Онлайн чтение книги Уйти, чтобы остаться
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СМЕРТЬ САВИЦКОГО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

А к вечеру выпал снег. Он зашпаклевал булыжники, ямы, сгладил тротуары с мостовыми, покрыл все рыхлым сахаристым накатом.

Штакетники вдоль витрин магазинов зарылись в снежные пеналы.

Ирине нравилось ладонью подгребать снег.

С одного конца в другой. Словно вытягиваешь из пенала длинный черный карандаш…

Вадим чуть поотстал. Если он вовсе уйдет, Ирина этого не заметит. Так ему показалось. Ирину слишком увлекала игра со снегом. От витрины к витрине… Вадим вначале думал обидеться, а потом забыл и просто шел, скрипя новыми ботинками.

Прошло около месяца, как Ипполит уволился из обсерватории. Где он теперь работал, никто не знал. Даже поговаривали, что он уехал в Ленинград, в Пулково. Страсти в отделе улеглись. Впрочем, Вадим теперь редко бывал в отделе. Как и Киреев. Все дни они проводили на заводах. Надо было разместить заказ на постройку основания антенны…

Неделю были в Москве, в различных министерствах. У Киреева там оказалось множество знакомых. Но ничего пока не получалось. Весь вопрос упирался в металл. Ни у кого не было сверхлимитного металла. Так по крайней мере говорили.

Вадим повсюду таскался за Киреевым с тремя толстыми папками. В папках сложены рабочие чертежи и технические условия. Вначале Вадима бесило унижение Киреева перед каждой министерской или заводской фигурой. Затем он смирился и молча брел из кабинета в кабинет.

В Москве он купил огромный портфель и сложил в него папки. Портфель был похож на киреевский, лишь поновей и углы пока сверкали свежим хромом. До этого у Вадима не было портфеля. Вначале портфель поразил его своим размером, а потом оказался даже маленьким… В Комитете по радиоастрономии они не появлялись, чтобы не смущать умы решением строить инструмент силами обсерватории. По плану Киреева, он доложит Комитету, когда будет закончен монтаж инструмента. Тогда можно будет у них выбить какие-нибудь деньги.

Наконец кто-то из бывших студентов Киреева, член коллегии министерства, сообщил, что Тамбовский завод согласен разместить у себя заказ на литье станины.

Срочно выехали в Тамбов. Да, там брались отлить заказ, но обрабатывать станины они не смогут, у них нет карусельных станков. И вообще они литейщики. Надо разыскать еще и обработчиков…

Два дня Киреев пролежал в тамбовском Доме колхозников. Болело сердце.

За это время Вадиму удалось разжалобить энергичного Семена Борисовича, заместителя директора завода. Семен Борисович не мог устоять перед интеллигентной внешностью Вадима и провернул заявку на Уральский металлообрабатывающий завод. По телефону. Там у него были друзья…

…Ирина слепила снежок и бросила в Вадима.

— Не отставай, деятель! — крикнула она. С тех пор как Вадим вернулся из Тамбова, она называла его «деятелем». Вначале это его раздражало, потом он привык.

В витрине кондитерского магазина стояла новогодняя елочка из крема. Малиновый дед-мороз смотрел на ослика.

Ирина вошла в магазин. Вадим остался на улице.

На середине площади светилась большая елка. Словно гигантская перевернутая люстра. Вокруг сидели притихшие дети, с уважением глядя на мохнатую роскошь.

Вадим пересек площадь и подсел на одну из скамеек. На другом конце скамейки сидел мальчик.

— Думаете, это цельная елка? Ерунда! Ее сколотили из двух, а может, из трех, — мальчик оказался скептиком по натуре.

— А почему же не видать гвоздей? — другой мальчишка, что сидел посредине скамейки, не хотел смиряться.

Скептик не ответил, стараясь пробиться взглядом сквозь мишуру к стволу дерева.

— А у меня был, к примеру, игрушечный турист. По фамилии Семенов, — сказал Вадим, привлекая внимание компании.

Скептик почувствовал — падают его акции.

— А у игрушек не бывает фамилии, — он спасал положение.

Компания задумалась.

— А почему куклу зовут Мариной? — вздохнула девочка.

— Это имя. Имя бывает, а фамилия — нет, — выкрутился скептик. Но это звучало неубедительно.

— Бывают и фамилии, — воспользовался паузой Вадим. — И елки бывают высокие. Я сам видел. Еще выше этой. Без всяких гвоздей. И эта без гвоздей.

Компания оживленно зашевелилась. Всем стало свободно, будто нашли то, что случайно и глупо обронили.

И Вадиму было хорошо. Словно он сидел не с краю скамейки, а в середине компании. И был самым младшим из них.

— Ну?! Посрамил дьявола? — Ирина держала коробку с тортом. Видно, она прослушала весь диспут. Ей хотелось сказать, что она зла на Вадима, что уже хотела уйти, не застав его у магазина, и в последнюю минуту решила заглянуть к елке.

Но Ирина промолчала.

Вадим поднялся, но, что-то сообразив, достал из кармана складной нож.

Через минуту шикарный торт был разрезан. Вдоль и поперек.

— Ну! С Новым годом, ребята!

Компания смущенно переглядывалась, мелкой волной возникал смешок. Создавалось нелепое положение. Но Вадима спас скептик. Он оказался не злым. К тому же скептик любил сладкое…

Вслед за ним к коробке потянулись руки и других. Торт разобрали.

— С Новым годом, — нестройно зашелестела компания и притихла, искоса бросая взгляды на Вадима.

— С Новым годом! — Вадим поцеловал Ирину в щеку. — Скажи что-нибудь.

— Я счастлива, что я с тобой…

Вадим посмотрел в ее черные блестящие глаза с пульсирующими елочками в середине зрачков. Он бережно пожал ее локоть.

Потом они вернулись в кондитерскую. Там стало больше народу. До Нового года оставалось три часа.

Кнопка со стуком выскочила из ячейки возле цифры «5». Лифт плавно причалил к площадке. Прямо перед металлической сеткой Вадим прочел фамилию. Так вот к кому они приглашены на Новый год?! Вадим посмотрел на Ирину. Та делала вид, что не понимает взгляда…

За дверью послышались шаги и голос: «Это наверняка Ирина», — дверь отворилась.

— Точно, Ирина и Вадим.

Устинович был в строгом черном костюме. Крупный красивый камень сиял в нейлоновом воротничке. Возможно, бриллиант. Глянцевый бантик стремительно раскинул узкие стрекозиные крылышки. Вадим рядом с Устиновичем выглядел денщиком, хотя и был одет в новый темно-синий костюм…

— Вот сегодня у вас вид посла на официальном приеме! — улыбнулась Ирина.

— И чувствую себя препаршиво, — пошутил Устинович, принимая шубу Ирины.

Она накинула на плечи темно-коричневый мохнатый платок.

— Ты когда-нибудь видела живого дипломата? — Вадим был смущен превращением Ирины. Платок делал ее непривычной и далекой.

— Дипломатов сколько угодно в обсерватории.

Посреди просторной комнаты стоял длинный стол. Вадиму он показался выше обычного. По резко белой скатерти расставлены вазочки с бутербродами.

Муравьиные скопища черной икры, простреленные ломтики сыра, слегка запотевшие кусочки колбасы в мелких веснушках — это называется сервелат, нет, сервелат в глубокой вазе, а это просто копченая московская; бледно-розовые пластинки кеты; желтоватая осетрина, яйца, начиненные чем-то красным…

Бутылки гордо наблюдали за порядком — неповоротливый портвейн, подтянутые коньяки, легкая водка, плоские ромовые и какие-то юркие, незнакомые, с иностранными названиями. И среди этой красоты, словно солдаты в увольнительной, без цели бродили пивные и прохладительные. И все это по периметру охраняли стройные бокалы в паре с маленькими смущенными рюмками…

Стульев не было. Вероятно, придется есть стоя, как сейчас принято. Такая штука называется «а-ля фуршет».

В комнате было человек десять. Многих Вадим видел впервые. Устинович представил Ирину и Вадима:

— Мои юные коллеги…

Стрелки старинных стенных часов стояли на одиннадцати.

В соседней комнате сидело несколько человек. И среди них Вадим увидел Савицкого. Странно — Устинович и Савицкий…

Пожалуй, Савицкий был единственным из обсерваторских.

Обычно Новый год встречали всем отделом. На этот раз что-то не получалось — не нашлось инициатора.

Савицкий был бледен и необычайно суетлив. Вадиму почудилось, что он даже не ответил на приветствие. Он шагнул навстречу Савицкому.

— Вы меня избегаете? Или мне показалось?

— Как прошел вояж? Сколько вы пробыли в командировке? Полтора месяца? — Савицкий заложил руки за спину. — Хотите, я расскажу, что делал там Киреев? Во-первых, у него в портфеле всегда лежала водка. На случай, если…

— Все черните Киреева? Злой вы человек.

— Я еще не закончил, — перебил Савицкий. — После деловой выпивки вы бежали в гастроном и сдавали порожние бутылки. Штука — двенадцать копеек.

— Вам больше нельзя пить, — раздраженно сказал Вадим.

— Вы думаете? А я сегодня напьюсь. Как сапожник. А после, может быть, набью вам физиономию… Сегодня я буду храбрый, черт возьми.

Вадим смутился и отошел от него.

У круглого столика беседовали несколько человек. Среди них был Зайченко, стройный мужчина с тонким загорелым лицом. Вадим читал его работы, отпечатанные на машинке.

Зайченко — кандидат филологических наук, но у него было свое «хобби» — его увлекали вопросы мироздания. Увлекали серьезно, профессионально.

Вадим знал, что Устинович дружит с Зайченко. Хотя в спорах они обычно занимали противоположные позиции. Еще в передней Вадим подумал, что непременно встретится тут со Святославом Кондратьевичем.

Рядом с Зайченко стоял незнакомый молодой человек, приблизительно одних лет с Вадимом. Зайченко его называл — Юрик.

Юрик говорил медленно, словно пропускал слова через ситечко из редких мелких зубов. Вадиму он сразу понравился.

— Кибернетика, кибернетика, — Юрик сдерживал раздражение. — Все пытаются передать машине, чтобы оправдать свою лень.

— Ваш вывод, мягко выражаясь, парадоксален, — улыбнулся Зайченко. — Разве именно кибернетика не является взлетом человеческой мысли?

— Именно. Взлет мысли отдельных творцов. А общество этим пользуется для того, чтобы сложить ручки и кейфовать, как говорят на востоке… С появлением кибернетики возникла огромная опасность — всеобщая лень.

— И это в устах молодого человека?! — иронизировал Зайченко. — Кибернетика не может заменить человека. Она может лишь помочь ему.

— Да?! — вскричал Юрик. — Прочтите вчерашнюю газету. Статья называется — «Машина проектирует машину». Сама… И это уже на заре появления кибернетики. Представляю, что будет лет через двадцать…

Юрик взял со стола яблоко, но тут же положил на место — еще не пришло время садиться за стол. Этим он еще больше понравился Вадиму. Хотя Юрик нес явную чепуху о кибернетике. Он казался утенком, только вылезшим из воды и не успевшим отряхнуться…

«Вот в поэзии наверняка этот парень разбирается», — почему-то подумал Вадим.

И тут же Вадим вспомнил Савицкого. Его странное поведение. Его слова. Этот тон. Эти руки, заложенные за спину. Совсем другой человек…

Ах, при чем тут Савицкий? Ну, выпил немного… Какая связь между Юриком и Савицким?! Никакой. Так… Впрочем, в их беззащитности есть что-то общее…

А вот Зайченко совсем иной. Спокойствие. Уверенность. Снисходительный, чуть иронический тон…

— Управление всеми институтами общественной жизни становится все сложнее. И человек уже сейчас ощущает бессилье, при самых добрых своих намерениях. Физический и психологический предел. Нужна машина. Жизнь выдвинула это требование.

— А где творческое начало? — не успокаивался Юрик.

— Ну и бог с ним, с творческим началом. К тому же, оно не исчезнет, раз вам так дорого, — Зайченко явно скучал. — Говорят, не бойтесь быть пессимистом. В дальнейшем может оказаться, что вы были оптимистом.

«Черт возьми, о чем они толкуют? К чему все это?»— думал Вадим. Неосознанное беспокойство подступало к горлу. Как слезы. Надо набрать побольше воздуха, чтобы подавить. Это всегда помогает…

Из гостиной позвали к столу. До двенадцати оставалось несколько минут.

К столу собирались гости. Они выходили из всех четырех комнат Устиновича. Добрая и слегка напряженная обстановка, всегда возникающая, когда до Нового года остаются минуты.

Вадиму казалось, что многие тут не знакомы друг с другом. Он шепнул об этом Ирине. Та подтвердила. В основном здесь друзья жены Устиновича, Марии Аполлинарьевны, доктора минералогических наук. Вадим посмотрел на радостную маленькую женщину с седой головой и гладким насмешливым лицом. Устинович рядом с ней выглядел иностранцем, не владеющим русским языком, — он то и дело улыбался и не знал, куда деть руки. У него не могло быть столько друзей. И он немного растерялся. Мария Аполлинарьевна налила ему водки.

— Единство противоположностей, — кивнул в их сторону Вадим.

— Наоборот — борьба. — Ирина потянулась к бутербродам с кетой. — Что ты будешь есть?

— Конечно же черную икру, — ответил он.

— Ты не оригинален. Только надо не опоздать, судя по целеустремленным взглядам окружающих, — улыбнулась ему Ирина.

Взгляды гостей скользили по бутербродам с икрой, но руки тянулись к семге, колбасам, сыру.

— Не решаются, — проговорила Ирина и первой взяла с блюда бутерброд с икрой. Все рассмеялись. Плотина прорвалась. Ваза мгновенно опустела. Какая-то девушка торопливо убрала вазу со стола, заменила новой и ухватила бокал.

— Домработница. Между прочим, ее зовут Вероника, — шепнула Ирина.

На экране телевизора четко обозначились часы Спасской башни. Еще мгновение — и стрелки сольются на римской цифре XII. Голос диктора прервался напряженной паузой.

«Сделайте громче! Сделайте громче!» — закричали все друг другу. Гостиную наполнил глухой фон динамика на предельной мощности. Словно у закрытого вагонного окна перед отходом поезда…

«За много лет впервые без Ипполита», — подумал Вадим. Мысли стремительно скакнули в прошлое. Но лицо продолжало улыбаться. По инерции. Вместе со всеми…

И, сотрясая воздух, гостиную наполнили перекатные звоны курантов. Казалось, их излучают стены или они плывут с потолка. Величественные, много выстраданные звуки. Вадиму они казались вечными. Еще ни один день его жизни не проходил без этих звуков, и он не мыслил себя без них…

Дон. Дили-дон-дон… Дон. Дили-дон-дон…

Торопливо захлопали пробки — шампанское брызнуло к потолку. Все хохотали, подставляя под пенную струю бокалы. Вино проливалось, покрывая пальцы нежными пропадающими пузырьками…

И тут резко, на полтона ниже курантов, Спасские часы принялись отбивать полночь.

Тан! Тан!.. — Не торопитесь, товарищи!.. — Тан! Тан! Тан!.. — Александр Николаевич, выдержка! Машенька, держи ровно бокал… Тан! Тан! Тан!.. Сколько ударов? Семь? Нет — восемь! А я говорю — семь!.. Тан! Тан!., Бросьте спорить, не слышно ударов… Тан!.. А вот теперь десять! Нет, одиннадцать!.. Таи!..

«С Новым годом, товарищи, с новым счастьем!»

…Ага! Что я сказал?! — Ура! — Я ведь, брат, математик! — Извиняюсь, извиняюсь, но, по-моему, было одиннадцать. — С Новым годом, Миша! — С Новым годом, Ирина! Вадим! — Машенька! Елена Григорьевна! — Эмма Александровна! — Разбили?! Ничего, это к счастью! — Локтем я, нечаянно! — Бросьте, Валентин Николаевич! — Моисей Эммануилович! Степан Гаврилович! — Женя!..

И наступил Новый год!

Вадиму нравилось все. И особенно что не произносят тостов.

Вадим почувствовал, что его тронули за руку. Обернулся.

— Рада с вами познакомиться, — улыбнулась Мария Аполлинарьевна, жена Устиновича. — Как здоровье Петра Александровича, я слышала, вы вместе были в отъезде. — Вадим что-то проговорил. — Да, поздравьте его с блестящей статьей в «Вестнике». Талантливо. Я получила удовольствие.

— С какой статьей?

— О, вы уже не читаете периодику? Ушли в дела?

Вадим так и не успел признаться, что не знаком с последней работой Киреева, — подошел Устинович. Он взял со стола маленькую рюмку, налил коньяк и, медленно смакуя, выпил.

Извинившись перед Марией Аполлинарьевной, они отошли от стола. Непривычно видеть Устиновича в домашней обстановке.

— Я предполагаю в конце января доложить на совете о последней работе… У меня к вам есть несколько вопросов. По Венере.

— Смогу ли ответить? Я давно отошел от темы. К тому же она не закончена… Впрочем, смотря какие вопросы.

— Были чьи-нибудь попытки наблюдать Венеру в момент перекрытия Луной?

— Не знаю. Это, безусловно, заманчиво для радиоастрономов. Юпитер, перекрытый Луной, наблюдали американцы и австралийцы. Нужны большие подвижные радиотелескопы.

— Что ж, подобный инструмент проектирует Ковалевский. Дай-то бог…

Вадим понял это как намек на последние события. Устинович разгадал его мысли:

— Вы, Вадим Павлович, пока ученый. Гм… Будем считать, что вы заболели и находитесь на бюллетене. Но вам надо вылечиться, и за вас это никто не сделает… Иначе вы станете хроником.

— Я не совсем вас понимаю, — Вадим не знал, как относиться к такому разговору. К тому же он в гостях.

— Вы представляете, Вадим, всю ответственность ученых? Или это для вас звучит слишком плакатно?

— Ответственность ученых?! Ха! И еще раз ха!

Они обернулись. Рядом стоял Савицкий на мягких ногах. Три рюмки чудом держались на блюде, переплескивая друг в друга коньяк.

— Ответственность?! История все прощает! История слепа! Великое геройство становится великим преступлением. И одно покрывает другое! Этот парень, Прометей, похитил огонь, на котором сожгли Джордано Бруно. Швед Нобель изобрел динамит, может, он не понимал, что спустя годы станет убийцей миллионов? Или великий Эйнштейн? Он даже успел застать взрывы Хиросимы. Априорность следствия и причины… Послушай, Виктор Семенович, не принимай близко судьбу этого мальчика. Возможно, человечество от этого выиграет…

— Неплохой коктейль — Нобель, Прометей и Родионов, — засмеялся Вадим, пытаясь снять блюдо с ладони Савицкого. — Вы переоцениваете мои возможности с помощью коньяка.

— Можете меня не высмеивать. Ни вы, ни ваш Киреев. Этот подонок и интриган! Я ненавижу его и вас! Вы станете таким, как он. А может быть, хуже. Ваше счастье, что я не могу ударить человека…

Вадим растерялся. Он чувствовал на себе взгляды гостей. И где же Ирина? Почему ее нет в комнате?

— Возьмите себя в руки! Вы совершенно пьяны, — Вадим попытался перехватить блюдо с рюмками. Но Савицкий блюдо не выпускал.

— Оставьте меня! За сколько вы продались Кирееву?! Что он вам обещал? Карьеру? Покровительство над вашей Венерой? Что?! Мальчишка! Щенок!.. А я так вам верил! За что же вы так?

Вадим выпустил блюдо, но Савицкому было уже не удержать — рюмки скользнули. Звон разбитого стекла подействовал на Савицкого. Он утих, сжался и прикрыл глаза ладонью.

— Ужасно болит голова… Я, кажется, очень пьян, но лучше бы я умер, — пробормотал он.

Из соседней комнаты торопливо вышла жена Савицкого, худая, нескладная женщина. Бережно взяв под руку Валентина Николаевича, она отвела его в кухню. Чувствовалось, что она никого не стесняется, как это бывает в подобных случаях, и, кроме мужа, никого сейчас не видит. Вадима поразила нежность, с которой она прикасалась к Савицкому.

— Алкоголь — великое дело! Иногда он превращает человека в человека! За много лет впервые Савицкий произнес то, что думал, — негромко проговорил Устинович и стал собирать осколки.

Вадим принялся помогать. Он чувствовал мучительный стыд. Донесся приглушенный шепот:

— Встань. Ты похож на официанта… Коллекционер архивных талантов.

Вадим увидел Марию Аполлинарьевну, жену Устиновича.

— Зачем ты пригласил эту личность?!

— Не тебе судить его, Маша, — Устинович поднялся и передал осколки подоспевшей домработнице…

Расходились часов в шесть. Устинович развозил гостей по квартирам, приглашая в машину тех, кто проживал в одном районе.

Вадим, Ирина и Савицкие были последними. Они жили дальше других.

Валентин Николаевич всю дорогу молчал, отвернувшись лицом к окну. Его жена сидела выпрямившись и и строго смотрела на очищенный от снега асфальт.

Вадим с Ириной решили слезть у холма и пойти пешком до обсерватории.

Небо светлело. Уже потускнел большой неправильный четырехугольник — созвездие Ориона. Лишь три звездочки не сдавались. Это пояс Ориона. Чуть выше яркой капли Сириуса бледнел Процион. А еще выше и правее перемигивались Кастор и Поллукс, альфа и бета созвездия Близнецов… А надо всей этой россыпью сияла Капелла…

— Мне очень нравится название «Альдебаран», — произнесла Ирина. — Когда гаснут на рассвете звезды, я физически ощущаю, как уходит время.

Кое-где в окнах гостиницы горел свет. Вадим вспомнил, что Гогуа приглашал его к себе в номер — «Соберутся мировые ребята. А девочки! Высший класс». Потом Борька просил у Вадима ключи от номера так, чтобы тетя Женя не знала. Вадим оставил ключи… И сейчас думал о том, что будет забавно, если в его номере кто-то заперся. А если нет, то наверняка в комнате полно окурков и крепкий запах духов…

— Жаль, доктор Кон решила вернуться домой к Новому году, сказал Вадим.

— У доктора закончился отпуск, — ответила Ирина.

— Однако можно пойти ко мне, — осторожно произнес Вадим.

— Нет, я хочу к себе, — ответила Ирина.

Они свернули на узкую аллейку, ведущую к коттеджам. Вадиму не терпелось продолжить начатый разговор. Однако Ирина его опередила;

— Почему уволился Ипполит? Я все жду, когда ты расскажешь, но не хватило терпения.

— Не знаю, — резко ответил Вадим.

Ему сейчас не хотелось говорить ни о чем. Тем более об Ипполите.

— Молодой ученый с такой перспективой. И вдруг — уходит! — Ирина постучала по стволу дерева. Снег пушистым платком мягко упал на ее плечи. — А я догадываюсь. Я покорена его поступком. Он — крупная личность. А казался ординарным карьеристом… Доказательство от противного. Жаль, я не могу пожать его руку.

Вадим хотел стряхнуть с ее плеч снег. Она изогнулась — рука Вадима прошлась по воздуху. Он обернулся и крепко обхватил Ирину за талию.

Казалось, на Ирине ничего нет, кроме тонкой, словно лакированной, шубы. Глаза у нее были не те, к которым Вадим привык. Что-то в них изменилось.

— Мы очень снисходительны к тебе. — Ирина едва раздвигала губы, чтобы пропустить слово. — Мы прощаем тебе многое. И даже жертвуем собой ради тебя… Но вероятно, надо быть жестче. Тогда ты поймешь, что не все прощается. И особенно безволье… Мы занимаемся слишком серьезным делом, чтобы считаться с личным. Где-то себя надо ломать.

— Ради чего?! — крикнул Вадим. Прямо Ирине в лицо. — Я такой, как все. Мне не нужны почести и степени. Я желаю работать. Просто работать!

— А чем ты занимаешься? Ученый! Мышиная возня. Накладные! Лимиты! Поставки! Ты — теоретик. Деятель! Читаешь «Вечерку» и иллюстрированные журналы на английском языке… Для этого ты изучил язык? Ты выбит из колеи. Превратился в робота. И главное, тебе хорошо. Ты всем доволен… Господи, какой же ты болван. Ты сломлен, сломлен. Уже сломлен!

— Послушай, Ира, — Вадим сжал ее талию. — Я не желаю…

— Мне больно, отпусти… И неприятно!

Вадим пошел вперед. Торопливо, не оглядываясь. Ветки деревьев, продетые сквозь снег, задевали его грудь, плечи. И качались вслед, освободившись от белой муфты…

Он остановился в конце аллеи, у старого разрушенного астрографического павильона. Воздух тугими холодными клубами заполнил легкие. Ему мучительно хотелось вернуть ночи, проведенные у Ирины дома. И те часы, когда, уже успокоенные, они лениво засыпали. Тогда он чувствовал себя властелином. Его смущало это чувство. А теперь ему хотелось вернуть те минуты. Чтоб захлебнуться гордыней над распластанным рядом телом. Упиваться своей безграничной великодушной ленью. Он готов был пойти на любые унижения и жертвы, только бы вернуть те минуты власти. И чтобы этой властью подавить ее. Он даже готов ей сказать то, чего она так открыто и жалко ждала. И что он никогда не решился бы ей сказать, если бы не та бешеная жажда, болезненная жалость потери… А-а; все равно. Так пусть обман. Главное, вернуть те минуты.

— Я люблю тебя, Ира.

Шаги, что раздавались все ближе и ближе, замерли. Вадим чувствовал ее взгляд на своем затылке, спине.

— Ты выбрал очень неподходящее время для этого сообщения.

— Я хочу быть сейчас с тобой.

— Вот что главное… К сожалению, этого уже нельзя.

— Тогда пошли ко мне. В общежитие.

— Ты меня не понял. Я говорю — этого уже нельзя.

— А полтора месяца назад было можно?

Вадим стоял растерянный и злой. Он понимал, что подобная фраза не сможет изменить настроения Ирины. Но он ничего не мог придумать. Желание, досада, злость захлестнули его, расслабили мозг. Наполнили его тоской.

— Ты высчитал? Полтора… Дай-ка мне пройти.

И прошла. Близко. Коснувшись холодной шубой бессильно опущенных рук. И ушла.

Вадим в злобе стукнул ботинком по стволу. Мир исчез за снежными перьями, слетевшими с дерева.

2

В гостинице проходила дуэль между тетей Женей и Борькой Гогуа. Вадим мгновенно оценил обстановку — он увидел в конце коридора женский силуэт, а в руках тети Жени ключи от своей комнаты.

Со второго этажа, вздыхая, сползали приглушенные звуки интимного блюза.

Вадим снял пальто и положил его на стул. Ему было жарко.

— Понимаешь, ключи отняла. Не старуха, а фельдмаршал. Как будто ее папы собственный дом. — Борька поправлял сбитый на сторону галстук. — А может, у меня есть дело?!

— В чужой комнате? — сокрушительно спокойно спросила тетя Женя.

— А что?! — брал горлом Гогуа.

— Здесь общежитие, а не дом свиданий, — ответила тетя Женя. — Решайте свои проблемы в официальном порядке.

— Бюрократка! — задыхался Гогуа.

Вадим взял ключи и пошел к себе, обжигаясь о горячие плечи разгневанного грузина, который шагал рядом. Темный силуэт у окна подался в сторону, и ночь осветила хорошенькое девичье лицо с наивными глазами и большим красивым ртом.

— Такое дело испортила, зануда старая, — шептал Борька и добавлял жесткие грузинские слова.

Близость девушки с красивым ртом подхлестнула Вадима, разжигая страсть, которую не могла охладить новогодняя морозная ночь. Или слепая жажда чем-то отомстить Ирине…

А сверху лилась музыка.

— Слушай, я вижу, у вас там весело, — как можно равнодушней проговорил Вадим.

— Иди, посмотри, — встрепенулся Гогуа. Он понял намерение Вадима. И чуть тише умоляюще прошептал — Только поднимайся по другой лестнице, а то старая сплетница тебя увидит и поймет, что я остался у тебя.

Вадим передал ключи Борису. Гогуа сразу повеселел:

— Дорогой! Вот теперь я вижу, что ты созрел для преступления. Поднимайся ко мне. Спроси Стеллу. Всю ночь тебя ждет. Только я тебя прошу — занеси свое пальто. А то старая зануда специально принесет, чтобы убедиться, что ты у себя. Английское воспитание, да…

Вадим вернулся в вестибюль. Пальто валялось на стуле. Тетя Женя, отвернувшись, смотрела в парк. Большие дверные стекла светлели — занимался рассвет.

Вадиму хотелось незаметно уйти, чтобы не привлечь внимания тети Жени. Но не удалось. Он понял, что старуха догадывается о сговоре с Борькой Гогуа.

— Знаете, Родионов, вы никогда не были порядочным человеком. Так, как я это понимаю. Вы просто одно время подавали надежды…

— С Новым годом, Евгения Михайловна, — Вадим перекинул пальто через руку.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Ипполиту под лабораторию выделили комнату на третьем этаже. Почти каждый день, отбивая свежую краску на окнах, в комнату втаскивали новую аппаратуру. Деревянные решетчатые ящики ставились друг на друга. И в основном не то, что надо. Один контрольный стенд занимал половину лаборатории. Ипполит возмущался. Грузчики заявляли, что приказано в эту комнату. И все!

— Может, они решили из лаборатории сделать склад?! — кричал Ипполит.

Грузчики с достоинством удалялись.

Ипполит снял картонную табличку с надписью: «ПРОБЛЕМНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ № 3» и приколотил ее к соседней двери. Деревянные ящики поплыли в соседнюю комнату. Первая проблема была решена. Вторая проблема — стол и стулья. Хотя бы пару стульев.

— Не выйдет, — вздыхал завхоз. — Приспосабливайте ящики. Сам Ковалевский сидит на табурете.

— У него такой вкус, — возражал Ипполит.

При выезде Институт радиофизики увез с собой все стулья, столы и шкафы. Хотя и оставил много различной аппаратуры. И Ковалевский действительно сидел на табурете за фанерным ученическим столиком.

Надо что-то придумывать.

Вскоре на доске приказов появились стишки. И на доске объявлений. И на афишах филармонии, что висели в коридоре института.

Стишки были отпечатаны на машинке. Под чернильным рисунком — какой-то тип наблюдает, как сотрудники сидят на полу. Тип смахивает на завхоза.

Ипполит ждал.

Через два часа завхоз притащил парочку стульев. Тяжело вытирая пот, сел и произнес:

— Писака! Тяжеловато будет нам сработаться.

— А что? Вас назначили ко мне в лабораторию? Инженером? — поинтересовался Ипполит, нахально усаживаясь напротив.

— Опозорил, да?

— А стол? — спросил Ипполит.

— Может, поэму сочинишь? Или песенку?

Вскоре нашелся и стол. Сотрудники соседних лабораторий появлялись в комнате, с недоверием оглядывая приобретение. Даже слегка двигали стулья, хотели убедиться, что не мираж. В их многодумных головах созревали коварные планы. И они тихо удалялись, чтобы привести эти планы в действие. Над завхозом сгущались тучи. А Ипполит приобретал славу пробивного парня. Подобное качество обычно закреплялось навеки, словно дворянский титул. И последующие малорезультативные поступки Ипполита могли вызвать только недоумение, но отнюдь не сомнение в личных качествах пробивного парня.

Ипполит был зачислен заведующим Проблемной лабораторией № 3. Чем будет заниматься эта лаборатория и какое у нее отличие от лабораторий 1, 2, 4, Ипполиту пока было неясно. Это знал лишь Ковалевский. А пока Ипполит совмещал и завлаба, и лаборантов, и механиков, и радиоинженеров. Все семь штатных единиц, включая уборщицу.

Он снял комнату недалеко от института. Хозяйка, женщина лет пятидесяти, работала вагоновожатой. Она уходила на работу в четыре утра, поэтому с вечера негромко стучалась в комнату квартиранта и предупреждала:

— Кефир за окном. А каша в малированной кастрюльке. И колбаса, свежая, без духа. Вы уж извините.

Хозяйка попалась очень экономная. Это устраивало Ипполита. Питаться в столовой было невыгодно. В институте он получал значительно меньше, чем в обсерватории. Пока! И дело не столько в штатных неурядицах в связи с организацией, сколько в самом Ковалевском. Он добился особых полномочий «сверху». При приеме на работу Ковалевский предупреждал:

— Пока я могу вам дать «базовый оклад». Все зависит от степени актуальности вашей темы и от эффективности ее разработки. Через шесть месяцев созовем «ассамблею» и будем коллективно обсуждать ту пользу, какую вы принесли науке. А пока, к сожалению, «базовый оклад». Вне зависимости от ученой степени. Вы же понимаете, что ученая степень еще не показатель степени учености… Устраивает? «Базовый оклад» завлаба — 120 рублей.

Многих это не устраивало. Уходили. Но на их место приходили другие. Ковалевский терпеливо объяснял. Так он подобрал четырех заведующих лабораториями. Молодых людей. Трое, в том числе Ипполит, были кандидатами наук.

Ковалевский хорошо знал Ипполита. Его возможности. Однако не желал отступать от принятого курса. Да и сам Ипполит не настаивал. И даже с интересом встретил это нововведение и ждал «ассамблею».

Ни темы, ни штата у него в лаборатории не было. Но было известно главное направление — усилительная группа для гигантского радиотелескопа. Значит, надо думать о теме и о штате!

Ковалевский себе отводил весьма скромную роль — «запустить машину». А руководят пусть сами заведующие. Особое место сейчас у Ковалевского занимал один отдел — теоретический. Он так и назывался — ОТИ, Отдел теоретических исследований. Подобрать кандидатуру руководителя этого отдела Ковалевский считал для себя делом чести. Он мечтал о таком варианте, когда в ОТИ будут работать три сотрудника. Заведующий — человек, умеющий анализировать и видеть перспективу идеи. И еще два сотрудника — люди мудрые, но непременно исповедующие противоположные теоретические направления. Вот когда будет работа, мечтал Ковалевский.

Ипполит вспомнил один разговор с Ковалевским. Недели две назад. Они встретились на лестнице.

— Кого бы я взял раньше на должность заведующего ОТИ, это Киреева.

— Почему раньше? — с невинным видом спросил Ипполит;

— Одно время я полагал, что Киреев не знает, чего хочет, — ответил Ковалевский.

Тогда и был очень подходящий момент. Но Ипполит его упустил, приходилось ждать другого случая. А для чего вообще ждать? Можно спуститься ниже этажом и поговорить.

В кабинете Ковалевского сидели несколько человек. Ипполит их узнал — сотрудники Черноморской обсерватории. Они обсуждали привезенный вариант параболоида. Одна из многих конструкций, предлагаемых для воплощения в гигантском радиотелескопе.

Судя по количеству окурков в пепельнице, разговор шел к концу. Ковалевский предложил им подготовить краткий доклад к предстоящей конференции.

— Жаль, Ипполит Игоревич опоздал, — говорили черноморцы, прощаясь. — Ему, вероятно, понравится наша идея!

— Что ж, он и выступит на конференции со своим мнением, — сказал Ковалевский.

Ипполит вспомнил темно-синий модерновый кабинет Ковалевского в обсерватории. И здесь все так же. И портрет Вавилова занимал старое, привычное место над столом.

— Привязался, понимаете, к одной обстановке, — Роман Степанович уловил взгляд Ипполита. — Жаль, опоздали. С каким напором эти герои-черноморцы долбали проект уральской и сибирской обсерваторий. И главное, не столько защищали свой, сколько ругали чужой. Вот что меня беспокоит. Не превратилась бы конференция в свалку.

— Вы к этому не привыкли? — улыбнулся Ипполит.

— Не хочу привыкать. Если конференция не пройдет на высоком научном уровне, институт завалят проектами… Так с чем пожаловали, Ипполит Игоревич?

Ипполит неожиданно для себя растерялся. Он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Слишком уж маленький штат в лаборатории.

Это была чепуха. Ипполит еще не приступал к теме.

Ковалевский насмешливо оглядел его узкими монгольскими глазами. Такие глаза почему-то всегда кажутся хитрыми.

— Вам известен закон Паркинсона? «После некоторого оптимума увеличение штата ведет к сокращению разумного продукта»… У вас самый раз. Так с чем же все-таки?

— Насчет Вадима Родионова, — вздохнул Ипполит.

Ковалевский рассмеялся негромким торопливым смешком.

— Хотите, чтобы я пригласил его в ОТИ? Отлично. Вообще-то я ждал этого предложения и удивлялся, что вы медлите… Конечно, чрезвычайно способный теоретик, и к тому же ваш друг. Пусть бывший.

Ипполит сунул руки глубоко в карманы. Это было для него неожиданностью. Ипполит был уверен, что никто не знает истинных причин его ухода из обсерватории. Роман Степанович, казалось, не замечал растерянности на лице Горшенина. Он встал и начал ощупывать сиденье. Его что-то беспокоило. Не найдя ничего, решительно сел. Секунду к чему-то сосредоточенно прислушивался.

— Подсиживают? — не удержался Ипполит.

— Пока нет, — серьезно ответил Ковалевский. — Вот организуем институт, тогда и начнут.

«Черт меня дернул повернуть разговор. Трепач я несчастный», — казнил себя Ипполит. Ему показалось, что Ковалевский рад отложить обсуждение кандидатуры Вадима.

— Так вот о Родионове, — Ковалевский положил большие загорелые руки на стол. — Он теоретик-сноб, а мне нужен современный ученый. Боец. Иначе он ничего не даст. Его съедят вместе с талантом. Ученый должен быть бойцом. Обязан. И мне думается, это было всегда… Допустим, можно оградить Вадима от неприятностей, считаясь с его индивидуальностью… Но поймите, Ипполит. Со своим характером он может превратиться из противника в соглашателя. А мне в ОТИ нужны принципиальные люди.

— А-а… Роман Степанович, в том-то и дело, что Вадим принципиален. Но он мягкий человек, понимаете. Слабовольный.

— Вы его очень любите.

Ипполит замялся.

— Когда вопрос стоял о кандидатуре для поездки в Австралию, многие считали, что должен ехать Родионов. Я был другого мнения. Да, судьба наделила его талантом. Вадим, еще неизвестно, вырастет в ученого или нет. Но вы непременно им станете, Горшенин. Хотя бы по тому, как вы отстаиваете Родионова. Главное — это наука. Мы все служим ей, и все мы смешны перед ней со своими личными интересами. И этим мы с вами очень близки, Ипполит… Если кто-то принесет больше пользы на моем месте директора, я с великой радостью передам ему этот кабинет, — Ковалевский убрал со стола руки и, склонив голову, искоса поглядел на Ипполита. — Родионова в ОТИ приглашать не стану. Но если он придет, буду рад. Для меня будет иметь значение самый факт разрыва его с Киреевым. Именно добровольного разрыва. Если этого не произойдет, Родионов никогда не поднимется над своим «я»… К этому люди приходят в молодости. Или не приходят уже никогда. Как Савицкий…

Ипполит напрягся. Он сразу и не вспомнил, кто такой Савицкий. А прошло только несколько недель…

И почему-то вспомнил искалеченную улыбку, а потом уж самого Савицкого.

2

— Осенью мы были в Таллине. Шли дожди, и мы не выходили из ресторанов. Там действительно можно отдохнуть.

— Я тоже была в Таллине. Оказывается, в музее пушки из папье-маше. Копии. Представляешь? Оригиналы вывезли… Ты была в музее?

Вадим обернулся и оглядел девушек. Обе в высоких модных меховых шапках. На одной пальто, на второй — шуба. Девушкам этот осмотр не понравился. Та, которая была в шубе, показала Вадиму язык.

Вадим смутился.

— Шею свернете, — произнесла девушка в шубе.

Вадим узнал по голосу, что именно она посещала музеи.

Через остановку девушки собрались выходить. В дверях автобуса они оглядели Вадима и рассмеялись. Потом помахали ему рукой сквозь запыленное стекло. Вадим улыбнулся и поправил лежащий на коленях портфель.

Он возвращался из Института баллистики. Обсуждали проделанную работу. Вадиму многое было неясно в исследованиях. А главное — это тема его не привлекала. Но она хорошо субсидировалась, и Киреев предлагал все новые и новые варианты. Однако Киреев тоже не мог точно найти ход исследования. Вадим силился вспомнить, кому принадлежала фраза — «Когда мы сможем сформулировать проблему с полной четкостью, мы будем недалеки от ее решения». Кажется, Эшби…

Вадим сошел у магазина. Успел. До закрытия еще десять минут. Надо купить что-нибудь на ужин. Хорошо бы нарваться на болгарские концентраты. На мясной бульон. Не отличишь от домашнего…

У магазина стояли двое мужчин. Они вопросительно посмотрели на Вадима. Правая рука одного была заложена за лацкан пальто, высвободив два пальца. Он поигрывал пальцами и серьезно смотрел на Вадима. Условный знак — двое есть, ищем третьего…

Вадим смущенно улыбнулся и пожал плечами. Мужчины потеряли к нему интерес и вопросительно уставились на того, кто шел следом за ним. А Вадим виновато шмыгнул в магазин.

Концентратов не было. Ни бульонов, ни каш. Вечные проблемы — что купить на ужин? Многие, вероятно, женятся потому, что не в силах бороться с этой проблемой.

В темно-фиолетовой витрине маячили фигуры мужчин. Им все не удавалось завербовать третьего партнера. Их стойкие силуэты окатывались неоновыми волнами рекламы. Строго последовательно. Желтые, голубые, красные… Пауза. Желтые, голубые, красные… Четко очерченные витриной, силуэты мужчин казались погруженными в аквариум с подкрашенной водой.

Вадим вышел из магазина и кивнул мужчинам.

Они забились в какой-то подъезд. Один достал из пальто прозрачную бутылку и три картонных стаканчика. Другой развернул сверток с солеными огурцами.

Мужчины продолжали разговор, словно Вадима не существовало и в помине. Он стоял, нелепо вертя картонный стаканчик.

Тот, что был с водкой, ловко открыл бутылку. Второй молча сунул Вадиму огурец. Тот, что с водкой, с великой точностью разлил по стаканчикам, наполняя подъезд спиртовым запахом… При этом мужчины все продолжали свой разговор о каком-то общем знакомом Степане. Вадиму нравилось, что на него не обращают внимания. Значит, он их не смущает своим огромным, почти новым портфелем. Или, наоборот, он им просто безразличен.

Мужчины выпили. По-деловому, без, всяких тостов. Только один сказал: «Ну, я поехал». Второй выпил скромно, без предупреждений.

Вадим запрокинул стаканчик и сделал два больших глотка. Водка горячо ухнула в желудок. Будто камнем. Ударило в горло, в нос. И растеклась теплой истомой по всему телу. Огурец был восхитительный. Хрусткий, холодный.

С великой точностью разлили еще. Пустую бутылку спрятали за дверь, в сырой уголочек.

Вадим выпил и доел огурец.

— Девяносто пять, — соизволил обратить на него внимание один из мужчин.

Вадим протянул рубль. Мужчина полез искать пятак.

— Да бросьте, ерунда.

— Ну, ладно. До следующего раза, — согласился мужчина. — А то хочешь, пойди сдай бутылку-то. Вон в портфель сунь и сдай.

— Еще в выигрыше будешь, — поддержал второй.

— А чего ж вам самим не сдать? — поинтересовался Вадим, направляясь к выходу.

— Дворнику оставляем. Иначе не станет пускать. Вон за дверьми штуки три уже стоят.

Цветные волны уличных реклам скользили по лицу. Прохожие напоминали сюрреалистические персонажи. В голове что-то тоненько позванивало. Жарко. Вадим распустил шарф и освободил шею. Лишь тяжелела голова и портфель оттягивал руку. Хотелось, оставить его, выбросить в заснеженные кусты. Чтобы не мешал…

На языке вертелись какие-то слова. Казалось, вот-вот он их вспомнит и произнесет. Нет, не удавалось. Мучение. Губы шевелились вхолостую — слова не возникали. Просто мучение…

Вадим вышел переулком на проспект Героев. Статуя пионерки пыталась выкарабкаться из снежного сугроба. Удалось лишь высвободить закинутую в салюте руку.

Во втором подъезде было тепло и темновато, но достаточно светло, чтобы разобрать нацарапанное на каждом подоконнике «Зина + Джаз».

Вадим со стуком передвинул дверную задвижку.

— Тише, соседей разбудите, — Вероника стояла у выключателя и ждала, когда Вадим снимет пальто.

— Пора бы им уже привыкнуть, — Вадим взял портфель и направился в комнату.

Вероника выключила в прихожей свет.

— А говорили, что не придете сегодня.

— А вот и пришел, — Вадим всем телом повалился на узкий цветастый диванчик. — Понимаете, опоздал в магазин. Может, угостите чем-нибудь?

Вероника вышла на кухню. Последний раз Вадим был в этой комнате вчера. А до этого почти каждый вечер на протяжении недели. Вкрадчиво постукивал будильник на капроновой салфетке. И все в комнате стояло на капроновых салфетках. Даже турист Семенов.

Перестук будильника проникал в мозг, разбухал хриплым назойливым пунктиром. Вадиму захотелось накрыть ухо вышитой подушкой. Будильник выстукивал слова: «Я — сир! Я — тощ! Я — сир!»

Он принялся шепотом вторить будильнику. Наконец-то! «Я — сир! Я — сир!…» Вспомнил. Теперь он был счастлив и умиротворен. Такая чепуха весь вечер забивала голову…

Вероника поставила тарелку с сосисками. Пунктирный хрип будильника превратился в обычный тихий перестук. Все вернулось на свое место.

Сосиски обжигали рот, и Вадим помахивал вилкой, чтобы сосиски быстрее остыли. Горчицы у Вероники не было, только соль. И маринованные помидоры.

Пока Вадим ел сосиски, Вероника принесла чайник.

— Ну, как прошел день?

— Ничего особенного. Мелкие неприятности.

Вероника не стала спрашивать. Она уверена — он и сам скажет. И Вадим знал, что расскажет. Говорить больше не о чем. У него появились дела, о которых он уже мог рассказать Веронике, зная, что его поймут. Обычные будничные дела. И Вероника вполне их понимала. И даже иногда советовала. Разумно, по-деловому. И таких понятных ей забот у Вадима становилось все больше, чем непонятных и запутанных.

— Киреев получил телеграмму из Тамбова. Не хватает металла. Надо срочно где-то доставать металл и отправлять в Тамбов. Иначе закроют заказ.

— А может быть, есть смысл поехать в Тамбов? Кому-нибудь. Вам или Кирееву.

— Зачем?

— Ну, поговорить на складах. Дать на лапу, кому там нужно.

— На лапу?

— Ну, взятку, не понимаете?

— Да, я понимаю. Не в этом дело. У них действительно нет металла. Я знаю.

— Найдется. Только коньяком не отделаетесь. Видать, жмот ваш Киреев.

Вадим усмехнулся. Он представил респектабельного профессора рядом с Вероникой, занятых одними проблемами.

— Нет. Это не так все просто, Вероника.

— Гораздо проще, чем вы думаете.

Вероника принялась разливать чай. Вечерний свет, как обычно, растворил веснушки на ее лице, сгладил худобу фигуры. Черные волосы поминутно сползали на щеку назойливой волной. Вадиму нравилось отводить их за плечо. Большего он себе не позволял. Он видел, что Вероника не понимала его поведения, и непонимание ее раздражает. Тогда, у балюстрады кафе, ей все было ясно. И она поступила так, как должна была поступить, по ее мнению, порядочная девушка. Теперь поведение Вадима ее обескураживало. Он приходил почти каждый день и вел себя словно в музее. И Вероника привыкла к этому, хотя и злилась. Сама не зная, за что…

Рука Вадима отбросила черную россыпь за плечо и неторопливо жестко спустилась по спине. Горлышко чайника качнулось, плеснув кипятком мимо стакана в блюдце.

— Перестаньте. У меня кипяток.

Вадим взял чайник, поставил его на решетку и сомкнул руки на тонкой талии Вероники.

— Что, псих напал? — строго спросила Вероника. — Или долго были смирными, застоялись?

— Неужели ничего не изменилось, Вероника? — взволнованным шепотом произнес Вадим. И прислушался сам к себе. Это что-то новое. Хотелось, чтобы прозвучало искренне, а прозвучало скучно. До тошноты.

— От вас несет водкой. Выпили?!

И Вадим вспомнил, что он выпил. Совершенно выпустил из виду. Мелькнула мысль, что этим можно все оправдать, даже назойливость. Ведь, собственно, он ради этого и выпил. А забыл из-за дурацкой фразы, которую пытался вспомнить. «Я — сир, я — одинок…»

Вадим отяжелел и лениво подошел к аккуратному серванту. Турист Семенов стоял на капроновой салфетке, как на параде.

— Вам неприятны мои прикосновения? — со значительной грустью сказал он и опять прислушался сам к себе.

Вероника молчала. Вадим переждал, ему хотелось растрогать ее. Но получилось наоборот — он, кажется, расстроил сам себя. Сентиментальная сцена.

— Послушайте, почему вы напились? — строго спросила Вероника.

— Как у вас все разложено по полочкам. Разве можно понять, почему человеку хочется водки?

— Это меня не касается. Терпеть не могу пьяных.

— Я вам вообще антипатичен, — бубнил Вадим, стараясь вызвать жалость.

Вероника подошла к серванту с другой стороны. Голос ее дрогнул, и Вадим это моментально уловил.

— Почему же?! Правда, раньше вы мне казались чудаком.

Вадим хотел спросить «почему?», но смолчал — разговор мог принять иное направление. Он желал одного — признания. Он задыхался. Пусть даже жалостью, но вызвать расположение, доброту.

После ухода Ирины он чувствовал одиночество. Тягостное состояние пустоты. Особенно по вечерам. И в комнату к нему никого не вселяли. Матрац Ипполита лежал свернутым — полосатая гусарская грудь, рассеченная ржавыми ромбами, обмякла… Ирина избегала встречи. При разговоре она смотрела в сторону и торопилась. Однажды она шла по аллее и, заметив его, свернула на заброшенную малохоженную тропинку. После этого Вадим позвонил Веронике…

— Я очень рад — вы не выбросили мой подарок. — Вадим подергал дурацкий семеновский колпак. — Артикул пятьсот четыре.

— Мне он нравится. Жаль, потерян ключик для завода. — Вероника подошла к Вадиму. — Не надо больше пить, ладно? А то вы опуститесь…

— Иначе бы вы меня поцеловали, — усмехнулся Вадим.

— Я могу и так поцеловать, — Вероника обхватила ладонями затылок Вадима и крепко прижала тонкие сухие губы к губам Вадима. «Словно промакнула», — вдруг подумал Вадим.

— Но, но… Только не больше. — Вероника рванулась в сторону. Руки Вадима беспомощно повисли вдоль тела. Тихонечко отзвенели в серванте рюмочки.

Вероника отошла к зеркалу и принялась поправлять прическу.

— На сегодня хватит!

— Спасибо! — произнес Вадим. — К Никандрову вы были добрее?

Вероника резко обернулась. Ее широкое лицо покраснело, маленькие светлые глаза расширились…

— Не удержались?

— Мы будем пить чай? — равнодушно спросил Вадим.

— Пейте! — Вероника вышла в коридор.

Чай остыл. Вадим сделал несколько пресных глотков…

Никандров старше Вероники лет на двадцать. А старушка соседка называла Никандрова Сашенькой. Идиллия! Рассказывают, что однажды на лекцию Никандрова студенты принесли живую мышь. Был крупный скандал… Какая-то чепуха лезет в голову… Вадим зло отодвинул пустой стакан. Вероника все не появлялась, и это выглядело демонстрацией. «Она уж очень уверена во мне», — он взял портфель.

Кухня располагалась в конце коридора, за поворотом.

Надо пройти мимо дверей соседки. Вадим знал, что окажись он рядом с дверью, как моментально выйдет соседка. У нее особое чутье на чужие шаги. Так и случилось.

— Добрый вечер, — произнес Вадим.

Старушка приветливо ответила. Она всегда очень приятно отвечала.

Вероника возилась в кухне со старым цветком. Обрезала безнадежно желтые листья.

— Я ухожу. Заприте, пожалуйста.

— Наш замок захлопывается, — Вероника не поворачивала головы.

Вадим постоял в дверях. Длинно и шумно надевал пальто, застегивая пуговицы, отыскивая в карманах какие-то необходимые вещи, перекладывая их в другой карман.

— Почему вас так обидело упоминание о Никандрове?

— Мне лень отвечать.

— Мне не нравится этот тип.

— Ого! — Вероника обернулась и насмешливо посмотрела на Вадима. — Не понимаю, чем вы лучше его?.. Как-то я звонила вам, не знаю, передала ли ваша бабка-дежурная. Я звонила после того, как разругалась с Александром Павловичем… У вас даже отчество одинаковое.

— Вы жаждали утешения?

— Что ж, я его дождалась.

В голосе Вероники вдруг прозвучало откровенное кокетство. Вадим сразу и не понял, это так не вязалось с общим тоном разговора.

— Вы странное существо, Вероника. Иногда я вас не понимаю.

— И поэтому вы ходите ко мне целую неделю.

— Честно говоря, я и сам толком не знаю — почему хожу целую неделю. Может быть, это сплошной обман? Какое-то недоразумение, а?..

Старушка протиснулась в кухню с огромной кастрюлей и поставила ее в раковину. Сильная струя воды грохнула о железное днище, изменяя тембр по мере наполнения кастрюли. Судя по всему, соседка явилась в кухню надолго.

Нелепо стоять в теплой кухне в пальто. Вадим помахал рукой и что-то произнес. Шум воды заглушил слова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Стол Савицкого завален ненужными деталями, рулонами лент, проводами. Каждый пристраивал туда все, что ему мешало. Начало положил Бродский. Он не нашел другого подходящего места для своих инструментов. Эдьку поддержал Яся — на широком столе Савицкого отлично помещались старые блоки. Затем Люся подкинула несколько рулонов лент… Такое впечатление, что на столе не хватало лишь старых калош.

Савицкий болел вторую неделю. Говорили, у него ангина. Собирались его навестить, но также откладывали на завтра, хотя Валентин Николаевич жил недалеко. Многие в душе желали, чтобы Савицкий подольше оставался дома, возможно, это и выражалось в том, что заваливали его стол всякой мурой. Унылая спина Савицкого наводила тоску. Когда он молчаливо целыми днями сидел, не разгибаясь, над понятными только ему схемами. Как алхимик.

После ухода Горшенина его работу над Крабовидной туманностью передали Валентину Николаевичу. Для завершения. А старую тему Савицкого специальным приказом Киреев законсервировал, как зашедшую в тупик. Даже не вынося на Ученый совет. Правда, в приказе была гладенькая и вполне тактичная формулировка.

Однако Валентин Николаевич часто оставался после работы, продолжал заниматься старой темой. Киреев рассвирепел, когда узнал о его бдениях. Последовал крупный разговор в присутствии почти всех сотрудников лаборатории.

— Вы тратите впустую деньги… Я в этом убедился при ознакомлении с вашей установкой… Единственное стоящее направление ваших работ — это вопрос о гидроксиле. Почему вы избегаете об этом говорить?! — вопрошал Киреев.

— Чепуха, чепуха… В том, что вы предлагаете, есть неразрешимые задачи, — слабо отбивался Савицкий, искоса поглядывая на окружающих. Ему так хотелось, чтобы никого не было.

— А я вам докажу! Вы запутались в трех соснах, — гремел Киреев. — И мою консультацию отвергаете. Боитесь, что ли, вы ее?

— Ничего я не боюсь. Не надо мне ничего доказывать, — все тише отвечал Савицкий.

— Короче, я вам запрещаю продолжать работу. То, что вы сейчас делаете, научно несостоятельно!.. Займитесь темой Горшенина. — Киреев был вне себя. — Яся, перенесите установку Валентина Николаевича к себе на детали!

И Киреев хлопнул дверью.

Яся виновато подошел к установке. Ситуация была не из приятных.

— Что же вы делаете? Что же вы делаете? — бормотал Савицкий.

Яся вышел, сгибаясь под тяжестью агрегата.

— Угроза взрыва миновала. Отбой, — прокомментировал Сеня Зуев. Всем почему-то стало грустно. В сторону Савицкого старались не смотреть. Только Бродский подошел к Валентину Николаевичу и произнес между делом:

— Ничего, старина, у вас еще есть шанс довести тему Ипполита до нужной кондиции. Все будет о-ля-ля.

Со стороны это бы прозвучало жестоко, если бы не тон, каким это было произнесено.

Реакция Киреева на «бунт» Савицкого показалась всем слишком болезненной. Ну так, ковыряется Савицкий в свободное время. Чего доброго и закончит тему… Хотя действительно уж больно долго он возится. И главное, отказывается от помощи Киреева. Гордыня.

Многие считали, что причиной несдержанности заведующего отделом явилась неудача с поставками металла. Киреев объездил множество заводов — и безрезультатно. Вот он и сорвался на Савицком. Это случилось задолго до Нового года…

Киреев появился в лаборатории после обеда. В просторном синем халате — признак рабочего настроения.

— Валентин Николаевич все болеет? Послушайте, Вадим Павлович, придется вам сходить к Савицкому… Звонили из «Экспресс-информации». Тема почти была закончена Горшениным. Пусть Савицкий сообщит выжимки. Для информации достаточно.

Еще день — и Вадим сам отправился бы к Валентину Николаевичу. Предложение Киреева было весьма кстати. Вадим не мог забыть фигуру Савицкого, прикрывшего глаза ладонью… И разбитые рюмки… Ему хотелось встретиться с Савицким. Наверняка их разговор перейдет в скандал. Иначе он никогда и не оканчивался до сих пор, но главное заговорить с ним. Показать, что он, Вадим, все прощает, все забыл, что он понимает Савицкого и не осуждает его…

Но Савицкий не появлялся. И желание Вадима превратилось в страсть. Он прислушивался к каждому шагу в коридоре. Утром заглядывал в лаборатории, где мог задержаться этот странный человек. Ежедневно давал себе слово вечером отправиться к Савицкому и каждый вечер перекладывал визит на завтра в надежде, что Валентин Николаевич утром явится наконец в отдел.

— А хлам со стола Савицкого уберите, — строго приказал Киреев. — Я это говорю не в первый раз. Надо уважать рабочее место своего коллеги.

2

С тихим шорохом откинулся глазок. Вадим почувствовал, как его осматривают. Он сделал шаг в сторону. Но дверь отворилась.

— Пришли проведать папу? Решились, значит, — сухо произнесла дочь Савицкого.

Вадим смущенно улыбнулся, словно один был виновен в том, что Савицкого никто не навещал. Вадим пытался вспомнить ее имя. Знал же, а вот забыл. И это, вероятно, отразилось на его лице.

— Не мучайтесь. Я младшая дочь Валентина Николаевича, Любовь.

— В отдел звонил врач и категорически запретил навещать. Неделю.

— Вы педантичны… Что произошло, вы можете сказать? От нас все скрывают. Ведь папа никогда раньше не пил.

Вадим не ответил и шагнул в комнату.

Он не сразу увидел Савицкого. Кровать стояла в нише, за парусиновой портьерой. Угол портьеры был приподнят, и из-под нее виднелась голова Савицкого.

Вадим подошел к портьере, не зная, что предпринять. Не заглядывать же под нее.

— Вы?! — Савицкий хотел что-то сказать, но замолчал — в комнату вошла Люба. Она забросила полог портьеры.

Вадим присел.

— Все болеете?

— Сердце, понимаете…

— Сердце? А в отделе слух, что ангина.

— Сердце. И главное, неплохо себя чувствую, а не выписывают. Кардиограмма ненормальная. Все наоборот — положительные пики направлены в отрицательную сторону.

— Может, перепутали полярность?

— Что вы? Это исключено. Просто у меня все наоборот, — усмехнулся Савицкий своей странной улыбкой.

Вадим наклонился.

— Не смейте ничего рассказывать дочери. Когда у человека сплошные неудачи, ему стыдно даже перед самыми близкими людьми…

Вадим оглядел комнату. Все тут было большое и прочное. Письменный стол, старый, с завитушками на конце. Такой же шкаф. Стулья, темные, с продавленными сиденьями. Над столом — потрескавшаяся бесцветная карта полушарий с латинскими названиями. Вадима поразило количество старинных инструментов. Расставленные по всей комнате, они тускнели зеленоватой желтизной. Гироскопы, секстант, три подзорные трубы, компас, барометры… И еще немало незнакомых вещиц векового возраста. Такое впечатление, что находишься на борту бригантины. В стороне висел бумеранг.

— Флибустьер. Мятежная душа корсара, — произнес Вадим.

Савицкий перекатывал яблоко по своей груди. Есть он почему-то не решался.

— Когда-то я собирал спичечные этикетки. У меня их было около двух тысяч, — добавил Вадим.

Казалось, они будут говорить о чем угодно, не переходя границу, за которой разговор может вылиться во взаимное недовольство, раздражение.

Вадим ловил быстрый скачущий взгляд Савицкого. Такое впечатление, будто набрасывались невидимые нити. Одна за другой. Чтобы он и Савицкий стали единым целым. Вадим повел плечами, ему хотелось сбросить эту паутину. Но не удавалось.

Какая-то неловкая пауза. Еще эта Люба…

— Всю неделю звонят из «Экспресс-информации»— нельзя ли их успокоить результатами по теперешней вашей теме?

— По горшенинской теме, — усмехнулся Савицкий.

Люба вышла и прикрыла дверь. Савицкий откинулся на подушку. Лицо его не переставало улыбаться своим вечным шрамом.

— Зачем вы пришли? Вас прислал Киреев?

— Да.

— Ах, вот как. Откровенность делает вам честь.

— Послушайте… Я не понимаю…

— Оставьте, Вадим, — перебил Савицкий. — Вам-то Киреев подарил номер журнала со статьей? За сколько вы продали мою идею Кирееву?

Вадим обхватил побелевшими пальцами колени:

— Перестаньте меня оскорблять… О какой статье идет речь?

— Не хитрите, Вадим, — усмехнулся Савицкий. — Впрочем, прошу! — Савицкий достал с табурета журнал и протянул Вадиму.

…Вадим продирался через ряды интегралов, разбирался в громоздких формулах. Почти после каждой фразы приходилось листать страницы, чтобы найти продолжение мысли. Постепенно Вадим втянулся в материал и с любопытством следил за развитием. Он никак не мог отделаться от впечатления, что это знакомо ему. Где-то уже встречал нечто похожее. Но где? Вадим вернулся к первой странице. «П. А. Киреев. К вопросу о механизме образования гидроксила межзвездной среды».

И вдруг он вспомнил. Вспомнил! Ну конечно. Неужели Савицкий может так подумать. Вадим попытался взять себя в руки. И он заговорил как можно спокойней:

— Даю вам слово — я никогда ни с кем не говорил о вашей работе. Никому! Никогда! Вы мне верите?

Савицкий с хрустом вгрызся в яблоко. Так он обычно расправлялся с луком в лаборатории, в обеденный перерыв.

— Врете, Вадим…

— Что ж мне сделать, чтобы вы поверили?! — зло произнес Вадим.

— А для чего вам это? Кто я? Пешка! Нуль!

— Я в отчаянии!

— У вас еще мало опыта, Вадим. Вы только начинаете. Пока вас мучает совесть… Хотя морально вы для этого уже подготовлены, — Савицкий вновь откинулся на подушку. Острый кадык бессильно скользил под тонкой бледной кожей.

— Умоляю вас… Это неправда! — выкрикнул Вадим. Он чувствовал такую ненависть к этому человеку, что мог убить его, придушить.

— Перестаньте, Дима. — Казалось, Савицкий испытывает наслаждение от всего происходящего. — Мне было тяжело это предположить. Я любил вас, Дима. Теперь я свыкся… Возможно, вы и правы по-своему.

— Что же мне сделать, чтобы вы поверили? Что?! Что же мне сделать… Я могу встать на колени. Я могу… — Вадим сполз со стула и неловко опустился на одно колено. Он не видел сейчас ничего, кроме искаженного гримасой лица Савицкого. Шрам расползался, заполняя всю комнату.

Вадим чувствовал, что сейчас упадет, надо крепче ухватиться за стул…

— Да что вы… Вадим Павлович, голубчик… Как же вы, право. — Савицкий слабо пытался поднять Вадима. — Странный вы человек. Ну, как же вы так, голубчик…

Вадим медленно поднялся.

— Ну вот. Кажется, мы приходим в себя. Оба. — Савицкий приподнялся на локте, прижимая яблоко к груди, свободной рукой взял с тумбочки пачку листов, заложенных в газету, и протянул их Вадиму.

На первой странице было отпечатано: «Савицкий В. Н. Некоторые положения взаимодействия кислорода и водорода в межзвездной среде» — и чуть ниже: «Диссертация на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук».

Вадим перелистал несколько страниц. Формулы, графики схемы. Некоторые из них очень знакомы. Конечно, он встречал их в той тетради, которую Савицкий ему показывал. Таинственно, в коридоре.

— Диссертация? — Вадим поднял голову и посмотрел на Савицкого. — Ваша диссертация?!

— А я, старый пень, думал, что обманул его. Избегал его советов. В дурачка играл, позволил в установке своей разбираться. Уверял, что будто ничего интересного не вижу…

Теперь Савицкий сидел на кровати. Розовый в квадратах плед прикрывал его колени. Возле худых ступней лежали развязанные тесемки от кальсон.

— …И хотя бы где-нибудь Киреев упомянул о моей работе. Вспомнил мое грешное имя. Или он умышленно замалчивал? А?! Запретил мне продолжать работу. Вы помните его лицо, когда он кричал на меня, как на мальчишку, на сопливого лаборанта?! Но я ему скажу, я ему, подлецу, все выложу. Думал, я не догадываюсь. Ввел громоздкие формулы. Увязал со сверхновыми звездами… Но не выйдет, Петька! Я до Президиума Академии дойду… Я в суд подам! Видите ли, он хорош, а я исследователь-неудачник… Да! Я не хотел докладывать, ибо это был не итог работы, а этап… А он отнял всю мою работу и объявил научно несостоятельной… Вы помните его слова? Помните?!

Савицкий вскочил и зашагал на длинных журавлиных ногах. В рубашке и кальсонах он напоминал Дон-Кихота. Тесемки хлестали по полу. Вадиму было неудобно на него смотреть…

— Я все соберу. Это не первый случай! Я все вспомню… И войну вспомню. Все, все…

Голос Савицкого сорвался. Выпрямленная спина согнулась под полотном рубашки. Словно рубашку натянули на круглый грибок для штопки. И сам Валентин Николаевич вдруг сжался, постарел. Он тяжело подошел к кровати, тонкой худой рукой ухватился за блестящий шар и опустился, подтягивая ноги под клетчатый плед. Его сухие глаза провалились, спрятались под нависшие седые брови. Будто произошел чудовищный разряд, который уничтожил запас энергии. Осталось лишь дряблое худое тело… Прилег, осторожно уложив тело на скрипящую пружинную кровать. Разболелось сердце…

Когда он говорил — гримаса исчезала. Вадиму очень хотелось, чтобы Савицкий заговорил.

— О моих неприятностях никто не знает. Даже в семье. Никто… Кроме вас, Вадим. И я очень прошу, чтобы это осталось между нами. Дайте мне слово.

— Но, Валентин Николаевич, это как-то не вяжется…

— Дайте мне слово, Вадим Павлович.

— Ну, хорошо… Я никому не стану рассказывать.

— Вы еще молоды. И многого не понимаете… Когда я был безработным, мне хотелось уйти из жизни. Так бы и случилось, если бы не жена… Я не хочу, чтобы это повторилось…

В комнату постучалась Люба. Она предупредила, что настало время приема лекарств.

Вадим воспользовался этим и встал. В дверях он задержался:

— Скажите, Валентин Николаевич, для чего вы мне все это рассказали?

Савицкий стащил полотенце со спинки кровати и обтер лицо.

— В наших судьбах, Вадим, много общего. Не на поверхности, а где-то там, — Савицкий слабо качнул рукой. — Мне кажется, Киреев и вас использует как серую лошадку. И вы также будете бояться его. И презирать себя… Мы с вами слишком неподходящие люди для нашего сложного века. Мягкие, что ли… Вы бы уж защитились поскорей. Смотрите, упустите время и окажетесь таким же неудачником. И все вас будут считать чудаком. А так, защитившись, все же крепче стоять на ногах…

Обратно Вадим шел по глубокой, проложенной кем-то лыжне. Стоило слегка оступиться, как в туфли попадал снег. В первую минуту снег прижигал холодом ногу, а потом подтаивал, и даже становилось теплее. И уютней как-то.

Вскоре Вадиму надоело держать равновесие, чтобы не ступить в сугроб. Он решил повернуть обратно и пройти аллеей. Но разворачиваться было неудобно — слишком узкая колея. Теперь хочешь не хочешь, а надо идти по скрипучей лыжне.

Постепенно Вадим перестал обращать внимание на лыжню, мысли его вновь вернулись к тому же… Он думал о Кирееве, о Ковалевском… Как могло случиться, что Петр Александрович вдруг решился на плагиат? Нет, тут недоразумение. Возможно, совпадение. Вадим был уверен, что намекни он Кирееву о подозрениях Савицкого, как Петр Александрович немедленно оповестит всех об экспериментах Савицкого… И потом Валентин Николаевич использовал теорему Соболева, а у Киреева совершенно иной подход… Савицкий, например, рассчитывает на узкую полосу приема. В то же время у Киреева… Вадим вспоминал основной ход рассуждений Савицкого, он еще держался в голове… Надо пересмотреть работу Киреева, тогда можно сравнивать… Почему многие из тех, с кем считался Вадим, с такой настороженностью относятся к Петру Александровичу? Например, Ипполит… Сколько доброго Киреев ему сделал, хотя бы в качестве научного руководителя диссертации! Или самому Вадиму? Вспомнить — на что только не шел Киреев, чтобы дать ему, Вадиму, наблюдать по внеплановой теме… А сколько усилий Киреев прикладывает сейчас к постройке нового инструмента. В технической документации он подписывался где-то в конце, после других. После Горшенина, Родионова, Бродского… А руководителем проекта как был, так и остался Ковалевский. Хотя истинным руководителем был Киреев, а Ковалевский тогда лишь заведовал отделом. Но все почему-то считали, что именно Киреев воздвигает себе памятник. Почему Петр Александрович так реагировал, когда узнал, что Савицкий продолжает работать на своем «агрегате»? И зачем он предлагал Савицкому свою помощь?

Вадим вдруг вспомнил, как застал Киреева в лаборатории за «агрегатом» Савицкого. Он хорошо запомнил этот воскресный день: тогда с бочки унесли в лабораторию его, Вадима, установку… И все-таки почему Киреев не воспользовался теоремой Соболева? Это куда проще, чем строить свою теорию. Не мог же он не знать эту теорему…

— Ты что, заблудился?

Вадим повернул голову и увидел Ипполита. Тот стоял на краю аллеи. Встреча была столь неожиданной для Вадима, что он и не удивился.

— Здорово, Ипп… Я вот, понимаешь, в гостиницу иду.

Вадим огляделся. Он только теперь заметил, что сбился с лыжни куда-то в сторону. Его следы, глубокие, колодезные, четким пунктиром уходили в сторону запорошенных снегом деревьев.

— Задумался. Шел по лыжне. Размечтался и сбился…

— Жми сюда.

Теперь идти стало значительно трудней. Собственно, и раньше было трудно, но тогда Вадим не замечал. Хорошо, что до аллеи было метров десять, не больше…

Потом Вадим долго стучал туфлями о плотный наст аллеи. Возможно, хотел успокоить возникшее волнение.

Ипполит курил, брезгливо придерживая сигарету большим и указательным пальцами…

— Ну, как живете? — спросил он. Слова вылетали, окутанные дымом.

— Ничего. А ты как? — стучал туфлями Вадим.

— Тоже ничего… Заехал за книгами…

Врет. Вадим мог точно сказать, когда Ипполит врет. У него появлялись особые ноты в голосе. Да и книги он все забрал. Еще тогда, месяца два назад.

— Закуришь?

— Давай.

Вадим взял сигарету и принялся старательно разминать. Затем прикурил от красивой перламутровой зажигалки Ипполита.

— Ну и где ты сейчас? — Слова Вадима тоже вылетали, окутанные синим дымом.

— У Ковалевского. Заведую проблемной лабораторией… У тебя что-нибудь случилось?

— Нет. А что?

— Так. Странный вид.

— Давно не встречались. У меня всегда такой вид, Ипп.

— Да нет, Димка… Тебя измотал снежный переход.

— Вполне возможно.

— Надо тренироваться. Продай мотоцикл, купи лыжи… Ну, как себя ведет наш дорогой папа Петя? Все строит свой инструментик? По щепочке, по винтику. Муравьиный труд.

— Куда нам до ваших масштабов, — Вадиму не хотелось говорить на эту тему. — Мы собрались отослать твой материал в бюллетень. Савицкий считает, что искажения в распределении радиояркости вызывает несветящаяся плазма.

— Может быть, может быть, — Ипполит уходил от разговора на эту тему. — Слушай, что нового с твоей Венерой? Заглохло?

— Включили в план.

— Ну да?! — Ипполит сбросил сигарету далеко в снег. — Ученый совет утвердил?

— Пока нет, но…

— И не утвердит, — перебил Ипполит.

— Почему?

— Киреев устроит.

— Тогда зачем же ему выставлять тему на Совет?

— Ты все такой же неисправимый дурак, — раздраженно сказал Ипполит и вытащил еще одну сигарету. — Когда Совет?

— Завтра. Но я выставлен на следующий. Завтра доклад Устиновича.

— Ого! Очередной хипеш в тихой обсерватории?!

Их длинные вечерние тени ощупывали деревья, переползали на павильоны, метнулись к крыльцу спектралки, но не дотянулись и вновь взобрались на белые деревья…

До гостиницы оставалось два поворота.

— Послушай, Димка, есть гениальное место. У Ковалевского.

— Ты ради этого пришел?

— Да!

— Честно говоря, я так и полагал…

— В отделе технических исследований. Перспектива! Если ты ознакомишься с тематическим планом ОТИ…

— Ипп, я не могу уйти из обсерватории. Сейчас не могу.

— Боюсь, что потом уже не сможешь… Нет, ты не лорд, ты рядовой любитель первача, — Ипполит остановился и стал шарить по карманам, разыскивая зажигалку. Так и не нашел. Вадим протянул свою сигарету. Ипполит наклонился и прикурил. — Тебе надо порвать с Киреевым, Дима. Уйти.

— Но мне здесь интересно. Я увлечен постройкой нового инструмента. И он будет не так уж плох, как вы его представили на Совете… Я хочу закончить тему по Венере. Защититься.

— В последний раз мы с тобой расстались врагами. Но я пришел к тебе сам. Но и теперь мы не расстанемся друзьями, Дима… Когда уходит ближайший автобус? Сейчас ровно пять.

— Через три минуты.

Ипполит повернул к обсерваторским воротам. Не оглядываясь. Когда он поравнялся с будкой вахтера, Вадим его окликнул.

Они сошлись на полдороге, сливая тени в причудливую ломаную фигуру.

— Как ты думаешь, Ипп, Киреев мог заняться плагиатом?

— Исключено! В этом я убежден… А что? — Ипполит с любопытством посмотрел на Вадима.

— Смотри, автобус уже развернулся.

— Черт с ним.

— Следующий будет через час. Пока, Ипп!

Причудливая ломаная тень разорвалась.

Борька Гогуа стоял на гостиничной веранде и чистил лыжи. На нем был яркий оранжевый свитер и нежноголубые штаны.

Взойдя на веранду, Вадим вспомнил, что именно Гогуа забрал к себе присланный недавно оттиск статьи Киреева о гидроксиле.

— Тебе что — оттиск или рукопись? В рукописи гораздо шире, — произнес Гогуа, пробуя лыжи мокрым пальцем. Как профессиональный гонщик.

— И то и другое.

— Ладно. Вечером занесу. Сейчас не могу, и не уговаривай… Если ее увижу, у меня будет разрыв сердца.

Вскоре после Нового года Борька привел в общежитие невысокую полную девушку и объявил всем, что это его жена. Тетя Женя без удовольствия встретила сообщение и возбудила дело.

Каждый вечер в гостиницу приходил милиционер и дежурил в тепле, охраняя нравственность и чистоту гостиничных устоев. По-видимому, этот пост был ему приятен, он приходил со своим сахаром.

Борька рычал и клялся. Ничего не помогало. Нужно было одно — письменное доказательство. Формальная отметка в паспорте.

Вся гостиница обсуждала ситуацию и сочувствовала Борьке. Тот приводил какие-то веские причины, по которым не было отметки в паспорте.

— Я ее убью! — кричал Борька и нервно хватался за свою тонкую талию. Угроза относилась к тете Жене.

Наконец в паспорте появилась отметка, и покоренная тетя Женя притихла. При вручении ключей чете Гогуа она не скрывала брезгливости. Гогуа был горд и независим, как горец на лошади. Но не долго. Вскоре на тети Женином лице стала все чаще и чаще появляться торжествующая улыбка. Предвестник каких-то событий.

И действительно, по гостинице-общежитию поползли слухи, что в семействе Гогуа не все в порядке.

Маленькая полная женщина ревновала Борьку ко всему одушевленному. Свободный дух Гогуа не мог вынести такого контроля — скандалы были слышны по всем трем этажам с достаточной четкостью. Муки Борьки были настолько глубоки, что он начал делиться с сотрудниками отдела.

Вот и сейчас маленькая жена, очевидно, с великим трудом отпустила Борьку на лыжную прогулку.

— Не могу, Дима. Вечером занесу, дорогой. Не отпустит она меня. — Борька пробовал на палец вторую лыжу. — Всю жизнь мечтал о высокой стройной красавице, а попался какой-то бутуз.

Особенности характера жены Гогуа относил за счет внешности супруги. Это была его принципиальная ошибка. Возможно, поэтому и случались скандалы.

Вадим сочувственно кивал. Он не терял надежды, что уговорит Борьку пойти за материалом. Так и случилось.

— Ладно. Я поднимусь в номер и возьму бумаги. А ты меня позови, будто дело есть, — Борька приставил лыжи к стене. — Только громко! Чтобы она слышала… Лучше прямо с веранды. Минут через пять, чтобы успеть разыскать оттиск. А то я буду вынужден спуститься к тебе с пустыми руками.

Вадим позвал Борьку для верности через десять минут.

— Слушай, дорогой, почему так долго? Забыл? Я уж думал, что накрылась моя прогулка… Держи!

3

— Еще? Повторить? Или расплатитесь?

— Ах, да… Пожалуйста. Еще порцию.

Вадим помешивал соломинкой в бокале, разглядывая меню. Он сидел один.

Почему-то никто не пытался занять три свободных стула. Цветные светильники плавали в сизом тумане, словно бакены. Доносился глухой ровный гул голосов, и Вадиму казалось, что он сидит в пустой комнате, а за стеной незнакомый, суетливый город. Изредка в сознание врывалась громкая случайная фраза, и вновь этот ровный, утекающий шум…

Он вспомнил безразличный жест Савицкого, когда Вадим попросил разрешения взять с собой диссертацию, Савицкий даже не поинтересовался, для чего она нужна. Ему хотелось поскорее остаться одному. И Савицкий этого не скрывал…

Четыре часа Вадим разбирал статью Киреева и рукопись Савицкого. Заново прослеживал решение, словно реставратор. Его захватила смелость и четкость мыслей Киреева. Ничего лишнего, если не считать, что упущенная теорема Соболева делала работу местами громоздкой. И тут ход решения Савицкого был элегантней. И вместе с тем более глубоким…

Ну и что?! Допустим, что идея Савицкого толкнула мысль Киреева… Как определить, кто из них пришел к выводу раньше? В чем вина Киреева? И виновен ли он вообще? Он же столько раз пытался помочь Савицкому, не зная, что тот в помощи и не нуждается… Существуют слова — плагиат, компиляция. Какое из этих слов проводит знак равенства между работами, так непохожими друг на друга и в то же время одинаковыми?.. Нет-нет, они именно разные. Просто у них общая основа… Уязвленное самолюбие Савицкого? Он убежден, что Киреев его обокрал. И ничем его не переубедить. А жаль!.. А может быть, и воровство? Продуманное, рассчитанное. Точный ход, а?!

К столику Вадима подошла официантка и поставила па поднос пустой бокал с торчащей разгрызенной соломинкой.

— Я еще посижу, покурю, — сказал Вадим, протягивая трешницу.

— По мне хоть до закрытия сидите, — девушка отсчитала сдачу. — Только я к вам сейчас подсажу двоих. Места ищут. — И она кивнула кому-то за спиной Вадима.

Вадим видел, как большая мясистая мужская рука крепко ухватила спинку стула. А женская длинными сухими пальцами теребила ремешок сумочки. Удивительно знакомой сумочки. И еще перстень, похожий на майского жука…

Вадим поднял глаза и встретил тревожный злой взгляд.

Они были поражены встречей. И не поздоровались. Вероника механически копировала движения своего спутника, отодвинула стул, села. Но через секунду она пришла в себя и предложила пересесть.

— Ну, вот еще. Так и будем скакать? — недовольно произнес мужчина.

Теперь Вадим посмотрел на него, заведомо зная, чье лицо он увидит. Никаких недоразумений — именно тот, кого Вадим и ожидал увидеть. Было неясно — узнал ли его Никандров? По-видимому, нет. Во всяком случае никаких признаков — круглые маленькие глазки уставились на листочек прейскуранта.

Вероника не шевелилась. Бисеринки пота, словно изморось, покрыли ее побелевший лоб и щеки. Лишь у виска торопливо набухал и опадал голубенький червячок. Единственный признак жизни.

И только сейчас Вадим отчетливо понял, насколько безразлична ему Вероника. Даже волосы ее, густые, клубящиеся, сейчас пропали, спрятались за бледным, словно затертым резинкой лицом.

Вадим вспомнил комнату с крепким запахом каких-то духов и множеством вышитых салфеток. Повсюду. И среди этой белизны одинокая и легкомысленная фигурка туриста. Артикул пятьсот четыре… Странник и весельчак в соломенной шляпке с бантом…

Никандрову надоело ждать официантку, он поднялся и направился к буфету.

Вадим видел его широченную спину и крепкий затылок.

— Послушайте, верните, мне Семенова, — произнес Вадим.

— Что?! Ах, эту куклу? — Вероника торопливо лепила слова.

— Вы сейчас попросите меня пересесть за другой стол? — усмехнулся Вадим.

Вероника молчала, сжав тонкие губы.

— Обещайте мне вынести Семенова из своего бунгало.

— Что?

— Ну, из комнаты, черт возьми… Суньте его в первый же мусорный ящик.

— Обещаю.

Вероника торопилась, то и дело поглядывая в сторону буфета. Вадим положил в карман пачку сигарет и поднялся.

Из вестибюля он видел, как Вероника подкрашивает губы, рассматривает себя в маленьком зеркальце…

4

Вернувшись из города, Вадим позвонил в отдел и узнал, что Ирина сегодня наблюдает.

И небо ясное. Правда, небольшая часть на севере спряталась в облака, но западная сторона была чистая, будто протертая замшей. Ирине нужна западная, где у горизонта ярким фонариком светилась Венера. Юпитер светил слегка левее. И почти так же ярко. Эти две планеты напоминали фары далекого автомобиля.

Вадим позвонил в павильон. К телефону долго не подходили. Может быть, там никого не было? Из окна гостиницы хорошо видны раздвинутые шторы купола павильона — наверняка кто-то наблюдает. Вадим терпеливо ждал. И дождался. Послышался раздраженный голос Ирины:

— Я слушаю.

— Ты скоро закончишь наблюдение?

Ирина молчала. Возможно, пыталась вспомнить, чей это голос.

— Неужели нельзя было повесить трубку, раз никто не подходит? — наконец произнесла она. — Человек наблюдает, а тут звонят по разной ерунде…

— Я спрашиваю — ты скоро освободишься? — спокойно повторил Вадим.

— Нашел время звонить. У меня пластинка вставлена.

— Я хочу тебя видеть.

— В двенадцать у павильона. Все!.. Что же ты молчишь? В двенадцать!

Убедившись, что Вадим ее понял, Ирина повесила трубку. Такое впечатление, будто они только вчера расстались, хотя не разговаривали уже много дней. С самого Нового года…

К двенадцати Вадим подошел к павильону. Шторы купола были сдвинуты, и бетонный корпус напомнил склеп. Розовое табло мерцало фразой «Идет наблюдение».

Вадим ходил вокруг павильона по утрамбованной дорожке. Все было пронизано холодным, прозрачным воздухом и покрыто бледно-серебристым светом луны. Сколько раз он очаровывался этой красотой, и все как в первый раз…

Погасло розовое табло. Спустя минуту открылась тяжелая дверь павильона, как створки огромной раковины.

— Ты давно ждешь?

— С двенадцати.

На Ирине меховая куртка, теплые ватные штаны и пимы. Обычная рабочая одежда астронома. Попробуй часами, не двигаясь, сидеть у телескопа зимней ночью.

— Хочешь мандарин?

Ирина протянула Вадиму плотные промерзшие кулачки. Мандарины были совсем спелые, и шкурка тянулась цельным закрученным серпантином. И падала в снег золотой стружкой.

Вадим положил в рот сразу весь мандарин. Зубы пронзил резкий холод. Он часто задышал, стараясь согреть плотный шершавый комочек…

Ирина старательно отщипывала каждую дольку и долго дышала на нее, прежде чем прикусить ровными, удивительно белыми зубами.

— Готовитесь к завтрашнему докладу?

— Устинович считает, что недостаточно пластинок в ультрафиолетовом спектре.

Они говорили медленно, словно ощупывали друг друга словами.

— В городе появились мандарины. Устинович принес целую сетку, — произнесла Ирина..

— Помню, как их вкладывали в новогодние елочные подарки, — ответил Вадим и добавил: — Я очень скучаю по тебе.

— Не думаю.

— Почему?

— Тебе было не до меня. Ты был занят Вероникой.

— Я как-то заходила к тебе… Тетя Женя сказала, что ты уехал к Веронике.

— Ну и что?

— Ничего. Просто ты не скучал по мне.

— Нет, я скучал… Но ты меня избегала. Мы так нелепо расстались. Ты сама виновата, — Вадиму казалось, что он крикнул. — Ты слишком… самонадеянна. Ты считаешь, что владеешь истиной… Это тягостно, — Вадим не хотел это говорить. Получилось как-то помимо воли. Упоминание о Веронике сбило его с толку.

— А с ней тебе было просто. Она тебя понимала. И сочувствовала. — Ирина не скрывала иронии.

— Представь, да. Она меня понимала…

— Особенно в последнее время, — резко перебила Ирина.

Помолчали. Снег вкрадчиво похрустывал, рисуя след в виде глубоких капель у Вадима и бесформенных плюх от Ирининых пимов.

— Как-то неудобно ругаться с тобой и в то же время есть твои мандарины, — произнес Вадим.

— Тогда расскажи что-нибудь, — Ирина взяла Вадима под руку. И Вадим почувствовал необыкновенную нежность к Ирине. Как тогда, давно, в ту первую ночь, когда он остался у Ирины. Он вспомнил, как они долго, лениво-усталые, разговаривали обо всем. О теории Хойла, об Устиновиче, об университетских знакомых. Пробило три удара, потом еще один. Половина четвертого.

И Вадим еще вспомнил, что уже назавтра он не испытывал подобного чувства. Оно куда-то пропало, как медленно стекающая вода. То есть он был так же нежен с Ириной, как и в первую ночь. Но только внешне. Себе-то он мог в этом признаться…

И вот сейчас Вадим испытывал то искреннее чувство, как в ту первую, ставшую уже далекой ночь…

Вадим остановился и провел ладонью по ее лицу. Ирина прикрыла глаза и прислонилась к его груди. Пальцы Вадима нащупали холодные камешки клипсов.

— Вот еще. Зачем ты их надела в павильон?

— Мне хочется нравиться хотя бы себе…

Они пошли дальше, поддерживая друг друга за талию.

— В детстве была такая игра «замри», — произнесла Ирина. — Сейчас мне кажется, что какой-то добрый волшебник сказал «замри»… Ну, хотя бы что-нибудь пошевелилось. Нет?!

— Ага, — подтвердил Вадим.

— Что ты делал сегодня вечером?

— Разбирал кое-какие работы Киреева. И еще одного человека.

— Зачем?

— Я с тобой, об этом хотел поговорить, Ира… Вадим рассказал о визите к Савицкому. Правда, он не назвал фамилии. Просто о визите к одному из сотрудников отдела… Его интересовало мнение Ирины.

Вадим напряженно прислушивался. Несколько минут Ирина молчала, прежде чем произнесла:

— Как у Шекспира: «И этот бог, какой ничтожный идол!»

— В том-то и дело, что… Понимаешь, Ирина, работа Киреева интересна. Свои, именно киреевские мысли. Я их ни с чьими не спутаю… Мне казалось, что тот, другой, позаимствовал идею у Киреева, а не наоборот. Вот что странно. Конечно, есть неоправданные ходы. Киреев, например, избежал теорему Соболева и наворотил что-то сложное, запутанное.

— Что тебе сказать, — перебила Ирина. — Честно говоря, я не верю, чтобы Киреев мог допустить такое. Так он поступить не мог, мне кажется… Впрочем, кто знает…

— Не могу поверить… Знаешь, у этого человека тяжело сложилась жизнь. И он какой-то ущербный, что ли… Может быть, заблуждение? И он сам не замечает? Сколько известно случаев, когда одни и те же темы решаются одновременно и независимо. Совершенно разными людьми…

— Тебя очень это мучает, Дима?

— Очень.

— Почему?

— Я верю в порядочность Киреева. Я очень его уважаю… Но у кого нет недостатков? Я учился у него. Это очень сложно.

Снег пошел неожиданно и сразу густыми хлопьями. Видно, его нагнали тучи, что подползли с севера. А хлопья почему-то казались теплыми…

— Знаешь, пойдем ко мне, — предложила Ирина.

— А тетя?

— Господи, у меня же есть своя комната. Или ты забыл?

— Ты очень этого хочешь, Ирина?

— Не всякий вопрос можно задавать женщине… Неуклюжий ты парень, Димка.

Вадим ошалел от радости. Он схватил Ирину на руки и сделал несколько шагов. Ирина болтала ногами и хохотала. И вдруг притихла.

— Ключи?! Только что выскользнули…

Минут пять они ползали на четвереньках, перебирая снег руками. Пальцы смерзались и плохо сгибались. Вадим клял себя последними словами. Вслух и про себя.

— Ведь счастье было так возможно, так близко, — еле сдерживая раздражение, проговорила Ирина.

Вадим себя почувствовал виноватым вдвойне. Он готов был пожертвовать чем угодно, только бы нашлись проклятые ключи.

И они нашлись!

Вадим сел на снег и принялся хохотать, потряхивая ключами, как кастаньетами. Рядом в снег плюхнулась Ирина. Устала… Ей-то что — меховая куртка и штаны, да еще и пимы. Ирина легла на спину. Снег бархатными хлопьями летел в лицо, повисая на ресницах.

— Знаешь, французы запустили ракету типа «Вероника». С котом Феликсом на борту.

— А ты злая, — ответил Вадим, не переставая бренчать ключами. — Ты мне никогда этого не простишь.

— Я — ревнивая, — серьезно ответила Ирина.

А снег все шел. И почему-то норовил в лицо.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

— Вы не находите? Ангел, что в центре компании, напоминает меня.

Вадим взглянул на потолок. И вправду, у ангела было какое-то сходство с Киреевым. Розовое полное лицо, мощная шея и белые женские руки. И еще голубые маленькие глаза.

— Я всю жизнь улавливаю это сходство. Словно он стареет вместе со мной.

Киреев осторожно размешивал в стакане чай, чтобы не плеснуть на бумаги, разложенные на столе. Он был в просторном плюшевом халате с шелковым шнурком, который то и дело развязывался.

— В котором часу передавали объявления?

— В половине девятого, — ответил Вадим.

— Следующее будет только вечером? Вот что. Мы сейчас позвоним на радио и уточним.

Киреев разгреб бумаги в углу стола и обнаружил низенький голубой телефонный аппарат. Узнав в справочном телефон, он набрал номер отдела информации.

— Я вам сейчас дам почитать любопытную вещицу, — прошептал Киреев, ожидая ответа. — Вот, где отмечено карандашом, — и он протянул Вадиму тяжелую книгу.

«Светлейшему повелителю Великому понтифику Павлу III», — читал Вадим. Ниже было помечено карандашом: «Поэтому я долго в душе колебался; следует ли выпустить в свет мои сочинения, написанные для доказательства движения Земли, и не будет ли лучше следовать примеру пифагорейцев, передавших тайны философии не письменно, а из рук в руки и только родным и друзьям, как свидетельствует послание Лисида к Гиппарху. И это делалось не из ревности к сообщаемым учениям, а для того, чтобы прекраснейшие исследования не подвергались презрению тех, кому лень хорошо заняться науками, если они не приносят им прибыли. А если увещевания и пример других приведут их к занятиям, то они вследствие скудости ума будут вращаться среди философов, как трутни среди пчел…» На этом пунктир обрывается. На обложке вытиснено — «Николай Коперник. Об обращении небесных сфер».

Киреев уловил, что Вадим закончил читать.

— Ну как? Шестнадцатый век! Поистине мир неизменен, — и в трубку: — Девушка, вот какое дело. Утром сообщалось, что литейный завод берет заказы от организаций… Вы не знаете, металл у них свой? Что?! Ну, конечно, извините, откуда вам это знать. Будьте добры, дайте их адрес… Ага. Спасибо.

Киреев записал и положил трубку.

— Карету мне, карету… Если все сложится благополучно, вы полетите на уральский завод и выманите у них наши рабочие чертежи… Угощайте кого хотите, но чертежи у них вырвите. Заодно поторопите поставку готовых станин.

— Но я не смогу, Петр Александрович.

— Почему?

— Куча неотложных дел. Во-первых, надо рассчитать тот вариант, что вы предложили Институту баллистики…

— А-а… Ерунда. Подождут, — отмахнулся Киреев и вышел в соседнюю комнату.

Сквозь приоткрытую дверь было слышно, как он с кем-то переговаривается. Низкий женский голос укорял Киреева, что тот как привяжется к одной рубашке, так не снимает ее, пока рубашка не расползется. Киреев невнятно отвечал, что он не артист, что нейлоновые сорочки люди носят годами. Во всяком случае, на работе он выглядит очень аккуратно. Женский голос советовал, чтобы сотрудники заглянули ему за воротничок — они бы поняли, с кем имеют дело.

Вадим знал, что в киреевской квартире сейчас живет его племянница, старая дева. Она преподавала пение в консерватории, поэтому подавляла Киреева силой голоса.

Кто-то плотнее прикрыл дверь. Спор о рубашке, вероятно, принимал более широкую форму и выходил на оперативный простор.

Вадим пощелкал пальцем по бронзовой морде пинчера, который разлегся на пепельнице. На цоколе выбита фраза. Вадим поднял пепельницу и прочел: «Анекдоты — это остроумие тех, кто его не имеет. Буало».

Вошел Киреев в темном костюме и в той же нейлоновой сорочке. «Он оказался упрямей своей племянницы», — подумал Вадим и поставил пепельницу на место.

— Приятная штука.

— Мне она тоже понравилась. Наткнулся в комиссионке.

— И с тех пор вы перестали рассказывать анекдоты. Или с тех пор, как приняли отдел? — пошутил Вадим.

— Именно тогда и появились анекдотические ситуации, — улыбнулся Киреев. — Кстати, вы вчера заходили к Савицкому? Как он?

Вадим еще раз щелкнул пинчера по носу.

— Да, был. У него что-то с сердцем.

— Сердце — это плохо. Это очень плохо. — Киреев принялся складывать бумаги в портфель. — Какое счастье, что вы услышали объявление по радио. А ведь могли и не услышать… Чем вы занимались, одновременно слушая радио, а?

Вадим наблюдал, как вспухал портфель. Словно в него накачивали воздух.

— А, Вадим Павлович?

— Не понял.

— Говорю, чем можно заниматься при включенном радиоприемнике?

— Многим. Например, я просматривал работу Савицкого по гидроксилу межзвездной среды.

Вадим почувствовал на себе беглый взгляд Киреева. Вадиму показалось, что разделяющий их воздух стал упругим и напряженным, хотя они молчали секунду, не более.

— Простите. Вы что-то путаете. Принцип механизма выведен мной. Это моя работа. Вы что, ее не читали?

— Читал… Но раньше еще я видел работу Валентина Николаевича. — Вадим сдерживал дыхание, чтобы голос звучал спокойнее. Но это ему, вероятно, не удавалось.

Киреев оставил портфель.

— Ничего не понимаю. Какую работу? Те черновики, которые Савицкий считал апофеозом своего творчества, и которые я вам показывал в лаборатории?

Вадим встал, вышел в прихожую, достал из внутреннего кармана пальто сверток. Взглянул на себя в зеркало. Волосы задорно торчали на макушке. Вадим подумал, что непременно будет повязывать на ночь косынку…

— Вот, — он положил на стол сверток.

— Что это? — Киреев взял сверток, развернул.

Вадим смотрел на картину, которая висела на стене.

Всем своим видом он показывал, что его интересует существо вопроса, не более. И никакой корысти он пока здесь не видит.

В тонком золотом багете масляно зеленел лес. Вблизи деревья напоминали отпечатки ископаемых животных.

Не оставляя рукопись, Киреев придвинул кресло и сел. Достал чистый лист бумаги, сделал запись, сверяя с рукописью. Что-то пробормотал. Вадим уловил лишь отдельные слова…

— Глупый человек… Глупый старик… Конечно, так, — Киреев повернулся к Вадиму и произнес: — Как оригинально он пользуется теоремой. Я это делал куда грубее. Ювелирная работа. И главное, так просто.

— Ради этой простоты можно потратить годы.

— Но надо знать, что человек ищет ее, а не занимается чепухой. — Киреев швырнул рукопись на стол. — Я отстранил от работы человека, который добился блестящих результатов! Почему он молчал?!

Вадим приподнялся, взял рукопись и принялся ровно укладывать страницы.

— Не хотел торопиться. Тогда многое ему было не ясно. Он не был уверен в результате.

— Но Савицкий обязан был ознакомить меня хотя бы с этапом работы. Настоящей работы… Почему?! Почему так случилось?! — Киреев встал с кресла и принялся ходить по комнате.

— Вероятно, он чего-то остерегался. — Вадим почувствовал острую потребность говорить на эту тему. Если б он даже оказался в комнате один, он и тогда, пожалуй, произнес бы эту фразу вслух.

— Остерегался?! — Киреев остановился перед Вадимом. — Чепуха! Я руковожу отделом… Остерегался.

— По-видимому, у него были причины.

— Причины?! Слушайте, говорите так, чтобы я понял.

— Возможно, он помнил историю с локатором, — Вадим знал, что придет к этой фразе. И пришел. Сказал наконец…

Он видит, как побагровела шея Киреева, как побледнели и без того белые руки. Киреев снял очки. Протер. Но так и не надел. Близорукие голубые глаза беспомощно прищурились…

— Ах, вот оно что… и он вам рассказал? Сам?! Немыслимо, он до сих пор ничего не понял. Он не понял, что в то время я не мог поступить иначе — шла война. Разве мог я поручиться за то, что локатор успешно уничтожен?.. Эта история и меня подкосила. Сколько нужно было найти в себе мужества поступить именно так, как я поступил… И я чувствовал себя в долгу, я помогал его семье чем мог. Скрытно. Через жену. Чтобы не узнал этот самолюбивый тип…

Киреев устал. Он бессильно опустил руки, чуть склонил набок голову. Он казался постаревшим на много лет.

— Но вы ошибаетесь в главном, Вадим… Савицкий ничего не остерегался. Возможно, он прикрывался тем, что остерегался… Он не хотел, чтобы мои руки касались его темы. Вот в чем причина. Я хорошо знаю. Он до сих пор убежден, что я предал его. А в результате я… Меня могут посчитать плагиатором…

Вадим вскочил с кресла и подошел к Кирееву. Обнял его за плечи:

— Это сплошная чепуха. Честное слово. Никто в это не поверит… Он, конечно, очень переживает. Ему обидно — вы даже не упомянули его в своей статье.

— Ссылаться на ненапечатанную работу? Тем более на ту глупость, что он мне подсунул?! Сколько раз я пытался ему помочь, а кроме собственного унижения ничего не добивался… Если бы ты, Вадим, не молчал! Если бы предупредил меня.

— Он просил меня, — Вадим отошел от Киреева.

— А где интересы науки? Ах, глупый старик. Упрямый, глупый старик. Сколько крови он испортил себе и своим близким, — Киреев выпрямился. Он пытался взять себя в руки. — И мне стыдно, что я опубликовал свою работу, когда есть такое великолепное исследование…

Вадим бросился в кресло и откинул голову на спинку. Ладони слипались с кожей подлокотников, и чтобы сдвинуть руку, надо приложить усилие…

Зачем он затеял этот разговор? Чего добился?! А чего он, собственно, хотел добиться? Увидеть Киреева, рыдающего слезами раскаяния? И в чем ему раскаиваться-то? Глупо все, глупо, необдуманно… Но если весь разговор был затеян под влиянием минуты, он, Вадим, становился подлецом!

— Надо спасать Савицкого, — сказал Киреев. — Надо спасать. И ты должен быть моим союзником… К черту завод. Завтра схожу. Сейчас поедем к Валентину Николаевичу. Немедленно…

Ангелы плавали на потолке, брезгливо глядя вниз. А тот, что в середине, действительно похож на Киреева. И сейчас его ангельское лицо выглядело энергичным и озабоченным. Казалось, что вместо венка ангел держит большой черный портфель… Странное превращение.

— Боюсь, этот визит будет неприятен Валентину Николаевичу. Он очень болен, — проговорил Вадим.

— Выдержит! Надо проколоть этот нарыв, иначе он свихнется, — отрезал Киреев.

— Не надо. Я сам постараюсь уладить все.

— Уладить?! Что за базарный разговор? — Киреев строго взглянул на Вадима. — Вы тряпка, Родионов. Вам под тридцать лет. И у вас нет позиции. Чего вы боитесь?!

— Я?! Чего мне бояться? Я боюсь за Савицкого. И потом он не уполномачивал меня. Возможно, он просто брюзжал…

— Почему же вы заговорили? — выкрикнул Киреев. — Я не идиот. Я все понимаю… С вами брюзжал, с другим брюзжал… А в итоге Киреев — подлец?!

— Ему просто обидно, — Вадим повышал голос. Словно мотор, задающий все большую мощность. — Я вас никогда еще ни о чем не просил. Даже когда у меня закрыли тему. А теперь прошу… Иначе я не смогу оставаться в обсерватории.

Киреев усмехнулся:

— Нет. Вы пойдете со мной к Савицкому. И в обсерватории вы останетесь. Вот так… Одевайтесь!

Он захлопнул замок портфеля и вышел в прихожую. Он не сомневался в том, что Вадим следует за ним.

2

— Любушка?

— Я, папа… Веток принесла. Твоих любимых.

— Сегодня солнце?

— О, еще какое, папа… А снег чистый, еще не успели изрезать лыжами. И пахнет. Помнишь? «А у меня окно распахнуто в высотный город, словно в сад…» Ну, как дальше, папа? Не притворяйся.

— «И снег антоновкою пахнет. И хлопья в воздухе висят», — Савицкий сел поудобней, опершись на подушку.

Он смотрел, как Люба вставляет в кувшин еловые ветки… Какими они стали взрослыми, его дочери. «Тихое семейство» — прозвали соседи жильцов девятой квартиры. «Иногда нам кажется, что вы все уехали».

— Доктор не приходил?

— Нет.

Савицкий раскрыл книгу и посмотрел на глянцевую фотографию бравого капитана Кругликова с корвета «Мария». У капитана тонкие усики и множество морщинок в уголках глаз.

Если бы он, Савицкий, начал жизнь сначала, он бы стал моряком… Чего только не повидал капитан Кругликов, этот мужественный человек. Савицкий еще раз посмотрел на фотографию. И мысль Валентина Николаевича потекла по другому руслу. Было время, когда он хотел выступить против Киреева. Давно. Лет двадцать назад. Даже составил письмо в Президиум Академии. Но так и не отослал. Жена отговорила. «У тебя дети. С таким трудом нашел работу. Зачем тебе надо плевать против ветра…» Так и сдался. Письмо сжег… Нет, все же были и у него минуты мужества. Когда он чувствовал прилив энергии. Импульсы. Токи. Но все его оберегали, отговаривали. И он смирялся, успокаивался. А как бы вы поступили, капитан? Вам, брат, было легче… Во-первых, вы были капитаном, а это уже много значит… И семья ваша, капитан, оставалась на берегу. Вы отвечали лишь за себя, капитан…

— Папа, лекарство. Время. Пора.

Люба достала из шкафчика склянку и фарфоровую чашку и принялась отсчитывать капли.

— Помнишь, Люба, к нам заходил молодой человек. Очень приятный такой. Надо ему передать мои тетради.

— Вадиму, что ли? Три… Четыре… Пять…

— Ты его знаешь? Он никогда у нас не бывал.

— Ну и что? В него была влюблена Надя.

Савицкий отложил книгу.

— Робкие вы у меня. Несовременные какие-то…

— Кто? Мы робкие? Пей! Близорукий папа… Вера замуж выходит…

— Что?! — Савицкий отодвинул руку Любы, чуть не расплескав лекарство. — Хорошенькая новость. За кого?

— За инженера. Он сегодня должен к нам зайти… Хоть бы мама пришла с работы. Пей наконец! Мне еще в магазин бежать.

Савицкий послушно выпил. Ему не терпелось продолжить разговор.

— Может, мне костюм надеть? Неудобно как-то в постели.

— И так будет хорошо, — решила Люба. — Вот где они жить будут?

— Неужели у них все оговорено? — разволновался Савицкий. — И я узнаю последним… Где жить будут? А хоть здесь! Я сверну музей… А может, он им не помешает, а Любаша? Опять же бумеранг. Ну, где еще есть бумеранг, а?

— Ты еще якорь принеси. Из сарая, — рассмеялась Люба. — Поставь на стол. Символ.

— Думаешь, удобно? — серьезно посоветовался Савицкий.

Вскоре Люба ушла в магазин.

Савицкий принялся читать воспоминания капитана Кругликова об островах Центральной части Великого, или Тихого океана. Но теперь ему было трудно понять, что происходило с капитаном на этих островах… Сколько же лет Верочке? В мае было двадцать. В общем-то можно и замуж, конечно… Но так сразу, не познакомив отца со своим молодым человеком… И главное, мать-то какова, а? Она-то, конечно, знала. С ней они всем делятся… Ну, если неплохой парень, так что ж… Неплохой, неплохой. А как узнать это? В глаза даже не видел. А сам, помню, прежде чем жениться, два года встречался. В дом ходил. Все благопристойно было.

Раздался звонок.

Савицкий поднял голову. Кто же мог это быть? У всех домашних свои ключи. Вероятно, доктор… Или…

Савицкий решительно поднялся и босиком, на цыпочках, торопливо подошел к шкафу. Стянул с вешалки брюки. Надел. «Нелепо. В брюках и ночной рубашке». Нашел какую-то сорочку, надел… «Вот и у меня зять появился. Дождался».

Звонок повторился.

— Минуточку! — крикнул Савицкий. Он растерянно оглядел комнату. Где-то домашние туфли. Черт! Вечная история. Когда спешишь — всегда так. Наконец он нашел туфли и, приглаживая на ходу волосы, шагнул к двери…

…В дверях стоял Киреев. Чуть поодаль, облокотившись о перила, — Вадим. Он смотрел вниз, в лестничный проем.

Савицкий ухватился за угол шкафа. Надо собраться. По возможности спокойней. Он напрягся, желая подавить торопливые удары сердца.

— Странно… Когда я готовлюсь к чему-нибудь хорошему, на пороге возникаете вы. — Савицкий сделал шаг в сторону.

Киреев молча прошел в глубь комнаты. Следом как-то боком продвинулся Вадим.

Сняли пальто.

Новый синий костюм придавал полной фигуре Киреева элегантность. Киреев был смущен не меньше Савицкого и не скрывал этого.

Он, не торопясь, обошел стеллажи, заставленные старинными морскими инструментами. Словно экскурсант. Чуть задержался у бумеранга… Вадим подошел к полке, взял короткую подзорную трубу и принялся ее рассматривать.

Савицкий сел на кровать.

— Как себя чувствуешь, Валя? — произнес Киреев, не оборачиваясь.

— Твоими молитвами.

— Значит, гореть тебе на костре.

— Мне не привыкать, — Савицкий поправил складки одеяла.

Киреев обернулся:

— Сегодня я ознакомился с твоей диссертацией, Валя.

— Бывшей, — поправил Савицкий.

— По твоей милости. И только по твоей милости… Однако я пришел, чтобы найти выход из дурацкого положения, в которое ты поставил и себя и меня.

— Выход? — Савицкий удивленно взглянул на Киреева. — Работа напечатана. Проблема решена. Вы — первопроходец.

— Я ни в чем не виноват. Я хотел тебе помочь от всего сердца. Ты же подсунул мне записки сумасшедшего, где сам черт ногу сломит. Я не святой. Я не мог знать, что свою настоящую работу ты делаешь неизвестно где, — сорвался Киреев. Он полез в карман. Вероятно, за сигаретами.

— Но ты же не сломал ногу. Значит, в черновиках было рациональное зерно, — с каким-то детским удовлетворением в голосе произнес Савицкий.

— Да. Было. Я оттолкнулся от черновиков, от этой абракадабры. Но моя работа — это моя работа. Она принадлежит только мне…

— И моя. Моя тоже принадлежит тебе, — перебил Савицкий. Он не спускал глаз с Киреева. Лицо его раскраснелось, переплетенные пальцы рук были крепко сжаты…

— Теперь — да! Но не по моей вине. С такими темами не медлят в наше время. В «Грин-бенк» работы по гидроксилу…

— Ах, вы патриот! Что ж, игра в патриотизм — мощный козырь. Тут не подкопаться. Ты это усвоил крепко, — Савицкий хлопнул себя по коленям.

— Игра в патриотизм? Это нечестно, Валя… Это смысл всей жизни…

— Знаю, знаю, — рассмеялся Савицкий. — Старая песня… А где люди, Петя?

— Люди все оценят, — оборвал Киреев.

— А коль станет так, что некому будет оценивать?.. Не будет людей. Исчезнут. Останется лишь голая идея.

Вадим заглянул в подзорную трубу со стороны объектива. Все казалось очень удаленным. Маленькая игрушечная дверь, маленькое окошко. Кроватка. На ней маленький Савицкий, чем-то похожий на весельчака Семенова, артикул пятьсот четыре. Запомнил же… Вот и Киреев. Он похож на гномика. Короткие ножки и широкое туловище. Смешно. Аттракцион…

Вадим оставил трубу и сел на табурет.

— Повторяю, я пришел, чтобы найти выход из того, что произошло, — негромко и твердо проговорил Киреев.

— Какой же ты предлагаешь выход? — Савицкий обхватил руками колени и с любопытством посмотрел на Киреева.

Тот встал, подошел к кровати и накрыл ладонью блестящий шар, который торчал на спинке кровати. Постоял.

— Тебе надо защитить диссертацию, Валя.

В комнате стало тихо. Ветер швырнул в стекло ком снега, сорванный с карниза.

— Какую диссертацию? — Савицкий поднялся и отошел ко второй спинке.

Кровать между ними — словно барьер.

— По гидроксилу. И как можно быстрей.

— Но напечатана ваша статья, — проговорил Вадим.

— Да. Приоритет, к сожалению, потерян. Но диссертация может явиться дальнейшей разработкой темы. Придется Савицкому идти на жертвы.

— Кто же будет оппонентом? — нетерпеливо проговорил Вадим.

— Я согласен быть оппонентом. Ирония судьбы сделала меня единственным сейчас авторитетом в этой области, — усмехнулся Киреев… Теперь он казался спокойным, как человек, решивший сложную проблему. И, вероятно, наиболее удачным образом.

Савицкий продолжал оставаться на месте.

— Что вы скажете? — спросил он Вадима, не оборачиваясь, лишь чуть скосив глаза.

Вадим достал сигареты. Закурил. Казалось, он не слышал вопроса…

— Мне это не нравится, — наконец произнес Вадим.

Савицкий шумно вздохнул. Отошел от кровати.

— Это все, что я могу сделать, — сухо произнес Киреев. Он вынул из портфеля диссертацию и положил на стол…

— Благодарю вас, — чуть чопорно ответил Савицкий. — Итак, я должен стать компилятором собственной гипотезы, защищать тему, ссылаясь на вас как на первопроходца. И считать вас своим оппонентом…

— Другого выхода нет, — подтвердил Киреев, не меняя тона.

Савицкий жестом прервал его:

— Тогда я хочу сказать несколько слов, — он потер длинными пальцами лоб. — Ирония судьбы, говорите? Нет, Петр Александрович, не ирония. Вы много говорите о государстве. Но государству-то ведь я был нужен. И ведь нашлись люди, поступившие иначе, нежели вы, они-то и шли на все ради государства… Теперь, почему вы не передали мою работу Вадиму или кому другому? Вы ведь знали, какие между нами отношения сложились. Однако вы ее делали сами…

— Позволь! Я предупреждал тебя, что есть интересное решение, — прервал Киреев.

— Да. Предупреждал… Но ты знал, что я ничего не приму от тебя. Ты хорошо это знал. И ты создал обстановку…

Киреев хлопнул ладонью о подлокотник кресла и, нарочито засмеявшись, обернулся к Вадиму:

— Что я говорил? Ни черта он не остерегался… Ты спроси у этого дурака — какую обстановку я ему создал, а? Какую?

— Страх! Я столько лет боялся! — выкрикнул Савицкий. — История с локатором подкосила меня, а вы стали лауреатом. А где Семен Ильич? Он спился, а вы стали доктором наук. А где Славка Медведев?! А ведь это были талантливые люди. Огромные таланты. Они могли стать гордостью России. А кто их знает? Знают вас!.. Теперь новый инструмент строите. В Академию пройти хотите. — Савицкий вытянул в сторону Вадима сухой длинный палец. — Говорят, птица не чувствует боли, Вадим Павлович, когда ей подрезают крылья. Но летать она уже больше не может… Вы — страшная фигура, Петр Александрович Киреев… Вы неблагородный человек.

Несколько минут они молчали. В прихожей послышались шаги. Скрипнула дверь на кухне. Вероятно, вернулась Люба.

Савицкий не двигался. Он смотрел прямо перед собой. Куда-то в окно и дальше….

— Неблагородный? — тихо произнес Киреев, — Эх, Валя… Да. Таланты. Но этого мало… Твой Семен Ильич — алкоголик. Что бы он дал без меня? А у Медведева на уме одни женщины были… А кто предложил тебе защищать диссертацию, кто?

— Нет, Петр Александрович… Вы предложили мне предать себя. Свою совесть, свои принципы… Чтобы не терзать то человеческое, что, возможно, еще не покинуло вас… Не удастся. Я честный человек.

Киреев поднялся. Достал платок, протер очки.

— Всю жизнь для тебя, Валя, небо с овчинку, потому что тебя однажды в жизни обидели… Вадим Павлович! — Киреев кивнул, что надо уходить.

Вадим, не шевелясь, сидел в кресле. Сигарета давно погасла, но он все держал ее, сильно сжав пальцами.

Киреев подождал, затем решительно направился к двери. У порога его остановил голос Савицкого:

— А знаешь, Петр Александрович… Я буду драться. И за свою работу. И за Семку… Буду. Не знаю, как, но буду…

— Ничему жизнь тебя не научила, Валя, — глухо проговорил Киреев. — Я перед совестью своей чист, но тебе этого не понять. Слишком ты считаешь себя обиженным. У нас разный взгляд на вещи, Валя… Драться так драться.

Вышел. Через минуту хлопнула дверь.

3

Был объявлен перерыв минут на тридцать. После будет доклад Устиновича.

Сообщения Устиновича обычно собирали такое количество народу, что один из обсерваторских мудрецов предложил продавать билеты. Возможно, это была шутка…

Бродский настиг Вадима в дверях:

— Сыграем блиц?

У Вадима не было настроения. Но делать нечего — в буфете такая давка, словно это последний пункт в городе, где еще сохранились продукты.

Они стали протискиваться через толпу. В фойе конференц-зала устроена выставка картин какого-то самодеятельного художника, студента университета. Вадим давно порывался ее посмотреть, но все не было времени. Говорили, что интересно. Соединение Рериха с Гогеном плюс собственное видение.

— Слушай, может, посмотрим картины? — предложил Вадим.

— Какие? Вид на затылки? — Бродский прислонился плечом к стене и вытащил карманные шахматы.

— Удивительно, сколько интереса вызывают доклады Виктора Семеновича, — произнес Вадим.

— В основном скандального, — Бродский сделал первый ход и передал шахматы Вадиму. — Ваше слово.

Вадим не любил карманные, шахматы. Невозможно сосредоточиться, все мельтешит. Но блиц есть блиц, и он сделал, ответный ход…

Между двумя затылками виднелся кусок картины — вытянутые голубые руки на красном фоне.

— Эту картину, кажется, купил Селехов. С физической кафедры, — говорил один из стоящих, долговязый мужчина.

— Что-то от раннего Шагала, — поддержал второй, лысый и в очках.

— Да, что-то, — согласился долговязый.

Вадим крутил головой. Ему хотелось увидеть всю картину. Никак не удавалось…

Бродский протянул ему доску:

— Да играй же… Они выпендриваются, а ты уши развесил.

Он нисколько не обращал внимания на окружающих.

Долговязый оглянулся. Эдуард невозмутимо смотрел на шахматы.

— Вы видели когда-нибудь Шагала? — нервно спросил долговязый.

— Вы ко мне? — предупредительно переспросил Эдуард.

— Да, — с готовностью подтвердил долговязый.

— Ах, ко мне! Извините, нет времени ходить по галереям. Я работаю «от» и «до». А в свободное время торчу в кабаках. Да-с.

— Оно и видно, — поддержал лысый и потянул приятеля к следующей картине.

— А ты нахал, Эдя, — сказал Вадим, ему никак не удавалось всадить ладью в ячейку.

— Дело не в Шагале. Меня бесят эти типы. Наверняка пришли, чтобы посмотреть, как Витю будут жать к ковру. Скандальчика им хочется. Если бы продавались билеты, они взяли бы в первом ряду.

Бродский нежно любил Устиновича. И был агрессивно настроен ко всему, что могло повредить его кумиру.

— Напрасно ты. Может, это доброжелатели.

— У меня чутье на людей. Ты посмотришь на них в зале, — заявил Бродский. — А твоя снисходительность, Димка, тебе еще даст прикурить. Помянешь мое слово. Строже надо быть, осиротевший брат Тиберий… Ходи!

Вадим посмотрел на Эдуарда. Намек? Еще никто не ставил ему в укор уход из обсерватории Ипполита. Это он услышал впервые. Что ж, должно было произойти. Слишком уж носилось в воздухе. Ипполита любили в отделе и чувствовали его отсутствие…

— Я не хочу больше играть. Надоело, — и Вадим отдал шахматы Бродскому.

— Как угодно, — Эдуард без видимого сожаления захлопнул доску и ушел.

Протарахтел звонок. Пора идти в зал.

У картины освободилось место, и Вадим подошел ближе. Синий юноша протягивал непропорционально длинные руки к красному грозовому небу. Контраст синего и красного был очень напряжен. У юноши огромные, во все лицо, глаза. А у ног стояла маленькая лошадь и тоже красная. Лошадь едва дотягивалась ему до колен. Картина называлась «Туда»… Вадим ничего не понял. Лишь тревожное чувство кольнуло грудь.

Пора идти в зал.

Люди все прибывали. В проходе между рядами стояла плотная очередь, вызывая шумное недовольство сидящих в крайних креслах. Радиоастрономы, как всегда, занимали свой «сектор» в конце зала. Вадим уселся на подоконник, между Ясей и Борькой Гогуа. Отсюда видно лучше, чем с кресел.

Устинович стоял у доски. В руках он держал фонарик-указку, с его помощью можно было пояснять изображения на диапозитиве. Белый экран, натянутый на вторую доску, приподнят на блоках — так он виден всему залу.

Вадим посмотрел на площадку. Ирина сидела у проектора. Она помахала Вадиму рукой и улыбнулась. Серьезной и тревожной улыбкой. Она волновалась. Вадим вспомнил, что так и не смог узнать у Ирины тему доклада Устиновича. Что ж, сейчас узнаем. Вот рассядутся все по местам, и узнаем…

Вадим заметил Ковалевского. Роман Степанович что-то быстро записывал в блокнот, Киреев разговаривал с Федоренко, физиком из университета. По-видимому, беседа им обоим нравилась…

Референт наклонилась к Весенину и что-то шепнула. Весенин кивнул и недоуменно посмотрел на Устиновича: «Чего же вы ждете? В зале полный порядок».

Виктор Семенович подошел к краю сцены. Он великолепно владел собой.

— Тема сегодняшнего разговора — загадочные явления в атмосфере Венеры… При изучении спектра ночного неба Венеры мы обратили внимание на одну деталь… Прошу вас, Ирина Борисовна.

Ирина включила проектор. Диапозитив был неясен и бледен. В зале выключили свет, и изображение приняло отчетливую форму.

— Вы видите эту несколько размытую полоску, — острый луч фонарика взметнулся к экрану и остановился, слегка подрагивая, у какой-то темной линии. — Изучая перемещение этого пятна, мы попытались геометрически вычислить скорость вращения Венеры. Однако природа самого пятна оставалось еще загадкой. До тех пор, пока одно из наблюдений не зафиксировало появление на месте пятна чрезвычайно яркой вспышки… Дальнейшие обработки показали, что в полученном спектре вспышки, наряду с прочими четко выраженными элементами, имеются линии, весьма характерные для технеция. Как известно, технеций не встречается в естественных земных условиях. А при искусственных условиях технеций обнаружен при ядерном распаде тория… Это преамбула. Теперь я перейду к детальному разговору…

По залу пронесся легкий шелест. Люди принимали удобные позы, нетерпеливо глядя на Виктора Семеновича. Кто-то даже не выдержал и негромко произнес! «Начинайте!»

— Детективные повести и рассказы, — произнес Яся. — Ну и силен же Витя.

— Тихо. Тихо, — зашикали со всех сторон.

Вадим вытащил из кармана пачку сигарет. Но тотчас же спрятал и смущенно улыбнулся — никто еще не курил.

Все привыкли к экстравагантным сообщениям Устиновича, но предстоящее казалось более невероятным, чем все, что делал Устинович до сих пор.

Виктор Семенович докладывал уже второй час. В абсолютной тишине. Иногда Вадиму казалось, что все покинули зал. Осталось трое — Вадим, Устинович и сидящая у проектора Ирина.

Кто-то потянул Вадима за рукав и передал записку. «Учись, как надо отстаивать свои убеждения. Даже когда в зале 90 процентов противников. Нет, 95 процентов! И. К.» Вадим сунул записку в карман и посмотрел на площадку. Ирина бесшумно вставляла в кассету новую серию диапозитивов.

Он подумал о судьбе Устиновича. Всегда один! По крайней мере, в обсерватории… Всегда его гипотезы шли вразрез с общепринятым мнением. Но они не были легковесные, построенные ради газетной сенсации. Они всегда глубоко научные и… свои, «устиновические». Их ни с чем нельзя спутать, как множество других работ. Чем они поражали? Парадоксом! Несогласием с тем, что утверждено. Устинович искал свое, даже тогда, когда истина была очевидна. Вот где необходимо личное мужество, убежденность. Ведь неспроста в зале нет свободных мест. Люди тянутся к мужеству, часто глумясь над ним, словно желая где-то внутри оправдать свою человеческую слабость. К чему это лицемерие?!

Многие завидовали Устиновичу. И зависть их была еще непримиримее, чем ненависть…

Но у него были и другие противники. Которые не опускались до зависти. Для них Устинович был «ученым слишком поспешных выводов». Ученым парадокса, близкого к абсурду. И парадокса ради парадокса, а не парадокса ради истины. Им казалось, что Устиновича увлекает процесс, а не цель. И это не нравилось…

Они не могли быть врагами, это были люди со своими научными убеждениями. Принципиальные критики. Многих из них Устинович уважал. Так же, как и они Устиновича. Сложные отношения.

Кроме врагов и противников в зале было пять процентов друзей-единомышленников. Если верить статистике Ирины…

Когда Устинович кончил, в зале стояла напряженная тишина… Еще никогда не было такой острой темы для споров. И для ругани. Многие не понимали — что это? Научное сообщение, основанное на эксперименте, или выступление фантаста?! Вывод один. Раз на Венере наблюдали ядерный взрыв искусственного происхождения, значит его устроили разумные существа. Какие-то «венеряне». В то время, пока идет многолетний спор, расплавленная ли поверхность планеты или водная гладь, какие-то «личности» устраивают атомный взрыв для своих целей…

Что это? Сенсация, доведенная до абсурда, или строгий научный эксперимент? Авантюра или подвиг?!

Все обводили глазами многочисленные диаграммы и схемы, вспоминали картинки диапозитивов. И молчали.

— Так, так, — произнес кто-то в зале. — Что ж, прежде чем «Венера» спустилась на Венеру, многие считали это неудачным анекдотом…

И опять тишина.

Устинович сел с краю стола и помахал рукой. Ирина оставила площадку и прошла к сцене. Поднялась. Устинович взял стоящий у доски стул и поставил рядом со своим.

— Если есть вопросы к докладчику, прошу, — произнес Весенин с места. — Доклад затянулся. Давайте оперативней. Кто первым? Евгений Михайлович, пожалуйста. Товарищ Федоренко из университета.

— Скажите прямо, Виктор Семенович, чем вы объясняете такое странное явление? Вашу яркую вспышку?

Устинович встал и зашел за спинку стула.

— Возможно, вулканизмом. Или метеоритом. Или грозы… Но одни из этих процессов не могут дать яркой вспышки, а другие не столь продолжительны.

— Выходит, «кто-то»? — переспросил Евгений Михайлович Федоренко.

— Именно «кто-то», — серьезно подтвердил Устинович.

— С ума можно сойти, — произнес Федоренко.

— Почему в течение пяти минут все затихло, если такой грандиозный взрыв? — крикнули из зала.

— Пять минут я наблюдал наиболее яркое свечение. Протурбация атмосферы не дает такой постоянной яркости, — ответил Устинович в зал.

— Скажите, Виктор Семенович… Подобный взрыв должен дать мощный поток нейтронов, — говорил Киреев. — А изменение атмосферы Венеры не могло остаться незамеченным радиоастрономией, однако никаких аномалий радиоастрономы не наблюдали.

Устинович кивнул в знак того, что понял вопрос и сейчас ответит. Киреев сел.

— У вас в отделе, на мой взгляд, был получен любопытный материал Вадимом Павловичем Родионовым… У него выявились непонятные аномалии. Родионов их относил за счет глубокой ионосферы. Возможно, он и был прав. К сожалению, он не завершил своей работы… Если бы подтвердилась гипотеза Родионова, нам пришлось бы кое-что существенно пересмотреть…

Вадим мысленно восстановил в памяти вид своих лент. Словно со стороны. Словно речь только что шла не о нем. Черт возьми, неужели он мог забыть свои ленты? А вот Устинович помнил…

Как через плотную стену до него доносились чьи-то фразы…

«Здесь, несомненно, деталь перемещения». — «Почему несомненно? Вы видели?» — «Я верю докладчику. Это важно. Мы до сих пор не знали устойчивых образований в атмосфере Венеры. Вот у Юпитера красное пятно держится годами». — «Может быть, и на Юпитере взрываются атомные бомбы?!»

…Вадим провел ладонью по лицу. Сверху вниз. Хотелось согнать какую-то тоскливую тяжесть. Не удавалось.

Многие уже начали курить. Не выдержали. А в зале разгорелись страсти.

Ирина читала записки и, если находила нужным, передавала Устиновичу.

Виктор Семенович отвечал на вопрос, просматривая очередную записку. Чтобы не терять времени…

Федоренко выводил мелом на боковой доске какие-то уравнения, что-то доказывал Кирееву. Стоящий рядом аспирант Кутузов указывал на график плотностей. Федоренко махал перед его носом свободной рукой и удивлялся, почему Кутузов не понимает такой ерунды…

Освистанный Бродским долговязый любитель живописи не смирился духом.

— Один артиллерийский инженер исследовал оптический спектр при атомном взрыве, — он смотрел то на Устиновича, то в зал. — По сложности спектра взрыв напоминает солнечный протуберанец… Так вот, не может быть и речи, чтобы технеций выделился самостоятельно. Он сопровождается мультиплетом — молибдена и рубидия…

Устинович в это время отвечал на вопрос Ковалевского, и долговязый сбил его с мысли.

— Послушайте, ведите себя прилично, — произнес Ковалевский, — Дайте человеку ответить на мой вопрос.

— Извините, Роман Степанович, — стушевался долговязый. Он, видно, перетрусил. Ковалевский был слишком сильная фигура, особенно теперь. В азарте долговязый и не заметил, что именно с Ковалевским разговаривает Устинович. Это получилось забавно. И Ковалевский почувствовал себя неловко.

— Говорите уж, — махнул он и сел.

Долговязый, видно, потерял нить и принялся говорить первое, что пришло в голову.

— Если оперировать радиоастрономическим методом, — долговязый замялся, ему опять изменило самообладание. — Вот у Энгельса в «Диалектике природы»…

— Послушайте, молодой человек, — Ковалевский не поднимался с места. — Мне лично не известны труды Энгельса по специальным вопросам радиоастрономии… Что за отвратительная демагогия? Нельзя на мыслителей сваливать свою ограниченность. Догматизм в науке — это контрреволюция. Как и вообще догматизм, — Ковалевский положил локоть на спинку стула и повернулся к долговязому спиной. Он страшно разозлился. Хотя мог же долговязый иметь в виду и философские проблемы космогонии. Вадим с любопытством наблюдал за этой сценой, когда Весенин назвал его фамилию. В руках у Ореста Сергеевича была записка.

— Родионов в зале? Его срочно просят пройти к выходу.

Вадим не понял, что произошло.

— Меня, что ли?

Кто мог его вызвать с заседания? И к чему такая поспешность? Он протиснулся сквозь толпу молодых людей, которые набились в зал во время доклада Виктора Семеновича, и вышел в фойе…

Никого.

Вадим поспешил к выходу из корпуса.

Массивная парадная дверь была приоткрыта, и сквозь щель наружу валил теплый воздух. Вадим выглянул на улицу и увидел у фонарного столба женскую фигуру.

— Вы меня? — спросил он, морщась от мелких снежных колючек.

Девушка медленно подошла. И Вадим узнал Любу, дочь Савицкого.

Тяжелое чувство, давившее на Вадима весь вечер, стало осязаемым, оно затруднило дыхание, расслабило ноги. Вадим еще не понимал, в чем дело, и в то же время отчетливо что-то знал. Какие огромные глаза у Любы. Или просто очень бледное лицо…

— Знаете, Вадим… В общем, папа умер.

— Как же так, — прошептал Вадим. Хотя за секунду до первого звука ее голоса он точно мог произнести эту фразу.

— Да… Два часа назад.

Вадим видел, как из-под расстегнутого пальто виднелся яркий халат со сломанной верхней пуговицей.

Вадим прислонился к косяку двери. «Как ужасно скрипят двери», — подумал Вадим, все сильнее прижимаясь спиной к косяку. «Их надо смазать графитовой смазкой…»

Люба повернулась, секунду постояла и пошла в сторону коттеджей. Он двинулся за ней. Аллея была сильно освещена, и Вадим видел, как из-под пальто выбивается яркая материя.

«Одела прямо на халат», — подумал Вадим и вспомнил сломанную верхнюю пуговицу.

Люба не оборачивалась. Возле подъезда она остановилась. Вадим приблизился. Так они стояли друг против друга, молча. Люба подняла руку и слабо смахнула с лацкана его пиджака снег.

— Напрасно вы. В одном костюме… Папа оставил для вас какие-то бумаги.

Вадим не ответил. Люба еще постояла и потом принялась подниматься по ступенькам, вытягивая ноги из валенок.

«Как она спиной напоминает Савицкого, — подумал он. — Надо бы вернуться, взять пальто», — подумал еще Вадим…

Со стороны довольно странно смотреть на человека в пиджаке зимней ночью. А человек шел по выглаженной снежной пустыне, оставляя четкие следы изящных туфель.

Вадим спустился с холма. На обочине шоссе стоял потрепанный «Москвич» с включенным стоп-сигналом. Из выхлопной трубы торопливыми плевками шел дым.

Вадим обогнул машину и ступил на шоссе. Он услышал, как щелкнул замок и послышалась музыка — в машине был включен радиоприемник.

— Вадим Павлович! Не в город ли?

Вадим обернулся. Он узнал Ковалевского. Подошел.

— А я вот мотор грею. Старушка моя в холм не тянет, юзит. Не можете песку подсыпать?.. Да вы никак без пальто? Закаляетесь?! — добродушно выговаривал Ковалевский. У него явно хорошее настроение. — Садитесь, поболтаем. Пусть еще немного погреется… Садитесь, — Ковалевский отодвинулся влево. Машина качнулась на рессорах. Вадим захлопнул дверцу и вытянул ноги.

— Люблю «безумные теории» Устиновича… Как сказал Бор, «достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной»…

— Знаете… Савицкий умер…

Кожаная перчатка с яркой белой строчкой потянулась к тумблеру. Музыка обрубилась. И сразу стало тихо, даже не слышно постукивания мотора.

— Когда?

— Несколько часов назад… Сердце.

— Жаль Валентина Николаевича. Способный был человек… И мученик.

— О покойнике не говорят плохо? — Вадим заметил, как в зеркале мелькнул взгляд Ковалевского.

— Почему же… Характер у него был тяжелый…

Они молчали несколько минут. Ковалевский выключил мотор. И опять молчали. Лишь потрескивал остывающий двигатель.

— Скажите, Роман Степанович… Это правда, что идеи Савицкого Киреев использовал в своей схеме? — Вадим чуть повысил голос. — И получил за это лауреатство. А о Савицком никто так и не узнал.

— Правда. — И, помолчав, добавил: — И не совсем правда.

Вадим сжал пальцы рук. Его поразило спокойствие Ковалевского. И его ответ… А ведь не кто другой, как он, должен был отвечать за случившееся. Он руководил всем комплексом работ.

— Я не совсем вас понимаю, Роман Степанович.

— Во-первых, локатор был не Киреева или Савицкого. Локатор — тема института. Да, Киреев возглавил эту тему… А почему не был отмечен Савицкий, на это существовали серьезные причины. И главный виновник — война.

— Удобный виновник, — усмехнулся Вадим. — И тем не менее вы помогли Савицкому выбраться из беды… Почему же вы не помогли ему восстановить свое имя как ученого?

— Я сделал все, что мог… Устраивать расследование, выяснять роль Савицкого, затевать смуту и раскол… Это означало деморализовать коллектив института. Люди, получающие по четыреста граммов хлеба, стали бы тратить последние силы на поиски маленькой правды… Надо было подняться выше этого. И победить… В то время дисциплина была выше всего. Возможно, дисциплина и жестока, но она преследовала главную цель.

— Не слишком ли жестока?

— История рассудит. Иных критериев я не знаю, Вадим… У вас есть закурить?

— Вы же не курите, — Вадим достал жесткую от холода пачку сигарет и спички.

— А-а-а… — Ковалевский вытащил сигарету и прикурил.

Несколько минут они дымили. Ковалевский опустил стекло, и морозный воздух рванулся в кабину. Сразу стало легче дышать.

— Я всегда готов отвечать за свои действия. И нести кару. Жаль Валентина. У него была тяжелая судьба. Я ему помогал, чем мог.

— Кроме главного, — спокойно сказал Вадим.

— Полагал, что это и есть главное. Для него. У него был сломлен дух. Как ученый он был в прошлом.

Вадим втянулся в продавленное сиденье. Он упрямо сжал губы и смотрел сквозь ветровое стекло на горизонт, еле различимый в ночи.

Рассказать Ковалевскому или нет?.. Рассказать.

И он рассказал. Все. С того момента, как Савицкий передал ему свою работу на консультацию.

— Так что вы ошибаетесь. Он не был в прошлом, — закончил свой рассказ Вадим и открыл дверцу. — И главного вы не сделали, Роман Степанович… А могли бы.

Он вылез из машины и принялся взбираться на холм.

Дойдя до половины, Вадим оглянулся.

«Москвич» все стоял, словно раздумывая. Словно ожидая, что Вадим еще вернется.

Кошачьими глазами тускнели стоп-сигналы…

4

У въезда в город Ковалевского остановил инспектор ГАИ — его мотоцикл неожиданно возник в свете фар. Инспектор подошел к машине и потребовал права.

— Что же вы, товарищ, — не слышите моего свистка!? Уши заложило? Или выпили?

Ковалевский молчал, глядя на полосу вдоль коляски мотоцикла. При свете фар голубая полоса казалась серой. Милиционер снял длиннющие рукавицы. Он медлил — его удивляло молчание нарушителя. Обычно на него смотрят заискивающим, виноватым взглядом. И просят. А этот?

— И ни одного прокола. Жаль портить картину, — подбодрял милиционер, откидывая край теплой куртки. — Как же так, едете с включенными фарами. Ослепляете встречный транспорт. Аварию хотите совершить? Жертвоприношение, так сказать?

Ковалевский молчал.

— А еще профессором работаете, — обиделся инспектор, разглядывая документы. — Небось задумались о высоких материях, — инспектор подсказывал Ковалевскому вариант самозащиты. В его руках уже поблескивал компостер. — И разговаривать со мной не желаете. Унижаться не желаете, да?.. Да включите вы наконец подфарник или нет?

Ковалевский медленным движением переключил свет. Мотоцикл инспектора словно вмерз в тусклую белизну шоссе.

— Ладно, поезжайте, — вздохнул милиционер. — Чтоб в следующий раз… А то сразу две дыры сделаю. Запомню. У меня память на номера…

Доброта инспектора не вызвала у нарушителя никаких эмоций.

— Воображают себе, — пробурчал милиционер и натянул рукавицы. Резко взяв с места, мотоцикл отстрекотал в темноту.

Ковалевский включил передачу и тронул машину. Документы остались лежать на сиденье, примятом Вадимом.

Бледные встречные фонари чем-то напоминали о Савицком. Сколько лет они знакомы? С сорок второго. И Киреева, и Савицкого прислали к нему в отдел. Тогда отдел занимался изучением радиопомех, вызванных электромагнитным излучением Солнца… Это было в Казани, в тылу. Все они жили прямо в институте, на последнем этаже. Опустевшие аудитории были превращены в общежитие. В лабораториях проводили по восемнадцать-двадцать часов в сутки…

«Да, я виноват перед Савицким. И нечего искать оправдания. Надо было как-то поступать, что-то делать. Сгладить обиду… А ведь я собирался, собирался. И не успел… А с киреевским инструментом надо что-то решать. Заново. И всерьез. Будут сплетни — из честолюбия вставляет палки в колеса… Кажется, до сих пор я в документациях считаюсь руководителем проекта… Забавно, Киреев пробивает проект моим именем. Ковалевский против Ковалевского. Повод для шуток… Черт возьми, неплохо он меня связал. Вероятно, предвидел… Ну, ладно, мы еще поспорим, милый Петр Александрович. Хватит меня гипнотизировать…»

Ковалевский притормозил возле института. В окнах третьего этажа горел свет — у «проблемников» монтировали аппаратурные стенды. Институт вызвал специалистов с ленинградского завода-поставщика. Ленинградцы торопились — к концу месяца надо вернуться на завод, а до этого закончить сложный монтаж.

Он, не раздеваясь, поднялся на третий этаж. В коридоре валялись бухты проводов, куски изоленты, деревянные клетки упаковки…

Ипполит приподнялся и поздоровался с Ковалевским:

— Ну, как себя чувствует Устинович? Мне не удалось вырваться.

Ковалевский сел.

— Вы не испачкайтесь, столько пыли… Так чем удивил общество Виктор Семенович? — Ипполит уперся локтями в стол.

Ковалевский стал расстегивать пуговицы пальто.

— Знаете, Савицкий умер.

Ипполит потер пальцами лоб. Затем выключил реле — оборвался комариный зуд выпрямителя.

— Сердце сдало, — произнес негромко Ковалевский.

Из коридора послышались громкие и по-ночному акустически чистые голоса монтажников.

— Вероятно, послезавтра похороны. Вы пойдете?

— К сожалению, не смогу, — ответил Ипполит. — Ребята торопятся в Ленинград… А еще дел…

— Конечно, — конечно, — Ковалевский оглядел лабораторию. — Надо позвонить в редакцию газеты. Хочу составить некролог.

— А поместят? Где эпохальные заслуги на ниве общественно-политической деятельности? Велика важность — старший научный сотрудник… Может быть, в специальный журнал?

— Поместят и в газете… Отметить его работы в области локационных установок. В войну.

— И для этого надо было, по меньшей мере, умереть, — Ипполит пнул ногой кабель в ребристой змеиной чешуе.

Ковалевский прикрыл глаза — устал… Сколько он перевидел за свои шестьдесят три? И у него больное сердце, по утрам опухают ноги. И с печенью что-то… И никто об этом не знает. И кому до этого дело?.. Через неделю надо лететь в Казахстан, ознакомиться с районом будущего строительства гигантского инструмента. А в феврале там морозы с ветрами. Много не находишь в туфлях… Надо разыскать пимы, кажется, они на антресолях…

Можно подождать и лета, но необходимо посмотреть, как район выглядит в зимних условиях. Пусть летом поедут члены комиссии… И термос надо разыскать. Кажется, он у Митьки. Так и не вернул после экспедиции.

Ковалевский подумал о сыне-геологе, вечно пропадающем в Хибинах… Пожалуй, этот Горшенин младше Митьки. Года на три… Или на четыре…

Что он так взволнованно доказывает? При чем тут Москва? Все печется о делах Вадима Родионова? Просто удивительно.

— Сколько вам лет, Ипполит?

Ипполит замолчал, зло откинув волосы. Он понял, что Ковалевский его не слушал.

— Скоро двадцать девять… Ладно, я возьму недельный отпуск за свой счет и сам поеду.

— Куда? Ах, да, в Москву. В Комитет по науке…

— Именно сейчас. Пока Ученый совет под нажимом Киреева не отставил его тему. Я уже написал два письма в Президиум и в Комитет… Надо самому поехать. Главное — поднять шум вокруг фамилии Родионова, заинтересовать в этом вопросе Комитет. Это чисто практический ход…

— У вас просто болезненный интерес к теме Родионова.

— Послушайте, профессор…

— Растяпа ваш Родионов! Шляпа и размазня! Тихий правдоискатель, — с досадой перебил Ковалевский. — Таким место в консервной банке. Шляпа! И болтун!

Неожиданная злость Ковалевского сбила Ипполита с толку. Он не мог понять причину такой вспышки. И ждал, что Ковалевский сам внесет ясность. И в то же время Ипполит желал несправедливости в обвинениях Ковалевским Вадима. Тогда он, Ипполит, полностью бы выложился. Пусть нервно и несолидно… Но главное стать спиной к пропасти, откуда единственный путь вперед. И если у него не хватит энергии и он спасует сам перед собой в «деле Родионова», то, выдав векселя Ковалевскому, он уже обязан будет их оплатить. Так сказать, чисто психологический маневр…

— Ваше участие в судьбе Родионова достойно всяческого уважения, — произнес Ковалевский.

— Вы хотите сказать — удивления?! — дерзко поправил Ипполит..

— Я сказал то, что хотел сказать, — Ковалевский встал.

И вновь он был прежним Ковалевским, не размякшим в самобичевании усталым пожилым человеком, а директором института. Человеком точных коротких жестов и конкретных, не терпящих отлагательств решений.

— Прошу вас подготовить и представить мне соображения по проекту Киреева. Естественно, в свете современных технических требований к данному классу инструментов. И желательно в недельный, срок… Вот тогда у вас и появится возможность отправиться в Комитет… И не за свой счет…

Ипполит вслушивался в затихающие в коридоре шаги Ковалевского. Этого он не ожидал. Это было серьезно. Он слишком хорошо знал Ковалевского. Ипполит снял со спинки стула пиджак и набросил его на плечи. Кажется, старик сам предъявил ему вексель. Что ж, он его оплатит…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Похороны назначили на три часа. Вадим с Ириной пришли на обсерваторское кладбище — домой к Савицким Вадим идти не мог.

У самой ограды он увидел свежевырытый прямоугольник. На снегу. На окружающих могильных холмиках валялись лопаты, кирки и даже топор. Земля была очень крепкая, мерзлая, и рабочим пришлось потрудиться. Теперь они куда-то ушли, так и не собрав инструмент. Впрочем, он еще должен пригодиться.

— Пойдем. Мне холодно, — Ирина тронула Вадима за рукав. И прошла вперед по узкой тропинке, петлявшей между могилами.

«Академик Борис Евстафьевич Ливанов», — читала она на гранитных обелисках. «Техник-наблюдатель Саша Вендров»… Ты помнишь его? Утонул. Акваланг отказал.

Вадим кивнул.

С тех пор как они пришли на кладбище, Вадим не проронил ни слова. Да Ирина и не требовала ответа. Она чувствовала, что Вадим очень взволнован смертью Савицкого, но не могла понять, почему в такой степени… Ну, умирают люди. Это всегда очень тягостно… И тем более Вадим никогда не испытывал к Савицкому теплых чувств. Наоборот. Насколько она помнит, он недолюбливал этого скучного, тощего человека. И Савицкий не любил Вадима. Ирина вспомнила тот скандал, что Савицкий учинил в квартире Устиновича под Новый год… Конечно, жалко, но что делать…

«Инженер-оптик, астроном Глухов Ч. Б.», — прочла Ирина.

— Интересно, какое имя начинается на «Ч»? Ты не знаешь имя на букву «Ч»?

— Вадим молчал.

— Наверное, Чезаре… Смешно — Чезаре Глухов.

Вадим молчал.

— Ты не был на Пулковском кладбище? Музей! Какие памятники! Почти всех умерших Струве там хоронили. Большинство из них были астрономами… Последний астроном Струве умер в Америке. Он был директором обсерватории Техасского университета… И говорят, умер после того, как связался с радиоастрономией…

Вадим криво усмехнулся.

— Я рада, что ты хоть улыбаешься, — подхватила Ирина. — А может быть, Чингиз Глухов? Чингисхан…

Народ все подходил. Казалось, что собирались все жители поселка. И так было всегда, когда умирал сотрудник обсерватории. Тут все друг друга знали годами. Словно одна семья…

Вадим с Ириной вышли с кладбища и встали с наружной стороны забора. Они оказались почти рядом с ямой. Вадим поднялся на перекладину. Теперь он был на голову выше всех и все мог видеть.

Гроб положили на холм свежевырытой земли.

Вадим смотрел на Савицкого. Смерть совершенно не изменила его лица. Странно. Как часто Вадим видел Валентина Николаевича с прикрытыми глазами за своим столом. Так он любил думать. И все об этом знали. И сейчас казалось, что Савицкий откроет глаза и начнет что-то торопливо набрасывать карандашом. Чтобы через минуту вновь закрыть глаза, продолжая работать… Смерть сохранила даже гримасу, так напоминавшую странную улыбку. Вот почему лицо казалось совершенно живым. Именно из-за этой вечной гримасы.

«Жестокая судьба. И ранила его не куда-нибудь, а в лицо», — опять подумал Вадим, как тогда, у Савицкого в доме.

Дольше Вадим смотреть был не в силах.

Он скользнул взглядом по прямой и черной фигуре жены Валентина Николаевича. Рядом стояли все три дочери — Вера, Надежда, Любовь.

Вадим обводил взглядом стоящих людей… Устинович… Ковалевский… Весенин…

В углу ограды он увидел Эдьку с Ритой… Подальше стоял Борька с женой… Люся… Вон у большого креста — Яся Глушковский и Кутузов… Рядом с памятником Саше Вендрову стоит тетя Женя, то и дело прикладывая к лицу большой белый платок. Левее смирно и торжественно замер Михин со своим семейством.

Лишь в одну сторону Вадим не мог себя заставить посмотреть. Налево. К соснам. Где рядом с обелиском академику Ливанову стоял Киреев.

Вадим чувствовал его присутствие. Он даже мог точно сказать, во что одет Киреев… Не глядя.

Отхрустели и замерли чьи-то шаги. Вадим обернулся. Это был Ипполит.

Несколько минут они молчали.

— Ковалевский переживает. Кстати, он начинает атаку на Киреева. Теперь держитесь, — сказал Ипполит.

— Ну и черт с ними! — Вадим не оборачивался. — За что погиб человек, Ипп? Я видел его работы… Он был ученый. А мы проспали, проострили. Считали его чудаком. Алхимиком…

— Мы молоды. И многое валим на это, — произнесла Ирина. — Еще не понимаем всей ответственности. Острим все. Взрослые люди, а все шуточками, шуточками…

Ипполит придвинулся к самому забору.

— Ковалевский держит тебе место. Переходи к нам.

— Нет.

— Останешься со своим Киреевым?

— Нет… Не знаю, Ипп. Многое, сместилось. Из обсерватории я уйду…

— Где же ты будешь работать?

— Не знаю… Савицкий мне отдал свои тетрадки.

Ирина дернула Ипполита за рукав. Мол, тише, начинается митинг. Но Ипполит не обращал внимания. Он, не скрывая изумления, глядел на Вадима.

— И оставишь Венеру?

— Подождет.

— Где же ты будешь работать? — не успокаивался Ипполит.

— Говорю, не знаю… Найду какую-нибудь лабораторию. И хватит об этом. Отрезали.

— Идиот! Ковалевский тебе такие создаст условия.

На Ипполита стали оглядываться. Он этого не замечал. Для него сейчас никого не существовало, кроме Вадима. При чем тут похороны?

Он повернулся к Ирине:

— Как-то я тебе говорил, что мы с Вадимом разные люди. Единственное, что нас объединяет, — это наше дело. Я ошибся, — Ипполит вздохнул. — Что ж, будем деликатны и не станем лезть друг другу в душу, если не просят…

Митинг открыл Весенин. Потом выступил Устинович. Несколько слов сказал Эдька Бродский, но так и не закончил, смолк на полуфразе…

Люди оглядывали друг друга — кто еще скажет? Еще бы кому?

— Петр Александрович, вы бы сказали что? — тихо попросил кто-то в толпе.

— Скажите, Петр Александрович… Как-никак столько лет вместе, — простодушно поддержал еще кто-то.

Киреев медленно подошел к яме. Постоял. Перебирая покрасневшими от мороза пальцами шапку. Затем расстегнул верхнюю пуговицу пальто.

«Опять одел старую нейлоновую сорочку, — вдруг подумал Вадим. Он чувствовал, как его лихорадит. Кожа напрягалась нервным ознобом. Воздух мелкими толчками проникал в легкие, словно стиснутые рукой. — Вот он, наш ближний бой… Теперь от него никуда не скрыться. Ни мне, ни ему… Ближний бой… А может, смолчать? Ведь все это страшно. Для чего он мне, этот ближний бой? Лицом к лицу… Меньше рассудка. Это уже не мое личное».

— Мы с Валентином… работали вместе с тридцатых годов. Он был талантливый человек, в этом я уверен… Но судьба не всегда ласково с ним обходилась… Как и со всеми нами… Но Валентин стойко все переносил. Мы уважали Валентина, ценили его. Но не уберегли. Это было свыше наших сил… Что мне еще сказать? — Киреев сделал долгую паузу. Застегнул верхнюю пуговицу.

«Черт возьми, он здорово постарел за эту ночь», — подумал Вадим. Нет, это, кажется, произнесла Ирина, сбоку. И она это заметила? Значит, верно. Не показалось…

— Ну, что еще сказать? — повторил Киреев словно про себя.

— Что ж говорить-то… Ничего не скажешь, все ясно. Нет человека, — произнесли из толпы.

— Врете вы всё!

Толпа замерла. Толпа еще не верила тому, что произошло. И тот же голос подтвердил толпе, что она не ослышалась…

— …Зачем о покойнике говорить не то, что думаешь о нем при жизни? Зачем ложь мертвому? Или она нужна живым?

Вадим почувствовал необыкновенное спокойствие. Такое спокойствие, очевидно, испытывает хирург, когда уже сделай первый надрез… Где-то, как в тумане, он вдруг вспомнил взгляд Савицкого после выступлений Вадима в защиту поэта, в Доме ученых. Тогда он не понимал Вадима. И сейчас, вероятно бы, не понял.

Все в напряжении молчали.

— Пусть говорит. Дайте ему сказать, не мешайте, — глухо произнес Ковалевский. В полной тишине.

— Мне хотелось бы, чтобы Киреев не пришел сюда… Ему не надо было приходить сюда…

Вадим слез с перекладины забора и пошел прочь. Ирина сняла со штакетника забытую Вадимом меховую шапку.

В морозном воздухе уже звенели молотки…

1965–1966

Ленинград