Онлайн чтение книги 17 потерянных 17 & Gone
13

После столь отчетливого явления мне во сне Фионы Берк я принялась за свою маму. Я хотела расспросить ее о Фионе так, чтобы вопросы не казались заранее отрепетированными, узнать, слышала ли она о девушке за все эти годы хоть что-то. Вполне могло статься, что Фиона Берк благополучно перевалила за двадцать лет и живет в очень хорошем доме где-то далеко отсюда, например, в Северной Дакоте, и приобретает какую-нибудь очаровательную профессию, например, ветеринара. Мама подняла голову от учебника по психологии.

– Ты сказала – Фиона Берк? – рассеянно переспросила она, зевая и отмечая что-то маркером. – Я сто лет ничего о ней не слышала. – Она отбросила волосы с шеи и потянулась, и когда сделала это, стая птиц у ее уха словно поднялась в воздух. Зеленые гроздья винограда, обвивающие предплечья, пришли в движение, и я, зачарованная, смотрела, как они поворачиваются в разные стороны, и изучала все детали этого процесса, пока мама не опустила руки, рукава не упали и не закрыли от меня столь бесподобное зрелище.

Наша кошка Билли – названная так в честь Билли Холидея – забралась на спинку дивана. Длинная серая шерсть делала ее еще больше, чем она была на самом деле; зеленые глаза смотрели на меня с опаской. Она жила у нас почти со времени исчезновения Фионы.

– Да, – сказала я маме. – Я тоже не вспоминала о ней целую вечность.

И тогда она задала простой вопрос. Она спросила: а что?

С самого детства я рассказывала маме обо всем – такие у нас с ней были отношения. Начинала рассказывать, прежде чем она начинала спрашивать. В тринадцать лет я призналась ей, что выкурила сигарету, и больше никогда этого не делала. И как только мы с Джеми сблизились настолько, что наши отношения перешли на достаточно серьезный уровень, я поведала об этом маме, и она записала меня на прием в центр планирования семьи.

Вот как обстоят дела, когда есть только ты и твоя мама. Ты совершенно уверена, что никто не способен вмешаться в ваши отношения. У мамы было тату на левой руке – два черных дрозда на завязанном узлом дереве; она сделала его для нас с ней, когда я родилась. «Мы на этом дереве вместе», – любила говорить она.

Кто-то дышал в гостиной одним с нами воздухом, и это чувствовала только я. Может, Эбби нашептывала что-то через щели в стенах. Или это были голоса новых девушек, о которых я ничего не знала и потому к ним не прислушивалась. Была ли это сама Фиона Берк, слоняющаяся по дому и напоминающая мне, что все еще может прогнать нас прочь?

Я знала: что-то – кто-то? – не хочет, чтобы я говорила маме о сне. Я буквально слышала, как этот кто-то выдыхает такие вот команды:

Не говори ей. Не говори ей о том, что тебе приснилось.

Я знала, что не должна ставить ее в известность о сорванном с телефонного столба объявлении об исчезновении Эбби или же о летнем лагере, откуда она пропала. А также о Люке Кастро, которого выследила и собиралась навестить. И об адресе бабушки и дедушки Эбби в Орэндж-Террасе, штат Нью-Джерси. О том, что набросала карту пути к ним от самой нашей двери. О подвеске, которую теперь носила на длинном шнурке под рубашками и которая всегда была теплой, странно теплой на моей голой коже.

Я не должна была рассказывать маме обо всем этом.

Я говорила осторожно, словно кто-то следил за мной из тени.

– Не знаю, – начала я. – Я… Просто всплыло вдруг в памяти. Случайно. Без какой-либо причины. – И подумала, а слышали ли о ней хоть что-нибудь мистер и миссис Берк? Да или нет?

Мама поднялась на ноги и теперь стояла, потирая татуировки на кистях рук, будто могла стереть их, и тогда ее кожа стала бы новой и свежей. Она всегда делала так, нервничая и пытаясь найти слова для чего-то важного.

Она приблизилась к окну, тому, что выходило на изгородь между нашим домом и домом Берков. Вечер был светлым и тихим, словно поджидающая жертву ловушка. Билли потерлась о мамины ноги и попыталась выглянуть из окна самостоятельно, хотя была слишком коротка для этого и немного толстовата, чтобы подпрыгнуть.

Естественно, я предположила, что мама собирается сообщить, что Фиона Берк мертва. Но она лишь подтвердила то, что я уже знала: Фиона Берк убежала, и никто ничего о ней не знает.

Дом Берков стоял темный, наверно, они уехали – а может, действительно уехали, как некогда поступила их дочь, – но мама внимательно изучила его окна, словно надеялась увидеть в одном из них свет.

– Все это так печально, – сказала она, поворачиваясь ко мне. – До сих пор, после всех этих лет, я не знаю, как говорить с мистером и миссис Берк.

– Я тоже, – отозвалась я.

– Я могла бы помочь ей, – продолжила мама. – Фионе. Я что-нибудь предприняла бы, если бы знала о ее планах.

Я видела, как мама вбирает в себя то, что случилось с жившей по соседству девушкой, вплетая этот узелок в клубок узелков, которые иногда принималась перебирать. Она хотела стать психологом в университете, где работала. У нее уйдут годы на то, чтобы получить диплом – на свою зарплату она могла позволить себе изучать только пару предметов за семестр и делала это по вечерам, поскольку днем работала в администрации, но я верила, что у нее все получится. Я верила, что она будет помогать людям.

И все же не думаю, что она смогла бы помочь Фионе Берк.

– Вы с ней были близки, – сказала мама.

– Нет, не были. Я едва знала ее.

– В этом не было твоей вины, сама понимаешь. Как ни старайся доказать обратное.

Она думала о том вечере, когда Фиона Берк уехала, я тоже, и это были воспоминания девятилетней давности, колючие, как шерсть.

– Да, я не виновата, – кивнула я.

Фиона Берк сидела со мной тем вечером, это факт. Ее родители не приехали, и моя мама была единственным человеком, который видел меня сразу после ее бегства, и она никогда не выговаривала мне за то, что я позволила девушке сесть в грузовик, хотя бы потому, что она ничего о нем не знала.

Кроме того, я все равно не смогла бы остановить Фиону Берк, сказала я себе. Она наблюдала за дорогой достаточно долго. И после того, как приняла решение уехать, заставить ее изменить его стало невозможно.

Так что тут не было ничьей вины. Я ничего не могла сделать.

Вдруг мне в голову пришла одна идея, простая и витающая в воздухе, словно клочки шерсти линяющей Билли. Что, если все это, начиная с поломки фургона, благодаря которой я увидела объявление о пропаже Эбби, произошло ради того, чтобы я могла что-то для кого-то сделать. Например, для Эбби. Помочь ей. Найти ее.

Мама рассеянно коснулась левой щеки, словно знала точное место, где у ее губ находится родинка – отчетливое круглое пятнышко, такое черное, что кажется почти что синим. Она сделала это ногтем, будто родинка чесалась.

Пятнышко не было татуировкой, она с ним родилась. Вот почему оно было моим самым любимым местом на ее теле.

Именно тогда Билли зашипела – так, будто в комнату кто-то вошел и видеть вошедших могла только она. А потом, когда мама вернулась к своим занятиям, я тоже увидела их – слившиеся поблескивающие силуэты у меня в гостиной, хотя было очевидно, что они не имеют никакого понятия о том, что это моя комната, и не замечают меня, или нас, или даже нашу мебель: ведь стояли они на том самом месте, которое уже было занято диваном.

Почувствовав, что я таращусь в никуда, мама подняла глаза.

– Что? – спросила она. – Все еще думаешь о Фионе?

– Нет, – ответила я. Мои глаза уперлись не в Фиону, а в девушку рядом с ней.