Онлайн чтение книги В русском лесу
Юродивые

Когда и откуда Кирила Масленников, трубочист и жестяных дел мастер, появился на обозримом горизонте общественности города Тарасова, никто точно сказать не мог. Сдается, что это случилось в начале пятидесятых, когда впервые после войны перед городом остро встал вопрос о благоустройстве: ставни всех индивидуальных домов были покрашены в однообразно зеленый цвет, а улица центральная была вместо булыжника залита асфальтом.

Были в тот знаменательный год в городе Тарасове освоены и другие новшества. Сломали старый деревянный мост, по слухам построенный еще декабристом Батеньковым, когда он отбывал в Тарасове многолетнюю подневольную ссылку, а вместо него стали возводить новый. Пожарная охрана водовозные бочки на грузовиках заменила новыми мощными машинами. На Воскресенской горе, самой высокой точке города, установили ворота, похожие на виселицы, с перекладинами и веревками — парашютный тренажер, стали учиться прыгать и приземляться молодые парашютисты.

Как только асфальт на главной улице застыл, по нему покатился небольшой новый автобус, на котором было крупно выведено «для туристов». Автомобиль во главе с экскурсоводом, пыхтя и стреляя дымом, проехал по главной улице, перебрался по объездной дороге и бревенному понтону на правую сторону речки Ушайки, через которую строился новый мост, и остановился на Обрубе, у подножья Воскресенской горы. Туристы вылезли из автобуса, и экскурсовод, не теряя даром времени, тотчас принялся за рассказ о том, откуда есть пошел славный град Тарасов. Интересно он говорил: и про Тояна, татарского князца, поехавшего в Москву на поклон к царю Борису с челобитной взять его вместе с родом его под свою владетельную десницу. И про острог говорил, как его закладывали на вершине Воскресенской горы тобольские да тюменские служилые люди. Но вот экскурсовод кончил речь, туристы полезли на гору полюбоваться окрестьями, и тут случилось, Кирила Масленников, невысокий большеголовый молодой человек, заступил туристам дорогу и сказал торопливым бубнящим голосом:

— Послушайте, пожалуйста, дайте мне сказать слово. Я жестянщик и трубочист, но я и историк. Мне дедушка, кузнец, рассказывал, я сам читал: здесь на горе двести лет подряд сидел юродивый. Это интересно, послушайте!..

Словам трубочиста и жестянщика экскурсовод серьезного значения не придал. Кроме того, текст лекции о Воскресенской горе был просмотрен, где надо, и экскурсовод счел нужным не допустить засорения мозгов туристов непроверенными фактами, и он строго шикнул на Кирилу:

— Убирайся отсюда, хулиган! — И, не задерживая внимания на случайном болтуне, стал показывать окрестья и достопримечательности.

Грубый окрик со стороны экскурсовода не обескуражил Кирилу Масленникова, неопределенная, не то веселая, не то унылая, улыбка изобразилась на его скуласто-плоском лице, он покачал головой, словно удивляясь невежеству экскурсовода, и бодро пошагал по тропинке в город.

Назавтра в назначенный час на автомобиле к Воскресенской горе снова приехали туристы, и экскурсовод, завидев маленькую головастую фигуру Масленникова, замахал на него руками, мол, не чини помехи. Однако настырный Кирила успел выговорить внятно:

— На этом камне двести лет подряд сидел юродивый...

Группа туристов угодила в тот день не столь покорная, как вчера, были среди них и любопытствующие. Когда экскурсовод стал гнать незваного лектора, нашлись заступники, которые сказали: зачем-де обижаешь молодого человека, пусть он выскажется, что знает.

— Ладно, говори, — неохотно согласился экскурсовод. — Послушаем, какую ты понесешь нелепицу.

Тогда Кирила Масленников прокашлялся, стал на торчащий из земли белый камень, чтобы его все видели, и заговорил о том, что знал.

— Этот камень, — начал свой рассказ Кирила, — древний-предревний, его завезли на дощанике с Катуни-реки, и как только его бросили, так тотчас на него уселся оборванец юродивый, его Гошей звали, и стал кликать обличительные речи. А городом тогда и острогом правил воевода Матвей Ржевский, боярин. Ох, и злой был! Гоша на воеводу с речами, а тот его в батоги. Отлежится от побоев Гоша, снова сядет на белый камень и как завидит боярина, так орет ему: Вельзевул, богоотступник!.. Снова Ржевский велит избить Гошу. Так он страдал годы, но все равно сидел на камне и изобличал. Воевода не вытерпел, велел Гошу в ров бросить с раската. Гоши не стало, но этим дело не кончилось. Камень недолго пустовал. Не прошло и года — новый юродивый уселся на белом камне.

Так примерно, если упустить косноязычие, паузы и заикания, говорил Кирила Масленников, и, естественно, его речь не могла произвести на туристов положительного впечатления. Может быть, он кое-что и знал, но до сознания слушателей довести не мог, и туристы его краткой лекцией были разочарованы.

— Ладно, замолчи, парень, — сказал экскурсовод, — нам нет дела до твоих юродивых. Да и были ли они, может, ты их придумал. — И широким жестом он попросил туристов следовать за собой.

Неудача с лекцией перед туристами не обескуражила Кирилу. Он вдруг осознал, не оттого неудача, что он мало знает, а оттого, что язык у него плохо подвешен, красноречию его никто не выучил. Работая в «Бытснабе» по части жестяных и трубных дел, он часто бывал в индивидуальных домах, где, делая для себя перерыв в работе, рассказывал старикам и старухам — своим слушателям — про юродивых. И старики и старухи и бабы-домохозяйки его слушали со вниманием, дивясь тому, как много он знает. У простого народа он имел успех, а туристы, люди грамотные, требовательные, слушать не хотят. Не научившись красноречию, нечего даже пытаться удивлять туристов интересными историческими известиями.

Подумав так, Кирила Масленников, вечером придя домой с работы, переоделся и отправился к Романычу, старику историку, пенсионеру, некогда преподававшему в школе, — посоветоваться о том, как научиться красноречию.

Живет Романыч в центре города Тарасова в двухэтажном доме, аккуратно сложенном из красного кирпича, в старое время принадлежавшем архимандриту — церковному чину. Клетушка Романыча тесна, но потолок высокий. По этому поводу Романыч шутит: если надстроить полати, то он, Романыч, будет располагать двумя комнатами — одна вверху, другая внизу. Однако стлать полати он не торопился, он жил один, ему хватало и одной комнаты, хотя и тесно было: у бывшего преподавателя много книг, они стояли на полках грубой работы возле стен в два-три ряда.

Романыч сидит у полированного столика и что-то читает. Он всегда что-нибудь читает, так как, несмотря на старость, хочет много знать. Романыч весь кругл, будто шар. И голова круглая, и плечи; сам по себе толстенький, ручки коротенькие, пухлые. Глаза у Романыча крупные, смотрят весело, с иронией.

— А-а, трубных дел жестянщик, — веселым голосом говорит он и встает Кириле навстречу и пожимает ему руку. — Говори, мастер, зачем пришел, послушать меня иль что-нибудь рассказать?

— Я пришел посоветоваться, — говорит Масленников и усаживается на диван, куда указал Романыч. — Насчет юродивых... — И посвящает бывшего преподавателя в свою неудачу: хотел рассказать про юродивых, а его не стали слушать.

— А я тебе, трубных дел жестянщик, что говорил, — подумав, ответил Романыч, усевшись к письменному столу боком, чтобы видеть собеседника. — Я говорил тебе и сейчас внушаю: устное слово — не твоя, браток, стезя. На устное слово у тебя нет таланта. И опять же, мой друг жестянщик, у тебя наружность, извини, далеко не ораторская. Если ты хочешь делиться с людьми приобретенными знаниями, научись писать. Напишешь — тебя прочтут тысячи, что и требовалось доказать.

— Вы так считаете серьезно?

— Да, я так считаю, — сказал Романыч. — Устное слово оставь для других, сам займись писанием. А я тебе, насколько это в моих силах, помогу. Все мои книги в твоем распоряжении. И материалом в рукописях пользуйся. А как напишешь — подправлю, а может, и добавлю... — Романыч стукнул себя по голове казанками пальцев. — Тут, браток, у меня кое-что хорошее накоплено.

— Значит, во мне ораторского таланта совсем нету?

— Нету, нету! — убежденно ответил Романыч. — Займись писанием, в этом, может, найдешь себя.

— Ладно, я подумаю, — сказал Кирила. — Может, я поступлю, как вы советуете.

— Думай, друг, думай...

На этом разговор трубных дел мастера и жестянщика и бывшего преподавателя истории оборвался. Кирила попрощался и ушел, а Романыч, сидя за столом, углубился в чтение, чем он был занят по многу часов ежедневно с большим для себя удовольствием.

С тех пор Кирила Масленников сидит у себя дома на Загорной улице в крохотной комнатухе старого коммунального дома и пишет. Он пишет большею частью вечером и ночью при свете тусклой электрической лампы, свисающей с потолка, пишет, склонив голову набок и высунув от усердия язык. Пишет он с трудом, медленно, слово едва подчиняется ему. Написав несколько страниц, он перечитывает вслух, но хорошо ли написано, плохо ли, он не чувствует. «Может, хорошо, может, плохо, — думает он, — Романыч завтра скажет». И укладывается спать. Засыпает сразу, и ему снится одно и то же: Воскресенская гора, на ней острог — стены, башни, церковка из дерева, съезжая изба, въездные ворота, а возле них на белом камне сидит юродивый... Годы летят один за другим, меняются воеводы, умирают состарившиеся на царской службе служилые стрельцы, меняется гарнизон и военачальники, посадских и торговых людей, износившихся в работе и в разъездах, один по одному уносят на кладбище. Обрушиваются и обновляются деревянные стены острога. Всему приходит перемена. Однако неизменно одно — у въездных ворот сидит юродивый, неизменно много лет подряд сидит, будто он вечный. В рубище, железах сидит, полуголый, не страшны ему ни стужа зимняя, ни зной летний, сидит недвижимо, словно он врос в белый камень, и время от времени вопит с угрозой кому-нибудь из зловредных людей, которых он чувствует издали: Вельзевул, сатана, проклятый богом! Сгинь с глаз окаянный!..

Назавтра Кирила, подчиняясь дисциплине и жизненной необходимости, идет в «Бытснаб» на работу. В цеху он получает разнарядку, но, прежде чем отправиться по домам стучать деревянной киянкой и чистить засорившиеся трубы, спешит в центр города в бывшеархимандритов дом, где живет Романыч, и показывает написанное. Романыч сидит по обыкновению за своим полированным столиком, читает рукопись и болезненно морщится.

— Эх, друг, трубный жестянщик, — говорит Романыч, — писать ты, конечно, можешь, но мысль твоя растекается по древу. Надо четко и конкретно, ведь это историческое сочинение, а не беллетристика. Ладно, оставь, я поправлю, зайдешь после работы вечером.

Заявок, где надо чинить трубы и латать железные печки, у Кирилы целая пачка. Двадцать заказов, двадцать домов. Однако Кирила молод, полон сил, не знает усталости, деревянная киянка в его руках играет, стальной молоток переливается звоном. Тук-тук и еще раз тук — готово! — изогнута последняя труба из жести, дневной план выполнен на сто три процента. Кирила заканчивает работу и спешит в архимандритов дом к Романычу. Запыхался, сердце стучит от волнения и бега, даже постучать в дверь позабыл, влетел без стука. Романыч, круглый, маленький, по своей каморке туда-сюда расхаживает, коротенькие ручки на животе, глаза вращаются весело, как голубые шарики. Сел к письменному столу, Кирилу пухлым пальцем к себе поманил, мол, садись, друг жестянщик, слушай.

— Поправил я малость, посмотри, ежли в почерке моем разберешься, — начал Романыч. — Писать, повторяю, ты можешь, но валишь все в одну кучу. Так, братец, нельзя: не поймет тебя читатель. Ты заголовками не гнушайся, раздельчиками, главками пиши. А в каждом раздельчике пусть своя мысль живет, — понял ли?.. Ладно, читай, дружок!

Кирила читает и удивляется: какой умный Романыч! Посидел над его бумагами малость, почеркал — интересно получилось. Именно то получилось, что хотел сказать Кирила, что он во сне и наяву видел: острог, башни, ворота, а возле ворот на белом камне сидит юродивый в рубище, — кого завидит зловредного, тому угрозы посылает, а хороших людей осеняет крестным знамением...

Радуется Кирила, читая написанное, а потом вдруг в голову сомнение вкрадывается, он сделался грустным, голову опустил. Романыч к нему тотчас с вопросом:

— Чего скис, жестянщик?

— Не я, вы написали, Романыч.

— Врешь, врешь, молчи, — вскричал Романыч, размахивая коротенькими ручками. — Не я написал, ты, я только поправил. Твоя мысль, твоя основа — ты написал, а я только помог, совсем незначительно помог, мне так не написать.

Высказывает слова Романыч хорошие, успокоительные, у Кирилы на душе отлегло, повеселел он лицом, слушает, что ему втолковывает бывший учитель истории.

— Иди без остановки дальше, пиши, — советует Романыч. — Будет готово — приноси, я вдобавок поломаю голову. Материала у тебя, браток, недостаточно, но это поправимо, я тебе дам в дополнение. Вот книжки по местной истории, вот старая рукопись — извлечение из архива одного ученого историка — перевод со скорописи семнадцатого столетия. Читай, уясняй, что к чему, тут про юродивых много сказано, имена их значатся. На, читай, жестянщик, работай, раз тебе это нравится. — И подал приготовленные заранее книги и папку с бумагами, связанную шпагатом.

Как на крыльях летел домой на Загорную Кирила. Пожевал что-то для подкрепления сил, чаю крепкого напился, чтоб сердце не было равнодушным, а стучало, ввернул лампочку, за стол скорей, читает, выписывает, в темное окно смотрит, размышляя. Новые картины в голове, новые исторические личности, все на бумагу, все в слово облечь, чтоб не забылось.

До утра не ложится спать Кирила, читает и пишет, читает и пишет.

Город Тарасов в настоящее время разросся, высокими зданиями взгромоздился вверх, трубы заводов и фабрик дымят, население увеличилось в три раза в сравнении с тем, что было сразу после войны. А четверть века тому в Тарасове улицы можно было пересчитать по пальцам, фабрик и заводов почти никаких, все жители знали друг друга в лицо, знали друг о друге все. Личность и должность жестянщика в Тарасове в те годы была приметная и нужная: все дома обогревались печами, без трубных дел мастера никому не обойтись. Кирилу все знали, считали его самой неотъемлемой частицей старинного города. Ходит по дворам жестянщик, стучит киянкой, значит, все на месте, все идет своим чередом. Стучит киянка — быть в домах теплу, гудеть печам от сгораемых в них березовых дров, серым и голубым дымам струиться колечками над крышами домов...

И вдруг умолкла киянка, Кирила не вышел на работу, и тарасовцы это тотчас заметили. «Куда делся Кирилка? Что случилось с жестянщиком, — на работу он не вышел? — говорили тарасовцы друг с другом. — Может, напился и угодил в отрезвитель, а?» Ответ на вопросы не заставил себя долго дожидаться. Нашлись дотошные осведомленные люди, которым стало известно, что Кирила занят, шибко занят. Сидит у себя дома на Загорной и днем и ночью, пишет.

— А что пишет, кляузу, может, на кого?

— Книгу пишет.

— Книгу! Вот чудо-то! Жестянщик пишет книгу...

— Пишет. Ночью не спит — пишет. На работу не вышел второй день.

— Ну, дела! А про что его книга?

— Про Тарасов, про наш город, вот про что.

— Ого! А что можно написать про наш город? У нас как война окончилась, ничего больше не случилось, тихо, славу богу, живем. Никому ничего не написать про наш город.

— Кто знает, может, и напишет... Ему, Кирилке-то, жестянщику, Романыч помогает, учитель, а у него голова большая.

— Учитель жестянщику помогает?

— Как есть помогает, пишет за него. Сам к нему, к Кирилке, ночью на днях приходил, до утра сидели, разговаривали...

— Чудаки, ха-ха, один малый, другой старый...

По городу ползли слухи, тарасовцы собирались группами и судили-рядили новоявленных писателей: про дураков пишут, про юродивых...

— Как то есть про дураков?

— Про них, про дураков. Хватит, говорят, про умных писать, надо и про дураков сочинить. Дураки тоже, говорят, люди.

— Ой-ой, про дураков! А сами-то они кто такие в таком случае?

— Вот то-то и оно...

Книга про юродивых писалась несколько недель. За это время Кирила часто не выходил на работу, и у управляющего «Бытснаба» составилось самое нелестное мнение о молодом жестянщике. Из отдела кадров управляющий затребовал личное дело Масленникова, но не нашел в нем ничего предосудительного. Происходил Масленников из коренных тарасовцев. Дед его Авдей, уличное прозвище Позара, был знаменитый кузнец. Отец — Семен Авдеевич жестянщик, к тому же он и сына приохотил, Кирилу. В армии Кирила служил в аэродромных мастерских — жестянщиком. Приехал домой — поступил в «Бытснаб». Дорога у парня ясная, четкая, жестяная, трубная, — откуда в нем прет бумагомарательство? — вот о чем размышлял управляющий, листая тощенькое личное дело жестяных дел мастера.

Если бы прогулы Кирилы были связаны с пьянкой, то управляющий давно бы принял соответствующие меры. А тут как применишь строгости, если работник занят писанием книги! Накажи его, чего он заслуживает, найдутся заступники, скажут, талант не рассмотрел, вот и отбивайся. «Лучше погожу, — решил управляющий, захлопывая личное дело Кирилы. — От наказания он никуда не денется».

Между тем работа над книгой подходила к концу. Воскресенская гора, острог и башни, и камень, на котором сидел вечный юродивый, — все описано подробно, просто, доходчиво и основательно. И имена юродивых, по векам, хронологически проставлены, и годы указаны, когда они юродствовали у подножья Воскресенской горы. И даты, когда какие воеводы и ландраты-коменданты правили городом и острогом и всей подвластной провинцией, уточнены и указаны. Даны также и сведения о том, оправдалось ли юродство юродивых, ниспослана ли свыше кара на того злодея, на которого указывал юродивый перстом указующим. Книга получилась полная и интересная. Кирила уже готовился написать на последней странице долгожданное слово «конец», но тут снова вмешался со своими документами, найденными в архиве, дотошный Романыч. И опять начались переделки, дописывания, вклеивания листков, уточнения и т. д. А потом для окончательной корректировки рукопись забрал к себе Романыч и сидел над ней полторы недели. После его вмешательства рукопись представляла собой бесформенную груду бумаг, склеенных листов; листы черны от поправок, иные страницы совсем перечеркнуты, вместо них написаны новые. Кирила почувствовал испуг: что сотворил с рукописью Романыч! — но тот успокоил: все в порядке, молодой человек! Отдадим на перепечатку, посмотрим, что получилось.

Перепечатывала рукопись старушка-пенсионерка на допотопном «Ундервуде», а молодые машинистки ни из городского Совета, ни из сплавной конторы за рукопись не взялись: слишком мелко и непонятно написано. И смысл многих слов: съезжая изба, ландрат, острог, наугольная башня, писец, дьяк, подьячий, грамотка, отписка, скаска и др. — им был непонятен.

Продолжение истории с рукописью об юродивых — в кабинете редактора городской газеты Павла Барсагаевича Начханцева, куда Кирила с Романычем пришли вместе с намерением предложить редакции напечатать книгу на страницах газеты и тем самым сделать доступным ее содержание для общества.

Объемистая рукопись, напечатанная на машинке, переплетенная в красивую обложку, лежит на столе перед редактором; Павел Барсагаевич сидит и мрачно размышляет, какое принять ему решение. Кирила с Романычем сидят в креслах, что перед редакторским столом, и дожидаются, что им скажет редактор. В том, что рукопись, если ее напечатать в газете, украсит ее, сделает еще более интересной, они ничуть не сомневаются. Что до Павла Барсагаевича, мудрого, опытного, поднаторелого на газетной работе, то он на этот счет имеет другое мнение. Он считает, что рукопись доморощенного писателя-жестянщика — сплошной бред и от нее надо ему вежливо отделаться. Брать рукопись домой для прочтения он не хочет. Он велит читать выдержки тут же в кабинете, не сходя, как говорится, с места. Кирила смотрит вопросительно на своего духовного наставника, тот кивает головой: читай-де, худого ждать нам с тобой нечего, — и чтение начинается.

Вот что, запинаясь от волнения, прочел Кирила, открыв красиво переплетенную папку.

Перестав читать, Кирила Масленников пытливо-вопросительно уставился на редактора. Павел Барсагаевич сидел с непроницаемым видом. Он хмурился. Он сказал:

— М-да, история... А дальше что?

Вместо ответа на вопрос Кирила склонился над книгой, чтение продолжалось.

Кирила Масленников продолжал чтение. Павел Барсагаевич выпрямился за столом, стер с лица строгую хмурость, сказал с чуть заметной ухмылочкой на губах:

— Дальше не надо, я уяснил все. Рукопись не может быть напечатана в нашей газете. Причина: не актуально!

— Как то есть не актуально, — привскочил в кресле, тоненьким голоском вскричал Романыч, — Да вы сами-то понимаете ли, что вы сказали? История всегда актуальна!..

— Это вы так считаете, — покровительственно улыбаясь, мягко возразил Павел Барсагаевич. — А мы по-другому думаем. Газета живет текущими делами, сегодняшним днем. — И обращаясь к Кирилле: — Не за то дело вы, молодой человек, принялись. Если вы хотите испытать себя на литературном поприще, то лучше бы вам начать не с юродивых. Написали бы вы лучше о доярках или сплавщиках леса. А юродивые — зачем это?

— Смею заметить, — красный от смущения, выговорил Романыч. — Вы не вполне разумеете.

— Может быть, все может быть, — спокойно выговорил редактор. — Но за газету отвечаю я, а не вы. Мне доверено...

На этом разговор с редактором был окончен. Автор и его духовный наставник обескураженные удалились Павел Барсагаевич велел секретарше вызвать одного из своих доверенных помощников. Помощник, длинновязый, красивый молодой человек по фамилии Плуталов, явился. Павел Барсагаевич рассказал ему о жестянщике и учителе истории, приходивших к нему с рукописью — о дураках.

— О дураках? — вскричал, смеясь, доверенный, помощник Плуталов. — Так-таки и написали о дураках? Иль, может, аллегория?

— О дураках, — подтвердил Павел Барсагаевич. — Не о тех, которые повсюду, а о прямых дураках-идиотах, с историческим уклоном, хронологически за триста лет. Они у Воскресенской горы сидели, штаб-квартира, так сказать, у них там была.

— Ох-ох, — смеялся, хватаясь за живот, Плуталов. — Подумать только!..

На этом история с рукописью об юродивых не заканчивается, а, пожалуй, только начинается. По пути из редакции в бывшеархимандритский дом Романыч возмущался, размахивал ручками, называл редактора дураком и угрожал, воздевая кверху указательный палец: ну, смотрите, вы еще покаетесь! Вот как опубликуют нашу книгу в столице, так вы хватитесь, да поздно будет. Близок, черт возьми, локоть...

Мысль о публикации книги в столице, само собой разумеется, не могла Кириле не понравиться. Он живо поддержал мнение Романыча и даже высказал свое: незачем было ходить в газету, наперед надо было знать... Другое дело — столица, там разберутся...

Оказало — сделано, можно было в тот же день выслать рукопись, сходить на почту и выслать. Но не таков был Романыч, к любому делу он подходил с осторожностью, основательностью, присущей любому историку, не торопясь. Несколько дней он медлил, размышляя. Он выбирал издательство, он продумывал содержание письма, которое следовало вложить в папку, чтобы редакция прочла и заинтересовалась рукописью. Наконец и издательство выбрано, и письмо составлено и прочитано вслух. Вот его текст:

Письмо вложено в конверт, конверт помещен в книгу, книга-рукопись завернута в серую бумагу и обвязана шпагатом. Совместно Кирила с Романычем отнесли бандероль на почту, сдали ее, получив квитанцию. Оба были довольны собой и уверены в успехе. Оба радовались и удивлялись, зачем им нужно было ходить в местную редакцию, тогда как на свете существуют издательства, которые печатают разные интересные книги...

Послав рукопись, Кирила с Романычем ждут ответа, у них только и разговоров что о книге. Они уже видят ее: в жесткой красивой обложке, с рисунками. Как только книга будет издана, так о ней примутся печатать многие газеты отзывы, хвалить автора Кирилу Масленникова. Тогда и редактор Павел Барсагаевич изменит свое отношение к книге и тоже напечатает хвалебный отклик. Слава славой, но и гонорар будет уплачен, тогда Кириле следует подумать, работать ли ему в «Бытснабе» или заняться только творчеством...

Кирила с Романычем мечтали, а жизнь катилась своим чередом. Начальник «Бытснаба» вызвал Кирилу и высказался перед ним без обиняков.

— Я давал вам, Масленников, поблажку, — строго выговорил он, — предполагая, что вы заняты чем-то серьезным. Но мне стало известно, что вы были заняты глупостями. Поэтому с моей стороны никакой поблажки вам больше не будет. Приступайте к работе и работайте со старанием, чтобы наверстать упущенное. Скоро осень, и нужда в исправных трубах и печках очень велика.

Выслушав начальника «Бытснаба», Кирила почувствовал себя обиженным, но смолчал. Он снова принял из рук диспетчера пачку заявок и нарядов и отправился по адресам, вооружившись киянкой и молотком. Однако уж не с прежним старанием он работал, часто отдыхал, сидел с мечтательной улыбкой на лице без дела, глядя в одну точку. Его спрашивали — отвечал не сразу, думая о своем. То, бывало, выполнял нормы и даже перевыполнял, а тут даже половину дневного задания не мог осиливать. Мешали ему, кроме бессмысленного сидения и глядения в одну точку, еще и разговоры со стариками и старухами о старине, которые он записывал в блокнот. Над ним посмеивались, иные — ласково, иные — с раздражением, будто он разговорами причинял кому-то вред. Многие клиенты оставались им недовольны: то заклепки не так поставит, то труба только что отремонтированная задымила. Совсем испортился работник. Само собой разумеется, о своих недовольствах клиенты сообщали начальнику «Бытснаба», и тот вызвал Кирилу и предупредил его: если он не исправится, он будет уволен как бракодел. Предупреждение было серьезное, но Кирила не спешил с исправлением. Да и не в силах он был исправиться: он совсем потерял интерес к жестяному и трубному делу. Витая в облаках, он думал о писательской славе.

Между тем ответа из столицы долго не было. Мучась нетерпением, Кирила вместе с Романычем каждый день ходили на почту, интересовались: не завалилось ли где ненароком из столицы письмо? Очень они письма дожидаются. Им отвечали: почта работает исправно, поступит письмо — им принесут...

— Без задержки, вы уж постарайтесь, голубушки, без задержки, — ласково уговаривал Романыч почтовых женщин. — Очень нетерпеливо мы ждем, судьба жизни решается.

Письмо наконец пришло. Оно пришло вместе с рукописью, на которой значилось «вх» и «исх», что обозначало входящую и исходящую нумерацию. На белом, с красивым фирменным знаком листе значилось:

Удар грома средь ясного неба не так бы ошарашил старого учителя истории и жестянщика, как этот краткий, невежливый, жесткий ответ. У Романыча затряслись руки, он побледнел. Кирила, наоборот, покраснел как рак от охватившего его волнения. Он поднял выпавший из рук Романыча лист и перечитал: «не подходит...» Как же так, почему? Так складно и хорошо написано, без выдумок, по документам, — почему же ненаучно, почему?

Романыч не хотел смириться с несправедливостью по отношению к талантливой и нужной, как он полагал, книге и решил предпринять соответствующие меры. В нем заговорил идеологический боец. Он написал жалобу на редактора местной газеты, который «не разбирается в истории». Он пожаловался в высокие инстанции: и на зав. отд. Марокуш, обвинив его в невежестве. Он выслал рукопись в другое издательство. Он посоветовал Кириле уволиться с работы и серьезно взяться за литературу. Жить не на что! — не беда, его пенсия выдюжит, она у него полная, а иждивенцев ни одного. Безболезненно для себя Романыч прокормит начинающего писателя, ущемив себя только, может быть, в одном — покупке новых книг. В ответ на его доброту и заботу Кирила должен в два-три раза усилить литературный труд. Кирила согласился и немедля принялся сочинять новую книгу.

Кирила, денно-нощно сидя в своей комнатухе на Заторной улице, корпел над новой книгой, Романыч продвигал ранее написанное. Писал письма, объяснял смысл исторического сочинения об юродивых и юродстве как таковом, его положительной роли в развитии общества. Его не понимали или, как он объяснял Кириле, не хотели понимать, так как еще не выросли до высоты их совместного открытия. Почта работала вовсю. Чуть не каждый день в столицу и в другие города летели письма и жалобы, и новые экземпляры рукописи об юродивых. Чуть не каждый день издалека приходили ответы. Тарасовской почте и всему славному городу Тарасову было известно о решительной и бескомпромиссной борьбе, которую вел старый учитель истории с издательствами и различными инстанциями. И учителя, и жестянщика встречали на улице насмешливыми улыбками и замечаниями, на что ни «старый», ни «малый» не обращали внимания. Они делали свое дело — боролись за книгу.

Так как заочная борьба не давала ожидаемого результата, то однажды Романыч, переполненный бойцовским задором, решил поехать в столицу и самолично встретиться с непонимающими редакторами и убедить их в беседе, что книгу надо напечатать. Кирила не отговаривал: если нужно ехать, то о чем разговор! — и Романыч стал собираться: достал с полки фибровый чемодан, уложил белье, носки, зубную щетку, кое-какие книжки — читать в дороге. Билет на самолет был заказан вовремя...

Проводив Романыча, Кирила продолжал работу. Писал он в квартире Романыча, сидя за полированным столом, пользовался его книгами — так велел, уезжая, Романыч. Работал и ждал вестей. Романыч обещал, как приедет в столицу, написать. В случае, ежли продвинет книгу, он даст знать телеграммой. Кирила был спокоен. Он верил в учителя. Если взялся Романыч, думал он, то не отступится, покуда не одержит победу. «Как хорошо, — думал Кирила, сидя за столом, — что я спознался с таким человеком. Без него мне ни за что не сделаться бы писателем...»

...В один из дней в квартиру бывшеархимандритского дома, где занимался Кирила, постучали. Кирила открыл дверь, — перед ним стояла почтальонша с кирзовой сумкой на брезентовом ремне. Она доставила заказной конверт, требовалась роспись в получении корреспонденции. Кирила расписался поданным ему химическим карандашом, почтальонша весело заглянула ему в глаза, повернулась и вышла.

Кирила долго не вскрывал конверт. Конверт был тяжелый и тугой. Что в нем пришло, неведомо. Кирила без устали дожидался радостной вести, но она не поступала. Что ни письмо, то отказ — прямые, лаконичные строчки. Чуда свершиться не могло, разве еще что-нибудь похуже, чем отказ...

Трясущимися руками Кирила разорвал конверт — поплыли в глазах знакомые мелкие строчки, написанные рукой Романыча:

...Под утро Кирила уснул. Ему снилось все то же, чем он жил в последнее время: Воскресенская гора, острожные стены, башни наугольные да надворотные, белый камень возле въезжих ворот, а на нем сидит... Романыч. Сидит толстый, маленький, глазки голубые, круглые и посматривает по сторонам. Тут же рядом с ним и себя Кирила видит, словно со стороны, стоит он возле Романыча и дожидается, должен учитель что-то ему сказать очень важное, нужное. С Воскресенской горы недалеко видно: сумерки надвигаются, слабо освещенные городские улицы тонут во мгле. Дует ветер, по небу плывут тучи, из них, как из редкого сита, высеваются крупные хлопья снега и, подхваченные ветром, уносятся прочь.

— Ладно, ступай, Кирила, — говорит Романыч с белого камня. — Ступай, мой друг, пора!..

— Один? — спросил Кирила.

— Да, друг мой, один, — сказал Романыч. — Один пойдешь, без меня. Я останусь сидеть на камне, а ты пойдешь. Те, о ком ты написал книгу, ходили по земле в одиночку и сидели по одному. И нам с тобой суждено то же. Иди!..

И Кирила, подчинившись учителю, пошел.

Шел — продуваемое ветрами поле перед ним расстилалось, дорога никем не торенная, снеговая, топкая, как трясина. Трудно идти по убродной ухабистой дороге, но он шел и верил — одолеет...