Онлайн чтение книги Тройная медь
1 - 11

Как будто дарится кому-то...

Нет! Свою жизнь он никому дарить не собирается. Одно дело — сочинять и мысли и чувства, иное — собственная жизнь, это сложнее и значительнее любых законов, кодексов, моральных устоев... В конце концов у большинства людей тайная грязь их мыслей и поступков покоится где-то в глубине памяти под рябью самых обычных и даже прекрасных слов, изменений выражения лица, жестов, которым так хорошо обучили современного человека кино и телевидение... Отработанные методы маскировки. А метод, как известно, есть душа, содержания. Вот и живут люди. И еще как живут! А он что же?!

Нет! Что бы с отцом ни случилось, надо жить, как жил прежде,— с гордо поднятой головой. Он не из тех, кто, боясь несчастий, сами себе их суеверно придумывают или усугубляют до несчастии мелкие неприятности и потому никогда не бывают счастливы по-настоящему... И эта девочка будет принадлежать ему. Во-первых, он ее любит, а во-вторых, появилось соображение чисто практическое: на случай, если с отцом это произойдет, надо подстраховаться. Ведь друзья отца не станут хлопотать о целевой заявке в московский институт, и на кафедре остаться не удастся... Фарисеи! Но если жениться на Ивлевой, московскую прописку он получит автоматически, а при свободном распределении устроиться здесь поперспективнее — дело техники…

Да, надо все сделать, чтобы стать хозяином этой золотистой головки и синих глаз. И когда, она, будет его, для него удовольствием станет напоминать ей прошлую осень и поездку в Дагестан... Она заплачет, она ему руки целовать будет...

Жить — это не просто страдать или радоваться; истинная полнота жизни — лишь в полноте обладания тем, чего жаждешь.

Ивлева — тихоня, скромница. А мать, оказывается, по заграницам разъезжает; машина вон какая… Отец, как выяснилось,— писатель. Ничего рассказики, правда, немного манерные, но это же не помешает ему, Андрею Юрьевскому, пробиться со своими стихами на страницы какого-нибудь журнала... Раз бы только пробиться, а там уж он найдет и нужных людей, и способы сделать себе имя...

В субботу надо быть на дне рождения ее матери. Обязательно! Очаровательная женщина Ирина Сергеевна. Такую приятно иметь союзницей и тещей... Конечно, в субботу — цветы. Розы. Белые и алые. Зимой розы производят на женщин особое впечатление.

Розы он достанет. Деньги есть. Деньги есть, вот что важно! Сейчас быть человеком стоит дорого...

Он отошел от окна, вынул из-под диванной подушки сберегательные книжки и аккуратно перелистал, В каждой было по девять тысяч. И он с удовольствием вообразил за махонькими цифрами красные, фиолетовые, зеленые, коричневатые пачки купюр... Потом взял первую попавшуюся на глаза толстую книгу, старый учебник истории, достал лезвие бритвы и принялся тщательно вырезать в учебнике тайничок для этих книжек.

3

Был одиннадцатый час утра — самая работа. Все уже пришли в себя после воскресного отдыха. И мартовское, солнце просунулось наконец меж корпусами других цехов, пробило запыленную стеклянную стену и двумя широкими плоскими лучами наискось пронзило синеватую дымку, маслено расплывшись на стальном боку только что снятой с расточного станка колонны. А в самом дальнем углу цеха оно празднично осветило привезенный со сборки и поставленный перед воротами малярки готовый станок.

Эти яркие пятна заставили Федора Полынова оторвать взгляд от светящегося и сыплющего искорками кончика резца. Он любил эти солнечные минуты среди бархатисто хакающих, взвизгивающих, скрежещущих в каком-то едином ритме громадин. Он ощущал в такие минуты все это, кем-то давно придуманное, сработанное, не отголосками чьих-то мыслей и чувств, но своим кровно, подчиненным только его усталым от металла рукам, его мозгу, закрепощенному двумя токарными станками — черновой и первой чистовой обработки,— да еще приспособлением для центровки заготовок, между которыми он приучил себя двигаться с точностью, близкой к точности этих механизмов.

Он остановил станок чистовой обработки, взял штангель, промерил заготовку, погладил ладонью теплый, чуть шероховатый металл, снова пустил станок и, посмотрев удовлетворенно, как с ленивой правильностью свертывается и коротко отсекается васильковая стружка, повернулся к приспособлению. Для центровки, возле которого огромными рыжими грибами выстроились заготовки для шпинделей. Эти были из последней партии семидесятипятикилограммовых. Его радовало, что до него время уже поработало с ними — заготовки постояли под ветром, дождем и снегом, и естественное старение, сняв внутреннее напряжение металла, сделало его податливее в обработке.

Он наклонился подцепить тросом кран-балки очередную заготовку, одним движением застропалил ее, нажимая кнопку на пульте, поднял заготовку, подвел к приспособлению и, одной рукой придерживая, стал с колокольным звоном отбивать у нее кувалдой с торцов ржавчину. На этот звук к нему обернулся Чекулаев, сидевший возле своего фрезерного станка на колченогом стуле, притащенном им сюда из цехового буфета. Чекулаев подмигнул Федору и горящей сигаретой, зажатой большим и указательным пальцами и особенно яркой на фоне черной ладони, нарисовал в воздухе сердце и снова подмигнул.

Федор опустил глаза, и руки его с непривычной суетливостью, словно сами по себе, накинули на заготовку стальные манжеты, отцепили трос, включили приспособление...

Странная власть над ним была теперь у Чекулаева; небрежно мог он касаться его сердца. И Федор сам дал ему на это право, не представляя, как беззащитен человек в любви. Когда Алена уехала в Дагестан, он как-то вечером и рассказал все Чекулаеву... Мучительно тянуло говорить и говорить о ней с кем угодно. Слова будто давали надежду, что и она его любит. И пока рассказывал Чекулаеву, чувствовал какое-то восторженное забвение, а теперь презирал себя за тот разговор.

Да и о чем было говорить? Несколько раз по часу-полтора дожидался ее на автобусной остановке и, едва заметив, что она идет от метро, старался стать так, чтобы она не могла его не увидеть. Когда же Алена его окликала и улыбалась ему, он с часто бьющимся сердцем пытался разыграть случайность встречи. В автобусе молчали, лишь изредка взглядывая друг на друга, потом он провожал ее до дома. Дважды сходили в кино, утром в будни — у него вторая смена, у нее сессия. В зале было мало народа, и у него временами появлялось чувство, что они совсем одни, и тянуло обнять ее за плечи, поцеловать... Раз после кино зашли к ней, пили чай, другой раз, в воскресенье, тетка ее отца попросила подремонтировать кое-что по мелочи — сделал. И еще забегал чинить старую пишущую машинку... Пока чинил, разговаривал с ее отцом. Всеволод Александрович то расспрашивал о родителях, и приходилось старательно уклоняться от ответа — правду говорить было стыдно,— то интересовался, внедряется ли у них на заводе бригадный подряд, и доказывал Федору, что такая форма организации труда исконна для России, еще Лев Толстой говорил об общине...

Чекулаев убеждал его, что за всеми этими разговорами один вопрос: нет ли у него, у Федора, умысла запустить когти в их дом, укорениться, а потом перестать с ними считаться? И Федор верил Чекулаеву, как поверил бы в любую преграду между своим чувством к Алене и ею, хотя и было обидно, что могут о нем так думать.

Когда Алена уехала на каникулы, в Дагестан, он решил за это время перебороть себя и никогда с ней не встречаться, не видеть никогда, забыть... Но стоило Алене, вернувшись раньше времени в Москву, самой разыскать его в общежитии, как он от радости и смущения, что вот она — и вдруг здесь, забыл обо всех сомнениях, опасениях и даже согласился пойти на день рождения Ирины Сергеевны...

Дом этот в тихом переулке, с отдельным, прямо из палисадника, входом, так что трудно было поверить в его, существование в самом центре Москвы, мучительно напомнил Федору детство. Они тоже жили в таком доме, правда, в бревенчатом, но, как и этот, двухэтажном, с такой же крутой деревянной лестницей наверх, в кабинет отца. Забраться туда было великой радостью, и все казалось таинственным и значительным: и ружья отца, и морской бинокль, и модель трактора, и старинные книги о животных и растениях, о Земле...

Но отличился он на дне рождения так, что, верно, Ирина Сергеевна навсегда ему запомнит, да и чем это обернется в отношениях с Аленой — непонятно.

Знакомый Ирины Сергеевны, тот самый Дима в меховом жилете, который доказывал Анатолию Сергеевичу, что нам у Запада еще учиться и учиться, уже собираясь уходить — он сказал, что опаздывает на какой-то посольский прием,— вдруг обратил внимание на Алену.

Федор стоял с Аленой у окна, рассматривая висевшие в простенке африканские маски, задумчивых чертей, отполированных до странной живости, и слушал, как Алена что-то о них рассказывает, не понимая толком сути слов, но переводя звуки ее голоса в желанный ему смысл.

Дима подошел к Алене как-то боком, крадучись, так что Федор подумал, он шутит, и вроде бы в шутку обхватил ее одной рукой за талию и, сказав с придыханием: «Что за прелесть!» — протянул было другую руку к ее подбородку.

Но Федор, повинуясь взгляду жалобных Алениных глаз, в исступлении мгновенно перехватил его руку и с такой силой сжал ее, что от смугловатого Диминого лица отхлынула кровь.

«Суши весла!» — сказал он Диме тихо. Плевать ему было, что Дима ходил здесь королем, что наверняка перебрал шампанского, что был старше него; если бы не страх, остекленивший черные Димины глаза, Федор бы врезал ему на память, на хорошую память.

Но подоспела Ирина Сергеевна и, конечно, не разобравшись в том, что произошло — не могла же она вступиться за человека, который так обошелся с ее дочерью,— сказала Федору, едва сдерживая раздражение: «Свою силу вы можете испытывать в другом месте и на своих приятелях…»

И Дима, отвернувшись от Федора и растирая руку, проговорил капризно и зло: «Ирэн, при покойном Сергее Ивановиче подобных обалдуев,— он боднул головой воздух в сторону Федора,— здесь просто не могло возникнуть. Это был д о м. Я всегда благоговейно...— Он снова повернулся к Федору: — Скажи спасибо, что ты в этом доме...»

До сих пор Федор был рад, что удержался от прямого удара правой. Удержался, поняв по вспыхнувшему красными пятнами лицу Ирины Сергеевны, по ее потерянной улыбке, что в чем-то Дима достал ее до живого. Торопливо начал он было подбирать слова извинения, но Алена сказала холодно и твердо: «Прости, мама. Наше с Федором время истекло. У нас билеты...»

Куда билеты, какие билеты?! Не было у них никаких билетов. А от этого «наше с Федором», с неожиданной бесповоротностью объединившего их в глазах ее матери, и этого Димы, и подошедшего к ним из другой комнаты красавчика студента, с которым Алена ездила в Дагестан, Федор запаниковал. И надо было уходить с Аленой, и так неловко было почему-то остаться наедине с ней, что и уходить не хотелось... Анатолий Сергеевич собирался показывать свой фильм о заповедниках и слайды из прежних поездок; с кухни соблазнительно тянуло жареным мясом; разговаривали, спорили, смеялись доброжелательные друг к другу люди, и он представлял себя среди них не чужим...

Заготовка вращается в центровальном приспособлении, но внезапно в ее равномерное гудение врывается пронзительный писк от станка Чекулаева.

«фреза полетела,— морщась, думает Федор,— менять надо...» Он смотрит в сторону Чекулаева и видит, как Бабурин, на каждом шагу распахивая коленями полы зеленого халата, со злой стремительностью чешет к пульту управления чекулаевского станка, вырубает его и оборачивается к Чекулаеву, все в той же позе, но со свежей сигаретой сидящему на стуле и словно не замечающему приближение мастера. «Сейчас начнется,— думает Федор.— Какой смысл перед перерывом ругать человека, и на обед настроение испортится и на работу после обеда».

В ту же минуту и другие станки затихают. Обеденный перерыв подкатил незаметно, будто и не понедельник. Из своей будки под крышей по железной лестнице спускается молоденькая бледная крановщица в спецовке, в ватнике, в пестрой косынке... Пора. Федор поочередно останавливает свои станки, быстро очищает их от стружки.

—А на хрена мне эти шесть рублей в день? — слышит он крик Чекулаева.— Какой нормальный человек за шесть рублей вкалывать будет? Ты?! Он?! — Он указывает пальцем в сторону Федора.— И он не будет. На моей сознательности выехать хотите.

—Ты мне не тычь,— не без некоторой осторожности говорит Василий Гаврилович.— И не ори, здесь не базар...

—Девять, куда ни шло. Я согласный... Только на этой лайбе,— Чекулаев носком тяжелого ботинка тычет в серую кучу стружек у станины фрезерного,— никому их не выдоить. Голяк! Не можете расценки повысить — не моя тоска. Вы мне обязаны дать заработать...

—Эй, будущий бригадир,— поманил Федора Василий Гаврилович,— можно на пару слов?

—Почему бригадир? — боком пробираясь между станками и подходя к ним, невольно спросил Федор и заметил, как Чекулаев покривил в усмешке губы.

—Есть такое мнение,— по обыкновению желая показать свою близость к начальству, значительно произнес Василий Гаврилович, поднял руку и слегка прошелся пальцами по растрепавшемуся коку. Со слов Чекулаева он знал, что Пожарский говорил с Федором об организации комплексной бригады, и считал вопрос решенным.— Будем создавать в цеху бригаду на подряде, а бригадиром, естественно, тебя. Ты у нас не то что некоторые.— Он выразительно посмотрел на Чекулаева.— Ты и многостаночник и рационализатор. К тебе массы присматриваются. Тебе и карты в руки.

«Я еще и согласия не дал, а Пожарский уже Бабурина подключил,— с некоторой обидой подумал Федор.— Бабурину-то в такой бригаде какой интерес?»

—Не знаю,— сказал он.

—Узнаешь, когда начнешь командовать и захочешь, чтобы как лучше было, а тот же Чекулаев примется перед тобой подобную кадриль выламывать. Как действовать будешь?

—А коллектив на что? — усмехнулся Федор, не желая принимать чью-либо сторону в споре между мастером и Чекулаевым.

—Коллектив,— вскидывая белесые брови, протянул Василий Гаврилович.— Запомни на всю оставшуюся жизнь: коллектив—это не значит, что коллективом все решается. Коренные вопросы решаются отдельными людьми...

—Сообразим по ходу дела,— перебил его Федор.

—Чего соображать,— прищурился Чекулаев.— Мне и нынче все ясно. Лично у меня ни которому мастеру и ни какому бригадиру веры нет. И ты, Федор, будешь — и тебе не будет.— Он вытащил из кармана черной спецовки свежий еще, по-цыгански пестрый ком ветоши и стал тщательно вытирать им руки.

—Что так? — спросил Федор, считая, что Чекулаев разыгрывает очередную свою шутку.

—Ты именно его спроси, соседа своего,— посоветовал Бабурин,— он тебе по любому вопросу ясность внесет от и до...

—Потому что у тебя,— говоря Федору, но пристально глядя на мастера, сказал Чекулаев,— в любом моменте трудового процесса свой интерес будет, не рабочий интерес, а свой, бригадирский. И будешь ты темноту с чернотой мешать, чтоб ради этого интереса любого работягу вот так,— он сжал ветошь в кулаке,— вот так держать, чтоб в случае чего его — к ногтю. Верно излагаю, Василь Гаврилович?

—Придумал, нечего говорить,— обиделся Федор.

—Именно что говорить нечего, давным-давно все ясно, как было, так и будет,— кроя всезнающую улыбку всеми морщинками своего лица, сказал Чекулаев и обратился к Бабурину: — Короче, Василь Гаврилович, или снимайте меня с этого динозавра или пусть на нем расценки восстановят, какие были, а нет, так на нет и суда нет. Меня вся страна ждет. Я и без водительских прав обойдусь... Как говорится, спасибо за внимание.— Он поднялся, бросил на сиденье стула ветошь и пошел к выходу, не дожидаясь Федора.

—Ну, подумаем, подумаем,— вслед ему примирительно сказал Бабурин и, призывая к сочувствию, кивнул Федору на утопающий в стружке фрезерный станок: — Видал? Как его убрать заставить? Буквально никак. А сколько таких! Вот тебе с чем придется дело иметь; бригадирство не сдельщина, сам за себя отвечать. Тут люди, а люди — ох! Люди разбаловались, такие все бойкие, в шапке не удержишь... А если бригада большая будет...

—Вижу все, не слепой,— отрезал Федор.

—Ну-ну. Если позволишь, совет тебе дам,— спокойно сказал Бабурин.— Чтобы твоя бригада липовой не получилась, как это у нас часто бывает для стопроцентного охвата очередным мероприятием, поработай-ка сперва, дружок, на всех станках, которые бригаде дадут. Узнаешь, как и почем, и потом сможешь полноправно требовать с любого человека. А то ведь только и сам намучаешься вдосталь и нужное дело загробишь.

—Это обдумать надо,— сказал Федор.

—Спасибо и на том. Всё. Общий перекур. Персональный привет.— Бабурин расслабленно вскинул руку и пошел между станками к стеклянной будке мастеров.

Одна стена будки была оклеена плакатными портретами киноактеров. Какими же счастливыми людьми казались они сейчас Василию Гавриловичу! Он чувствовал приближение перемен, и перемены эти были пугающими.

Стоило Василию Гавриловичу связать воедино призывные статьи в газетах о бригадном подряде, все, что говорилось об этом на собраниях, все толки и кривотолки, то выходило, если бригадный подряд укоренится на заводе, мастер в цехе, во всяком случае, такой мастер, каким он понимал себя, станет в конце концов фигурой лишней. Нужны будут не погонялы и надсмотрщики, а грамотные технологи, специалисты, чтобы консультировать бригаду; ему же образование было получать поздно...

И Василий Гаврилович с недавних пор переживал, словно уже происшедшее, то, как постепенно, за какой-то год-два, его фактическая власть на участке, возможность по своему усмотрению распоряжаться фондом заработной платы будет сперва урезана, а потом и вовсе перейдет либо к бригадиру, либо к совету бригады... или, черт знает, как там это еще окрестят... К тому времени до пенсии ему останется трубить несколько лет и, куда денешься, придется стать к станку... И после смены будет он стоять в очереди за пропуском у будки табельщицы и переодеваться в общей бытовке, а главное, некем ему будет распоряжаться кроме самого себя. Более того, он сам попадет в зависимость от тех, кем вчера командовал, начнут они ему выводить то, что именуется коэффициентом трудового участия. Это ему-то, кто в третий механический цех вложил душу, за нее отметки будут ставить сопливые приезжие мальчишки, баламуты, для которых нет ничего святого, которые нынче — здесь, завтра — там. Не жирно ли для них — его душа?! А уж Полынов в мутной водичке перемен дойдет до кондиции, станет посматривать сверху вниз, начальственно покрикивать... Как же, видали во множестве таких...

И что же надо было людям?! Ведь, работая на полную катушку, можно было заработать столько, что живи и радуйся. Да если сравнивать нынешнюю жизнь с послевоенной, которую он прекрасно помнил, то и сравнивать было нельзя.

Ехал ли он воскресным летним вечером с дачи по шоссе — к Москве катили и катили сплошным потоком легковые машины: народ возвращался с отдыха; хотел ли он купить цветной телевизор получше или новую мебель в свою однокомнатную квартиру — надо было искать, доставать, переплачивать... Эта замечательная покупательная способность прорезалась буквально у всех... Да просто поднимался ли он по эскалатору в метро, рассеянно поглядывая на нарядно и модно одетых людей, он всегда подсознательно сравнивал вид этого эскалатора с эскалатором времен своего детства и юности, когда навстречу друг другу катили вверх и вниз два черно-серых потока и многие были в ватниках... И так во всем, кого ни копни, почти у каждого — достаток. Надо было только умело и не щадя сил наживать его, с удовольствием им пользоваться и давать жить окружающим... Ведь чем лучше жил каждый, тем прочнее становилось государство. Так зачем было что-то переиначивать?

Эти попытки коренных перемен на производстве шли, казалось ему, от неумения требовать от людей самого простого — дисциплины и порядка. Сколько всяческих начинаний и перестроек видел он за годы работы на заводе и убедился, что в конце концов все решали люди, а существо человека не перелицевать по приказу или даже самыми щедрыми посулами. Будут соглашаться, говорить, что положено говорить, а все сведут к тому, чтобы как можно быстрее и легче получить кусок побольше и послаще. Уж кто-кто, а он изучил человеческую натуру... Так пусть нынешние перемены не наступают подольше, пусть растянутся на годы, хотя бы здесь, в цехе...

Машинально подняв ветошь, которую бросил Чекулаев, Федор тяжело опустился на стул, сухо под ним хрустнувший, и принялся тереть ветошью палец за пальцем... До обеда сделано девять заготовок, почти что норма. Неплохо-

Странным казалось, что Бабурин к нему так расположен. Сочувствует по доброте душевной? Не похоже на него. На той еще неделе чуть не в истерику впадал из-за новых заготовок, доказывая, что от них брака будет больше... Или это от радости, что премию за самодеятельность, истраченную на лодку, решено вернуть молодежи цеха из общественных фондов, а не из его и его приятелей карманов. Что говорить, мудрецы; всегда найдут, как вывернуться... Или желает заранее наладить отношения с будущим бригадиром? А может, это его очередная шутка? Он шутить-то ой мастак… Что ж, пусть смеется. Если окончательно решили организовать такую бригаду, а его — бригадиром, он согласен. Он потрудится от души, подберет ребят, и они на свободе бригадного подряда, без всяких особых условий врежут так, что Василию Гавриловичу и многим прочим придется помолчать...

Судорожно мигнув, погасли под крышей несколько рядов люминесцентных ламп; сизый сумрак тяжело повис на солнечном луче. Из открытых где-то дверей с улицы прошелся понизу сырой ветер, и с ним в пропахшем окалиной и перегоревшим маслом цехе почувствовалось первое дыхание весны. И тишина, сделавшая мгновения протяженней, заставила ощутить усталость и потянула в сон...

И сразу в памяти возникла Алена. Вот стоит она у окна, и угасающий свет зимней зари обвел ее профиль тонкой светлой линией, гладкая ее прическа стянута в пушистый хвост, перехваченный у затылка серебристым шнурком от конфетной коробки. И так хочется сказать ей что-то ласковое, сердечное, да язык словно колом... Да и как скажешь, что люди моментами перестают существовать для него и то, что чувствует он к ней, становится в его сознании сутью жизни. Только она да она — Алена... И что люди! Порой она настолько заполняла все существо его, что он терялся: где же он сам? Где?! Именно в такие минуты ему казалось, она его не вспоминает, не должна думать о нем) так сам для себя незначителен он был в сравнении со своим чувством к ней.

Федор поднял глаза на большие цеховые часы над плакатом: «БЕРЕГИ КАЖДУЮ РАБОЧУЮ МИНУТУ». Секундная стрелка бежала по кругу без запинки, и эта поспешность красной линии, означающая уходящую куда-то жизнь, вызывала в нем тревогу и желание что-то делать, действовать...