Онлайн чтение книги Алые погоны. Книга вторая
ГЛАВА VIII. СТАРШИЕ И МЛАДШИЕ

В небольшой канцелярии первой роты народа собралось столько, что сидели на диване, креслах, табуретках, принесенных из каптерки старшины, тесно прижавшись друг к другу.

— В тесноте, да не в обиде! — пошутил Боканов, смеющимися глазами оглядывая собравшихся. Здесь были офицеры-коммунисты первой и пятой рот, комсомольцы, утвержденные бюро выпускной роты как шефы малышей, беспартийные преподаватели.

На диване уютно устроился между Ковалевым и Беседой, стиснутый ими, Виктор Николаевич Веденкин.

— Это вы прекрасно придумали, — братски заботиться о малышах! — одобрительно говорит он Ковалеву.

— Нас Сергей Павлович надоумил, — объяснил Ковалев, радуясь и тому, что вот он как равный сидит здесь с коммунистами, и тому, что они вместе будут решать, как лучше воспитывать младших. На душе было празднично. Теперь он сам — немного воспитатель… Это ко многому обязывало и как-то очень поднимало в собственных глазах.

— Товарищи, — раздался голос Боканова, стоявшего у стола, рядом с двумя командирами, рот, — начальник политотдела поручил мне собрать вас, чтобы обсудить план совместных действий…

Тутукин и Русанов сели по обе стороны Боканова. Он продолжал:

— В кадетских корпусах процветало издевательство великовозрастных детин над новичками, насаждалось холуйство. Старшие заставляли малышей чистить себе обувь, состоять на побегушках, трепетать перед кулаком старшего. Суворовские училища строят коммунистические отношения дружбы и взаимного уважения между старшими и младшими воспитанниками. Если мы отнесемся к делу не формально, а с живой, страстной заинтересованностью, оно даст прекрасные всходы. Похвально иметь детальный и обширный план работы, но если мы сведем все лишь к «выполнению пунктов» этого плана, «проведению мероприятий» — мы лишим прекрасное дело тепла и сердца, погубим его. Будьте почаще вместе со своими меньшими братишками, — обратился офицер к комсомольцам, — в перемену, в свободный час, всюду и везде пусть они вьются около вас, ждут вас. Между делом, гуляя вместе в городе, поинтересуйтесь, как учатся, что пишут им из дома? Расскажите им, что значит быть комсомольцем, каким должен быть молодой большевик. Партийная организация рассматривает ваше шефство как, важную политическую работу… Мы уверены — вы оправитесь с заданием…

… Через несколько дней произошла торжественная встреча комсомольцев первой роты со своими новыми товарищами.

Рота Тутукина выстроилась в актовом зале. Подполковник Русанов, в парадном кителе, при орденах, привел сюда же своих. Играл оркестр. Комсомольцы — их было двадцать — высоких, подтянутых, с безупречной выправкой — остановились посреди зала. Русанов, обращаясь к малышам, сказал:

— Партийная и комсомольская организации первой роты прислали к вам самых лучших своих воспитанников. Вот вице-старшина Гербов Семен (Гербов сделал вперед два энергичных шага и медали, прозвенев, снова ровным рядком легли у него на крутой груди) — он знаменосец училища; суворовец Анатолий Глебов — лучший строевик, гимнаст, передаст вам свой опыт; вице-сержант Андрей Сурков — его картину «Подвиг Юрия Смирнова» вы видели в читальном зале — он научит вас хорошо рисовать; вице-сержант Владимир Ковалев — подготовит из вас отличных стрелков… Комсомольцы Гербов, Сурков, Глебов, Ковалев, — станьте на правый фланг четвертого отделения пятой роты! Теперь это отделение ваше…

Немного позже, когда раздалась команда подполковника: «Разойдись!» — малыши облепили шефов. Те кажутся гренадерами, неловко передвигаются в гуще мелюзги, словно боятся случайно раздавить кого-нибудь, и ужо в этой осторожности чувствуется застенчивая нежность.

* * *

Шел последний урок в субботу. Взвод Боканова в географическом кабинете смотрел киножурнал «Египет сегодня».

В дальнем углу кабинета сидел полковник Белов. В темноте, под однообразный стрекот аппарата, голос географа звучал особенно выразительно и словно бы издалека. Иногда на экране появлялась указка учителя:

— Посмотрите, как примитивны орудия труда, какие изможденные лица у этих рабочих… Нет, не сладко жить и трудиться в «раю» английского империализма.

Фильм закончился, — казалось, оборвался. Открыли затемненные окна, дневной свет хлынул в комнату, заставил прищуриться. Под впечатлением только что увиденного на экране — юноши сидели задумчивые и серьезные. Полковник, одобрительно покачивая головой, что-то записывал в тетрадь посещений.

Громко, под самой дверью, сигналист протрубил окончание урока.

Павлик Снопков при первых же звуках трубы тряхнул головой, будто отогнал тяжелое видение, и тихо проворковал, прислушиваясь к веселым руладам:

— Серенада, ты — моя радость!

Снопков был выдумщиком многих ходящих по роте острот. Это он сокрушенно назвал пятерку «неуловимым Яном», а путь в столовую — «Золотой тропой».

Шопот Снопкова услышал Ковалев, сидящий впереди его, и улыбнулся — действительно, это — самый приятный сигнал недели. Он предвещал два свободных вечера и свободный день. Только раздается этот сигнал, как возникает ощущение честно заработанного отдыха, вспоминаешь, что впереди ждут тебя и танцы в клубе, и припасенный свежий номер журнала, и прогулка в город. Сразу же после обеда начинается чистка гимнастерок, утюжка брюк, подшивка подворотничков — радостные приготовления субботнего вечера.

В спальне, перед маленьким зеркалом, пристроенным на подоконнике, неторопливо бреется Гербов — собирается в город. Говорят, в книжном магазине появились сборники пьес, и Семену хочется выбрать какую-нибудь для постановки в училище. В прошлом году он участвовал в спектакле и, странное дело, обычно медлительный, на сцене преображался — откуда только брались непринужденность и темперамент.

Недавно, во время генеральной репетиции пьесы «Губернатор провинции», где Семен играл роль майора, он в перерыве между действиями, загримированный, в форме офицера, вышел во двор училища. Перед ним вытягивались товарищи, браво козырнул сержант четвертой роты. Вежливо ответив им, удовлетворенный Гербов возвратился за кулисы.

Бритье для Семена — мученье. Кожа на лице у него нежная, а редкие, светлые волоски неимоверно жесткие. Рука неуверенно водит бритвой, и Гербову то и дело приходится заклеивать порезы кусочками специально приготовленной на этот случай папиросной бумаги.

В классе недалеко от окна сидит Андрей Сурков — рисует. Его страсть к искусству с годами увеличилась. Он теперь собирает книги о мастерах живописи, читает специальные журналы. Очень часто бывает у художника Крылатова, к которому когда-то привел его Боканов. Михаил Александрович Крылатов стал наставником и другом Андрея.

Когда Сурков узнал, что в соседнем городе открылась передвижная выставка работ ленинградских художников, он отпросился на день и поехал на выставку. В спальне, в тумбочке Андрея, хранятся заветные альбомы с зарисовками, тетрадь выписок: о красках, фоне, штриховке…

Сейчас Андрей делает этюды к большому, давно задуманному полотну — «Зоя перед утром казни». Он целиком поглощен работой. Вся картина — законченная, живая, протяни руку и ощутишь, — представляется Андрею совершенно ясно. Сарай. В углу на полу сидит Зоя, босая, в разорванной одежде, сквозь которую виднеется истерзанное, посиневшее тело. Горящие глаза девушки видят то, что происходит далеко за стенами темницы, там… в Москве… «Это — счастье умереть за свой народ!». Яркий огонь веры и страстной любви делает лицо прекрасным. Заглянувший в приоткрытую дверь сарая немец-часовой поражен видом девушки. Он не понимает и не может понять, почему так бесстрашна она… В ужасе, как от призрака неминуемого возмездия — пятится фашист…

Андрей разрумянился от внутреннего волнения, тонкие, длинные пальцы его мелькают над листом.

… Савва Братушкин, то и дело отбрасывая со лба щегольской светлый чубчик, готовит выступление на литературной конференции. «Летом я гостил у родственников, в поселке, недалеко от Краснодона, — пишет он, — и там познакомился с несколькими молодогвардейцами»…

Переписывает протокол комсомольского собрания Павлик Снопков. Это уже третий подряд протокол, который ему пришлось вести. Беда, когда попадешь в штатные секретари!

В классе каждый занимается своим — отвечают на письма, тренькают на мандолине, отгадывают кроссворды, но никто никому не мешает. Привыкли отгораживаться, когда надо, от шума, не замечать его, и если бы наступила тишина, она показалась бы непривычной и, пожалуй, неприятной.

Вошел окруженный свитой «тутукинцев» Владимир. Сенька Самсонов неизменно улыбался от уха до уха. Доверчивый, впечатлительный Дадико льнул к Ковалеву, не сводя с него темных, выразительных глаз. Владимир возмущенно говорит Самсонову:

— Я уже дважды показывал тебе, как по-армейски заправлять койку и в роте нашей ты был не раз — видел, какой там порядок? А что я сейчас в спальне у тебя обнаружил?

— Немного перекривил, — виновато оправдывался Самсонов, — не так простыню подвернул… Старался, но немного перекривил… Я знаю — манжет надо делать на ширину тетради.

— Ну, а почему ты вчера невнимательно нес наряд — получил замечание от офицера?

— Понимаешь, — невинно помаргивая белыми ресницами, стал объяснять Сенька, — проклятая забывчивость…

— Не понимаю и понимать не хочу! — категорически отрезал Ковалев, — ты вообще, Семен, вряд ли отдаешь себе отчет, что значит быть военным человеком. Вот сейчас мы шли по коридору и ты так отдал честь сержанту, что стыдно было на тебя глядеть — как будто муху отогнал! В конце концов, думаешь ты быть строевым офицером или нет?

Самсонов сокрушенно вздохнул.

— Думаю, — меланхолически сказал он и, расправляя гимнастерку вокруг ремня, решительно добавил, насупив брови:

— Я примусь за себя как следует!

— Ну, смотри, забывчивый человек, — уже добродушно произнес Ковалев, подхватил его под локти и, подбросив, поймал на лету. Сенька от удовольствия запищал.

… К обязанностям старшего брата Ковалев относился с чувством большой ответственности, считая их своим прямым комсомольским долгом.

Вокруг Ковалева вечно увивалась «личная охрана», как шутливо называл он своих пронырливых спутников, которые мимоходом успевали отметить: как пришит у него подворотничок, спросить, как подальше толкнуть ядро, лучше запомнить даты по истории, сохранить силы при дальнем беге… Они нетерпеливо ждали каждого прихода Володи, чтобы доложить о самых свежих новостях и самых новых планах, что до отказа переполняли их стриженые головы;.

Алексей Николаевич был настолько доволен своим добровольным помощником, что даже просил командира первой роты в характеристике. Ковалева отметить эту его работу.

Подполковник Русанов, перед строем роты, зачитал ходатайство офицера и обещал удовлетворить просьбу.

— Подождите одну минуту, — попросил юных друзей Владимир, отпустив Самсонова, — я приберу книги и мы пойдем в тир.

Вместе с Беседой Володя обучал их стрельбе из мелкокалиберной винтовки — «готовил смену», как сказал он им однажды.

Ковалев открыл дверцу книжного шкафа и стал аккуратно складывать книги на своей полке.

— Ой-ё-ё, книг сколько! — восторженно расширил глаза Дадико, — вы умные!

— Куда там! Ужасно умные, — усмехнулся Володя и серьезно добавил — Когда выпускниками станете, у вас тоже столько книг будет. Да еще, гляди, мои как раз к тебе попадут — притянул он к себе за плечи Мамуашвили. Дадико доверчиво прижался, но тотчас отодвинулся, — что за нежничанье?

— А что это значит — логика? — взял он в руки тоненькую книгу в серебристом переплете.

— Логика учит убедительно доказывать, побеждать в споре, — начал объяснять Ковалев. — Скажем, защищая нашу родину, ты окажешься далеко за пределами ее, и вот остановишься в доме крестьянина, который не знает еще правды о нашем советском строе. У вас зайдет разговор, где лучше жить — в социалистической стране или в капиталистической?

— Так ясно же, что у нас! — воскликнул Дадико.

— Нам-то ясно, — одобрительно улыбнулся Владимир, — а им надо доказать, убедить примерами.

— Я бы рассказал, как моя мама в колхозе работает… Одного винограда за год, знаешь, сколько получила?

В дверь класса просунулась рыжая голова Авилкина.

— Андрюша, ты не забыл?

— Иду… иду… — с трудом отрываясь от работы, ответил Сурков, — сейчас…

Андрей назначил на пять часов вечера заключительное занятие редакторов боевых листков.

Кружок этот он создал в роте Тутукина еще в лагере и успел научить ребят не только составлять макет газеты, писать статьи, но и как пользоваться различными шрифтами, смешивать краски, придавать газете праздничный вид.

— Сегодня сдача пробы — каждый должен представить сделанную им газету на тему: «Дисциплина — мать победы». Если газета удовлетворит Суркова, он от имени комсомольского бюро выдаст «удостоверение редактора».

Больше всех волнуется Павлик Авилкин. Может быть, потому, что считает свою газету лучшей. Он разыскал где-то лозунг — «Люби свое училище, береги его честь, уважай традиции», написал этот лозунг крупными красными буквами вдоль всей газеты и возлагал большие, честолюбивые надежды на эффект, который произведет такая выдумка. Кроме того, одну колонку его газеты занимали каррикатуры на поджигателей войны.

Андрей собрал редакторов в комнате печати (здесь было все необходимое для работы). Переходя от одной газеты к другой, делал замечания:

— Критику острее давайте… Заметки покороче, но пусть их будет больше… Хорошая тема и заголовок хорош: «Сжились с безобразиями». И это неплохо: «На седло, товарищ!». Чья это газета?

— Моя, — облизнул полные розовые губы Максим.

— Кажется, всем придется вручить удостоверения, — вскользь заметил Андрей.

Заглянул на минуту Боканов, увидел высокого Суркова в окружении почтительно слушающих его ребят из младшей роты.

— Встать! — громко скомандовал вице-сержант Сурков, — Товарищ капитан…

— Вольно, вольно… работайте, — одобрительно кивнул он Андрею и тотчас ушел.

Авилкин получил желанное «удостоверение редактора» и, приплясывая, помахивая им в воздухе, ринулся из комнаты печати.

Андрей вышел вслед за ним. Возвращаться в класс для работы над картиной почему-то не хотелось — схлынула волна вдохновения, сделанное казалось ничтожным, о себе думал: «Редкостная бездарность… Понимаю, что надо и как надо… а уменья нет… Все бледно и не самостоятельно. Недаром художник Михаил Александрович говорил: самоуспокаиваешься».

В минуты такого острого недовольства собой Сурков старался отвлечься гимнастикой. В спортивном зале, раскачиваясь на кольцах, работая на турнике — он забывался; упражнения приносили успокоение и удовлетворенность. «Если смог стать гимнастом, при своей, казалось бы, полной неприспособленности к этому, — думал он, — значит, стану и настоящим художником, раз страстно хочу и есть некоторые способности».

Гибкость, свобода взлета, внешняя легкость — для человека неискушенного кажущиеся простыми и обычными — дались Андрею лишь после огромных усилий.

Сначала, когда Сурков только поступил в училище, он был тощим верзилой. Удивительно, как вытягивало его вверх. Ему не приходилось, как другим, высоко подпрыгивать, чтобы достать верхнюю перекладину турника, достаточно было протянуть руки, и он доставал ее. Брало отчаяние, ну куда с таким нескладным, непослушным телом метить в физкультурники!

Преподаватель посоветовал: «Займитесь боксом». Боксом! Да ведь это занятие сильных и ловких. Андрей даже горько усмехнулся, услышав совет. Он представил себя на ринге в кожаных перчатках — курам на смех!

Но желание оказалось сильнее сомнений, и Андрей поступил в боксерский кружок. Месяцы ушли на выработку выносливости, слаженность движений, отработку ударов «по лапам», на бесконечные пробежки по стадиону, избиение мешка с песком, — до изнеможения, до ряби в глазах… И, наконец, — первый тренировочный бой.

Из-под каната вынырнул боксер-подросток, по грудь Андрею, и свирепо набросился на него — только мелькали перчатки да сыпались удары. Это была «первичная обработка», во время которой сразу почему-то вылетели из головы и поучения о боевой стойке и правила передвижения…

Настоящую встречу на ринге Андрей ждал с замиранием сердца. Начались состязания на первенство города. Противником Суркова оказался молодой рабочий машиностроительного завода, довольно опытный боксер-любитель, лет двадцати четырех.

Боканов, увидя этого крепкого, сильного парня рядом с щуплым Андреем, забеспокоился и стал мысленно корить себя, что допускает избиение своего «младенца». «Еще искалечит!» — с опаской думал Сергей Павлович, глядя на короткую сильную шею противника Суркова.

Ну и досталось же Андрею! Удары сыпались на него отовсюду, временами ему казалось, что он вошел в плотный круг из безжалостно, как поршни, выдвигающихся перчаток. Сурков только оборонялся; после первого раунда он с трудом добрался до стула, — побаливала левая рука. Подбежали Семен, Геннадий, Володя, — стали подбадривать:

— Андрюша, ты наступай, наступай!

Боканов мучился. Не снять ли Суркова с ринга? Но, пересиливая обычную для родителей боязнь за детей, сказал Андрею:

— Добейся победы. Для нас! Собери все силы!..

Товарищеское участие, мысль, что нельзя подвести училище, что ребята «болеют» за него, возлагают на него надежды — придали Андрею новую энергию. Он преодолел свинцовую тяжесть усталости, «стал жить победой», как объяснял потом, и, левой рукой, только, защищаясь, делая обманные движения, вдруг нанес рассчитанный молниеносный удар.

Судья объявил по очкам победу Андрея. Он выпрямился, устало проведя тыльной частью руки по лбу, улыбнулся своим ребятам. Парень, побежденный Сурковым, покачиваясь, пошел к канатам.

Андрей заботливо придержав канаты, помог «противнику» сойти с ринга.

… Сейчас, энергично соскакивая с турника, Сурков твердо пообещал кому-то:

— Буду художником… Вот посмотрите! Нарисую картины о суворовцах. И пейзажи всех республик, — чтобы люди смотрели и гордились нашей родиной…

Ему нестерпимо захотелось продолжить работу над своей картиной о Зое и он торопливо направился в класс. На пороге он встретился с Ковалевым.

— Пойду в город, — весело сказал Владимир, поправляя фуражку.

— Счастливого пути, — рассеянно ответил Андрей, устремляясь к шкафу, где у него были спрятаны альбомы.

— Да, Андрюша, — возвратился Ковалев, — мы сегодня на бюро решили провести в училище конкурс на лучший рисунок, из военной жизни. Как ты смотришь на то, чтобы быть в жюри?

— Пожалуйста, — согласился Сурков.

— Ну, всего… — кивнул Владимир и стал быстро спускаться по лестнице.

Он торопился к Богачевым, у которых еще не был. После приезда из лагерей училище месяц находилось на карантине — кто-то из малышей заболел скарлатиной. Вчера карантин был снят.

«А вдруг она обиделась, что я так начал то письмо из лагерей?» — тревожно подумал Владимир, невольно замедляя шаг. «Что же тут такого? — оправдывался он, — простое слово…».

Вот, наконец, и знакомая калитка. Белый Пушок, радостно повизгивая, бросился на грудь, норовя лизнуть в губы.

Владимир позвонил, замирая, ждал: сейчас послышатся шаги, откроется дверь и он увидит Галинку. Он сдержит себя, просто протянет руку и скажет: «Здравствуй!».

Но шаги не раздавались и не открывалась дверь. Снова и снова звонил он. Из окна соседнего дома выглянула соседка.

— Ольга Тимофеевна с дочкой в кино пошли, — сообщила она.

Огорченный Ковалев спустился с крыльца, медленно побрел улицей. Теперь только через неделю он сможет увидеть ее, потому что завтра предстояло заступать в наряд. Пушок провожал Володю почти до самого училища.