разные мысли, и чаще всего они крутятся вокруг Кристины. В голову лезет всякий бред. Я и сам знаю, что это бред, и тем не менее мне нравится о ней думать.

Вчера я валялся возле ручья и от нечего делать бросал в воду камешки. Вокруг шумели платаны, и журчание ручья навевало сон.

Неожиданно я услышал громкий шум, топот сапог, голоса, свист, стук лошадиных подков. Поднимаюсь и что же я вижу: наши цепью движутся в мою сторону! Я хотел бежать, но ноги отчего-то не слушались меня. Словно разбитый параличом, я не мог сдвинуться с места. Они приблизились и окружили меня со всех сторон.

— Это та самая мельница? — спросил один из них, подавая мне какой-то тайный знак.

— Да, — ответил я испуганно.

— А ну-ка, ребята, разнесем там все! — крикнул он и первым побежал вперед. За ним ринулись остальные. Следом за ними и я. Не знаю, почему ноги вдруг понесли меня сами собой, тело у меня стало ловким и быстрым, как будто меня расколдовали, я почувствовал, что зверею, — как в прошлом году, когда мы во время зимней операции сожгли шесть сел подряд.

Разъяренные, мы бежали вперед с дикими криками. Двое поджигали мельницу, трое тащили мельника. Его приволокли к порогу и застрелили.

Я вдруг подумал о Кристине. Взбежал по ступенькам дома. По лестнице спускали связанную по рукам и ногам тетю Фросу. Она увидела меня и плюнула.

— Ах, собака, шпион!

Но все мои мысли были о Кристине. Я ворвался в комнату, где она спала, и бросился к кровати, где лежала Кристина, вся дрожа.

— Нет, солдат, нет!

Но кровь ударила мне в голову. Скорей, скорей, говорил я себе, нельзя терять ни минуты.

Я сорвал одеяло, с яростью разорвал ее тонкую рубашку и бросился на нее.

— Солдат, а солдат!

Я вскочил. Издали доносился голос звавшей меня Кристины. Вокруг, как и прежде, пахло травой, спокойно журчала вода. Я немного вздремнул.

— Солдат, а солдат!

Я лениво пошел к дому. Кристина стояла у среднего окна.

— Тебя ищет мама, — сказала она мне.

Я все еще протирал глаза.

Если бы она знала, что за сон мне приснился!

25 июня 1943

Из Гирокастры все время приходят беженцы. Женщины с тяжелыми торбами за спиной несут детей, старики с трудом передвигают ноги. Паника страшная. Говорят, что скоро весь город сожгут. По слухам, его заминировали и собираются взорвать. Одним словом, все ожидают всяких ужасов.

Беженцы укрываются в селах. Часть уходит в освобожденные зоны, другие остаются в зонах, которые и не освобождены и не оккупированы, как село возле нашей мельницы.

Гирокастру регулярно бомбят. Иногда я залезаю на высокий платан возле запруды и смотрю на город. Он словно вцепился в склон зубами и когтями, и никакими силами его не отодрать, даже если наступит конец света. Я служил там год с небольшим и знаю почти все его улицы и переулки, почти всех, кто торгует выпивкой или котлетами. У меня есть даже знакомые в квартале Варош.

Обычно город бомбят в половине десятого утром и в четыре часа дня, поэтому, если нет никакой работы, я залезаю на дерево за полчаса до начала и жду, когда полетят самолеты. Смотрю направо, в сторону Грихота, где в длинных, новых казармах размещена наша дивизия; на высокий холм напротив Грихота, на вершине которого возвышается одинокая тэке, окруженная кипарисами; на церковь и христианские могилы внизу, на берегу; на мост через реку, где я столько раз стоял в карауле; на военный аэродром между рекой и холмом Святой Троицы; на городские кварталы; на ручьи и мосты, соединяющие разные части города.

Самолеты всегда прилетают точно по расписанию. Обычно они сначала показываются с севера, из ущелья Тепелены. Первыми открывают огонь зенитки Грихота. На таком расстоянии выстрелов не слышно, только видны белые облачка разрывов. Затем открывают огонь зенитки на холме, на котором стоит тэке, но и они не причиняют самолетам большого вреда. Те спокойно летят прямо к городу, и я хорошо представляю, как в эти минуты в Гирокастре воют сирены и люди разбегаются по подвалам, и остается только удивляться, что весь этот страх и ужас на город нагоняют вот эти два-три малюсеньких пятнышка, которые летят, сверкая и переливаясь в лучах солнца, словно серебряные монетки, заброшенные высоко в небо.

Последними стреляют зенитки, установленные на высоких башнях крепости. Отсюда хорошо видно, как маневрируют пилоты, как снижаются самолеты, как они отвесно пикируют на военный аэродром или на крепость, а затем снова взмывают ввысь и снова пикируют, сбрасывая тяжелые бомбы.

Черный дым поднимается к небу из разрушенных зданий, а затем самолеты улетают туда, откуда прилетели, спокойные и сияющие, как будто совершенно ничего и не произошло.

Все это видно днем, а ночью в Гирокастре, как и положено, затемнение. С наступлением вечера все постепенно исчезает, растворяясь в темноте. Сперва мрак поглощает переулки, низкие домики, мост через реку, затем все кварталы по очереди, начиная с нижних и, наконец, крепость, колокольни, минареты с гнездами аистов наверху.

Вечером, когда я пытался разглядеть город, бесследно исчезнувший во мраке, точно его никогда и не существовало, мне подумалось, что вот, пришли такие времена, когда нельзя обойтись без затемнения и мир должен прятаться от самого себя. И я вспомнил такую же ночь три года назад, когда нашей роте впервые довелось пройти через ночную Гирокастру, мы направлялись тогда на юг.

Ночь была темная, душная. Мы были грязные, усталые, нам все осточертело, но едва мы добрались до казарм Грихота, где нам предстояло переночевать, как потребовали, чтобы нас отвели в публичный дом. Командование разрешило нам пойти. Мы все оживились и прямо как были — грязные, небритые, не снимая оружия, снова построились и вышли из больших ворот. Публичный дом был в центре Гирокастры, и нам, после долгого перехода, нужно было пройти еще километр с лишним, чтобы попасть туда. Но теперь идти нам было намного легче. Мы шли строем по темному городу, отпуская похабные шуточки, подтрунивая друг над другом, и чувствовали себя счастливыми. Ночью петь было запрещено, иначе один бог знает, как бы мы разошлись. Это были мгновения подлинного счастья для солдат, летней ночью идущих вместе, строем, по безопасной дороге, с винтовками, поставленными на предохранитель. Помню как сейчас, кто-то тихонько насвистывал старинную песенку, а я вглядывался в пугающий силуэт горы Люнджерии, возвышающейся слева, — она словно была совсем рядом, рукой можно дотянуться, справа чернела гора Мали-и-Гьер, на склоне которой, невидимый, распростерся город.

У моста через реку нас проверили часовые на контрольно-пропускном пункте, а затем, чтобы сократить путь, мы свернули с дороги и пошли прямо через поля.

Мы добрались до квартала Варош и стали подниматься вверх по крутым улочкам. Город казался вымершим. Ни одного огонька не было видно — все окна были закрыты. Наши тяжелые альпийские башмаки гремели по мостовой, и наверняка люди, притаившиеся за ставнями и тяжелыми дверями домов, дрожали от страха, опасаясь, что начнется новая резня. Если бы они знали, куда мы идем!

Наконец мы оказались перед «домом», как мы его между собой называли. Ночь была непроглядно-черная, душная. Мы остановились у ворот, офицер толкнул их и вошел внутрь.

В доме было тихо и темно. Внутри, похоже, не было ни одного клиента.

— Они что, спят? — с беспокойством спросил кто-то из наших. Мы все забеспокоились, потому что офицера не было уже долго.

— Даже если и спят, должны сразу встать, — сказал кто-то.

— Это точно, — сказал другой. — Мы солдаты, нас должны уважать. Тем более что мы здесь транзитом.

— Сегодня мы живы, завтра нас нет, — сказал кто-то тонким простуженным голосом.

Но ворота открылись, вышел офицер, и мы все столпились вокруг него.

— Ну? — это кто-то спросил из темноты.

— Слушайте меня, — сказал офицер. — Сейчас пойдете. Только соблюдать порядок, а не то всех обратно отправлю. А ну-ка, становись в очередь!

Мы выстроились в какое-то подобие очереди. Нам не терпелось поскорее зайти в дом.

— Внимание, — сказал офицер. — Внутри темно, потому что окна из-за жары открыты, и свет включать нельзя. И чтобы никто не вздумал зажечь спичку или зажигалку, а не то пожалеете. Здесь как раз рядом контрольный пункт с пулеметом.

— Все ясно, — ответили сразу два-три голоса. — На черта нам свет? Мы и в темноте отлично справимся.

— И то верно, ведь нам не свет нужен, нам нужно…

— Заткнись, сволочь, — прорычал офицер, — соблюдать тишину! Давайте первые пять-шесть человек.

Первые рванулись, толкая и пихая друг друга, и исчезли в темноте двора.

— Винтовки не перепутайте, — крикнул им офицер. Затем повернулся к нам. — Еще шестеро пошли со мной, — сказал он.

Среди этих шестерых был и я. Мы вошли, и кто-то закрыл за нами ворота. Мы шли, пошатываясь, словно пьяные, по вымощенному камнем двору, затем поднялись по ступенькам и вошли в коридор. В коридоре было темно и невыносимо жарко, хотя все двери и окна в комнатах были открыты.

— Тихо, — сказал женский голос, принадлежавший, скорее всего, хозяйке.

Мы стояли, сбившись в кучу, и не знали, куда нам идти. В темноте мы расслышали, как офицер что-то прошептал хозяйке, и она повела его куда-то, наверняка в комнату к самой красивой. Затем снова послышались шаги, и через несколько секунд я остался в коридоре один, а мои приятели куда-то исчезли, будто их проглотила темнота. Я побрел во мраке и вдруг услышал вздохи. Кровь ударила мне в голову, я вошел в первую же открытую дверь и снова услышал тяжелое дыхание. Я сразу же вышел и вошел в другую дверь. В темноте, в углу, я заметил что-то смутно белеющее. Я вошел, сделал два шага и остановился.

— Иди сюда, — позвал меня ласковый голос.

Я, слегка робея, подошел, протянул руки и дотронулся до нее.

Она была совершенно голая. Мои руки скользили по ее влажному от пота телу, в глазах у меня потемнело, и я не видел даже, где находится кровать.

— Сними оружие, — спокойно сказала она.

Я послушался ее и прислонил винтовку к стене. В темноте я не мог разглядеть ее лицо, но, судя по голосу и по груди, она была молода.

— Извини, — сказал я через несколько минут, расслабившись в ее объятиях. — Извини, я такой грязный.

— Ничего, — равнодушно ответила она, это значило, что она давно привыкла к солдатскому поту.

— Куда направляетесь? — спросила она.

— На юг, — ответил я, — на войну.

Я попытался разглядеть ее, но это было невозможно. Черты ее лица расплывались, как кадры фильма, когда кинопроектор не в порядке. Я медленно встал, взял винтовку, перекинул ее через плечо и, повернувшись, посмотрел еще раз в сторону смутно белеющего в углу пятна.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила она равнодушно. Я осторожно спустился, нащупывая ногой ступеньки. Те, что уже побывали там, ждали снаружи, молча курили, сидя на каменных скамьях у ворот, поставив винтовки между коленей.

Через час мы снова шли по дороге, но теперь уже не слышно было ни разговоров, ни шуток, ничего, кроме нестройного топота по камням дороги, и снова мы были усталые, утомленные и грязные, как черти.

— Чертова темнота, — пробормотал кто-то словно про себя, но никто не отозвался, и мы продолжали молча идти к Грихоту.

Потом, много позже, когда наша дивизия снова проходила через Гирокастру, мы хотели снова пойти в публичный дом, но нам сказали, что он закрыт. Я плохо помню, из-за чего, припоминаю только, что говорили о каком-то несчастном случае, одну из девушек убили, а после увезли и остальных. Когда я услышал об этом, мне вспомнилась та девушка во мраке, к которой я пришел той душной ночью, и я подумал: не ее ли убили? Но может, убили вовсе и не ее. Там было, помнится, пять или шесть, самое большее семь женщин.

29 июня 1943

Кристина очень похорошела, и у меня просто сердце замирает, когда я ее вижу. Позавчера она мыла ноги в ручье. Какие же они у нее красивые. У нее все красивое. Особенно глаза. Темные, мягкие, в них есть что-то вечернее, я даже сам не знаю, как их описать. И взгляд совершенно загадочный. Вообще, глаза у албанских девушек загадочны, как иероглифы. Испуганные иероглифы, очень испуганные. Или это только, когда они видят нас, чужих солдат?

Бог его знает!

13 июля 1943

Всю ночь по шоссе в сторону Гирокастры, на север, шли войска. Видны были огни грузовиков. Похоже, какая-то часть передислоцируется.

21 июля 1943

В соседнем селе полно баллистов. Те, что приходят на мельницу молоть зерно, рассказывают, что уже с неделю баллисты расположились там, как у себя дома. Весь день жрут и пьют, а по ночам поют. Совсем жизни не стало бедным крестьянам. Хорошо, что наша мельница стоит несколько в стороне, а то бы они и сюда нагрянули.

На всякий случай мельник велел мне прятаться, если я вдруг увижу их белые телешэ с вышитыми впереди большими двуглавыми орлами. И Кристине он велел прятаться.

Я сижу и думаю: если бы пришли баллисты, и мы с Кристиной где-нибудь спрятались бы, и ей было бы страшно, и я сжал бы ее в объятиях, чтобы успокоить, я чувствовал бы ее тело совсем рядом, мы были бы вдвоем, только вдвоем!..

Но в жизни ничего подобного не происходит. Так бывает только в фильмах.

Мне страшно хочется пойти в кино.

3 августа 1943

Вчера после обеда все время трещал пулемет. Вечером баллисты удрали из села. Село снова заняли партизаны и опять создали «совет». Нам обо всем этом рассказали двое крестьян, которые пришли сегодня еще до рассвета молоть зерно. Кристина сегодня нежно на меня посмотрела. В последнее время я замечаю в ней что-то новое, что-то удивительное, таинственное.

Я каждый день мечтаю о ней. Конечно, я ее люблю. Я в этом даже не сомневаюсь. Люблю безнадежно, совершенно безнадежно, потому что я всего-навсего бывший солдат армии, которую вот-вот разобьют, всего-навсего батрак-иностранец, побежденный, одним словом, вообще никто. Таким меня сделали диктатор и фашизм.

6 августа 1943

Кристина через неделю выходит замуж. Я узнал об этом совершенно случайно. Я даже и понятия не имел, что она давным-давно помолвлена. Вчера я просто так спросил у тети Фросы, когда она набирала воду в ручье.

— Что это вы и днем и вечером все сидите за ткацким станком?

— Да вот, время пришло, — сказала она. — Пришло время, сынок.

— Какое? — спросил я.

— Как это какое? На следующей неделе дочь замуж выходит, ты что, не знаешь?

— Нет, — ответил я, — не знаю. — И голос мой прозвучал так тихо, что она подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. Я попытался скрыть свое замешательство, а потом спросил себя: а какого черта, почему я должен скрывать, что мне не по себе?

Поняла она или не поняла, что в моей душе творится, не знаю. Она еще раз взглянула на меня и сказала:

— Так уж, сынок, устроено, приходит время, и девушку отдают замуж. И ты тоже вернешься домой, когда кончится эта война, и твоя мать тебя женит на какой-нибудь красивой девушке, и заживешь ты счастливо.

Когда она это проговорила, я просто руками за голову схватился, мне показалось, что она меня пожалела, и я почувствовал в груди страшную боль, рвущую мне душу.

Я пошел к мельничному ручью, сел на землю и сказал себе: ты выходишь замуж, Кристина. Выходишь замуж — вот и все.

20 августа 1943

Дни потекли скучные, монотонные. Потихоньку подкрадывается осень, и неизвестно, чего от нее ждать.

Кристина вышла замуж. Прошлым воскресеньем приехали сваты и забрали ее. Шесть всадников, все вооруженные. На дорогах стало небезопасно, и албанцы, которые и в мирное-то время разъезжают с оружием в руках, сейчас ни на минуту не расстаются с винтовкой. Свадьбу не играли. Мужчины посидели за софрой, [13]Деревянный низкий круглый стол.выпили немного ракии. Выпить как следует, в таких случаях это положено, они не могли, потому что им предстоял долгий путь. И меня пригласили за софру, но прибывшие не перемолвились со мной ни единым словом, будто меня и не было вовсе.

Двумя днями раньше мне тоже захотелось сделать какой-нибудь маленький подарок Кристине. Но что? У меня ничего с собой не было. Я попытался вырезать из дерева нож, как это делают албанские крестьяне, но у меня ничего не получилось. Тогда я решил отдать ей медальон. Она несколько раз внимательно его разглядывала.

— Возьми, — сказал я ей, — от меня на память.

Она обрадовалась и взяла медальон.

— Святая Мария?

— Да, — сказал я.

— Кто тебе ее дал? — спросила она. — Мама?

— Нет. Начальство.

— А зачем?

— Чтобы меня ни с кем не перепутали, когда убьют.

Она засмеялась.

— Откуда ты знаешь, что тебя убьют?

— Ну, если убьют.

— Кристина! — позвала тетя Фроса со двора.

Она сказала «спасибо» и убежала.

Вот так я отдал ей то единственное, что у меня было. А зачем мне этот медальон? Уж если я пропал, так пропал. Я еще жив, но уже пропал, и не хочу я, чтобы меня опознавали после смерти.

Обед закончился. Сваты поднялись, перекинули через плечо винтовки и сели на коней. Один из них, белый, весь изукрашенный, предназначался для Кристины. Кристина плакала. Плакала и тетя Фроса, а мельник курил трубку и молчал. Затем они обнялись с дочерью, а я сидел молча в стороне, и мне хотелось, чтобы она хотя бы сейчас, в последний момент, на меня посмотрела. Но глаза у нее были полны слез, и плечи вздрагивали. Какая она была красивая! Я тоже хотел попрощаться, но почему-то не осмелился подойти к лошадям, может быть, из-за молчаливых суровых сватов или, может, еще из-за чего, я и сам не знаю. Знаю только, что я одиноко сидел в стороне, и никто даже и не вспомнил обо мне, и я остро, как никогда, почувствовал себя чужим и лишним среди этих людей.

Кони тронулись. Кристина в последний раз обернулась, а всадники уже приближались к зарослям. Сначала в кустарнике скрылись кони, затем спины людей и, наконец, длинные черные стволы винтовок. Мы втроем в полном молчании поплелись обратно. Мельник с женой вошли в дом, а я упал ничком на траву возле ручья. На душе у меня было тяжело, и я вдруг горько заплакал.

Я и сам не знаю, отчего я плакал. Плакал не по уехавшей Кристине, нет, я плакал скорее о себе самом.

24 августа 1943

Уже несколько ночей по шоссе в сторону Гирокастры непрерывно движутся войска. Похоже, в ближайшее время что-то должно произойти. Крестьяне, которые приходят на мельницу, рассказывают, что в селах опять полно беженцев из города. Беженцы повсюду — и повсюду запах пепелища, они словно приносят его с собой. Все ждут еще больших бед.

Говорят, что в наших краях уже появлялся «Голубой батальон». Одни утверждают, что он по ту сторону горы Люнджерии, другие — что его видели гораздо ближе. По ночам меня опять одолевает страх. Сплю я плохо, все время вскакиваю и прислушиваюсь.

Я очень тоскую по Кристине.

1 сентября 1943

Дует холодный осенний ветер. Иногда меня охватывает ужасная тоска, и мне кажется, что дни мои сочтены, хотя мне всего двадцать два года. У меня такое чувство, что я заблудился в пустыне.

Часто я сижу у ручья. Здесь мне нравится больше всего.

Сижу и смотрю на спокойно текущую воду — по ней плывет то листок, то коряга, а то совсем ничего — только зыбкие отражения.

Мне вспоминаются те дни, когда наша дивизия проводила военные операции в албанских селах. Я хорошо помню оросительные каналы, которые встречались нам повсюду. Не знаю, почему эти, лопатами вырытые каналы с тихой, спокойной водой так волновали меня. Ничто мне не вспоминалось потом так подробно и четко, как эти албанские каналы. Я шел вдоль них с винтовкой за плечом, и мне было не по себе. Они тревожили меня, вызывали смутный страх. Мне казалось, что они будят во мне какой-то древний инстинкт, вынуждают меня что-то совершить.

Я читал как-то в гимназии одну книгу. Не помню автора. Там шла речь о древних инстинктах, просыпающихся иногда в волкодавах. То же самое происходило и со мной, когда я видел воду в каналах. Она будила во мне в это жестокое время какие-то старые, забытые чувства. Они меня к чему-то призывали. Я прислушивался к вечному, несмолкающему журчанию воды, и наверняка возле какого-нибудь оросительного канала у меня появилась смутная мысль дезертировать, она укреплялась во мне все сильнее.

И теперь я прихожу часто к ручью, сажусь возле него и думаю о том, что, кто знает, может, придут лучшие, нормальные дни и для нас, бывших солдат, которые и сами не знают, кто они такие и что их ждет впереди.

5 сентября 1943

Тишина. Начали желтеть листья. Сегодня утром, высоко-высоко в небе, над нашими головами, пролетело несколько сотен самолетов на северо-восток.

Кто знает, из каких краев они прилетели и какие края летят бомбить! Небо открыто со всех сторон.

Как мир до всего этого докатился?