Онлайн чтение книги Хребты Безумия At the Mountains of Madness
XI

И снова я дошел до эпизода, излагать который язык отказывается. Я должен был бы уже привыкнуть и загрубеть, однако иные переживания оставляют в душе глубокие, неисцелимые шрамы — стоит коснуться чувствительного места, и в памяти всплывает былой ужас. Как я уже сказал, впереди на гладком полу что-то завиднелось, и, могу добавить, странная вонь ударила нам в ноздри с удвоенной силой, на сей раз явственно смешанная с прежней, безымянной вонью тех, других, что нам предшествовали. Второй фонарь помог нам с уверенностью опознать тела в проходе, и мы осмелились к ним приблизиться, но только после того, как убедились на расстоянии, что они причинят нам не больше вреда, чем шесть подобных им тел, выкопанных из звездчатых могил в лагере бедняги Лейка.

Они были покалечены не меньше, чем те, что покоились под холмиками, однако, заметив вокруг лужицы темно-зеленой вязкой жидкости, мы поняли, что с ними это произошло в не столь давние времена. Их было всего лишь четверо, тогда как из бюллетеней Лейка мы поняли, что в группу, которая нам предшествовала, должно было входить восемь особей. Меньше всего мы ожидали обнаружить их в таком состоянии и теперь задавали себе вопрос, что за чудовищная схватка произошла здесь, в потемках.

Если напасть на стаю пингвинов, они способны нанести клювами жестокие раны; между тем из подземелья уже отчетливо доносились голоса целой колонии. Может, те, другие, потревожили птиц и пали жертвой их ярости? Приблизившись, мы поняли, что этого быть не могло: пингвиньи клювы не в состоянии так растерзать твердые ткани, которые с трудом поддавались скальпелю Лейка. Кроме того, как мы убедились, нрав у пингвинов был исключительно мирный.

Выходит, те, другие, схватились между собой, и четверо отсутствующих убили остальных? Тогда где они сейчас? Что, если они близко и представляют для нас непосредственную опасность? Медленно и боязливо продвигаясь вперед, мы не без тревоги заглядывали во все боковые проходы с гладкими полами. Что бы за столкновение тут ни произошло, оно, наверное, спугнуло птиц, и те отправились в непривычные блуждания. Встревожилась, видно, вся колония, крики которой слабо слышались из неведомых глубин: не было никаких признаков того, что они постоянно обитали здесь, в туннеле. Вероятно, размышляли мы, произошла чудовищная погоня: слабейшие надеялись добраться до припрятанных саней, но преследователи их настигли. Мы рисовали себе демоническую битву безымянных чудищ: они выныривали из черной бездны, а впереди неслись с криками стаи обезумевших пингвинов.

Повторяю: мы приближались к распростертым, изуродованным телам медленно и нехотя. О, если бы мы не подходили к ним совсем, а во весь опор кинулись бы прочь из проклятого туннеля с его масляно-гладкими полами, с уродливой, подражательной, а скорее издевательской резьбой на стенах — бежали бы прочь и не увидели того, что нам пришлось увидеть, не обрели мучительных воспоминаний, которые на всю оставшуюся жизнь лишили нас покоя!

При свете двух фонарей, направленных на распростертые тела, мы скоро рассмотрели, чего им в первую очередь не хватает. Они были по-разному смяты, раздавлены, скручены, изломаны, но одно у них было общее — отсутствие головы. Кто-то отделил их пятиконечные звездчатые головы от туловищ, притом не отрубил, а оторвал — словно бы огромным сосущим ртом. Вонючая темно-зеленая кровь растеклась большой лужей, но ее запах перебивало другое, более едкое, более необычное зловоние — здесь оно чувствовалось сильнее, чем где бы то ни было. И только приблизившись вплотную к останкам Старцев, мы проследили источник необъяснимого нового запаха, и в тот же миг Данфорт вспомнил некоторые выразительные рельефы Старцев (пермского периода, то есть давностью в 150 миллионов лет) и издал отчаянный крик, который истерическим эхом прокатился по сводам и древним стенам, испещренным зловещими, варварскими резными фигурами.

Я и сам едва удержался от вопля: я тоже останавливался у этих ранних рельефов и с содроганием в душе восхищался мастерством безымянного скульптора, сумевшего изобразить в камне омерзительную пленку слизи на безголовых телах Старцев: это были сцены времен великого восстания шогготов, и именно таким образом, засасывая в себя головы, эти жуткие твари убивали своих жертв. Пусть эти скульптуры повествовали о событиях седой древности, автор их совершил кощунство: шогготы и их деяния не предназначены для глаз цивилизованных существ и никому не дано право сохранять их облик средствами искусства. Безумный автор «Некрономикона» нервно пытался уверить, что земля ничего подобного не порождала, что такие твари существовали только в наркотических снах. Аморфная протоплазма, способная воспроизводить в себе любые формы, органы, процессы; вязкая масса из слипшихся, пузырящихся клеток; гуттаперчевые сфероиды размером в полтора десятка футов, чрезвычайно мягкие и пластичные; рабы, управляемые внушением, строители городов; их растущие век от века злоба, ум, способность жить на суше, способность подражать… Боже милосердный! Что за безумие подвигло этих нечестивых Старцев пользоваться трудом подобных тварей да еще изображать их на рельефах?

Мы с Данфортом глядели на черную слизь, облепившую безголовые тела, такую свежую, глянцевую, радужную, испускающую тошнотворный непонятный запах, какой способен себе представить лишь человек с больным воображением; видели точки этой слизи на безобразно изуродованных стенах, где они, собранные в группы , посверкивали при свете фонаря, — и нам становилось понятно, что такое космический ужас во всей его глубине. Мы боялись не отсутствующей четверки: сомневаться не приходилось, с их стороны нам больше ничто не грозило. Бедолаги! В конце концов, они были по-своему не так плохи. Они были как люди, только принадлежали к другим векам и к другой расе. Природа сыграла с ними адскую шутку — то же произойдет и с людьми, если безумие, бессердечие или жестокость побудят их потревожить охваченную зловещим сном полярную пустыню. Возвращение звездоголовых домой обернулось трагедией.

Их даже нельзя было назвать злобными тварями, ибо что такого они сделали? Пробудиться незнамо в какой век, вокруг холод, набрасываются с бешеным лаем какие-то четвероногие, нужно против них обороняться, а тут еще белые обезьяны, такие же бешеные, закутанные во что-то непонятное и с непонятными орудиями… бедный Лейк, бедный Гедни… и бедные Старцы! Естествоиспытатели по своей сути — что они сделали такого, чего не сделали бы мы на их месте? Какой ум и какое упорство! Какая стойкость перед лицом невероятного — не так ли вели себя их сородичи и предки, когда сталкивались с чем-то подобным! Как их ни назови — лучистыми, растениями, монстрами, пришельцами со звезд, — в первую очередь они были разумными существами!

Они преодолели снежные пики, где некогда молились в храмах, где прогуливались под древовидными папоротниками. Увидели, что город их мертв и проклят; как и мы, прочли на стенах историю его последних дней. В мифических, объятых мраком подземельях, которых никогда не видели, пытались найти выживших собратьев — и что же нашли? Эти мысли пронеслись одновременно в наших головах, пока мы переводили взгляд с безголовых, испачканных слизью трупов на отвратительные рельефы-палимпсесты[158] Палимпсест — рукопись на пергаменте, сделанная поверх стертого предыдущего текста. В данном случае имеются в виду вторичные барельефы, выполненные на месте их удаленных предшественников. и дьявольские рисунки из точек, выписанные той же слизью. И нам стало ясно, кто выжил и справил свой триумф в циклопическом подводном городе, под покровом вечной ночи и в окружении пингвиньих стай; кому принадлежит та бездна, откуда сейчас, словно откликаясь на истерический выкрик Данфорта, потянулись завитки зловещего бледного тумана.

Поняв, что означают чудовищная слизь и безголовые тела, мы онемели и приросли к месту; о том, что мысли наши в те минуты совпадали, мы узнали много позднее, обсуждая случившееся. Нас парализовало секунд на десять — пятнадцать, однако нам казалось, что прошли века. Мерзкий бледный туман полз, извиваясь, все дальше; можно было подумать, его теснит какая-то движущаяся масса. Потом раздался звук, опрокинувший многие наши недавние умозаключения, и мы, как расколдованные, ринулись во весь опор мимо галдящих, сбитых с толку пингвинов обратно в город. Стрелой пронесшись по подледным мегалитическим коридорам, мы выбежали на круглую площадку и по спиральному пандусу взлетели наверх, навстречу свежему воздуху и дневному свету.

Как я сказал, новый звук опрокинул многие наши умозаключения — помня о вскрытии, которое провел бедняга Лейк, мы считали подобные звуки голосами звездоголовых, а нам ведь только что казалось, будто все они погибли. Позднее Данфорт рассказал, что в точности те же звуки, но едва-едва различимые, он уловил, когда мы еще не спускались под лед, в проулке за углом. И еще они очень напоминали свист ветра в просторных горных пещерах — его слышали мы оба. Рискуя, что мои слова примут за ребячество, добавлю еще кое-что, хотя бы ради того, чтобы показать, насколько совпадали наши с Данфортом мысли. Разумеется, на них нас натолкнул общий круг чтения, однако Данфорт приплел еще что-то относительно неизвестных, запретных источников, которыми мог пользоваться Эдгар По сто лет назад, когда писал «Артура Гордона Пима». Читатели вспомнят, что в этой фантастической повести упоминалось слово, отсутствующее в человеческом языке, но грозное и необычайно важное. Оно было связано с Антарктикой и слышалось в неумолчном крике гигантских призрачно-белых птиц, живущих в самом сердце этого недоброго континента: «Текели-ли! Текели-ли!» И, признаюсь, именно это сочетание звуков различили мы оба, когда внезапно за надвигающимся белым туманом раздался тот самый, широкодиапазонный музыкальный свист.

Прислушиваться долее мы не стали, а бросились наутек, хотя нам было известно, насколько проворны Старцы: если кто-то из них выжил в бойне и с криком пустился в погоню, нам от него не уйти. Тем не менее мы смутно надеялись, что нас могут пощадить хотя бы из научного интереса, сумей мы продемонстрировать свою безобидность и мирные намерения. В конце концов, что за корысть Старцу нас убивать, если ему нечего бояться. О том, чтобы спрятаться, сейчас нельзя было и думать; мы на бегу посветили фонарем назад и обнаружили, что туман редеет. Неужели мы увидим наконец живой и полноценный экземпляр тех, других? И снова прозвучал загадочный напев: «Текели-ли! Текели-ли!»

Заметив, что преследователь за нами не поспевает, мы подумали, не ранен ли он. И все же мы не могли рисковать, ведь было очевидно, что он, скорее всего, ни от кого не убегает, а, напротив, гонится за нами, потому что услышал крик Данфорта. Времени на раздумья и сомнения у нас не было. И мы не пытались и гадать о том, где находится другой, еще более страшный и непостижимый выходец из кошмарного сна — эта невиданная, изрыгающая вонючую слизь гора протоплазмы, чья раса завоевала подземную пучину и отправила на сушу своих посланцев, которые исследовали галереи и изуродовали настенные рельефы. Нам было искренне жаль оставлять на произвол судьбы этого, вероятно, последнего Старца, к тому же, быть может, покалеченного. Какая участь его ждала, если его настигнут, страшно было подумать.

Слава богу, мы не замедлили бег. Завитки тумана вновь сгустились, кто-то все быстрее гнал их вперед; у нас за спинами панически кричали и хлопали крыльями отбившиеся от стаи пингвины, и это при том, что на нас они почти не реагировали. И снова этот зловещий свист: «Текели-ли! Текели-ли!» Мы были неправы. Эта тварь не была ранена, она просто задержалась, встретив тела своих сотоварищей и дьявольские письмена из слизи над ними. Мы никогда не узнаем, что было сказано в мерзком послании, однако похороны в лагере Лейка показали, как уважительно относились Старцы к своим усопшим. Фонарь, которым мы пользовались теперь без оглядки на экономию, высветил впереди большую пещеру, откуда расходились галереи, и мы обрадовались тому, что уродливые скульптурные палимпсесты остались позади — прежде мы их чувствовали, даже когда практически не видели.

В пещере мы подумали еще и о том, что в этой паутине ходов можно избавиться от преследователя. По открытому пространству бродило несколько слепых пингвинов-альбиносов, и они явно до смерти боялись того, кто за нами следовал. Тут мы могли бы притушить фонарь до самого минимума, направить луч строго вперед и понадеяться на то, что панический галдеж и метания громадных птиц заглушат наши шаги, скроют наш истинный путь и наведут преследователя на ложный. Конечно, пол в продолжении туннеля, пыльный и замусоренный, разительно отличался от неестественно отполированных полов в боковых норах, однако в клубах тумана эту разницу будет трудно разглядеть; не поможет, наверно, и особый орган чувств, который позволял Старцам обходиться в крайних случаях самым скудным освещением. По правде, мы немного опасались, что и сами в спешке побежим не туда. Мы ведь, разумеется, решили держаться прямого пути в мертвый город: кто знает, что сталось бы с нами, если бы мы заплутали в сети подземных галерей.

Само то, что мы выжили и выбрались наружу, неопровержимо доказывает: преследователь ошибся галереей, мы же, по счастью, не ошиблись. Одни пингвины нас бы не спасли, но помог, вероятно, еще и туман. Клубы тумана то сгущались, то редели, и нам повезло, что в нужный момент они не рассеялись совсем. Собственно, на какую-то секунду пар разошелся: мы как раз оставили за спиной туннель с изуродованными стенами, вырвались в пещеру и собрались притушить фонарь и смешаться с пингвинами, чтобы сбить с толку погоню. И тут мы бросили напоследок боязливый взгляд в пещеру и впервые мельком увидели гнавшуюся за нами тварь. И если чуть позже судьба благоприятствовала нашему бегству, то в тот миг она нанесла нам жестокий удар: одного случайного взгляда хватило вполне, и это ужасное зрелище мы не забудем вовек.

Когда мы оглядывались, нами, наверное, руководил извечный инстинкт преследуемого: оценить, далеко ли преследователь и какова опасность; а может, мы неосознанно пытались получить ответ на вопрос, заданный одним из наших органов чувств. Спасаясь бегством, думая только о том, как бы унести ноги, мы, разумеется, не успевали подметить и проанализировать подробности, и все же какие-то глубинные клетки мозга восприняли импульс, идущий от ноздрей. Позднее мы поняли, в чем было дело: в дальнем конце туннеля воняли одновременно пленка слизи на безголовых трупах и преследователь за завесой пара, но теперь, по логике, запах должен был измениться. Там, по соседству с останками, новый, до поры необъяснимый запах резко преобладал, здесь же он должен был уступить место безымянному зловонию, которое ассоциировалось с теми, другими. Но этого не случилось: прежнее, еще более-менее переносимое зловоние было окончательно вытеснено, новое же набирало силу и едкость.

И мы обернулись — по-видимому, одновременно, однако не сомневаюсь, что первое движение сделал кто-то один, а другой бессознательно его сымитировал. Включив оба фонаря на полную мощность, мы направили лучи на мимолетный просвет в тумане. Намерение у нас было примитивное — побольше рассмотреть; а может, столь же примитивное, но столь же неосознанное — на миг ослепить неведомую тварь, а уж потом притушить фонари, добежать до центра лабиринта, где разгуливали пингвины, и там запутать свой след. Лучше бы нам этого не делать! Любопытство обошлось нам немногим дешевле, чем Орфею[159] Орфей — согласно греческому мифу, легендарному певцу Орфею было позволено вывести из подземного царства его жену Эвридику при условии, что певец ни разу не оглянется на нее по дороге. Орфей, не удержавшись, оглянулся, и Эвридика навсегда осталась в царстве мертвых. или жене Лота.[160] Жена Лота — по библейскому преданию, когда Господь решил уничтожить греховный Содом, он позволил бежать из города благочестивому семейству Лота, однако жена последнего, вопреки божественному запрету, оглянулась во время бегства и тут же превратилась в соляной столб. И вновь нас пронзило ужасом свистящее: «Текели-ли! Текели-ли!»

Мне не под силу выложить напрямик, что мы увидели, но я должен быть откровенен, хотя тогда мы и помыслить не могли о том, чтобы поделиться впечатлениями даже друг с другом. Какие бы слова я ни подобрал, они не смогут передать читателю, какое страшное нам открылось зрелище. Ужас сковал наше сознание, и я удивляюсь, как нам хватило здравого смысла, чтобы исполнить задуманное, то есть притушить фонари и помчаться по нужному туннелю к мертвому городу. Нам помог инстинкт, и от него, наверное, было больше проку, чем от разума, хотя за свое спасение мы заплатили высокую цену. Что касается разума, то нам его тогда просто-напросто отшибло. Данфорт не владел собой — когда я вспоминаю наше бегство, мне первым делом слышится его истерический голос, твердивший нараспев набор слов, в котором никто, кроме меня, не уловил бы ничего, кроме полного бреда. Эхо повторяло его фальцетом вместе с гвалтом пингвинов, прокатывалось по сводам над нами и позади нас, где, слава Создателю, было теперь пусто. По счастью, Данфорт завел свой речитатив не сразу после того, как оглянулся, — иначе мы лежали бы мертвыми, а не мчались по туннелю. Меня бросает в дрожь при мысли, что его нервная система могла бы среагировать немного иначе.

— Саут-Стейшн… Вашингтон… Парк-стрит… Кендалл… Сентрал… Гарвард…

Бедняга перечислял нараспев знакомые станции подземной линии Бостон — Кембридж, в мирной родной земле Новой Англии, отделенной от нас тысячами миль пути, но я знал: он не бредит и не затосковал по дому. Он просто был до смерти напуган, и мне было понятно, что за чудовищная, кощунственная аналогия стоит за его словами. Когда мы обернулись и всмотрелись в редеющий туман, мы приготовились увидеть существо страшное, невероятное, но в какой-то степени знакомое. Но на самом деле в поредевшем, на беду, тумане нам явилось нечто совершенно иное, куда более жуткое и отвратительное. Это было полное, живое воплощение «того, чего быть не должно» из фантастических романов. Ближайшая аналогия, которая пришла мне на ум, это громадный, несущийся на всех парах поезд метро, каким его видишь с платформы: темная масса маячит в неведомой подземной дали, надвигается, растет, мигает причудливыми цветными огнями и, как поршень в цилиндре, заполняет собой все пространство туннеля.

Но мы стояли не на станции. Мы стояли в туннеле, и из его пятнадцатифутового поперечника, как гной из свища, выдавливалась кошмарная пластичная масса — черная, переливчатая, вонючая. Немилосердно набирая скорость, она гнала перед собой вновь сгущавшуюся спираль бледных подземных испарений. Крупнее любого поезда метро, эта жуткая, неописуемая тварь состояла из бесформенной, пузырящейся протоплазмы; по слабо светящейся передней поверхности перебегали с места на место бесчисленные зеленоватые огоньки — это выскакивали там и сям, как прыщи, временные глаза. Давя по пути обезумевших от страха пингвинов, чудовище скользило к нам по полу, который оно и ему подобные давно превратили в гладкое зеркало. И вновь леденящий душу, глумливый крик: «Текели-ли! Текели-ли!» И мы вспомнили наконец: демонические шогготы, только милостью Старцев получившие жизнь, разум, умение моделировать пластичные органы, не знавшие другого языка, кроме того, что изображался группами точек, — эти шогготы не имели и собственной речи, а лишь подражали голосам своих бывших господ.