Онлайн чтение книги Над тёмной площадью Above the Dark Circus
Глава 12. За и против

А теперь, прежде чем я расскажу вам, как складывались основные, кульминационные события вечера — с того момента, когда, словно в сновидении, мимо меня промелькнули в снежном буране знакомые нам персонажи и один за другим исчезли в залитом огнями зеве театра, — я хочу вернуться назад и как можно более точно передать вам содержание тех сцен всей этой эпопеи, свидетелем каковых я не являлся. В самом начале повествования я предупредил вас, что буду вынужден записать один эпизод с чужих слов. Привожу его ниже. Ответственность за достоверность его целиком лежит на Хелен.

Впоследствии мы с Хелен, разумеется, много говорили и размышляли над тем, что произошло в квартире с минуты, когда я выскочил оттуда вслед за Хенчем, и до момента, когда я столкнулся с ними у входа в театр «Трафальгар» — когда они исчезли за дверью, ведущей на галерку.

В определенном смысле это был наиболее важный эпизод во всей драме, и хорошо, что именно Хелен являлась тому свидетельницей, — ведь главным действующим лицом здесь был Осмунд, а уж кто-кто, а Хелен знала его намного лучше, чем я. А знал ли я его? И разве мог кто-нибудь его знать? Да любой читатель, взявшийся прочесть эту книгу до конца, сразу скажет, что от первой до последней страницы Осмунд так и остался загадкой для ее автора.

Возможно, загадкой он был и для Хелен, но, даже если и так, она была самым близким ему человеком — ближе не бывает. Он склонял голову к ней на грудь, она держала его в своих объятиях, не любя его, но испытывая к нему огромную жалость и нежность. Она ждала его все годы, пока он был в тюрьме, утешала, поддерживала его. Она разделила с ним годы изгнания, когда он поселился в Испании; радовалась вместе с ним, когда он был к этому расположен (а поначалу он часто бывал шаловлив и беззаботен и умел веселиться, как ребенок), и наблюдала, как медленно и верно горькое чувство отчаяния и одиночества овладевало его душой. И постепенно все ясней и ясней понимала — это было глубокое, очень личное ее переживание, — что не любит его и никогда не любила, что в ее чувстве к нему преобладало нечто материнское и еще… верность ему, верность во всех невзгодах, которые она делила с ним. Она не только не любила его — она боялась его, и чем дальше, тем мучительней.

Помимо того, он страшно ее утомлял, временами превращаясь в ужасного зануду, брюзгу и маньяка, одержимого одной-единственной, навязчивой идеей, и тогда он без конца возвращался к прошлому, снова и снова, с унылым упорством принимался сетовать на свою судьбу, вопрошая, как так могло случиться и что его толкнуло на тот безумный поступок — вторжение в чужой дом, поступок, после которого на него посыпались все прочие несчастья. Я легко могу себе представить их вдвоем сидящими где-нибудь на солнцепеке в Сеговии или в Толедо: он — в который раз! — жует и пережевывает навязшую в зубах историю, а она в это время молча смотрит на раскаленное от зноя небо и думает: когда же это кончится?

По своему характеру Хелен была не особенно терпеливой. Не отличалась она и сентиментальностью. Я, пожалуй, раза в два сентиментальнее ее, хотя по английским стандартам вообще несентиментален. Она мне позже рассказывала, что за несколько недель до случая с убийством Пенджли она всерьез подумывала о разрыве с Осмундом, потому что больше не в силах была его выносить. Она считала, что так будет лучше для них обоих. В глубине души она знала, и очень давно, что любит меня, и только меня. Но уйти от Осмунда она собиралась не потому, что у нее была хоть капля надежды на нашу встречу, нет. Просто он ей смертельно надоел, и скучная, пустая жизнь с ним так доняла ее, что даже то материнское чувство к нему, которое до этого ее держало возле него, и оно было загублено.

Во многих отношениях Хелен была человеком суровым. Такой сделала ее жизнь, как и многих английских женщин нашего времени. Война сорвала розовые очки с ее глаз. Она увидела ее как чудовищную, издевательскую, бессмысленную, кровавую бойню. Из всего пережитого Хелен вынесла твердое решение: она больше не даст этой жизни обмануть ее. Она считала, что ее решение непоколебимо. Но нежность в ее сердце теплилась. Мое появление растопило ледяную корочку, которой покрылась ее душа. Мысль о том, что она выдала себя и теперь я знал о ее любви ко мне, пробудила в ней прежнее нежное чувство к Осмунду, непреодолимое желание быть с ним рядом в момент тяжких испытаний и защищать его, сколько хватит сил, от грозивших ему новых бед.

И действительно, беда пришла. Думаю, Хелен так никогда вполне и не оправилась от потрясения, которое она испытала, увидев труп Пенджли на диване в гостиной. Вероятно, не такая уж она была современная женщина, какой ей хотелось казаться. Признание Осмунда в том, что это было делом его рук, навсегда оттолкнуло ее от него. Этого не случилось бы, если бы она его любила. Позже она часто говорила, что, если бы Пенджли убил я, она чувствовала бы себя так, словно и она его убила, и от этого еще острее ощущала бы свою связь со мной. Но вид мертвого тела Пенджли раз и навсегда определил ее отношение к Осмунду. Ниточка, связывавшая их, была порвана; ничего, кроме отвращения и ужаса, она к нему больше не испытывала. Но каким бы далеким и чужим он ей отныне ни представлялся, в ее сердце еще оставалась капля жалости и нежности к нему. А вслед за жалостью возникло нечто другое: он словно вырос в ее глазах в могучего великана, наподобие героя из старинных саг, — Зигфрида в тот роковой для него час, когда он, узнав от Брунгильды, что участь его решена, и зная, что надежды на спасение нет, почти с радостью кидается навстречу своей гибели.

В тот последний час своей жизни Осмунд явил такое величие и тонкость души, на какие прежде никогда не был способен. Он ушел от Хелен, и сделал это очень достойно и красиво.

Наши взаимные признания, какими бы мимолетными они нам ни казались, окрылили Хелен и вселили в ее сердце ощущение счастья, которое не могли омрачить никакие невзгоды. Но, как она признавалась мне потом, у нее было твердое убеждение, что нашей любви, ее любви ко мне и моей к ней, суждено было погибнуть в тот самый миг, когда прозвучат наши взаимные признания друг другу. Нежные слова, которыми мы спешно обменялись в спальне, — это самое большее, что мы могли себе позволить. И вот еще что важно помнить: в течение всей сцены, к которой я сейчас перехожу, она пребывала в полной уверенности в том, что видела меня тогда в последний раз. Она заставила себя выбросить самую мысль обо мне из головы со всей свойственной ей необыкновенной решимостью, которую я отношу к одному из ценнейших качеств ее натуры. Она собрала в кулак всю свою энергию, все нервы, чтобы справиться с надвигавшейся бедой и помочь Осмунду, скольких бы сил ей это ни стоило, — хотя она и отринула его. Отныне для нее он был не более чем смутный, но величественный образ, своего рода аллегория.

Когда на авансцене появился Пенджли-младший, к ее восприятию происходившего прибавился некий новый оттенок. Она ощутила себя героиней театрального действа, игравшей второй акт пьесы, пьесы, которую к тому же писала она сама. От нее зависело, каково будет содержание третьего акта, но не только от нее, а также и от Осмунда, и Пенджли в равной мере.

Я бы сказал, в душе ее теснилось множество мыслей и чувств. Тут было все: любовь и ревность, страх и возвышенные страдания, соображения чести, укрощение страсти, жалость — при непременном соблюдении театральной условности и обнаженном реализме развивающейся драмы. Таков был мир ее переживаний с того момента, когда Хенч бежал из квартиры, а я, поймав многозначительный взгляд Осмунда, последовал за ним.

Много раз после этого она мысленно проигрывала все детали сцены, которая будет описана ниже; здесь я привожу с ее слов диалог, состоявшийся между ней и Осмундом.

Когда за нами с Хенчем закрылась дверь, Осмунд, повернувшись к Хелен, бросил ей всего одну фразу:

— Так, значит, Ган хранит твои перчатки.

Она не поняла, о чем идет речь, и подумала, что не так его расслышала, но Осмунд не стал ничего объяснять. Он сказал, обращаясь к Пенджли:

— Ну вот, теперь без них мы можем заняться своим делом.

Пенджли, улыбаясь, своим елейным голоском ему ответил:

— Это так просто. Я уже изложил вам свои пожелания. Брата я ненавидел и рад, что вы его убили. Я хочу быть вашим другом, ибо восхищаюсь вами, и предлагаю вам, учитывая, в каком страшном, порочном мире мы живем, честный взаимный договор, по которому вы будете ежеквартально отчислять на мое содержание от щедрот своих пятьсот фунтов в год.

Хелен рассказывает, что она тогда почуяла в Осмунде какой-то новый психологический надлом, по-видимому не имевший отношения к смерти Пенджли-старшего. Что это было, она еще не знала. Это должно было выясниться, и очень скоро. Но она, безусловно, поняла одно, и тут все было ясно без слов: Осмунд вырвал ее из своего сердца, покончил с ней, ушел из ее жизни навсегда. Он стоял перед ней, чуть покачиваясь, огромный, мрачный, и смотрел на нее так, как смотрят в последний раз, при расставании, стараясь запомнить черты ее лица, фигуру — ее всю. Она же, сознавая это, стояла прямо, вытянувшись в струнку, как солдат на часах, напрягшись всем телом и глядя ему в глаза. Она как будто хотела ему сказать: «Да, мы с тобой прощаемся. Чем бы это все ни кончилось, мы никогда уже не будем вместе».

За его спиной, освещенный золотым пламенем свечей, мерцал и переливался чудесными своими красками триптих, и сам он, Осмунд, казался его фрагментом, а триптих служил ему фоном.

Но он только произнес:

— Хелен, ты не оставишь нас вдвоем ненадолго? Нам надо поговорить.

— Нет, — ответила она, улыбаясь и глядя ему в глаза, — я тоже соучастница. Никуда я не уйду.

— Уйду я, — сказал Пенджли-младший, внезапно рванувшись к двери.

Одним прыжком Осмунд оказался рядом с ним и схватил его за руку, как уже сделал это пять минут назад. Затем он его отпустил.

— Вы все еще не понимаете, что с этих пор мы с вами неразлучны. Я вам сказал это только что, но вы не поверили. Мне пришел конец, но и вам тоже.

— Понимаю, — спокойно отозвался Пенджли. — Вы хотите меня убить, как моего брата?

Человечек ничуть не был испуган. Его голос звучал так же ласково и мягко; страха в нем Хелен не услышала.

— Нет, не то, — ответил Осмунд. — Я еще не знаю, чем это закончится. Во-первых, в любой момент может нагрянуть полиция, и тогда нам обоим придется очень поторопиться. Хотя, может быть, никто не придет и мы проведем здесь всю ночь, а утром вместе отправимся.

— Отправимся — куда? — спросил Пенджли.

— Не знаю, в запредельность — вниз, в бездну, глубоко-глубоко. Где больше никто и никогда не услышит ваших кощунственных слов, порочащих этот мир.

— Значит, вы все-таки намереваетесь убить меня?

— Мы отправимся вместе, — повторил Осмунд, — вы, воитель против рода человеческого, и я, воитель за него. Вы ответите за всех выродков и предателей, которые восстают против рода человеческого, презирают его, плюют на него. За это я и погибну, прихватив вас с собой, — по крайней мере, это будет единственный достойный поступок в моей жизни.

Тогда-то Хелен и поняла, что с ним. Он решил порвать связь со всеми нами и с жизнью, которой мы так дорожили. Можете считать это безумием, если хотите. Я лично не берусь судить. Видимо, это была своего рода переоценка ценностей; физическая жизнь утратила для него всякое значение. Он стал мыслить совершенно иными категориями, и ему открылись, возможно впервые, истинные, непреходящие ценности.

Обычно Хелен не выносила сумасбродства, дешевой позы и громких фраз. В любых ситуациях она предпочитала ясные, понятные любому человеку слова. Не выдержав, она вмешалась:

— Пожалуйста, Джон, не трать зря время. Не знаю, что ты хочешь этим сказать, да и сам ты вряд ли это знаешь. Ничего тут сложного нет. Этот джентльмен думает, что мы у него в руках, и угрожает нам шантажом. Я предлагаю тебе его отпустить, и пусть он поступает так, как ему заблагорассудится. Обращается в полицию и так далее. Мы, разумеется, не позволим себя шантажировать. Когда он увидит тщетность своего замысла, может быть, он от него откажется.

Насколько ей не изменяет память, именно так она тогда сказала, постаравшись призвать на помощь все свое благоразумие. Точно она передает свои слова или нет, но они возымели некоторое действие. Во всяком случае на Пенджли, который сразу же полностью переключил свое внимание на Хелен.

Как она рассказывает, он устремил на нее умильный взор — так смотрит на прихожанку священник скромного прихода где-нибудь в глубинке, выпрашивая нехитрое пожертвование — любую мелочь, какой-нибудь пустяк на благотворительную распродажу в пользу церкви. В этом взгляде, как и положено, было немножко юмора, достаточно серьезности, а наипаче всего — категорического требования.

— Я никак не могу вас понять, ни того, ни другого, — заговорил он. — И для чего вы, мэм, употребляете это слово — «шантажировать»? Хотелось бы, чтобы вы на минуточку задумались и трезво взвесили факты. Согласен, существует такая вероятность, что вы больше никогда не услышите о моем брате. Мне неизвестно, как вы распорядились с его телом, но полагаю, вы хорошенько об этом позаботились. Если тело не будет найдено полицией, уверен, вы больше никогда о нем не услышите, потому что никто не удосужится наводить справки относительно его исчезновения. Ненависть к нему была всеобщей. У него даже не было женщины, которая была бы привязана к нему, а видит Бог, женщины любят всяких. Это подтверждается тем, что он попросил именно меня зайти к вам сегодня вечером и поинтересоваться его судьбой, хорошо зная, как я его ненавижу. Нет, никаких расспросов не будет. Единственное, что произойдет, — несколько человек, мужчин и женщин, со временем осознают, что они наконец-то свободны. Остаюсь только я. А ведь я так мало прошу, всего-то пять сотен фунтов в год, и если раскидать на вас на всех… Сколько вас? Четверо или пятеро, верно? Кто знает, может, я даже скощу немного, если вы мне очень полюбитесь. По правде говоря, все дело в том, что я одинокий человек и вдобавок должен зарабатывать себе на жизнь способами, которые мне отвратительны. Вы могли бы освободить меня от этих двух зол. В ответ я обещаю быть вашим преданным, верным другом. Вы так привыкнете ко мне, что просто не сможете обходиться без меня.

Он смотрел на Хелен с игривым благодушием и симпатией, как старый добрый друг. Затем, повернувшись к Осмунду, он строгим голосом произнес:

— Я, сэр, так ничего и не уразумел, что вы тут говорили, кто там за кого или против кого, просто мне это непонятно. Я веду себя с вами по-честному. Я постарался ничего не скрывать. Я и вправду думаю, что мир гадок. Я уверен, что мы все, сиречь человечество, погрязли в пороках, что мы не имеем права жить и очень скоро прекратим свое существование, превратившись в воздух и воду, из которых мы состоим. По-моему, человек подл, жесток, коварен, слаб и труслив. Но почему это мое убеждение вас так раздражает — я никак не могу взять в толк. Уверяю вас, здесь ничего нет личного. Вы думаете иначе. Вы оптимист, хотя не производите такого впечатления. Что же, вас за это нельзя винить. Вы мне такой даже больше нравитесь. Пусть мы с вами будем разные, ладно? Так и договоримся.

Хелен рассказывает, что Осмунд слушал его с нарастающим негодованием и отвращением. Ей, как очевидице, было странно это наблюдать. В этом было что-то нездоровое. Именно тогда, как она считает, до нее стало доходить, что события того вечера надломили последние душевные силы Осмунда и он уже не мог владеть собой (точно так же доходило до меня, что творится с Хенчем, когда я сражался с ним на площади; возможно даже, у нас с ней это было одновременно). Годами он отстаивал, как крепость, свою душу, не давая темным силам безумия и отчаяния завладеть ею. Убийство Пенджли пробило брешь в этой обороне. Хотя, — кто знает? — может быть, как я уже и говорил, с безумием ему открылось новое сознание, неизмеримо более глубокое, и теперь он видел все так явственно и верно, как никогда до сего дня.

Судя по тому, как он смотрел на Пенджли-младшего, он ненавидел его еще яростней, чем его брата.

— Откуда вам знать, — спокойно сказал Осмунд, — что всю свою жизнь я боролся с убеждениями, сходными с вашими. Я знаю, что жизнь прекрасна, великолепна, хотя сам считаю, что мне она не удалась. Вы — один из тех, в ком я вижу своего врага. У меня их много. Это вы и вам подобные завели человечество в тупик, в котором оно пребывает. Вам нельзя давать свободу, и я обещаю, что не отпущу вас, потому что не желаю, чтобы вы губили людей своими гнусными идеями.

Осмунд обвел глазами комнату и вышел в переднюю. Вернувшись, он распахнул дверь в спальню.

— Вы не могли бы удалиться туда минут на двадцать? — любезно обратился он к Пенджли. — Учтите, что дверь из спальни в переднюю заперта. Я также запру за вами и эту дверь. Но только минут на двадцать. Будьте спокойны, это ничем вам не грозит. Просто мне хотелось бы поговорить с моей женой наедине.

— Конечно. Как вам будет угодно.

Пенджли скрылся в спальне, и Осмунд запер за ним дверь.

Затем, подойдя к Хелен, Осмунд привлек ее к себе и, склонившись к ней, поцеловал.

— Сядем на диван. Я хочу кое-что тебе сказать. — Он усадил Хелен на диван и, сев рядом с ней, крепко ее обнял. — Ты сама дала перчатки Дику? — спросил он ласково.

Она не могла понять, что он имеет в виду.

— Хорошо, если не ты, значит, он сам их подобрал. Это не имеет значения. — Осмунд взял ее за подбородок и приподнял ее лицо, чтобы видеть глаза. — Ты его любишь, правда? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— И он любит тебя?

— Да.

— Давно вы полюбили друг друга?

Этого она не могла ему сказать.

— Значит, ты никогда меня не любила?

Она попыталась ему что-то объяснить. Любовь? А что это такое? Что означает это слово? Ей это неведомо.

Осмунд кивнул:

— Нет, ведомо. Ты никогда меня не любила, но была со мной все эти годы… пока я был в тюрьме… Это замечательно. Но иначе ты не могла, такова твоя натура. А теперь скажи мне, если можешь, — продолжал он с нежностью, — почему ты вышла за меня замуж, чувствуя, что не любишь меня?

Теперь, когда они остались одни в наступившей тишине после смятения и бури, пронесшейся над ними в этой квартире, она была глубоко взволнована ощущением уходящей близости и сознанием того, что они уже больше никогда не будут принадлежать друг другу.

Нередко так бывает, что материнское чувство, которое является существенным компонентом в любви женщины к мужчине, проявляется острее уже после того, как рвутся их отношения. Для нее наступает момент растерянности — как же так, только что она хлопотала вокруг него, лелеяла его, заботилась о нем… И эта печаль по былым приятным заботам еще некоторое время поддерживает в ней остатки чувства, тот самый благородный его компонент. Это то, что переживала Хелен в те минуты. Она никогда не любила Осмунда, но слишком много делала для него, и вот оказалось, что вскоре ей не придется ни заботиться о нем, ни оберегать его. Но как бы ни было ей горько, окидывая взглядом гостиную — роскошный секретер, серебряные канделябры и уродливые проплешины на стенах, — она невольно вспоминала, что там совсем недавно происходило; снова перед ее глазами возникало страшное зрелище: лежащий на диване в странной позе человек, его безжизненно свесившаяся нога касается пола.

Подчиняясь сильному внутреннему импульсу, казалось бы совершенно безотчетному, Хелен отодвинулась от Осмунда. Он сразу это заметил. Каким-то необыкновенным чутьем он угадывал все, что было у нее на душе.

— Сейчас ты ко мне снисходительна, потому что знаешь, что мы расстаемся, — сказал он. — И все же не можешь не думать о том, что случилось здесь сегодня вечером. Разве не так?

Она кивнула.

— Ты была ко мне снисходительна — я так бы определил чувство, которое ты ко мне всегда испытывала. Я это знаю. И всегда это знал. У нас есть еще несколько минут. Потом нам не придется больше разговаривать. Я…

— Джон, что ты задумал? — резко перебила его Хелен.

Она помнит, что ее охватила внезапная тревога; она всем существом ощутила опасность, грозившую Осмунду, мне, ей самой. Пламя свечей потрескивало у нее в ушах, пол под ногами качался. Она сжала его руку:

— Джон, что ты задумал?

— Ничего, ничего, — нетерпеливо отозвался он. — Разве то, что будет дальше, имеет значение? Я совершил непоправимый поступок. Для меня все равно нет будущего, ни в чем. Поэтому я и хочу объяснить тебе кое-что, чтобы ты потом не думала обо мне… чтобы, вспоминая меня, не судила строго.

То, что он сказал Хелен, было действительно чрезвычайно серьезно и важно для нее, и поэтому впоследствии она много раз возвращалась к этому разговору с Осмундом, стараясь, чтобы его слова не стерлись в ее памяти. Снова прошу учесть, что его речь я передаю со слов Хелен:

— Видишь ли, Хелен, я всегда был не в ладах с жизнью. Я никогда не воспринимал ее проявления таковыми, какие они есть. Я всегда — как бы это точнее выразить? — жил как в дурмане. (В дальнейшем он употребит это слово несколько раз.) Моим дурманом была красота. Как-то мы с моим престарелым отцом, гуляя между Пензансом и Мерезионом, засмотрелись на гору Святого Михаила, окрашенную бронзовыми лучами заката, вокруг которой плескалось пурпурно-изумрудное море. Если есть на свете такая красота, подумал я, то и все в этой жизни должно быть красиво. В моем восприятии мира реализм совмещался с романтизмом, а это несчастливое сочетание для любого человека. Но я ясно видел одно: жизнь — это борьба между теми, кто ее возвеличивает, и теми, кто ее тянет в грязь, между теми, кто за жизнь, и теми, кто против нее. Это не были пустые сантименты. Я был по-настоящему в этом убежден. Я мог сколько угодно дурачиться, когда мне хотелось, но чувство юмора у меня начисто отсутствовало — ты сама это знаешь. И вот передо мной лежал мир, в котором постоянно шла ожесточенная борьба между двумя этими силами. Я кинулся в ее гущу. Я сменил несколько религий. Как тебе известно, провел какое-то время в поселении для прокаженных в Кандии. Два года был моряком, потом рядовым в армии и так далее. Везде меня преследовала неудача. Почему? Я постоянно проявлял свой характер. Я не мог сдерживать свой гнев. Все шло не так, как надо. Воители против красоты жизни всегда оказывались более ловкими, а воители за красоту в ней, будь они неладны, такими самоуспокоенными и самодовольными, что меня от них тошнило. Иногда я впадал в неистовство. Становился сумасшедшим. Я так не считал, но нормальные люди назвали бы это именно так. Ткань жизни начинала расползаться, и сквозь прорехи меня еще манила несравненная красота, но она была для меня недоступна, она не шла мне в руки. От этого я впадал в еще большее негодование. Я заводил себе друзей и терял их. Обычная история. В конце концов они начинали бояться меня, бояться моего скверного характера, моих вспышек ярости и сцен, которые я устраивал. То же самое происходило с женщинами. На первых порах они невероятно увлекались мной, а потом начинали бояться. Все они были лучше меня, даже худшие из них, но им было неинтересно то, что занимало меня, — просто им это было не нужно. Но видит Бог, как я в них нуждался! Потом началась война. Я решил, что пробил час великих свершений! Но война закончилась, и злые силы оказались на коне. Они победили. Все лучшее, что было в жизни, было ниспровергнуто, осквернено. Вместо того чтобы всем миром взяться и воссоздать былое, все принялись разрушать даже то малое, что в нем еще уцелело. Сразу же явились насмешники, циники и бездельники. Я всюду натыкался на них. Они потешались надо мной, я впадал в ярость, и все снова повторялось. Думаю, что тогда я и в самом деле начал немножко чудить. Обыкновенные мелочи меня выводили из себя. Я все безумно преувеличивал, в моем воображении все вырастало до размера мировой катастрофы. Не знаю, что ты думала обо мне, но, что бы ты ни думала, знаю, что ты никогда не сомневалась в моей любви к тебе. И знаю, как часто я ранил твою душу и тебе казалось, что было бы лучше, если бы я ненавидел тебя.

— Нет, это неправда, — сказала Хелен. — Если бы твоя любовь могла сделать тебя счастливым, я бы с этим смирилась. Но этого не было.

— Счастливым! Как я мог быть счастливым? И разве кто-нибудь может быть счастлив?

Хелен вспоминает, что, произнеся это, он в неистовом порыве отчаяния так мотнул головой, словно изо всех сил пытался освободиться от гнетущего его ярма.

— Счастливым? Нет, я никогда не был счастлив, ни одной минуты за всю свою жизнь. Даже когда ты согласилась стать моей женой, я знал, что где-нибудь нас уже подстерегает ловушка. И когда я шутил и резвился, я знал, что за все это ребячество я расплачусь трагедией. Я никогда не мог принимать жизнь легко. Вот и сейчас, изливая свою душу, я говорю напыщенным языком, как лектор перед студентами. С самого начала я в этом отношении проигрывал тебе, потому что ты всегда была естественной и непосредственной. Как я мечтал быть другим! Часто в Испании мне хотелось преодолеть сложность в наших отношениях, стать ближе и понятнее для тебя, но я не знал, как это сделать!

Хелен говорит, что ей было ужасно совестно это слышать. Она вспомнила, сколько раз была несдержанна с ним, обижала его по собственной глупости. Если бы она его любила, насколько легче ей было бы его понимать!

— И еще ты не в состоянии представить, — продолжал он торопливо, будто вдруг осознал, как мало у него осталось времени, — какую пропасть унижений и какие муки одиночества я испытал за те два года, что провел в тюрьме. Для такой натуры, как я, последствия были самые печальные. Там они отделяют тебя от людей, от всего мира, чтобы ты даже и помыслить не смел, что ты не такой, как все; и что ты чувствуешь, когда люди кричат тебе: «Будь таким, как мы! Это очень просто!» — или презирают тебя, говоря: «Не смей быть таким!» — а ты душу свою отдал бы, чтобы быть таким, как они, если бы только мог! Но скорее всего не получилось бы, потому что, если у человека свое особое видение жизни, совершенно иное и индивидуальное, особый взгляд на мир, он не может его утратить, даже если бы очень захотел. Но в своей любви к тебе, Хелен, я был нормальным человеком. Я любил тебя так, как мужчина любит женщину. А ты не любила меня… Или все-таки любила, хоть немножко? Любила? Ведь правда любила?

Он упал перед ней на колени и обнял ее. Из-за его огромного роста его лицо было на одном уровне с ее лицом. Он смотрел ей в глаза, и в его взгляде было столько чувства и мольбы — последней, прощальной мольбы.

И каким-то чудом в тот момент, единственный за все время, пока они были вместе, она почувствовала, что любит его. Позже она так и не смогла объяснить, что это было — сострадание, или материнская жалость, или сознание того, что он покидает ее, — но в те короткие мгновения она любила его со страстью, какую он всегда ждал от нее.

Она забыла обо мне, забыла все происшедшее, и в тот жгучий миг пережила блаженство, каким могла бы стать вся их жизнь с Осмундом; да, да, люби она его — и он был бы спасен, как и она сама, от всех постигших их несчастий.

Она ощутила, как потрясен он был ее порывом. Они целовались, как никогда не смели, слившись губами, сердцами; ее рука лежала у него на груди, а он ласкал ее волосы.

Но вот он поднялся, отступил от нее и, глядя поверх ее головы в окно, произнес:

— Прощай, моя любимая.

Затем он подошел к двери в спальню и отпер ее.

Неожиданная мелочь заставила Хелен вернуться к мыслям обо мне. Она увидела на столе моего «Дон-Кихота» и взяла книжицу в руки.

Из спальни появился Пенджли.

— Я спал, — сказал он. С очками на носу, заспанный и взъерошенный, он был похож на сову.

Осмунд обратился к нему:

— Ну идемте. Мы отправляемся с вами вдвоем.

Однако Пенджли думал иначе:

— А вот и нет. Лично я хочу вам сделать такое предсказание: недели не пройдет, как вы будете мне платить мои пятьсот фунтов и радоваться. Недели не пройдет, как вы будете любить меня, как своего родного брата, нежнее даже, чем мой собственный родной братец изволил любить меня… Спокойной ночи.

Он шмыгнул к двери, выскочил вон… Осмунд ринулся за ним. Хелен слышала, как открылась входная дверь, и внезапно вся квартира словно превратилась в балаган. Было впечатление, что в нее ворвалась толпа хохочущих, поющих, орущих людей. В этом гаме она едва слышала голос Осмунда. Кто-то улюлюкал, кто-то свистел…

Секунду спустя, когда она уже была в передней, ей показалось, что весь мир просто-напросто сошел с ума.