Онлайн чтение книги Ожерелье королевы The Queen's Necklace
XXXIV. ДОПРОСЫ

Пока г-н де Крон беседовал таким образом с Калиостро, г-н де Бретейль явился в Бастилию от имени короля, чтобы допросить кардинала.

Свидание между этими двумя врагами могло быть бурным. Господин де Бретейль знал гордость г-на де Рогана; он уже отомстил кардиналу так жестоко, что мог отныне придерживаться учтивости по отношению к нему. Он был с ним более чем любезен. Господин де Роган отвечать отказался.

Хранитель печатей настаивал, но кардинал де Роган объявил, что отдает себя решению парламента и судей.

Господину де Бретейлю пришлось отступить перед непоколебимой волей обвиняемого. Он велел позвать г-жу де Ламотт, которая была занята сочинением мемуаров.

Господин де Бретейль честно объяснил ей ее положение, которое она сама понимала лучше всех. Она отвечала, что имеет доказательства своей невиновности, которые предъявит, когда будет нужно, и г-н де Бретейль заметил, что ей нечего медлить с этим.

Жанна рассказала ему всю выдуманную ею басню; в ней она продолжала обвинять всех и вся намеками и утверждать, что ей неизвестно, откуда явились подложные документы, в составлении которых ее обвиняли.

Она также объявила, что теперь дело передано в ведение парламента и что она не скажет ни слова чистой правды иначе как в присутствии кардинала и в зависимости от тех обвинений, которые он выдвинет против нее.

Тогда г-н де Бретейль сказал ей, что кардинал объявляет ее виновной во всем.

— Во всем? — спросила Жанна, — и в краже?

— И в краже.

— Потрудитесь передать господину кардиналу, — холодно сказала Жанна, — что я советую ему оставить такой дурной способ защиты.

Вот и все, чего можно было от нее добиться. Но г-н де Бретейль не был удовлетворен. Ему нужны были более интимные подробности. Его логический ум требовал изложения причин, заставивших кардинала проявить такую дерзость по отношению к королеве, а королеву — обрушить на кардинала такой сильный гнев.

Ему необходимо было найти истолкование всех протоколов, собранных графом Прованским и вызвавших в обществе такой шум.

Хранитель печатей был умный человек и умел влиять на женщин; он обещал г-же де Ламотт все, что ей угодно, если она предъявит прямое обвинение против кого-либо.

— Берегитесь, — говорил он ей, — своим молчанием вы обвиняете королеву; если вы будете упорствовать в этом, то остерегайтесь: вы будете признаны виновной в оскорблении величества. Это бесчестье, это виселица!

— Я не обвиняю королеву, — сказала Жанна, — но почему обвиняют меня?

— Тогда скажите, кого вы считаете виновным, — непреклонно продолжал де Бретейль, — у вас есть только это средство обелить себя.

Но она хранила осторожное молчание, и это первое свидание с хранителем печатей не привело ни к чему.

Между тем прошел слух, что всплыли новые улики, что бриллианты проданы в Англии, где г-н де Вилет был задержан агентами г-на де Верженна.

Первый натиск, который пришлось выдержать Жанне, был ужасен. На очной ставке с Рето, которого она считала своим союзником до гроба, она с ужасом услышала, как он смиренно сознался в совершенных подлогах, в том, что он написал расписку в получении бриллиантов и письмо от королевы, подделав подписи ювелиров и ее величества.

Спрошенный о мотиве, руководившем им при совершении этих преступлений, он ответил, что сделал это по просьбе г-жи де Ламотт.

Взбешенная, выведенная из себя, она отпиралась от всего и защищалась как львица; она уверяла, что никогда не видела и не знала никакого г-на Рето де Вилета.

Но ее ожидали еще два сильных удара: ее губили два показания.

Первое дал разысканный г-ном де Кроном кучер фиакра, что в день и час, указанный Рето, возил на улицу Монмартр даму, одетую таким-то образом.

Кто же могла быть это соблюдавшая такую таинственность и осторожность дама, которую кучер посадил в фиакр в квартале Маре, как не г-жа де Ламотт, жившая на улице Сен-Клод?

А как отрицать тесные отношения, существовавшие между обоими соумышленниками, когда один свидетель утверждал, что накануне дня святого Людовика он видел г-жу де Ламотт, выходившую из почтовой кареты, на козлах которой сидел Рето де Вилет. Его легко было узнать по беспокойному выражению лица и бледности.

Этим свидетелем был один из главных слуг г-на де Калиостро.

Услышав имя графа, Жанна встрепенулась и забыла всякую осторожность. Она обрушила целый поток обвинений на Калиостро, который будто бы своими чарами и колдовством подчинил себе кардинала де Рогана и внушил ему преступные мысли против королевского величества.

Это было первым звеном обвинения в прелюбодеянии.

Господин де Роган, защищая Калиостро, защищался сам. Он так упорно отрицал все, что Жанна, вне себя, в первый раз выставила против кардинала обвинение в безумной любви его к королеве.

Господин де Калиостро сразу потребовал, чтобы его, Калиостро, заключили в тюрьму, тогда он сможет доказать всем свою невиновность. Его желание было исполнено. Обвинители и судьи все более горячились, как то всегда случается при первом проблеске истины, а общественное мнение тотчас стало на сторону кардинала и Калиостро против королевы.

Тогда-то несчастная Мария Антуанетта, чтобы объяснить, почему она упорно настаивает на судебном расследовании, приказала обнародовать полученные королем донесения о ее ночных прогулках и потребовала от г-на де Крона, чтобы он рассказал все, что ему было известно.

Искусно направленный удар обрушился на Жанну и едва не погубил ее совершенно.

Судебный следователь во время заседания следственной комиссии потребовал от г-на де Рогана, чтобы он сообщил все, что знает об этих прогулках в версальском парке.

Кардинал возразил, что не умеет лгать, и призывал в свидетели г-жу де Ламотт.

Эта последняя заявила, что в Версале не было никаких прогулок с ее согласия или ведома.

Она объявила ложными все протоколы и донесения о том, что она была в парке как в обществе королевы, так и с кардиналом.

Эти показания могли бы совершенно обелить Марию Антуанетту, если б можно было верить женщине, обвиняемой в подлоге и краже. В ее же устах это звучало не оправданием, а угодливостью, и королева не пожелала принять такого оправдания.

И в то время как Жанна громко кричала о том, что никогда она не была ночью в версальском парке, что ей никогда не было ничего известно о личных делах королевы или кардинала, появилась Олива́ в качестве живой улики. Эта улика заставила всех изменить мнение, она разрушала все сооружение лжи, нагроможденной графиней.

Как она не погибла, погребенная под обломками? Как могла она подняться, дыша еще большей ненавистью, став еще опаснее? Это чудо мы объясняем не только ее могучей волей, но и злым роком, преследовавшим королеву.

Каким страшным ударом была для кардинала очная ставка с Олива́! Наконец г-н де Роган убедился, что обманут самым гнусным образом. Каково человеку с тонкими и благородными чувствами узнать, что искательница приключений, в компании с какой-то негодяйкой, довела его до того, что он громко высказывал свое презрение французской королеве, женщине любимой им и оказавшейся невиновной!

По нашему мнению, впечатление, произведенное на г-на де Рогана появлением Олива́, могло бы быть самым драматическим и важным моментом этого дела, если бы, придерживаясь исторических фактов, нам не предстояло опуститься до описания грязи, крови и ужасов.

Когда г-н де Роган увидел Олива́, эту королеву с уличного перекрестка, и вспомнил розу, пожатия рук и купальню Аполлона, он побледнел и охотно пролил бы всю кровь свою у ног Марии Антуанетты, если б она предстала в эту минуту рядом с Олива́.

Какие угрызения совести он почувствовал, какие мольбы о прощении рвались из глубины его сердца, как страстно хотелось ему слезами омыть подножие трона, к которому он однажды бросил свое презрение вместе с сожалением об отвергнутой любви.

Но и это утешение не было дано ему; он не мог признать разительное сходство Олива́ с королевой, не выдав этим своей любви к настоящей королеве; признание в своем заблуждении становилось обвинением, ложилось на него позорным пятном. Он не мешал Жанне все отрицать. Он замолчал.

И когда г-н де Бретейль вместе с г-ном де Кроном хотели заставить Жанну высказаться более подробно, она сказала:

— Лучшее средство доказать, что королева не гуляла ночью в парке, — это показать женщину, похожую на королеву и уверявшую, что была в парке. Ее показали, и отлично!

Этот гнусный намек имел успех. Он опять ставил под сомнение правду.

Но так как Олива́, в своей чистосердечной тревоге, приводила всевозможные подробности и доказательства, не забывая ничего, и так как ее рассказу верили более, чем словам графини, то Жанна прибегла к отчаянному средству: она созналась во всем.

Она созналась, что возила кардинала в Версаль; что его высокопреосвященство непременно хотел видеть королеву, уверить ее в своей почтительной преданности. Она созналась, потому что чувствовала, что за ней стоит целая партия, которой она лишится, если будет упорствовать в своем запирательстве; она созналась, потому что, обвиняя королеву, приобретала приверженцев в лице ее многочисленных врагов.

И вот уже десятый раз в продолжение этого сатанинского дела роли переменились: кардинал становился жертвой обмана; Олива́ — распутной женщиной без всякого признака поэтичности и ума; Жанна — интриганкой, ибо она не могла выбрать лучшей роли для себя.

Но для успеха этого гнусного плана надо было, чтобы и королева играла какую-нибудь роль, и ей навязали самую отвратительную, презренную и унижающую ее достоинство роль — роль легкомысленной кокетки, гризетки, любительницы обманных проделок. Мария Антуанетта превращалась в Доримену, составляющую с Фрозиной заговор против Журдена — кардинала.

Жанна заявила, что эти прогулки происходили с позволения Марии Антуанетты, которая, прячась за деревьями, до упаду смеялась над страстными речами влюбленного г-на де Рогана.

Вот что выбрала себе в качестве последнего ретраншемента эта воровка, не знавшая, чем прикрыть свою кражу; она выбрала королевскую мантию Марии Терезы и Марии Лещинской.

Королева не могла выдержать тяжести этого последнего обвинения, лживость которого она не могла доказать, потому что Жанна, доведенная до крайности, объявила, что предаст гласности все любовные письма кардинала к королеве… И действительно, у нее были эти письма, дышавшие безумной страстью.

Королева не могла доказать лживость этого обвинения, потому что мадемуазель Олива́, утверждавшая, что Жанна побуждала ее приходить в версальский парк, не имела доказательств, подслушивал кто-нибудь за деревьями или нет.

Наконец, королева не могла доказать свою невиновность еще и потому, что слишком многим людям было выгодно принять эту низкую ложь за истину.