Онлайн чтение книги Хребты Безумия At the Mountains of Madness
Крысы в стенах. (Перевод Л. Кузнецова)

16 июля 1923 года, когда последний мастер закончил свою работу, я въехал наконец в Эксхемский приорат. Его реставрация стоила величайших усилий — то немногое, что осталось от давно заброшенного строения, напоминало, в сущности, полую раковину моллюска; и все же память о предках, испокон веков гнездившихся здесь, заставила меня не останавливаться ни перед какими тратами. Это место было необитаемым со времен царствования Якова Первого[42] Яков I (1566—1625) — король из династии Стюартов, правил в Шотландии с 1567 г., в Англии — с 1603 г. — с тех дней, когда некое ужасное, трагическое и по большей части необъяснимое происшествие стало причиной одновременной гибели владельца поместья, его пятерых детей и нескольких слуг; оно же навсегда изгнало из родных мест преследуемого облаком мрачных подозрений и страхов третьего из сыновей хозяина — моего прямого предка и единственного оставшегося в живых отпрыска отныне для всех ненавистного рода. Когда его самого ославили как убийцу, а поместье перешло во владение короны, он даже не пытался оправдаться или тем более оспорить свои права на утраченную собственность. Терзаемый неким тайным ужасом, пересилившим и чувство долга перед потомками, и стремление стать под защиту закона, охваченный лишь безумным желанием никогда впредь не видеть родного гнезда, вытравить из души самую память о нем, Уолтер де ла Поэр, одиннадцатый барон Эксхемский, бежал за океан, в далекую Виргинию, и здесь основал новый род, ставший известным в следующем столетии под именем Делапор.

Эксхемский приорат долго пребывал в запустении, хотя и был впоследствии передан во владение семейству Норрисов, но притом всегда привлекал исключительное внимание знатоков своей редкостной архитектурой: его готические башни высились то ли над древнесаксонскими, то ли над романскими стенами, а последние, в свою очередь, несли в себе элементы еще более древнего стиля или, лучше сказать, смешения стилей — римского и даже друидического, то есть древнего кельтского. Сам по себе фундамент здания уже был загадкой — одной своей стороной он словно бы врос в твердый песчаник крутой скалы, откуда приорат глядел в безлюдную, пустынную долину, за которой, в трех милях от него, расположилось селение Анчестер. Этот своеобычный реликт забытых времен любовно изучали архитекторы и почитатели древностей, и лишь местные жители люто ненавидели его. Они ненавидели его многие века тому назад, когда здесь еще жили мои далекие предки, но и теперь люди в не меньшей степени опасались этих мрачных руин вместе с их седыми мхами, плесенью и прочей мерзостью. Я прежде не бывал в Анчестере, а по приезде туда узнал, что принадлежу к преданному проклятью роду. На этой неделе рабочие взорвали Эксхемский приорат и сейчас уничтожают даже самые следы его фундамента…

В общих чертах историю моих предков я знал с детства, включая и тот факт, что первый из моих американских предшественников прибыл в колонии как лицо со странной репутацией. Однако что касается подробностей, меня всегда держали в полном неведении, так как весь род Делапор отличался замкнутостью. В отличие от наших соседей-плантаторов мы редко хвастались предками-крестоносцами, героями средневековых войн или деятелями Ренессанса; не унаследовали мы и каких-либо особых семейных традиций, за исключением разве лишь того малого, что было написано в запечатанном конверте, каковой до начала Гражданской войны передавался каждым владельцем поместья своему старшему сыну для вскрытия после смерти главы рода. Единственное, что было обретено нашим семейством уже после переселения в Новый Свет, так это репутация старинной и гордой дворянской семьи, насколько эти понятия были еще применимы к ее малообщительной виргинской ветви.

Во время войны[43] Во время войны…  — имеется в виду Гражданская война в США (1861—1865). благополучие наше оказалось заметно подорванным, да и все наше бытие в корне изменилось, когда сгорел Карфакс — наше поместье, стоявшее на берегу реки Джемс. В этом ужасном пожаре погиб мой престарелый дед, а с ним пропал и пресловутый конверт, связывавший нас с прошлым. Еще и сегодня я способен вызвать в памяти то роковое событие в точности таким, каким оно увиделось мне в мои семь лет, — живо помню, как бранились солдаты враждебной армии северян, окружившие наш дом, как визжали испуганные женщины, как выли и истово молились негры. Отец мой находился тогда в отряде, оборонявшем Ричмонд, но после соблюдения всех формальностей мы с матерью пересекли линию фронта и воссоединились с ним. С концом войны мы все уехали на Север, откуда была родом моя мать; шло время, я возмужал, достиг средних лет и определенного достатка, обратившись в заурядного флегматичного янки. Ни мой отец, ни я не знали содержания оставленного нам предками в наследство, но сгинувшего в пожаре конверта, и, погрязнув в рутине массачусетской деловой жизни, я постепенно утратил всякий интерес к тайнам, по всей очевидности, скрытым где-то в глубоких корнях нашего родословного древа. Ах, если б я только мог предугадать заранее природу этих тайн! С какой радостью предоставил бы я тогда Эксхемский приорат вместе с его древними мхами, летучими мышами и паутиной его собственной судьбе!

Отец мой умер в 1904 году, не оставив, как и дед, никакого завещания ни мне, ни единственному своему внуку и моему сыну — десятилетнему Альфреду, к тому времени потерявшему мать. Но именно этому тогдашнему малолетке суждено было в дальнейшем представить в новом свете историю нашего рода — я смог обогатить его память всего лишь некоторыми шутливыми предположениями касательно нашего семейного прошлого; он же взамен сообщил мне чрезвычайно любопытные легенды о наших предках, после того как Первая мировая война привела его в 1917 году в качестве офицера авиации в давно покинутую нами Англию. Выходило, что нынешний род Делапор в былые времена обладал весьма занятной историей — и, похоже, историей со зловещим привкусом. Друг моего сына, Эдвард Норрис, капитан Королевского воздушного флота, живший по соседству с нашим наследственным имением в Анчестере, рассказал о кое-каких местных суевериях, которые, впрочем, ввиду совершенной их дикости и неправдоподобности, могли бы прельстить разве что немногих романистов. Сам Норрис, конечно, относился к ним безразлично, но моего сына они немало позабавили и послужили недурной начинкой для его писем ко мне. Именно этот причудливый клубок легенд и привлек в конце концов мое внимание к давно забытому заокеанскому наследству, побудив меня вновь приобрести и восстановить родовой очаг; однажды Норрис показал Альфреду имение во всем его живописном запустении и предложил купить его по весьма сходной цене, благо тогдашним владельцем этих руин являлся его родной дядя.

Эксхемский приорат я купил в 1918 году, но почти тотчас же, после возвращения с войны сына, ставшего инвалидом, был вынужден отложить все планы его реставрации. В течение двух следующих лет я не мог жить ничем иным, как заботами о сыне, ради чего мне вскоре пришлось оставить на партнера ведение всех своих дел. И только в 1921 году, окончательно лишившись родных мне на этом свете людей, утратив интерес к жизни и став заурядным удалившимся отдел немолодым предпринимателем, я решил посвятить остаток своих дней вновь обретенному имению. Приехав в декабре того года в Анчестер, я был встречен с распростертыми объятиями капитаном Норрисом, полнотелым любезным молодым человеком, тотчас же охотно предавшимся воспоминаниям о моем сыне, и заручился его помощью в разработке собственных замыслов, а также в сборе всяческих разрозненных сведений, которые могли бы оказаться полезными в ходе реставрации здания. Эксхемский приорат я осмотрел без особых эмоций, увидев в нем лишь хаотическое нагромождение средневековых руин, давно лишившихся междуэтажных перекрытий — сохранились лишь каменные стены стоящих по краям башен, покрытые лишайниками и утыканные множеством грачиных гнезд.

По крупицам, камень за камнем, восстановив в своем воображении облик древнего здания, каким оно выглядело три века тому назад — в дни, когда мои предки покинули его, — я начал нанимать рабочих для его реконструкции. И всякий раз, к сожалению, приходилось обращаться к людям из других мест, ибо сельские обитатели Анчестера не испытывали к запустевшему поместью ничего, кроме нескрываемых страха и ненависти. Эти чувства, по всей очевидности, относились равным образом и к приорату, и к его древним владельцам. Мало того, они были так сильны, что порой передавались и прибывшим издалека строителям, множа случаи их добровольного увольнения.

Сын рассказывал мне, что во время его пребывания в здешних местах сразу становилось заметно, что встреч с ним старательно избегают: он ведь тоже был из рода де ла Поэр. А теперь и сам я по тем же мотивам на некоторое время оказался в ледяной атмосфере отчуждения, пока не сумел достаточно убедить крестьян, что почти ничего не знаю о своем вновь обретенном наследстве. Впрочем, и после того они чаще всего упрямо сторонились меня, так что местные предания пришлось собирать большей частью при посредстве Норриса. Чего люди совсем никак не могли простить мне, так это, видимо, моего намерения вновь возродить символ зла, столь для них ненавистный, поскольку в их глазах Эксхемский приорат являлся богомерзким вертепом дьяволов и оборотней.

Соединив вместе россказни, собранные для меня Норрисом, и сопоставив их с выводами немногих ученых, коим пришлось изучать руины, я пришел к заключению, что Эксхемский приорат расположился на месте некоего доисторического капища — друидического или даже более раннего культового сооружения, которое по возрасту можно соотнести со Стоунхенджем.[44] …по возрасту можно соотнести со Стоунхенджем . — Начало возведения Стоунхенджа, знаменитого мегалитического памятника на юге Англии, ученые относят примерно к 3000 г. до Р. X. И уж, без сомнения, здесь совершались жуткие обряды. Существовали малоприятные сведения и о трансформации части этих обрядов в культ Кибелы,[45] Кибела (Великая мать богов)  — античная богиня фригийского происхождения, требующая от своих служителей полного самозабвения в безумном экстазе, когда жрецы Кибелы наносят друг другу кровавые раны, а неофиты оскопляют себя. Культ Кибелы с VI в. до P. X. получил распространение в Греции, а в 204 г. до P. X. он был официально введен в Риме. С утверждением христианства как основной религии Римской империи этот культ был запрещен, однако искоренить его удалось далеко не сразу. занесенный сюда римлянами. В надписях, обнаруженных в подземельях, безошибочно различались такие слова (или остатки слов), как «DIV… OPS… MAGNA MAT…», то есть обозначения Великой Матери Богов, чей мрачный культ некогда был тщетно объявлен в Риме запрещенным. В Анчестере же, как свидетельствуют о том многие находки, в свое время располагался военный лагерь Третьего легиона императора Августа. Ученые утверждали также, что в былые дни храм Кибелы выглядел величественно, привлекая многие толпы поклонников Великой Матери, которые по указаниям фригийских жрецов совершали кровавые жертвоприношения. Упадок старой религии не положил, однако, конец ужасным оргиям в храме — более того, прежние жрецы, для виду приняв новую веру, не сменили по сути дела старых пристрастий. После ухода римлян из Британии древние обряды не исчезли полностью, а явившиеся сюда англосаксы снова надстроили остатки храма и придали ему доныне сохранившиеся очертания, сделав его центром собственного культа, наводившего страх на половину всей Гептархии.[46] Гептархия (греч. Семивластье) — возникший в среде ученых-гуманистов XVI в. условный термин для обозначения Британии раннего Средневековья, когда после вторжения германских племен (V–VI вв.) на ее территории образовались семь относительно стабильных королевств: Кент (юты), Суссекс, Уэссекс и Эссекс (саксы), Восточная Англия, Мерсия и Нортумбрия (англы). Само название достаточно условно, поскольку эти королевства периодически объединялись или распадались, и в действительности редко в какой исторический период их количество равнялось семи. Примерно в тысячном году после Рождества Христова это место было упомянуто в одной из хроник как средоточие интенсивного строительства каменных зданий для могучего, но чрезвычайно странного монашеского ордена; в то время храм окружали густые и обширные сады, которые, как говорят, вовсе не нуждались в оградах для защиты от посягательств окрестных жителей — настолько они были запуганы. Монастырь этот ни разу не был разрушен викингами, однако после норманнского завоевания вся округа претерпела период глубокого упадка, а потому ничто не помешало Генриху Третьему пожаловать в 1261 году эту землю вместе со строениями моему предку Гилберту да ла Поэру, первому барону Эксхемскому.

До указанной выше даты не имеется каких-либо порочащих сведений о моем роде, но позже, видимо, случилось нечто необычное. В одной из хроник был упомянут некий дворянин де ла Поэр, «проклятый Богом» в 1307 году, а о замке, выросшем на фундаменте бывшего храма и приората, деревенские предания с тех пор говорили с неизменной злобой и безумным страхом. Истории, рассказываемые у домашнего очага, изобиловали самыми жуткими описаниями, приобретавшими еще более зловещую окраску из-за своей пугающей недоговоренности и странной уклончивости. Моих предков они представляли племенем наследственных дьяволов, рядом с которыми Жиль де Рец[47] Рец , Жиль де Лаваль (1404—1440) — французский барон, маршал и один из соратников Жанны д'Арк, после пленения и казни которой он оставил королевскую службу, удалился в свой замок близ Нанта и предался занятиям алхимией, а также самым чудовищным злодеяниям. Поклоняясь дьяволу, барон приносил ему в жертву захваченных в округе детей, умертвив таким образом 134 невинных души. В конце концов он был арестован, предан суду инквизиции и казнен. или маркиз де Сад показались бы сущими младенцами; при этом таинственным шепотом и намеками говорилось, что на их совести лежит бесследное исчезновение немалого числа сельских жителей.

Самыми мрачными персонажами в этих преданиях выступали, со всей очевидностью, сами бароны и их прямые наследники. Если же и упоминались более положительные качества какого-либо члена семьи, то ему суждено было слишком рано и непременно мистическим образом умереть, чтобы уступить место другому, откровенно зловещему отпрыску рода. Похоже, в этом замке даже существовал свой собственный домашний культ, отправляемый главой дома и зачастую доступный лишь для немногих членов семьи. Основанием для причастности к тайне служили скорее темперамент и личные склонности, нежели кровное родство, ибо в числе посвященных бывали и те, кто входил в семью лишь через брачные узы. Так, например, леди Маргарет Тревор из Корнуолла — жена Годфри, второго сына пятого барона Эксхемского, — сделалась со временем в устах матерей по всей округе излюбленным пугалом для малых детей, а вместе с тем злой героиней особо жутких древних баллад, еще и сейчас не позабытых в областях, пограничных с Уэльсом. Сохранился также не связанный с предыдущим сюжетом, но столь же страшный рассказ о леди Мари де ла Поэр, вскоре после ее замужества с графом Шрусфилдским зверски убитой мужем и его матерью, причем оба убийцы были прощены и даже благословлены священником, которому они поведали такое, что не осмелились бы повторить ни перед кем другим на свете.

Эти небылицы и баллады, столь типичные для всех народных суеверий, были отвергнуты мною с отвращением. Назойливо внушаемая ими неприязнь ко всей долгой истории моих предков казалась особо оскорбительной лично для меня, но, с другой стороны, обвинения в чудовищных наследственных наклонностях нашли неприятное подтверждение в скандальном деле, героем которого оказался мой непосредственный предшественник и кузен — молодой Рэндольф Делапор из Карфакса, по возвращении с мексиканской войны[48] …по возвращении с мексиканской войны…  — имеется в виду гражданская война в Мексике (1914—1917), сопровождавшаяся интервенцией США. ушедший к неграм и сделавшийся у них колдуном вуду.[49] Вуду — негритянский культ, широко распространенный на острове Гаити и практикуемый отдельными общинами в других странах. Вудуисты верят в существование многих богов или духов, которые якобы могут вселяться в людей и руководить их поступками. При мистическом общении с духами жрецы приносят в жертву различных животных; ранее нередки были случаи человеческих жертвоприношений.

Намного меньше тревожили меня смутные россказни о воплях и завываниях, якобы постоянно несущихся над бесплодной, жестоко продуваемой ветрами долиной у подножия известнякового утеса; о зловонии, непременно царящем на кладбище после весенних дождей; о какой-то барахтающейся под ногами и пронзительно визжащей белой твари, на которую однажды ночью в безлюдном поле будто бы наступил конь сэра Джона Клэйва; о слуге, спятившем с ума после того, как он средь бела дня увидел в приорате нечто чудовищное. То были совсем уж затасканные, заурядные небывальщины, а я в то время числил себя в убежденных скептиках. Трудней было отмахнуться от рассказов об исчезавших из поколение в поколение крестьянах, хотя и они не заключали в себе какого-то особого мистического смысла, если иметь в виду жестокость средневековых обычаев. Чрезмерное любопытство посторонних лиц в ту пору частенько наказывалось смертью, и, думается, не одна отрубленная голова была выставлена тогда напоказ на древних, а ныне сравненных с землей бастионах вокруг Эксхемского приората.

Некоторые легенды были чрезвычайно колоритны и даже порой заставляли меня сожалеть, что в молодости я слишком поверхностно изучал сравнительную мифологию. Среди них, например, имелось поверье, будто каждую ночь целый легион бесов в образе летучих мышей справляет в приорате колдовской шабаш. Но самым живописным из всех было драматическое повествование о крысах — о целой прорве омерзительных тварей, которые в панике бежали из замка через три месяца после ночной трагедии, следствием которой явилось вечное запустение поместья; об этом полчище гнусных, прожорливых зубастых хищников, которое смело все на своем пути, пожрав кур, гусей, кошек, собак, свиней и даже двух несчастных крестьян, прежде чем истощилось их злобное неистовство. Вокруг предания об этой незабываемой армии грызунов сложился целый цикл преданий, ибо разошлось оно по всем окрестным селениям и дворам, потянув за собой длиннейший шлейф страхов и проклятий.

Таков был свод крестьянских легенд, плотно окруживших меня, когда с упрямством пожилого человека я торопил своих людей с завершением реставрационных работ. Однако ни в коей мере не следует считать, будто эти россказни уже определили к тому времени мой психологический настрой. Тем более что, с другой стороны, я слышал постоянные хвалы моему усердию и был всемерно поощряем в своих усилиях капитаном Норрисом и любителями древности, которые неизменно окружали меня и во всем помогали мне. Когда же через два года здание было полностью восстановлено, я осмотрел его громадные залы, обшитые панелями стены, сводчатые потолки, окна с узорными средниками, широкие лестницы — осмотрел с законной гордостью, полностью вознаградившей меня за непомерные расходы. Каждая примета Средних веков была искусно воспроизведена, а заново отстроенные части здания чудесно гармонировали с первородными древними стенами и фундаментами. Обиталище моих отцов вернулось к жизни, и я смотрел в будущее с надеждой избавиться наконец от дурной славы моего рода, столь печально завершавшегося на мне. Мне захотелось поселиться здесь навсегда и тем доказать, что де ла Поэры (поскольку я снова принял прежнее написание нашей фамилии) отнюдь не имеют привычки обращаться в бесов. Мой душевный комфорт в значительной мере поддерживался еще и тем обстоятельством, что, хотя внешне Эксхемскому приорату был возвращен средневековый облик, интерьер его, по сути дела, был полностью обновлен, а потому, естественно, свободен как от древних зубастых тварей, так и от призраков.

Как сказано выше, вселение в замок состоялось 16 июля 1923 года. Мое домашнее окружение состояло из семи слуг и девяти котов, причем к последним я испытывал особую нежность. Старшему из них, по кличке Ниггер, исполнилось семь лет от роду. Он прибыл сюда вместе со мной из нашего дома в Болтоне, в штате Массачусетс; остальных же пушистых красавцев я набрал уже здесь, пока, ожидая окончания реставрационных работ, проживал в доме капитана Норриса. Первые пять дней жизни на новом месте прошли в удивительном покое. Большую часть времени я использовал для систематизации сведений о нашем древнем роде. Теперь я располагал некоторыми весьма обстоятельными свидетельствами о финальной трагедии и бегстве из замка Уолтера де ла Поэра, что и составляло, по моим предположениям, содержание наследственного документа, сгинувшего при пожаре в Карфаксе. Получалось, что мой давний предок был обвинен — и не без оснований — в убийстве почти всех своих домашних, за исключением четверых верных слуг. Он убил их спящими примерно через две недели после некоего сделанного им ужасного открытия, потрясшего его до глубины души и в корне изменившего весь образ его жизни; но открытием своим он не поделился ни с одним человеком, кроме четверки слуг, которые во всем ему помогли, а впоследствии вместе с ним бежали из страны.

Это преднамеренное кровопролитие, стоившее жизни родному отцу Уолтера, трем его братьям и двум сестрам, было молчаливо одобрено большинством местных жителей, а на удивление мягкая реакция властей позволила совершителю сего убраться в Виргинию целым и невредимым, сохранив честь и ни от кого не таясь; главное же — о чем говорилось лишь шепотом — он освободил всю округу от древнего проклятия. Какая раскрывшаяся тайна побудила моего предка совершить столь ужасное деяние, я не мог даже предположить. Ведь Уолтер де ла Поэр, без сомнения, и прежде в течение многих лет мог слышать зловещую молву о своих предках, и потому едва ли какие-либо новые слухи подобного же рода могли побудить его к кровавой расправе. Быть может, он стал свидетелем некоего ужасного древнего ритуала? Или наткнулся на чудовищный, все разъясняющий знак в самом приорате либо вблизи его? В Англии, как говорят документы, он слыл застенчивым, кротким молодым человеком. В Виргинии он также показался людям скорее обескураженным и встревоженным, нежели озлобленным и мрачным. В записках другого джентльмена со схожей в своей необычности судьбой — Френсиса Харли из Беллвью — о нем говорится как о человеке безусловно честном, деликатном и справедливом.

22 июля случился первый казус, поначалу оставленный мною без внимания, но приобретший исключительное значение в связи с последующими событиями. Сам по себе он был столь несущественен, что вполне мог пройти незамеченным. Следует напомнить, что ныне я находился в полностью обновленном строении, исключая его готические стены, и жил в окружении вышколенной добросовестной прислуги, а потому всякие опасения, связанные с недоброй славой приората, казались мне просто абсурдными. В тот день, насколько я сейчас помню, все шло как обычно, разве что мой старый черный кот, чье поведение за долгие годы я так хорошо изучил, выглядел непривычно настороженным и обеспокоенным, что никак не вязалось с его характером. Он бродил из зала в зал, не находя себе покоя и места, и постоянно принюхивался к стенам. Я понимаю, насколько банально это звучит; черный кот — это подобие пресловутой собаки, неизбежно присутствующей в историях о призраках, которая всегда начинает ворчать перед тем, как ее хозяин увидит страшную фигуру, закутанную в белый саван; но в данном случае я не могу умолчать о коте.

На следующий день один из слуг посетовал на странное беспокойство, охватившее вдруг всех котов в доме. Он явился в мой кабинет — просторный зал с высоким крестовым сводом, со стенами, отделанными панелями черного дуба, с тройным готическим окном, глядящим на пустынную долину, — и только было начал говорить о котах, как я увидел моего Ниггера, который крался вдоль западной стены и время от времени скреб когтями новые деревянные панели, скрывавшие древнюю каменную кладку. Я ответил слуге, что всему виной, должно быть, непривычный запах и иные выделения старых стен, недоступные человеческому обонянию, но влияющие на органы чувств кошек даже через деревянную обшивку. Я действительно был убежден в этом и, когда слуга предположил присутствие здесь мышей или крыс, напомнил ему, что грызунов здесь не бывало целых триста лет и что в этих стенах едва ли можно обнаружить даже полевых мышей, которые, допустим, могли бы забрести сюда из окрестных пажитей — но ни о чем подобном и слыхом не слыхивали. Позже я навестил капитана Норриса, и он уверил меня, что для полевых мышей было бы совершенно невероятным проникнуть в приорат столь беспрецедентным манером.

Вечером, обойдясь, по своему обычаю, без камердинера, я отправился на покой в западный башенный зал, который сам же и облюбовал для спальни, пройдя туда из кабинета по каменной лестнице и короткой галерее — частично древнего происхождения, частично полностью перестроенной. То был круглый зал с очень высоким потолком; стены его не стали отделывать деревом, но зато завесили шпалерами, которые я сам купил в Лондоне. Заметив, что Ниггер уже со мной, я притворил за ним тяжелую готическую дверь и удобно расположился в кресле при свете электрических светильников, весьма искусно имитирующих старинные свечи; потом выключил свет и погрузился в мягкую постель на старой, о четырех столбиках-ножках кровати с пологом, балдахином и резными деревянными спинками, а в ногах моих по давно заведенному обычаю уютно устроился мой преданный кот. Я не задернул занавеси и с удовольствием всматривался в узкое, выходящее на север окно, которое оказалось теперь прямо перед моими глазами. В небе чуть светилась вечерняя заря, и на ее фоне славно вырисовывался изящный готический переплет окна.

На какое-то время я, видимо, погрузился в спокойный сон, потому как отчетливо припоминаю, что от меня отлетело некое странное сновидение, когда кот вдруг решительно переменил свою безмятежную позу. Я хорошо видел его в слабом сиянии зари — голова его была напряженно выставлена вперед, передние лапы стояли на моих лодыжках, а задние вытянуты далеко назад. Он пристально всматривался в точку на стене, расположенную чуть к западу от окна и ничем на первый взгляд не примечательную, но тут же приковавшую мое внимание. И чем дальше я смотрел туда, тем яснее понимал, что Ниггер взволновался неспроста. Не могу утверждать положительно, в самом ли деле шпалера шевельнулась. Думаю, все же да — чуть-чуть. Но в чем я готов поклясться, так это в том, что за ней я расслышал слабое, но явственное шуршание — будто там возились крысы или мыши. Неожиданно кот сорвался с места, кинулся на шпалеру, повис на ней всем телом и сорвал на пол ту ее часть, под которой ему что-то почудилось, обнажив тем самым сырой камень древней стены с заделанными тут и там стараниями реставраторов щербинами, но без малейшего следа якобы возившихся тут грызунов. Ниггер метался взад и вперед по полу возле этой части стены, то яростно царапая когтями упавшую шпалеру, то пытаясь просунуть лапу между стеной и дубовым полом. Ничего не добившись, он с разочарованным видом вернулся на свое место и снова улегся всем телом поперек моих лодыжек. Я даже не шелохнулся, но больше в эту ночь не уснул.

Утром я опросил всех слуг и узнал, что никто из них не заметил в доме ничего необычного. Одна лишь кухарка припомнила странное поведение кота, пристроившегося у нее на подоконнике. Среди ночи он вдруг дико взвыл, разбудив хозяйку кухни и тем самым сделав ее свидетельницей того, как он весьма целеустремленно ринулся через открытую дверь вниз по лестнице. Все полуденное время я вяло продремал, а после опять навестил капитана Морриса, которого мой рассказ чрезвычайно заинтриговал. Эти происшествия — малозначительные, но крайне любопытные — воззвали к его художественному чувству и высекли из его памяти целое созвездие местных преданий о призраках. Тем не менее обнаружившееся вдруг присутствие крыс не на шутку озаботило нас, и Норрис одолжил мне несколько мышеловок и порошков парижской зелени, которые я по возвращении домой велел разместить в стратегически важных местах.

В этот вечер я заснул рано — сказалась дурно проведенная ночь — и был подавлен сновидениями самого ужасного свойства. Мне чудилось, что я с какой-то невероятной высоты смотрю вниз и вижу сумрачную пещеру, по колено полную жидкой грязи, где некий сатанинского вида белобородый свинопас гонит перед собой посохом стадо безобразных, бесформенных, странно пузырящихся тварей, один вид которых сразу возбудил во мне непреодолимое отвращение. Но стоило свинопасу чуть зазеваться, как несметное полчище крыс низринулось через пещеру куда-то в далекую смердящую бездну, пожрав на бегу и безобразных тварей, и их пастыря.

От этого жуткого видения я был внезапно пробужден резкими движениями Ниггера, по обыкновению растянувшегося поперек моих ног. В тот момент мне не нужно было даже задаваться вопросом, что побудило его свирепо урчать и шипеть и какой страх заставил его запустить когти в мои лодыжки, не отдавая себе отчета в опасных последствиях подобного акта, — ибо все стены вокруг были оживлены тошнотворным звуком, тем омерзительным шорохом, какой мог быть произведен лишь возней прожорливых гигантских крыс. Теперь не было света зари, который позволил бы мне увидеть, в каком состоянии находятся шпалеры, водруженные мною днем на прежнее место; но я был не настолько испуган, чтобы не найти в себе решимости включить свет.

Когда вспыхнули светильники, я увидел жуткое сотрясение всей поверхности шпалеры, как будто кто-то намеренно пытался изобразить на ней танец смерти. Движение это почти сразу же прекратилось, а с ним затихли и звуки. Выпрыгнув из постели, я стал тыкать в шпалеры длинной рукоятью от металлической грелки с углями, лежавшей близ кровати, а потом отогнул край одной из них. Однако там ничего не обнаружилось, кроме сырой стены с пятнами известки после ремонта, да и кот, по всей очевидности, уже утратил ощущение чьего-то сверхъестественного присутствия. Осмотрев большую круглую мышеловку, с вечера установленную в спальне, я убедился в том, что все пружинные дверцы захлопнуты, однако нигде не обнаружилось признаков того, что кто-то попал в западню, а затем ускользнул.

О том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи, а потому я зажег свечу, отворил дверь и вышел на галерею, ведущую к моему кабинету. Ниггер шел за мной по пятам. Однако, прежде чем мы достигли каменной лестницы, он кинулся вперед меня, сбежал по лестничному маршу и исчез с глаз. Спустившись вслед за ним, я услышал звуки, доносившиеся из просторного холла, — звуки, происхождение которых угадывалось безошибочно. Обшитые дубовыми панелями стены, казалось, кишели крысами, а Ниггер носился вдоль них с яростью охотника, обманутого ускользающей добычей. Я включил свет, но на сей раз шум не прекратился. Крысы продолжали свое буйство, несясь куда-то с такой отчетливой стремительностью, что я наконец смог угадать направление их бега. Эти твари, в своем, по-видимому, неисчислимом количестве, были вовлечены в мощнейший поток, низвергающийся с невообразимой высоты в некую бездну под нами — мыслимую или немыслимую.

Тут я услышал шаги в коридоре, и в следующий момент двое слуг распахнули массивную дверь. Они обходили дом, пытаясь обнаружить источник беспокойства, охватившего всю кошачью братию, которая вдруг стремительно ринулась вниз по всем маршам лестницы и собралась воющей стаей перед закрытой дверью в подвал. Я спросил слуг, слышали ли они крысиную возню, но они ответили отрицательно. Когда же я вернулся в зал, желая привлечь их внимание к шуму за дубовыми панелями, то обнаружил с изумлением, что все прекратилось. Втроем мы спустились к запертой двери в подземелье, но увидели, что и коты уже ретировались. Я решил попозже обследовать это загадочное место, но сейчас ограничился только тем, что обошел расставленные повсюду ловушки. Все они захлопнулись, не поймав никого. Удовлетворившись тем, что никто, за исключением котов и меня самого, не слышал крысиной возни, я просидел до утра в кабинете в глубоком раздумье, стараясь припомнить во всех подробностях легенды о доме, в котором поселился.

Перед полуднем я немного поспал, откинувшись на спинку удобного мягкого кресла, которое не относилось к числу предметов, призванных сохранить средневековый дух замка. Потом я позвонил капитану Норрису, и вскоре он явился, чтобы помочь мне обследовать подвалы. Абсолютно ничего подозрительного мы там не обнаружили, хотя и не смогли подавить невольного трепета, когда поняли, что каменные перекрытия подземелья были выложены руками древних римлян. Каждый низкий арочный свод и каждая опора оказались именно римскими — не примитивно романскими в духе англосаксонских построек раннего Средневековья, но строго классическими, в гармоническом стиле времен цезарей; стены же действительно изобиловали надписями, давно знакомыми любителям древности, которые не раз уже обследовали это здание — там были, к примеру, такие буквосочетания, как «P.GETAE.PROP… TEMP…DONA…» и «L.PRAEC… VS… PONTIFI… ATYS…»

Упоминание об Аттисе[50] Аттис — в греческой мифологии юноша-фригиец, возлюбленный богини Кибелы, учредивший священные оргии в ее честь. По одной из версий легенды, он впал в безумие и сам себя оскопил. Упомянутая в тексте поэма Катулла «Аттис» исполнена ужаса перед зависимостью от иррационального могущества Кибелы. В Риме культ Аттиса существовал параллельно с культом этой богини. заставило меня вздрогнуть, так как в свое время я читал Катулла и узнал от него кое-что об ужасных ритуалах в честь этого восточного божества, поклонение которому было столь тесно переплетено с культом Кибелы. Мы с Норрисом при свете фонарей пытались истолковать себе более ясно эти странные полустершиеся знаки на каменных глыбах неправильной четырехугольной формы, используемых обычно в качестве алтарей, но нисколько не преуспели в этом. Мы вспомнили, что один из камней, очертаниями своими схожий с лучащимся солнцем, был определен учеными как предмет отнюдь не древнеримского происхождения; предполагалось, что алтари эти были унаследованы жрецами Рима от еще более древнего храма, стоявшего здесь с незапамятных времен и имевшего, возможно, местное происхождение. На иных глыбах еще виднелись застарелые коричневые пятна, немало смутившие меня. Самая массивная из них, водруженная посреди подземелья, сохранила на поверхности следы огня, связанные, очевидно, с совершавшимися здесь сожжениями жертв.

Таковы были достопримечательности подземелья, перед входом в которое завывали коты и в котором мы с Норрисом в конце концов решили провести ночь. Слугам было велено выкинуть из головы все ночные выходки кошачьего племени и снести вниз кушетки; с собой мы взяли только Ниггера — и как возможного помощника, и просто ради компании. Массивную дубовую дверь — подделку под старину с прорезями для вентиляции — мы решили держать крепко запертой и, завершив все приготовления, с зажженными фонарями стали ждать дальнейших событий.

Было ясно, что именно подвал, уходящий глубоко под основание приората, служил местом притяжения крысиных полчищ, хотя я не мог понять почему. Когда в ожидании чего-то неизведанного мы устроились на ночлег, я обнаружил, что бодрствование мое то и дело перемежается смутными сновидениями, от которых меня окончательно пробудила беспокойная возня Ниггера, лежавшего поперек моих ног. Сны эти не были благодатными — напротив, они были просто ужасны. Как и минувшей ночью, я видел ту же пещеру и того же свинопаса с его стадом безобразных, барахтающихся в слякоти существ. Сцена эта постепенно становилась все ближе и отчетливей, так что я мог рассмотреть ее почти во всех деталях. Когда же мне удалось ясно различить прежде расплывчатые черты одной из тварей, я проснулся с криком, заставившим Ниггера привскочить, а капитана Норриса, не успевшего еще заснуть, громко расхохотаться. У него был бы повод веселиться еще больше — или же, напротив, куда меньше, — догадайся он хоть на миг, что именно заставило меня вскрикнуть. Но еще мгновение спустя я и сам это забыл и вспомнил лишь много позднее. Крайний испуг часто спасительным образом парализует нашу память.

Когда началось твориться нечто странное, Норрис разбудил меня, прервав все тот же повторяющийся кошмар. Он осторожно потряс меня за плечо и заставил прислушаться к тому, что происходило совсем рядом. Поистине, тут было к чему прислушаться, потому что за запертой дверью, на ступенях каменной лестницы, вновь собралось все кошачье племя, издавая дикие вопли и скребя когтями доски. Ниггер же в это время, явно игнорируя близость своих собравшихся за дверью единоплеменников, отчаянно носился вдоль голых каменных стен, в толще которых я вновь различил адский визг беснующихся тварей, так встревоживший меня минувшей ночью.

Острое чувство ужаса пронзило все мое существо, ибо здесь происходило нечто аномальное, не могущее быть объясненным реалиями нашего мира. Крысы эти — если, конечно, они не являлись порождением безумия, охватившего меня вкупе с котами, — должны были тесниться и скользить в самой толще древнеримских стен, которые, как я полагал, были сложены из сплошных известняковых глыб… Разве что вода в течение более чем семнадцати столетий могла промыть в них извилистые скважины, и сквозь них-то и протискивались тела грызунов. Но пусть даже так, пусть это живые, реальные крысы, тогда почему же — к необъяснимому моему ужасу — их омерзительной возни не слышал Норрис? Почему побуждал он меня наблюдать за Ниггером и прислушиваться к котам, вопящим за дверью, и почему каким-то смутным образом он все же догадывался о чем-то, что могло так всполошить их?

Я попытался более-менее связно и спокойно описать Норрису характер звуков в толще стен, но к моменту окончания моего рассказа слышалось лишь последнее, слабеющее эхо крысиной возни, которое удалялось куда-то еще ниже — намного ниже этого самого глубокого в замке подземелья. Мне начало мерещиться, будто весь утес под нами кишел стремящимися в неведомые бездны крысами. Впрочем, Норрис проявил себя не таким уж скептиком, каким я его считал, — напротив, теперь он казался потрясенным до глубины души. Он обратил мое внимание на то, что коты за дверью приумолкли, как если бы сочли добычу уже ускользнувшей от них, в то время как Ниггер впал в новое неистовство — он отчаянно скреб когтями пол вокруг большого алтарного камня, расположенного посереди подвала, рядом с кушеткой Норриса.

Мой страх перед неизведанным возрос до предела. К моему удивлению, капитан Норрис — более молодой, крепкий и, по всей вероятности, более материалистично мыслящий человек — был потрясен случившимся в совершенно той же мере, что и я сам. Может быть, это произошло в силу его постоянной и тесной близости к местным преданиям. Но сейчас мы не способны были предпринять ничего иного, как наблюдать за старым черным котом, который все яростнее скреб основание алтаря, время от времени взглядывая вверх и мяукая, словно ждал от нас помощи.

Норрис поднес фонарь поближе к алтарю и осмотрел место, которое скреб Ниггер; потом, молча став на колени, отодрал прочь вековой лишайник, густо покрывавший стык древней глыбы и мозаичного пола. Не усмотрев там ничего примечательного, он уже готов был отказаться от дальнейших поисков, когда я обратил внимание на одно вроде бы обычное, тривиальное обстоятельство, тем не менее заставившее меня вздрогнуть. Я сказал Норрису о своей находке, и мы оба уставились на ее почти неприметное проявление с зачарованностью людей, сделавших неожиданное, потрясающее открытие. А открытие это, собственно, состояло лишь в том, что пламя фонаря, поставленного рядом с каменной глыбой, слегка, но с полной определенностью трепетало от слабого тока воздуха, который прежде не был ощутим, но, без сомнения, исходил теперь из щели между полом и алтарем в том месте, откуда Норрис отодрал лишайник.

Остаток ночи мы провели в моем ярко освещенном кабинете, горячо и нервно обсуждая наши дальнейшие действия. Одно лишь сознание того, что под этой проклятой каменной громадой таилось подземелье еще более глубокое, чем уже известное нам творение древнеримских каменщиков, само по себе было достаточным, чтобы взволновать нас, даже если бы за ним не крылось ничего более зловещего. А уж если это было так, то наша подозрительность удваивалась; мы терзались сомнениями относительно того, прекратить ли нам наши исследования и в угоду суеверной молве навсегда оставить приорат или же все-таки удовлетворить вдруг пробудившуюся в нас тягу к приключениям и отважно пойти навстречу любым ужасам, какие вполне могли бы ожидать нас в тех неведомых безднах. К утру мы пришли к компромиссу и решили поехать в Лондон, чтобы собрать там группу археологов и других ученых, способных раскрыть тайну.

В течение многих дней мы с Норрисом излагали имевшиеся у нас факты, предположения, легенды и предания перед пятью выдающимися научными авторитетами — теми, кто, наверное, отнесся бы с должным уважением к любым фамильным тайнам, какими бы они ни предстали в ходе предстоящих исследований. В большинстве своем они вовсе не были расположены нас высмеивать, но, напротив, очень заинтересовались нашим предложением и отнеслись ко всему с искренним сочувствием. Едва ли нужно называть их всех по именам, но все же могу сказать, что в их числе находился и сэр Уильям Бринтон,[51] Уильям Бринтон — создавая этот образ, Лавкрафт мог воспользоваться фамилией известного американского археолога и этнолога Даниела Гаррисона Бринтона (1837—1899), состоявшего членом многих научных обществ в Америке и Европе. чьи раскопки в Троаде[52] Троада — область древней Трои, где разыгрывались события, описанные в «Илиаде» Гомера. всполошили в свое время чуть ли не весь мир. Когда мы всей компанией сели в поезд до Анчестера, я почувствовал себя балансирующим на грани ужасных откровений и некоего печального чувства, столь созвучного обстановке траура, отмечаемого многими американцами по случаю неожиданной смерти президента по другую сторону океана.[53] …неожиданной смерти президента по другую сторону океана.  — 2 августа 1923 г. умер в результате инсульта 29-й президент США Уоррен Гардинг. Его пост занял вице-президент Калвин Кулидж.

Вечером 7 августа мы приехали в Эксхемский приорат, где слуги заверили меня, что в наше отсутствие ничего необычного не случилось. Коты, даже Ниггер, вели себя спокойно, и ни одна ловушка в доме не захлопнулась. Наши изыскания мы должны были начать утром следующего дня, а пока я занялся тем, что развел своих гостей по заранее приготовленным для них комнатам. Сам я расположился на отдых в своей спальне в башне, а Ниггер занял обычную позицию у меня в ногах. Сон пришел быстро, но отвратительные кошмары вновь стали преследовать меня. Сначала мне привиделся древнеримский пир в духе оргий Тримальхиона,[54] Тримальхион — персонаж «Сатирикона» Петрония Арбитра и историческое лицо: чрезвычайно богатый вольноотпущенник, закатывавший грандиозные банкеты, на которых гости предавались неумеренному пьянству, обжорству и разврату. где к столу на блюде под покровом подали что-то омерзительное. Затем повторилась та отвратительная сцена со свинопасом и его поганым гуртом в сумрачной пещере. Однако когда я проснулся, уже наступил день с его обычными красками и звуками. Крысы — живые или призрачные — не потревожили меня, и Ниггер все еще спокойно спал в моих ногах. Спустившись вниз, я нашел, что и там все было спокойно. Данное спокойствие один из собравшихся здесь ученых, по имени Торнтон, специализировавшийся в области спиритизма, несколько абсурдным образом объяснил тем, что некие тайные силы уже в достаточной мере показали мне все, что хотели показать.

Скоро все было готово, в одиннадцать утра наша компания в составе семи человек, прихватив с собой мощные фонари и снаряжение для раскопок, спустилась в подземелье и заперла за собой дверь. Ниггер тоже был с нами, поскольку исследователи не имели оснований не доверять его тонкому чутью — напротив, они были даже заинтересованы в его присутствии на тот случай, если наше собственное восприятие окажется недостаточным, чтобы зафиксировать появление грызунов. Древнеримскими надписями и пока непонятными для нас знаками на алтарных плитах мы занимались недолго, потому что трое из ученых уже исследовали их, да и все прочие имели о них достаточное представление. Наибольшее внимание было уделено внушительному главному алтарю, и уже через час сэр Уильям Бринтон сумел откинуть этот громадный камень, заставив его балансировать на одной из граней с помощью незнакомой нам системы противовесов.

То, что открылось нашим глазам, могло бы нас ошеломить, не будь мы уже подготовлены к этому. За почти квадратным провалом в выложенном плиткой полу мы увидели уходящий глубоко вниз ряд сильно истертых каменных ступеней. Лестница выглядела как пандус, усыпанный ужасающими грудами человеческих или получеловеческих костей. Те из них, что еще сохранились в виде скелетов, лежали в позах, вызванных, по-видимому, паническим ужасом, — и все они несли на себе следы крысиных зубов. В самом строении черепов проглядывали признаки умственной деградации, кретинизма и примитивного, полуобезьяньего развития. Над завалом из костей тянулся вниз сводчатый ход, прорубленный в сплошной скале, и в нем чувствовалось движение воздуха. То был не вредоносный затхлый дух, неожиданно вырвавшийся из веками закупоренного подземелья, но прохладный воздушный поток, отдающий свежестью полей. Мы не раздумывали долго, но, трепеща от возбуждения, принялись расчищать, ступенька за ступенькой, этот подземный ход. И вскоре сэр Уильям, приглядевшись получше к стенам, испещренным следами ударов каким-то древним инструментом, сделал странное заключение, что туннель, судя по направлению зазубрин, был прорублен снизу.

Начиная с этого момента я должен быть особо осмотрительным в выборе слов.

С трудом расчистив себе путь на несколько ступеней, мы увидели впереди свет — не какое-то таинственное фосфоресцирование, но самое настоящее, пробивающееся снаружи сияние дня, которое не могло исходить иначе как из расщелин скалы, выходящей на безлюдную долину. Едва ли следует удивляться тому, что эти расщелины не были никем замечены снаружи — и не только из-за вековечного безлюдья долины, но и потому, что сам утес был слишком высок и крут. Разве что какой-нибудь аэронавт мог бы рассмотреть его поверхность в деталях. Еще несколько ступеней, и у нас буквально перехватило дыхание от представшего нашим глазам зрелища — перехватило настолько, что Торнтон, этот заклинатель духов, без сил грянулся на руки своего изумленного коллеги, стоявшего у него за спиной. Норрис, чье полное лицо до крайности побелело и одрябло, просто выкрикивал нечто нечленораздельное; я же, помнится, замер с открытым ртом или, пожалуй, беззвучно сипел, закрыв глаза от ужаса. Стоявший позади человек — единственный, кто был в этой группе старше меня, — воскликнул банальное «Боже мой!» самым хриплым голосом, какой я когда-либо слышал. Из всех семи цивилизованных людей один лишь сэр Уильям Бринтон сохранил полное самообладание, что можно отнести к его чести с еще большим основанием, если учесть, что он возглавлял группу и должен был увидеть открывшееся зрелище первым.

Это была мрачная пещера с уходящим куда-то ввысь потолком, протянувшаяся намного дальше, чем мог видеть глаз, — целый подземный мир, полный тайн и порождающий самые ужасные подозрения. Здесь были и целиком сохранившиеся дома, и руины множества сооружений самой разнообразной архитектуры; я увидел и жуткие могильные холмы, и расположенные кругами первобытные монолиты, и рухнувшее римское святилище с низким куполом, и останки деревянных построек англосаксонского периода, — но все это терялось на омерзительном фоне, каковым был сам пол пещеры. На нем толстым, в несколько ярдов, слоем громоздились чудовищные груды человеческих костей — по крайней мере, столь же человеческих, как и на самой лестнице. Они простирались вокруг, словно бурлящее море, — одни вразброс, другие целиком или частично, в составе скелетов. Эти последние неизменно находились в положениях, выражающих дьявольское неистовство то ли в отражении чьей-то атаки, то ли в стремлении схватить с каннибальскими намерениями другое живое существо.

Когда доктор Траск, антрополог, нагнулся к земле, пытаясь классифицировать черепа, он обнаружил в них поразительное смешение типов при явной склонности к деградации, что крайне озадачило его. На лестнице эволюции они стояли по большей части ниже Пилтдаунского человека,[55] Пилтдаунский человек — плод мистификации, устроенной английским археологом Ч. Доусоном, который в 1912 г. якобы обнаружил близ местечка Пилтдаун в графстве Суссекс части черепа древнего человека. «Находка» представляла собой комбинацию из черепной коробки «гомо сапиенс» и челюсти современной обезьяны. Этот обман был разоблачен только в 1953 г., и Лавкрафт упоминает Пилтдаунского человека как образец, признанный всем научным миром. но в каждом отдельном случае это все же был человек. Довольно многие принадлежали к более высокой ступени развития, и лишь некоторые можно было отнести к вполне развитым типам. Все кости были обглоданы в большинстве случаев крысами, но некоторые — себе подобными существами из этого получеловеческого стада. Виднелось и множество мелких косточек — останков самих крыс, павших во всеобщей грызне, завершившей этот древний эпос взаимоуничтожения.

Удивительно, что никто из нас не умер, более того — каждый сохранил здравый рассудок в этот день убийственных открытий. Ни Гофман, ни Гюисманс[56] Гюисманс , Жорис Карл (1848—1907) — французский писатель-декадент, известный своими романами на темы магии, алхимии и астрологии («Наоборот», 1884; «Там, внизу», 1891). не могли бы представить себе сцену более дикую, более отталкивающую и варварски абсурдную, нежели эта сумрачная пещера, по которой мы с трудом брели, на каждом шагу натыкаясь на все новые умопомрачительные находки и тщетно пытаясь хоть на миг отвлечься от шокирующих раздумий о событиях, происходивших здесь триста лет назад — или тысячу лет, или две, или десять тысяч… Это было поистине преддверие ада, и бедняге Торнтону снова стало дурно, когда Траск сказал ему, что некоторые из скелетов должны были принадлежать человеческим существам, деградировавшим до стадии четвероногих на протяжении всего лишь двадцати (или чуть более того) последних поколений.

Новые ужасы открылись нам, когда мы начали разбираться в архитектурных останках. Четвероногие существа, которые время от времени попадались среди двуногих, содержались, по-видимому, в каменных загонах, вне которых им оставалось только погибнуть в предсмертном голодном бреду или в страхе перед нашествием крыс. То были целые стада, откормленные на грубой растительной пище, остатки которой, в виде окаменевшего силоса, еще виднелись на дне огромных каменных закромов, более древних, чем сам Рим. Я теперь знал, для чего мои предки содержали такие обширные сады и огороды — боже, как мне хотелось бы забыть об этом! А о назначении подобных стад мне не следовало бы и задумываться…

Сэр Уильям, стоя со своим фонарем на древнеримской руине, вслух переводил содержание самого ужасного ритуала, о каком я когда-либо слышал; он рассказывал и о пище, используемой в допотопном культе, который обнаружили и влили в свой собственный жрецы Кибелы. Норрис, хоть и хлебнувший в свое время окопной жизни, покачивался, выходя из обнаруженного нами старинного английского дома. То была лавка мясника с прилегающей к ней кухней — дело вроде бы обычное, — но настоящим шоком для него было увидеть в таком страшном месте знакомую английскую утварь и здесь же прочитать знакомые английские надписи, из которых иные относились к 1610 году. Я не нашел в себе сил заглянуть в этот дом — тот самый дом, в котором ударами кинжала моего далекого предка Уолтера де ла Поэра был положен конец дьявольским делам.

Я все же решился войти в одно приземистое англосаксонское строение; ведущая в него дубовая дверь свалилась с петель и я обнаружил внутри ужасный ряд из десяти каменных каморок со ржавыми решетками. В трех из них еще сохранились останки узников, скелеты которых свидетельствовали о том, что это были нормально развитые люди. На кости указательного пальца одного из мертвецов я увидел перстень с печаткой, несущей на себе изображение нашего фамильного герба. Под римской капеллой сэр Уильям нашел подвал с еще более древними камерами, но уже без обитателей. Под ними открылся потайной склеп, где хранились лари с костями, уложенными в строгом порядке; иные из них были снабжены ужасными надписями, вырезанными параллельно на латинском, греческом и фригийском языках. Тем временем доктор Траск вскрыл один из доисторических могильников и осветил фонарем черепа, которые по своему типу немногим отличались от черепа гориллы; на них были вырезаны не поддающиеся описанию идеограммы. Через все эти ужасы мой кот шествовал невозмутимо. Лишь однажды я увидел его взобравшимся с диким видом на самый верх груды из костей — и хотелось бы мне знать, что за тайны скрывались за его желтыми глазами.

Немного опомнившись после чудовищных открытий в этом замогильном пространстве, столь отвратительно предвиденных в моем повторяющемся сне, мы свернули к той — кажущейся беспредельной — мрачной глуби пещеры, куда со стороны утеса не мог проникнуть ни единый луч дневного света. Мы никогда не узнаем, какие неведомые адские миры разверзались далее — за тем небольшим расстоянием, которое мы успели пройти, так как нами было единогласно решено, что обнаружение новых тайн не послужит на пользу человечеству. Для нас самих вполне хватило того, что открылось в самом начале: наши фонари высветили проклятую безмерность преисподних, где пировали крысы и где неожиданно обнаружившаяся нехватка пищи заставила прожорливую зубастую армию сначала пожрать живые стада голодающих полулюдей, а затем кинуться прочь из приората и устроить ту историческую оргию опустошения, которую никогда не забудут местные крестьяне.

Боже мой! — эти мерзкие черные ямы с обглоданными костями и осколками черепов! Эти кошмарные ямы, на протяжении бесчисленных веков заполнявшиеся костями питекантропов, кельтов, римлян и англичан! Иные из них были полны, так что настоящую глубину их было невозможно определить. Дна других не достигали лучи наших прожекторов, оставляя простор воображению. Я подумал о том, что же случилось с крысами, которые в ходе блужданий по этому жуткому Тартару случайно свалились в одну из кажущихся бездонными ям?

В какой-то момент нога моя поскользнулась, я вышел из круга света за край зияющей чернотой бездны, и меня вдруг охватил отчаянный, экстатический ужас. Должно быть, я довольно долго медлил в прострации, ибо уже не видел возле себя никого из нашей группы, кроме полнотелого капитана Норриса. Затем до меня донесся некий зловещий звук, исходящий из кромешной тьмы, вдруг показавшийся мне страшно знакомым, и я увидел, как мой старый черный кот неожиданно ринулся из-за моей спины, словно крылатое египетское божество, вперед — прямо в эту ужасную тьму. Но и я не отставал от него, теперь уже не ведая сомнений. Да, то вновь слышалась бесовская возня зубастых исчадий ада — проклятых крыс, стремящихся все к новым ужасам и ныне решивших погрузить меня самого туда, в ощерившиеся зевы мрачных пещер, скрывавшихся в бездонных хлябях земли, где Ньярлатхотеп, буйный безликий бог, в диком безрассудстве подвывает во мраке пению флейт, прижатых к губам двух аморфных слабоумных музыкантов…

Мой фонарь уже погас, а я все бежал вперед. Я слышал голоса и завывания эха, но надо всем этим плавно усиливался богомерзкий, назойливый звук беспрерывной беготни; он нарастал и нарастал — так пухнет окоченевший, раздувшийся труп в маслянистой реке, текущей под бесчисленными мостами из оникса к черному вонючему морю… Что-то ударилось о меня — что-то мягкое и пухлое. То были крысы — вся их вязкая, кишащая масса — все их прожорливое полчище, пирующее на живом и мертвом… Почему бы им и не сожрать одного из де ла Поэров, ведь всякий де ла Поэр сам пожирает греховную пищу?… Война пожрала моего сына, моего мальчика, будь они все прокляты… Янки пожрали наш Карфакс, обрекши его на сожжение… Они сожгли старого Делапора с его тайной… Нет, нет, говорю я вам, я вовсе не дьявольский свинопас в сумрачной пещере! Нет, не одутловатое, жирное лицо Эдварда Норриса признал я в той бесформенной, пузырящейся твари! Кто говорит, что я один из де ла Поэров? Он жил, но он умер, мой мальчик!.. Неужели какой-то Норрис будет владеть землями де ла Поэров?… Это вуду, говорю я вам… Это та пятнистая змея… Будь ты проклят, тупоголовый Торнтон, вот я покажу тебе, как падать в обморок при виде дел, совершенных моим родом… Ах ты, подонок, мерзкое ты отродье, я проучу тебя!.. Ты хоть знаешь, с кем имеешь дело?… Magna Mater! Magna Mater!.. Atys… Dia ad aghaidh's ad aodann… agus bas dunach ort! Dhonas's dholas ort, agus leat-sa!.. [57] Dia ad aghaidh's ad aodann… agus bas dunach ort!Dhonas's dholas ort, agus leat-sa! … — Эти слова герой произносит на гэльском — языке шотландских кельтов, а не на валлийском, при том что место действия рассказа отождествляется с Уэльсом. В переводе они приблизительно означают: «Бог против тебя в самом тебе… да постигнет тебя ужасная смерть! Зло и горе — удел твой и всех твоих!» Ungl… ungl… rrrlh… chchch…

Именно это, как уверяют, слышалось из моих уст, когда спустя три часа меня обнаружили в непроглядной тьме припавшим к пухлому, наполовину объеденному телу капитана Норриса, причем мой собственный кот, прыгнув мне на грудь, раздирал мою глотку… Теперь они уже взорвали Эксхемский приорат, забрали у меня Ниггера, а меня самого заключили в дом на Хэнвелле, в эту мрачную камеру с зарешеченными окнами, где вечно слышится проклятый таинственный шепот, рассказывающий о моем ужасающем наследстве и обо всем, что со мной случилось. Торнтон сидит в соседней камере, но они не дают мне переговорить с ним. Они стараются замолчать и большую часть фактов, связанных с приоратом. Когда я говорю о бедном Норрисе, они обвиняют меня в ужасном деянии, но они должны знать, что я ничего такого не творил. Должны же они понимать, что то были крысы — скользкие, снующие крысы, чья возня никогда не дает мне заснуть; дьявольские крысы, мчащиеся куда-то за обивкой стен в моей камере и манящие меня вниз — к величайшим ужасам, какие я когда-либо знал; крысы, которых сами они никогда не смогут услышать — крысы, крысы в стенах…