Онлайн чтение книги Хребты Безумия At the Mountains of Madness
Шепот во мраке. (Перевод А. Волкова)

I

Первым делом прошу учесть: на протяжении всей этой истории ничего действительно ужасного я своими глазами не видел. Однако, только отмахнувшись от бесспорных фактов, можно объяснить все происшедшее неким нервным потрясением, которое якобы заставило меня сломя голову бежать из одинокой усадьбы Эйкли и всю ночь мчаться на чужом автомобиле по лесной глухомани в горах Вермонта. Я был изначально информирован о событиях в усадьбе и знал мнение Генри Эйкли на сей счет; увиденное и услышанное там произвело на меня сильнейшее и незабываемое впечатление, — и тем не менее даже сейчас я не могу сказать с полной уверенностью, в какой мере я прав в своих чудовищных выводах. В конце концов, исчезновение Эйкли еще ничего не значит. На стенах дома — как внутри, так и снаружи — остались следы от пуль, но никаких иных признаков чего-либо необычного обнаружено не было. Все выглядело так, будто хозяин просто вышел прогуляться в горы и почему-то не вернулся. Невозможно было доказать, что в усадьбе побывали посторонние, а в кабинете когда-либо хранились эти страшные цилиндры и прочие устройства. Ни о чем не говорит и тот факт, что Эйкли панически боялся покрытых густым лесом гор с вечно журчащими под кронами деревьев ручьями — тех самых мест, где он родился и вырос. Подобным страхам подвержены тысячи людей. Что же до мрачных пророчеств и экстравагантных поступков Эйкли, то их можно легко объяснить странностями его характера.

Все началось — по крайней мере, для меня — с того памятного, невиданного по силе наводнения, что случилось в штате Вермонт 3 ноября 1927 года. Тогда, как и ныне, я работал преподавателем литературы в Мискатоникском университете города Аркхем, штат Массачусетс, и сильно увлекался — правда, на любительском уровне — изучением фольклора Новой Англии. После наводнения в газетах и журналах много писали о разрушениях, жертвах и ходе спасательных работ. Вскоре среди этих репортажей стали появляться сообщения о загадочных предметах, замеченных в водах разлившихся рек; многие мои знакомые принялись оживленно обсуждать эти сенсационные новости и в конце концов попросили меня прокомментировать их. Я был польщен столь серьезным отношением к моему увлечению фольклором и, как мог, постарался сгладить впечатление от этих невнятных, но неизменно жутковатых историй, которые, без всякого сомнения, имели своим источником древние сельские суеверия. Мне показалась забавной та убежденность, с которой образованные люди настаивали на том, что эти слухи могли быть основаны на неких, пусть искаженных, но все же реальных фактах.

Проанализированные мною рассказы большей частью основывались на информации из газет, хотя одна история имела устный источник — ее пересказала в письме моему приятелю его мать, проживающая в Хардуике, штат Вермонт. Во всех случаях говорилось практически об одном и том же явлении, причем география его сводилась к трем конкретным точкам: первый случай зарегистрирован на реке Уинуски возле Монпелье, второй — на Уэст-Ривер в округе Уиндем, сразу же за Ньюфейном, а третий — на Пассампсике в округе Каледония, чуть выше Линдонвилла. Разумеется, было немало упоминаний и о других случаях, но при ближайшем рассмотрении все они сводились к трем перечисленным выше. В каждом случае местные жители сообщали о том, что видели в потоках, ворвавшихся на равнину с необитаемых гор, необычайно отталкивающие и ужасные с виду предметы, причем подавляющее большинство очевидцев связывало эти загадочные явления с древними, полузабытыми преданиями, которые не преминули вспомнить и распространить по всей округе старики.

Все без исключения очевидцы утверждали, что якобы видели останки неких живых существ, совершенно не похожих на что-либо известное в природе. Конечно, в те трагические дни бушующие потоки несли предостаточно трупов; однако очевидцы утверждали, что виденные ими останки своими размерами и формой даже отдаленно не напоминали человеческие тела. С другой стороны, свидетели считали, что эти предметы не были похожи ни на одно животное, обитающее на территории штата Вермонт. То были розоватые полутораметровые тела, покрытые какой-то коркой или панцирем; у каждого из них имелось несколько пар суставчатых конечностей, на спине красовалась пара широких плавников, сильно напоминавших перепончатые крылья, а там, где должна была находиться голова, наличествовало нечто изогнутое и яйцеобразное, увенчанное множеством коротких усиков-антенн. Я немало подивился тому, до какой степени совпадали описания, полученные из различных источников: впрочем, это удивительное единообразие могло отчасти объясняться и тем, что в старинных преданиях, хорошо известных местным жителям, мифические существа изображались очень ярко и подробно, что вполне могло повлиять на воображение очевидцев. Я пришел к выводу, что, скорее всего, простоватые и невежественные обитатели затерянных в невообразимой глуши ферм видели в бурлящих потоках сильно поврежденные и раздувшиеся трупы людей или домашних животных, а затем, благодаря различным полузабытым легендам, приписали этим останкам некие фантастические свойства.

Старинные предания, несмотря на их туманность и расплывчатость, отличались крайним своеобразием и, судя по всему, претерпели влияние со стороны еще более древних индейских легенд. И хотя я никогда не был в Вермонте, мне это было прекрасно известно, ибо в свое время я ознакомился с уникальной монографией Эли Давенпорта, в которой были представлены истории, собранные до 1839 года и записанные со слов самых старых жителей штата. Кроме того, этот материал во многом совпадал с тем, что я лично слышал от сельских старожилов в горах Нью-Гэмпшира. Во всех этих историях содержались намеки на некое тайное племя чудовищ, скрывающееся в недоступных горных уголках — среди непроходимых лесов и темных лощин, где из неведомых источников берут свое начало реки. Эти существа мало кому попадались на глаза, однако их следы нередко обнаруживали смельчаки, рискнувшие выше обычного подняться в горы и исследовать узкие глубокие ущелья, которые обходили стороной даже волки.

Там, на илистых берегах ручьев и посреди пыльных пустошей, встречались странные отпечатки не то ног, не то лап, а порой попадались некие загадочные, сложенные из камней круги с увядшей вокруг них травой, причем сооружения эти появились там явно не в результате каприза природы. Кроме того, на склонах гор имелись неведомой глубины пещеры, чьи входы были аккуратно закупорены огромными валунами. К самим пещерам и во все стороны от них вели все те же странные следы, образуя хорошо утоптанные тропинки, по которым не осмелился пройти до конца ни один из побывавших там смельчаков. А в отдельных случаях любителям приключений даже удавалось увидеть нечто абсолютно непостижимое в укромных темных лощинах и густых лесах на склонах гор намного выше хоженых троп.

Все это не выглядело бы так тревожно, если бы многочисленные разрозненные сообщения не совпадали во многих деталях. Между тем почти во всех историях было несколько общих моментов: так, утверждалось, что существа походили на огромных розовых или красноватых крабов со множеством парных конечностей и двумя большими перепончатыми крыльями на спине. Иногда существа передвигались на всех ногах, а иногда — только на задней паре, сжимая в остальных конечностях какие-то непонятные крупные предметы. Однажды существа были замечены в большом количестве — их отряд двигался вдоль русла мелкой лесной речушки, причем шли они организованно, по трое в ряд. Однажды ночью наблюдался полет: загадочное существо с шумом поднялось с вершины голой, стоящей особняком горы, его огромные крылья мелькнули на фоне полной луны и тут же растворились в темноте.

В целом эти твари, похоже, ничуть не интересовались людьми; но иногда именно их называли в качестве виновников исчезновения некоторых авантюристов и смельчаков — особенно из числа тех, кто построил дома слишком близко к определенным лощинам или слишком высоко на склонах определенных гор. Многие тамошние места приобрели дурную славу, и старожилы не советовали их обживать, хотя и сами уже давно не помнили почему. Люди с испугом поглядывали на соседние вершины и крутые утесы, даже если не могли в точности припомнить, сколько поселенцев пропало и сколько фермерских домов сгорело дотла на склонах этих мрачных, словно что-то стерегущих гор.

В самых древних преданиях говорилось о том, что эти существа причиняли вред лишь тем, кто совал нос в их дела, однако более поздние легенды свидетельствовали об их определенном интересе к людям и даже о попытках создать свои тайные поселения и форпосты среди людей. По утрам возле окон фермерских домов обнаруживали следы странных лап, а иногда люди пропадали даже за пределами считавшихся проклятыми районов. Кроме того, рассказывали, что на проселочных дорогах в глухих местах некие жужжащие голоса, подражавшие человеческим, заманивали в лес одиноких путешественников и что дети, бывало, пугались до смерти, увидев или услышав нечто ужасное в подступающих вплотную к домам чащобах. Самые свежие истории — а они относятся к тому времени, когда люди стали селиться подальше от нехороших мест, — повествовали об отшельниках и одиноких фермерах, у которых под воздействием каких-то неведомых событий происходили чудовищные изменения психики. Этих людей сторонились под тем предлогом, что они якобы продали душу неведомым чудищам. В самом начале девятнадцатого века в одном из северо-восточных округов Вермонта было даже принято обвинять всех чудаковатых и малообщительных затворников в том, что они являются союзниками и пособниками этих отвратительных существ.

О том, что представляли собой лесные твари, естественно, были разные суждения. В легендах они обычно упоминались как «эти самые» или «эти древние», хотя в разное время в разных областях употреблялись и другие выражения. Большинство поселенцев-пуритан без обиняков причисляло их к родне дьявола и упоминало их в самых жутких пассажах своих богословских рассуждений. Те же, кто унаследовал кельтские предания, — в основном, это были жители штата Нью-Гэмпшир, имевшие шотландско-ирландское происхождение, а также их родственники, осевшие в Вермонте при губернаторе Уэнтворте,[74] …осевшие в Вермонте при губернаторе Уэнтворте…  — имеется в виду один из трех представителей семьи Уэнтвортов, в разное время управлявших этими владениями британской короны. Беннинг Уэнтворт (1696—1770), губернатор Нью-Гэмпшира в 1741—1766 гг., широко практиковал продажу новым поселенцам земель на территории, которая позднее станет штатом Вермонт, хотя на ту же территорию тогда претендовала и колония Нью-Йорк. — смутно связывали этих тварей либо со злыми эльфами, либо с «маленьким народцем», населявшим окрестные болота и заброшенные форты, и защищались от них при помощи неодолимых заклинаний, которые передавались из поколения в поколение. Однако самые невероятные представления бытовали среди индейцев. У каждого племени имелись свои легенды, но в одном весьма важном пункте все они определенно сходились: существа эти не были исконными обитателями Земли.

Самое большое хождение имели мифы племени пеннакуков;[75] Пеннакуки — индейское племя, изначально обитавшее на берегах р. Мерримак в северо-восточной части Массачусетса и прилегающих областях Нью-Гэмпшира. К концу XVII в. пеннакуки были оттеснены англичанами на запад и север от этих мест и впоследствии практически полностью истреблены. в них говорилось, что Крылатые Существа явились на Землю с Большой Медведицы и вырыли в окрестных горах шахты, добывая особую разновидность камня, какую не найти в далеких других мирах. На Земле они не жили, а только имели временные поселения. Собрав же достаточное количество камней, они отправлялись домой — к родным звездам, расположенным в северной части небосвода. Они причиняли вред лишь тем землянам, которые по неосторожности подбирались к ним чересчур близко или же намеренно следили за ними. Животные избегали их в силу чисто инстинктивного страха, ибо сами существа не проявляли к ним ни малейшего интереса. Они вообще не ели земной пищи и привозили себе продукты со звезд. Лучше было держаться подальше от этих существ — иногда молодые охотники, попав к ним в горы, исчезали бесследно, — равно как и не слышать, о чем они перешептывались по ночам в лесу своими пчелиными голосами, которые пытались сделать похожим на человеческие. Они владели языками самых разных племен — пеннакуков, гуронов, ирокезов, — однако собственного языка у них то ли не было, то ли он им был не нужен. При разговорах между собой их головы меняли цвет в зависимости от того, что требовалось сообщить.

Разумеется, все эти легенды, независимо от того, кому — индейцам или белым поселенцам — они принадлежали, в течение девятнадцатого века значительно потускнели, и страсти по пришельцам лишь изредка вспыхивали с новой силой. Жители Вермонта постепенно обживали штат; поселения и дороги занимали свои места согласно определенному плану, и люди все реже вспоминали о том, чего боялись их предки, не желая селиться в той или иной местности. В конце концов было забыто и то, что они вообще чего-то боялись. Большинство было уверено, что некоторые отдельные участки гор считаются нехорошими, несчастливыми, бесплодными — одним словом, непригодными для жизни, и чем дальше держишься от них, тем меньше у тебя будет бед и хлопот. Со временем привычка и материальная выгода настолько привязали поселенцев к хорошим землям, что у них уже не возникало никакой необходимости менять их на другие, и горы с дурной славой были заброшены по чисто утилитарным соображениям. О существах, обитавших в этих горах, вспоминали разве что в редкие дни больших несчастий и стихийных бедствий; в другое же время о них могли перешептываться разве что какие-нибудь суеверные кумушки да совсем уж древние старожилы; но все знали: для серьезных опасений, в сущности, не было оснований, поскольку «древние» привыкли к соседству домов и людских поселений, да и сами люди старались лишний раз не заходить на заповедную территорию.

Все это было мне давно известно как из различных антропологических трудов, так и из преданий, собранных мною в Нью-Гэмпшире; поэтому я легко догадался, на чем основаны фантастические истории, в огромном количестве распространившиеся после наводнения. Я неустанно объяснял это своим не на шутку встревоженным приятелям и был немало удивлен тому, что несколько самых отчаянных спорщиков упорно желали видеть во всех этих бреднях некую, пусть даже чрезмерно раздутую истину. Они упирали на неоспоримое единообразие древних легенд, а равно и на то, что горы Вермонта практически не исследованы по сей день и, стало быть, невозможно со всей очевидностью утверждать, кто там на самом деле обитает. Мне никак не удавалось доказать этим упрямцам, что все мифы строятся по одной и той же схеме, общей для всех народов Земли, и что возникновение их определяется начальными фазами развития человеческой фантазии, которые всегда сопровождались одними и теми же заблуждениями. Было бессмысленно говорить, что легенды штата Вермонт по сути мало чем отличаются от общечеловеческих мироописательных мифов, породивших фавнов, дриад и сатиров античности, «калликанцары»[76] Калликанцары — в современном греческом фольклоре злобные существа сродни гоблинам, обитающие под землей и выбирающиеся на поверхность лишь в самое темное время года, между Рождеством и Крещением, чтобы по возможности вредить людям. современной Греции и таинственные племена пещерных людей, страшных и жестоких обитателей подземных царств, о которых перешептываются жители глухих уголков Уэльса и Ирландии. Так же бессмысленно было указывать на еще более поразительное сходство вермонтских мифов с верованиями непальских горцев, до сих пор вздрагивающих при одном упоминании о Ми-Го, или чудовищном снежном человеке, который, как известно, прячется среди ледников и скалистых остроконечных вершин Гималаев. Когда же я все-таки перечислил все эти факты, спорщики тут же обернули их против меня, заявив, что они придают определенную достоверность древним легендам о некой таинственной земной працивилизации, представителям которой пришлось скрываться после того, как на Земле появились и начали размножаться люди; вполне возможно, утверждали они, что остатки этой расы уцелели и дожили до наших времен.

Чем больше я смеялся над подобными теориями, тем категоричнее стояли на своем их сторонники; при этом они заявляли, что, даже если не принимать во внимание древние предания, современные отчеты представляли собой на редкость ясную и цельную картину, будучи настолько трезвыми и прозрачными по части изложения, что от них нельзя было просто так отмахнуться. Два-три фанатика даже дошли до того, что в качестве возможной разгадки предложили старинные индейские легенды, в которых этим таинственным существам приписывалось внеземное происхождение. Пытаясь обосновать свои гипотезы, эти сумасброды цитировали антинаучные сочинения Чарльза Форта,[77] Форт , Чарльз (1874—1932) — американский писатель и исследователь аномальных явлений, чьи идеи оказали влияние на многих авторов, работавших в жанре научной фантастики, при том что очень немногие из этих авторов принимали самого Форта всерьез. В то же время в 1931 г. его последователи создали «Фортовское общество», на смену которому в 1960-х пришла Международная Фортовская организация, издающая свой журнал. считавшего, что представители иных миров и вселенных не раз посещали нашу планету. Однако в большинстве своем мои оппоненты были всего-навсего романтиками, которые упорно пытались сочленить с реальной жизнью фантастическое описание подземного «маленького народца», ставшее столь популярным в последнее время благодаря замечательным и жутковатым историям Артура Мейчена.[78] Мейчен , Артур (1863—1947) — валлийский писатель, автор фантастических историй, популярных в 1890-х, затем забытых и неожиданно вновь вошедших в моду в 1920-х гг., на которые пришелся расцвет творчества Лавкрафта.

II

В сложившейся ситуации было вполне естественно, что развернувшиеся вокруг проблемы споры в конце концов попали в печать — в основном в виде писем, адресованных редакции «Аркхем эдветайзер». Некоторые материалы были перепечатаны газетами тех районов штата Вермонт, откуда и стали распространяться связанные с наводнением истории. «Ратленд геральд» посвятила добрую половину полосы отрывкам из писем как сторонников, так и противников идеи о существовании пришельцев, а «Братлборо реформер» полностью перепечатала один из моих больших историко-мифологических обзоров, снабдив его глубокомысленными комментариями в колонке «Вольное перо», суть которых сводилась к поддержке и горячему одобрению моих полных скепсиса выводов. К весне 1928 года я стал довольно известной личностью в штате Вермонт, хотя ни разу там не был. Затем появились загадочные письма Генри Эйкли. Они произвели на меня неизгладимое впечатление, и это из-за них я в первый и последний раз побывал в том чарующем царстве лесистых зеленых гор и журчащих лесных ручьев.

Большая часть сведений о Генри Уэнтворте Эйкли, которыми я располагаю сегодня, была получена мною путем переписки с его соседями и единственным сыном, проживающим ныне в Калифорнии, — но все это было уже после того, как я побывал в его уединенной усадьбе. Генри Эйкли был последним вермонтским представителем старинного, знаменитого в своей округе семейства юристов, администраторов и агрономов. Впрочем, Генри Эйкли отнюдь не был его типичным представителем, поскольку, в отличие от предков, практическим занятиям предпочел чистую науку — в университете штата Вермонт он выделялся обширными познаниями в математике, астрономии, биологии, антропологии и фольклористике. Прежде я о нем никогда не слыхал, а в письмах он о себе почти ничего не рассказывал, однако я с первых же строк распознал в нем образованного, умного и смелого человека, пусть и отличающегося склонностью к затворничеству и непрактичностью в деловых вопросах.

Эйкли сообщал мне о совершенно неправдоподобных вещах, но тем не менее я с самого начала воспринял его гораздо серьезнее, чем остальных своих оппонентов. Во-первых, он действительно находился в непосредственном контакте с некими видимыми и осязаемыми феноменами, о которых столь причудливо рассуждал; во-вторых, все свои выводы он упорно подавал всего лишь как предположения — а так поступает только истинный ученый, — и, наконец, в своих рассуждениях он всегда опирался на достоверные, по его мнению, факты. Конечно же, поначалу я решил, что он заблуждается, однако позднее посчитал, что заблуждается он не как невежда или глупец. В конце концов я склонился к тому, чтобы разделить точку зрения его друзей, которые объясняли как его идеи, так и страх перед заповедными зелеными горами легким помешательством. Я понимал, что Эйкли — человек достойный и что причиной его писем наверняка стали какие-то странные обстоятельства, заслуживающие внимания, даже если они не имели ничего общего с теми фантастическими выводами, которые делал мой корреспондент. Позднее я получил от него отдельные вещественные доказательства, и вся эта история приняла иной, невероятный и отчасти даже дикий оборот.

Пожалуй, лучше всего будет привести, насколько это возможно полностью, первое и самое длинное письмо Эйкли, в котором он рассказал о себе и которое оказалось важной вехой в становлении моего сегодняшнего мировоззрения. Письмо это у меня не сохранилось, однако я почти слово в слово помню его текст и опять-таки уверен, что написал его вполне здравомыслящий человек. Вот это письмо, написанное неразборчивым старомодным почерком, обладатель коего, будучи ученым затворником, по-видимому, мало соприкасался с окружающей действительностью.

Сложно описать те чувства, что охватили меня при первом прочтении столь странного документа. По всем правилам, мне следовало бы от души посмеяться над подобными чудачествами, превосходившими по своей изобретательности иные относительно разумные теории, развлекавшие меня несколько последних недель; однако в этом письме было нечто такое, что заставило меня воспринять его на редкость серьезно. И хотя я ни на минуту не поверил в существование таинственных пришельцев-инопланетян, о которых меня информировал мой корреспондент, я тем не менее после нескольких дней сомнений и колебаний почти полностью уверовал в здравомыслие и искренность этого человека, а также и в то, что Генри Эйкли на самом деле столкнулся с неким реальным и при всем при том загадочным явлением, которое мог объяснить лишь при помощи фантастических образов. Разумеется, все изложенное в письме не могло соответствовать действительности; с другой стороны, упомянутые им факты безусловно заслуживали самого тщательного исследования. Судя по тексту, его автор был чрезвычайно возбужден и встревожен, причем складывалось такое впечатление, что у него имелись на то веские основания. Почти во всех пунктах его рассказ отличался точностью и логичностью; в целом же он совмещал в себе отличительные особенности некоторых древних мифов и самых фантастических индейских преданий.

Я вполне допускал, что Генри Эйкли действительно слышал в горах странные голоса и действительно нашел описанный им черный камень; я допускал это, несмотря на сделанные им безумные выводы — они могли сложиться в результате длительного общения с человеком, который якобы шпионил в пользу пришельцев, а позднее покончил с собой. Несмотря на свою невменяемость, этот полуграмотный фермер, очевидно, обладал недюжинной способностью убеждать людей в своих бредовых идеях, и наивный Эйкли поверил его россказням, причем увлечение фольклором послужило для этой веры благодатной почвой. Что же касается нынешнего положения дел, то, скорее всего, Эйкли не мог нанять себе слугу или работника потому, что суеверные местные фермеры, как и сам Эйкли, считали, что его дом по ночам осаждают какие-то страшные существа. В конце концов, многие собаки имеют обыкновение лаять в ночное время по малейшему поводу.

И еще одно — пластинка с записью, которая (я в этом не сомневался) была сделана именно при тех обстоятельствах, что описывались в послании Эйкли. Эта запись должна содержать что-то необычное: возможно, какие-нибудь животные производили звуки, похожие на человеческую речь, а может быть, то и в самом деле была человеческая речь — но речь совершенно одичавшего, ведущего ночной образ жизни лесного жителя, опустившегося до почти животного состояния. Затем я вернулся мыслями к черному камню с иероглифами и стал соображать, какое из известных в природе явлений могло сыграть с Эйкли эту шутку. А как надо было относиться к упоминанию о фотографиях, которые он намеревался выслать мне и которые показались старожилам «чудовищно правдоподобными»?

Перечитывая каракули Эйкли, я вдруг со всей ясностью осознал, что у моих легковерных оппонентов может найтись гораздо больше подтверждений их нелепым теориям, чем я предполагал. В конце концов, среди этих глухих гор могло из поколения в поколение обитать племя каких-нибудь деградировавших изгоев, которых местные жители принимали за чудовищных пришельцев из космоса и в таком виде запечатлевали в своих легендах. А если в горах действительно водились отшельники такого рода, то весьма вероятно, что во время наводнения в потоках были замечены их мертвые тела. В таком случае без особой самонадеянности можно заключить, что как древние легенды, так и современные свидетельства имеют под собой одну и ту же реальную основу. Я перебирал в уме все эти соображения, откровенно стыдясь того, что породила их такая невероятная чепуха, как странное письмо неведомого мне Генри Эйкли.

Как бы там ни было, я откликнулся доброжелательно-заинтересованным посланием, в котором предлагал сообщить подробности. Ответ от Эйкли пришел незамедлительно; в конверте, как и было обещано, лежали фотографии упомянутых в предыдущем письме мест и предметов. Когда я извлек снимки из конверта и взглянул на них, меня охватил внезапный страх, как если бы я прикоснулся к чему-то запретному. Хотя изображение почти всегда было расплывчатым, эти снимки сами по себе обладали какой-то жуткой силой. Казалось, они воздействовали на зрителя одной своей подлинностью — сознанием того, что они были непосредственными зримыми отпечатками бытия, результатом обезличенного процесса передачи изображения, исключавшим возможность любого рода предвзятости, лживости или неточности.

Чем больше я смотрел на фотографии, тем сильнее понимал, почему с самого начала столь серьезно воспринял рассказ Эйкли. Эти снимки, несомненно, приводили явные доказательства того, что в горах штата Вермонт скрывается нечто выходящее за рамки наших современных научных знаний и представлений. Самое тягостное впечатление производила фотография следа — она была сделана при ярком солнечном свете в каком-то пустынном месте с мягкой и жирной почвой. С первого же взгляда мне стало ясно, что это была не какая-нибудь там дешевая подделка: объектив фотоаппарата четко зафиксировал мелкие камешки и травинки рядом с отпечатком, а это сразу же определяло масштаб изображения и исключало возможность двойной экспозиции с целью обмана. Судя по снимку, это была скорее клешня, чем нога. Даже сейчас мне трудно описать этот след — скажу лишь, что его мог оставить какой-нибудь чудовищных размеров краб. Как я ни вглядывался, я так и не смог определить направление движения. Отпечаток был не особенно глубоким и по размеру приблизительно соответствовал следу человека. От центральной вмятины в противоположных направлениях расходились парные зубчатые отпечатки неведомого назначения. Впрочем, я не могу с уверенностью сказать, что эта клешня служила только для передвижения.

На другой фотографии (сделанной при довольно слабом освещении) был запечатлен закрытый правильной формы валуном вход в пещеру, расположенную где-то посреди леса. На голой земле перед ней протянулись многочисленные цепочки странных следов; когда же я изучил снимок при помощи лупы, мне вновь стало не по себе, ибо следы эти как две капли воды напоминали отпечаток на предыдущей фотографии. На третьем снимке я увидел круг из вертикально поставленных камней на вершине безлюдного холма — подобные круги некогда делали друиды. Пожухлая трава поблизости от круга была сильно вытоптана, однако даже с помощью увеличительного стекла я не обнаружил никаких следов. Местность эта казалась абсолютно пустынной: на заднем плане виднелись необитаемые горы, тянущиеся до самого горизонта.

Если снимок с отпечатком следа вызывал смутную тревогу, то фотография большого черного камня, найденного в лесах на склоне Круглой горы, невероятно будоражила воображение. Должно быть, Эйкли запечатлел этот камень на рабочем столе в своем кабинете: на заднем плане можно было разглядеть ряды книг и бюст Мильтона. Судя по всему, объект был установлен вертикально и обращен к фотокамере своей относительно неровной поверхностью размером тридцать на шестьдесят сантиметров. Никакими словами не смог бы я описать ни поверхность камня, ни его форму и очертания. У меня даже не возникло никаких догадок относительно тех диковинных геометрических принципов, по которым он был высечен (а в его искусственном происхождении я не сомневался). Впервые в жизни я столкнулся с предметом, столь чуждым нашему миру. Иероглифы на поверхности камня были почти не видны: я сумел разглядеть всего один или два, но и они выглядели достаточно впечатляюще. Конечно, не стоило исключать возможность подделки, поскольку не один я был знаком с чудовищным «Некрономиконом» — этим вместилищем кошмаров безумного араба Абдула Альхазреда; и все же я невольно содрогнулся, когда разобрал некоторые иероглифы, упоминаемые, насколько мне было известно, в леденящих душу преданиях о том бессмысленном хаосе, что царил во Вселенной до того, как возникла Земля и прочие миры Солнечной системы.

На следующих трех снимках были изображены болотистые и холмистые места, покрытые следами некой абсолютно не понятной для меня деятельности. Еще одна фотография запечатлела странный след, оставленный рядом с домом Эйкли, — сам Эйкли утверждал, что сделал этот снимок после той ночи, когда собаки лаяли особенно яростно. Изображение оказалось весьма расплывчатым и не позволяло прийти к какому-либо определенному выводу, однако я был вынужден признать, что след весьма напоминал отпечаток на первой фотографии. И наконец, последний снимок давал представление непосредственно о доме Эйкли: это был аккуратный двухэтажный особняк белого цвета с мансардой, построенный лет сто двадцать тому назад; перед ним имелся ухоженный газон с обрамленной камнями дорожкой, ведущей к изящному крылечку, выполненному в старинном английском стиле. На газоне сидело несколько огромных сторожевых псов, а посреди них стоял мужчина с приятным лицом и небольшой седой бородкой — должно быть, Генри Эйкли сфотографировал себя сам, ибо в правой руке у него наличествовала специально для таких случаев используемая фотографами груша с проводом.

Рассмотрев снимки, я принялся читать длинное, написанное убористым почерком Эйкли послание — и на следующие три часа погрузился в пучину неизъяснимого ужаса. Если в первом письме Эйкли нарисовал самую общую картину, то теперь он приступил к изложению деталей: обстоятельно перечислил все слова, услышанные им ночью в лесу, описал ход своих наблюдений за отвратительными розоватыми существами, которых он встречал вечерами в самой чаще леса, а также привел жуткую космогоническую концепцию, составленную им благодаря глубоким и разнообразным познаниям, извлеченным из давнишних рассказов сумасшедшего фермера-шпиона, наложившего на себя руки. Читая письмо Эйкли, я столкнулся с именами и понятиями, которые прежде встречались мне лишь в самом жутком контексте: Юггот, Великий Ктулху, Цатоггуа, Йог-Сотот, Р'льех, Ньярлатхотеп, Азатот, Хастур, Йан, Ленг, озеро Хали, Бетмура, Желтый Знак, Лмур-Катулос, Бран и Magnum Innominandum .[89] Magnum Innominandum (лат.)  — Великое Неименуемое; согласно Лавкрафту, истинная и невыразимая сущность вещей. Я словно перенесся сквозь необозримые пространства и неисчислимые века в древнейшие неземные миры, о которых лишь самым смутным образом догадывался безумный автор «Некрономикона». Я узнал о безднах первобытной жизни и о пробившихся из них потоках, одним из крошечных ручейков которых стало человечество.

Голова у меня шла кругом; если раньше я пытался искать рациональные объяснения необычным фактам, то теперь начал верить в самые кошмарные и невероятные чудеса. Перечень непосредственных свидетельств был чертовски обширен и соблазнителен, и нужно признать, что на мои мысли и суждения оказала огромное влияние трезвая, научно выдержанная манера Эйкли — насколько это было возможно, он отстранялся от фанатичных и истеричных идей, веками терзавших человечество, и бежал любых сверхъестественных предположений. Когда я отложил в сторону этот жуткий манускрипт, я уже не удивлялся страхам Генри Эйкли — я был готов сделать все возможное для того, чтобы удержать людей подальше от этих исполненных жуткой угрозы гор. Даже теперь, когда мои впечатления со временем потускнели и я порой ставлю под сомнение собственные ощущения и догадки, я не решаюсь процитировать отдельные места из этого письма ни вслух, ни на бумаге. Я почти рад тому, что и письмо, и мои записи, и фотографии исчезли, и мне очень хотелось бы (почему — вскоре станет ясно), чтобы новая планета за Нептуном не была открыта никогда.

После этого письма я наотрез отказался от всякого публичного обсуждения страшных загадок штата Вермонт. Возражения оппонентов я оставлял без ответа или же обещал ответить на них как-нибудь потом; в результате споры вокруг этой тайны постепенно сошли на нет. Весь конец мая и июнь мы с Эйкли вели интенсивную переписку; иногда письма пропадали, и нам приходилось восстанавливать пропуски, тратя огромное количество времени на трудоемкое копирование. В целом мы пытались сравнить представления о загадочных мифологических объектах, накопленные в результате различных исследований, и установить более четкую связь ужасных событий в штате Вермонт с общей массой преданий о доисторических временах.

Прежде всего мы установили, что чудовищные вермонтские существа и гималайский снежный человек Ми-Го принадлежат к одному ряду дьявольских воплощений. Кроме того, у нас возникла любопытнейшая гипотеза зоологического порядка, относительно которой я не стал советоваться со своим университетским коллегой профессором Декстером лишь потому, что Эйкли запретил сообщать кому-либо о нашем совместном исследовании. Сейчас я нарушаю этот запрет по одной простой причине: я считаю, что общественной безопасности в большей степени будет способствовать не умолчание, а рассказ-предупреждение. Люди не должны беспокоить глухие уголки вермонтских гор, равно как и те труднодоступные гималайские вершины, которые в последнее время все настойчивее стремятся покорить альпинисты. Но самое главное, чего мы добивались, — это расшифровать иероглифы на проклятом черном камне; если бы эта затея увенчалась успехом, мы могли бы стать обладателями таких тайн, глубже и головокружительнее которых человечество не знало за все время своего существования.

III

В конце июня пришла посылка с граммофонной пластинкой. Эйкли отправил ее из Братлборо, так как не слишком доверял почтовой службе, действовавшей на местной вспомогательной линии. Он уже давно и все явственнее ощущал за собой слежку, а пропажа нескольких наших писем лишь еще сильнее укрепила его подозрения. Теперь он часто поговаривал о коварных деяниях некоторых местных жителей, коих считал не только ушами, но и руками скрывавшихся в горах таинственных существ. Прежде всего он подозревал угрюмца Уолтера Брауна, в одиночестве обитавшего на своей захолустной ферме, расположенной на горном склоне, вплотную подступавшем к густым лесам: этот Браун нередко торчал в самых людных местах Братлборо, Саут-Лондондерри, Беллоуз-Фолз и Ньюфейна, причем появлялся там внезапно и, похоже, без всякой надобности. Эйкли был уверен, что голос Брауна звучал в одном особенно жутком разговоре, записанном им при особых обстоятельствах; кроме того, однажды он обнаружил близ дома Брауна след — все тот же отпечаток когтистой лапы, — и это навело его на самые мрачные предположения. Любопытно, что этот отпечаток находился почти рядом со следами самого Брауна, причем оба они — отпечаток лапы и человеческий след — были направлены навстречу друг другу.

Итак, пластинка была отправлена из Братлборо, куда Эйкли добрался на своем «форде» по пустынным Вермонтским дорогам. В приложенной записке он сознавался, что уже опасается этих дорог и за покупками в Таунсенд отныне намеревается ездить исключительно днем. Затем он повторил, что человеку, узнавшему слишком многое о чудовищах, нужно уйти подальше от этих безмолвных и загадочных гор, если, конечно, он не хочет, чтобы его тайна умерла вместе с ним. Он писал, что вскоре переедет жить к сыну в Калифорнию, хотя ему будет нелегко расставаться с местом, с которым у него связано ощущение своих корней и множество воспоминаний.

Прежде чем прослушать пластинку на граммофоне, позаимствованном в административном корпусе университета, я внимательно просмотрел пояснения Эйкли, разбросанные по страницам его писем. Как сообщал Эйкли, эта запись была сделана первого мая 1915 года около часа ночи подле закрытого входа в пещеру, что расположена в том месте, где западный лесистый склон Черной горы вздымается над топкой лощиной Ли. Именно в этом месте издавна слышались странные голоса, а потому Эйкли и решил прийти сюда с граммофоном, диктофоном и чистым диском в надежде на успех. Опыт подсказывал ему, что канун Майской ночи — ночи чудовищного шабаша, о которой повествуют все ведьмовские предания Старого Света, — может оказаться самым удачным временем для задуманной им охоты, и он не был разочарован в своем выборе. Примечательно, однако, что именно в этом месте он больше никогда не слышал никаких голосов.

В отличие от всех подслушанных им в лесу звуков, записанный на пластинку разговор походил на некое ритуальное чтение, причем один из голосов был явно человеческим — хотя чьим именно, Эйкли так и не смог определить. Но явно не Браун — это была речь более образованного человека. Главная же загадка таилась во втором голосе — в том самом проклятом жужжании : в нем даже близко не было ничего человеческого, хотя говоривший изъяснялся на хорошем английском языке и даже с признаками учености.

Фонограф и диктофон функционировали не лучшим образом; звуковая картина свершавшегося ритуала казалась отдаленной и приглушенной, и ясно можно было разобрать лишь отдельные фразы. Перед прослушиванием я еще раз просмотрел восстановленный текст, присланный вместе с пластинкой. Запись содержала в себе не столько явный ужас, сколько некую зловещую таинственность; впрочем, зная, где, когда и каким образом все это было записано, я невольно искал в этих обрывочных фразах недобрый подтекст, который, нужно заметить, тут же и обнаруживался. Я привожу текст целиком по памяти. В том, что я знаю его наизусть до последней буквы, я совершенно твердо уверен, ибо не только видел его в письменной форме, но и не раз прослушивал пластинку. А то, что я слышал, забыть нелегко!

(НЕВНЯТНЫЕ ЗВУКИ)

(МУЖСКОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС)

…есть Властелин Лесов, и даже… приношения подданных Ленга… и да вознесется хвала из пропасти тьмы до бездонного космоса, из бездонного космоса до пропасти тьмы, и будет эта хвала Великому Ктулху, Цатоггуа и Ему, чье имя назвать не дано. Вечная им хвала, а Черному Козлу из Диких Лесов да пошлется изобилие! Иэ! Шуб-Ниггурат! Черный Козел с Легионом Младых!..

(ЖУЖЖАЩИЙ ЗВУК, ПОДРАЖАЮЩИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ РЕЧИ)

Иэ! Шуб-Ниггурат! Черный Козел из Диких Лесов с Легионом Младых!

(ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС)

И суждено было тогда, чтобы Властелин Лесов, будучи… семь и девять, по ступеням из оникса… (по)чести Ему там, в Пропасти, Азатот, Тот, чьим чудо (действиям) Ты научил и нас… в полете из тьмы и за пределы космоса, за пределы са… Туда, где Юггот, самое последнее творение, одиноко кружится в окутанном мраком пространстве у огибающей…

(ЖУЖЖАЩИЙ ГОЛОС)

…затеряться среди людей и найти путь, о котором Ему там, в Пропасти, дано знать. Ньярлатхотепу же, Всесильному Посланнику, должно рассказать обо всем. И тогда Он примет человеческое обличье, спрятавшись под восковой маской и широкими одеждами, и сойдет на Землю из мира Семи Солнц, чтобы посмеяться…

(ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС)

…Ньярлатхотеп, Всесильный Посланник, что доставил через космическую бездну неведомую радость на Юггот, Отец Легиона Особо Отмеченных, идущий впереди тех…

(РАЗГОВОР ОБРЫВАЕТСЯ НА ПОЛУСЛОВЕ ВВИДУ ОКОНЧАНИЯ ЗАПИСИ)

Вот такой разговор мне предстояло прослушать. Неподдельный страх овладел мною, едва я, нажав на ручку, услышал вступительное поскребывание сапфировой иглы. Признаюсь, в тот момент мне хотелось этим все и закончить, и, помнится, я как ребенок обрадовался тому, что первые едва слышные обрывки фраз произнес человеческий голос — мягкий, размеренный и, похоже, с легким бостонским акцентом; безусловно, никто из уроженцев вермонтского горного края так говорить не мог. Вслушиваясь в дразнящую своей приглушенностью речь, я как будто стал различать слова, встречавшиеся в старательно восстановленном тексте Эйкли. Меж тем мягкий голос с бостонским акцентом продолжал заклинать: «Иэ! Шуб-Ниггурат! Черный Козел с Легионом Младых!..»

А затем я услышал другой голос . И по сей день я содрогаюсь при одном воспоминании о нем. Несмотря на то что я был предварительно подготовлен письмами Эйкли, этот голос едва не убил меня на месте. Те, кому я впоследствии рассказывал о пластинке, заявляли, что все это, несомненно, было дешевой подделкой или бредом сумасшедшего; но услышь они сами этот проклятый голос , прочитай они хотя бы малую толику посланий Эйкли (достаточно было бы того ужасного второго письма), то наверняка отозвались бы о нем иначе. Теперь я очень жалею о том, что не ослушался Эйкли — надо было показать пластинку другим специалистам; а еще жаль, что все его письма потерялись. Мне — то есть человеку, который собственными ушами слышал зловещие лесные звуки и к тому же знал подоплеку и сопутствующие этой истории обстоятельства — этот голос показался чудовищным. Он живо вторил ритуальным фразам, которые произносил человек, но мне все время чудилось, что это отвратительное жужжание вообще не является звуком — скорее, это было потустороннее эхо, которое доносилось из адских инопланетных глубин через немыслимые бездны пространства. Более двух лет минуло с тех пор, как я в последний раз прослушал дьявольскую восковую матрицу; однако в голове у меня ни на секунду не смолкает зловещее жужжание — отдаленное и прерывистое, каким я его услышал в первый раз.

«Иэ! Шуб-Ниггурат! Черный Козел из Диких Лесов с Легионом Младых!»

Несмотря на то что этот голос постоянно звучит у меня в ушах, я так и не сумел подыскать ему точных сравнений из числа тех, что существуют в человеческом языке. Он напоминает жужжание отвратительного гигантского насекомого, подражающего речи какого-то даже отдаленно не похожего на него существа. Я совершенно уверен, что у издававшей подобный звук твари голосовые связки не имеют ничего общего с голосовым аппаратом как человека, так и млекопитающих в целом. И тембр, и диапазон, и оттенки звучания были абсолютно чужеродными — подобного звука не найти среди явлений не только человеческого бытия, но и земного бытия вообще. В тот самый первый раз его неожиданное вторжение в привычный мне мир так потрясло меня, что всю последующую часть пластинки я прослушал рассеянно, пытаясь стряхнуть с себя послешоковое оцепенение. Когда же в записи началось то место, где жужжание становилось продолжительнее, ощущение дьявольской безысходности, поразившее меня при первоначальных вкраплениях голоса, вдруг усилилось. Наконец запись кончилась — оборвалась на полуслове в тот момент, когда дуэт человеческого и инопланетного голосов зазвучал необычайно отчетливо. Граммофон автоматически выключился, а я все сидел, тупо вперив в него взгляд.

Нет нужды говорить, что потом я еще не раз прослушивал эту умопомрачительную пластинку и не раз всеми силами пытался постичь ее содержание, сверяя свои выводы с замечаниями Эйкли. Пересказывать весь ход нашей переписки, пожалуй, ни к чему; замечу только, что мы оба были убеждены, что напали на след, ведущий к истокам самых безобразных древних обрядов, сохранившихся в тайных культах нашей цивилизации. Кроме того, нам стало ясно, что между затаившимися в горах инопланетными пришельцами и некоторыми представителями человеческой расы существует древняя и довольно непростая связь. Насколько эта связь была развита в прежние времена и как она осуществлялась сегодня — установить было трудно; во всяком случае, перед нами открылись бескрайние просторы для самого жуткого фантазирования. Похоже, жители Земли были с незапамятных времен связаны нерасторжимыми и страшными узами с безымянной космической бездной, и узы эти имели самые различные формы. Судя по записи, сатанинское зло пришло на Землю с погруженного во мрак Юггота, расположенного у самого края Солнечной системы; однако эта планета является лишь одной из колоний ужасной межзвездной цивилизации, родина которой расположена, вероятно, далеко за пределами пространственно-временного континуума, описанного Эйнштейном, и вообще не имеет никакого отношения к известному нам космосу.

Попутно мы продолжали обсуждать загадку черного камня, а также самый надежный способ его доставки в Аркхем: Эйкли считал, что мне не следует ехать к нему в усадьбу, ибо при сложившейся ситуации это было бы небезопасно. С другой стороны, руководствуясь какой-то неизвестной мне причиной, он не желал отправлять камень ни почтой, ни даже с оказией. В конце концов он предложил такой вариант: он отвезет камень в Беллоуз-Фолз и отправит его оттуда поездом «Бостон — Мэн», следующим через Кин, Уинчендон и Фитчберг, хотя для этого ему и придется ехать глухими, пролегающими через лес дорогами, а не по главной братлборской автостраде. Эйкли писал, что, отправляя из Братлборо посылку с пластинкой, он обратил внимание на человека, в поведении и выражении лица которого было нечто весьма подозрительное. Он чересчур дотошно расспрашивал о чем-то почтовых служащих и в конце концов уехал тем же поездом, которым отправили посылку. По признанию Эйкли, он успокоился лишь после того, как получил от меня известие о ее благополучном прибытии.

Приблизительно в это же время — то есть ближе к середине июля — пропало еще одно мое письмо, о чем я узнал из тревожного послания Эйкли. Он попросил меня впредь писать не на его таундсендский адрес, а в общий отдел доставки почтового отделения в Братлборо, куда он будет наведываться либо на своей машине, либо междугородным автобусом, который обслуживает теперь пассажиров вместо поезда-тихохода на боковой ветке железной дороги. Судя по всему, беспокойство Эйкли постоянно росло: он подробно останавливался на том, как безумными ночами все дольше заходились лаем собаки и как наутро он находил на проезжей дороге и на заднем дворе свежие когтистые следы. Однажды он обнаружил следы целого полчища чудовищ: казалось, они растянулись цепью и атаковали дом, а напротив них не менее плотным строем стояли не желавшие отступать собаки. В доказательство тому Эйкли приложил к письму производивший тягостное впечатление фотоснимок: он был сделан наутро после той страшной ночи, на протяжении которой собаки неистово лаяли и выли, не смолкая ни на секунду.

Утром в среду, восемнадцатого июля, я получил телеграмму с пометкой «Беллоуз-Фолз»: Эйкли сообщал, что посылает черный камень поездом № 5508, который отправляется с вокзала «Беллоуз-Фолз» в 12.15 дня и прибывает на Северный вокзал Бостона в 16.12. По моим расчетам, посылку должны были доставить в Аркхем по крайней мере к полудню следующего дня, и поэтому все утро четверга я провел дома в ожидании почтальона. Но ни к полудню, ни даже к вечеру почтальон не появился, а когда я позвонил на почту, мне ответили, что никакой посылки на мое имя не поступало. Заказывая междугородный звонок в отдел почтовых доставок бостонского вокзала, я был охвачен все возраставшей тревогой и потому почти не удивился, узнав, что такой посылки не поступало и к ним. Поезд № 5508 прибыл накануне с опозданием в 35 минут, но никакого груза на мое имя в почтовом вагоне не было. Тем не менее служащий отдела пообещал разобраться с этой историей; мне же ничего не оставалось, как отправить вечерней почтой письмо Эйкли, в котором я вкратце рассказал о случившемся.

Бостонское почтовое отделение работало с похвальной расторопностью — уже на следующий день мне позвонил тот самый служащий, с которым я разговаривал накануне, и поспешил сообщить результаты своего расследования. Как оказалось, проводник почтового вагона поезда № 5508 припомнил одно происшествие, которое, возможно, имело прямое отношение к моей пропаже: когда в начале второго часа пополудни поезд стоял на станции в Кине, штат Нью-Гэмпшир, к нему обратился какой-то худощавый рыжеволосый мужчина с очень странным голосом — судя по виду, сельский фермер из глубинки.

По словам проводника, незнакомец сильно переполошился из-за какой-то коробки с тяжелым грузом, которую он якобы должен был получить и которой не оказалось ни в вагоне, ни в списках почтовой компании. Незнакомец представился как Стэнли Адамс; он говорил на редкость низким и каким-то жужжащим голосом, от которого на проводника вдруг напала необъяснимая дремота, так что он слушал этого Адамса будто сквозь сон. Чем кончился их разговор, проводник сказать не мог: он помнил лишь, что пришел в себя, когда поезд уже тронулся. Бостонский служащий также не преминул аттестовать проводника как безупречно честного и надежного молодого человека с безупречным послужным списком.

В тот же вечер я отправился в Бостон, чтобы лично расспросить проводника, фамилию и адрес которого я узнал в бостонском почтовом отделе. Он оказался человеком откровенным, приятным в общении, однако ничего нового добавить к своему рассказу не смог. Как это ни странно, но он вообще сомневался в том, что при встрече сумеет опознать своего загадочного собеседника. Убедившись, что ему и впрямь нечего больше сказать, я вернулся в Аркхем и всю ночь писал письма: одно — Эйкли, а остальные — в почтовую компанию, полицейское управление и начальнику железнодорожной станции в Кине. Я не сомневался в том, что незнакомец со странным гипнотизирующим голосом сыграл в этом деле ключевую роль; оставалась надежда, что с помощью станционных служащих и учетных ведомостей телеграфного отдела удастся выяснить что-нибудь как о нем самом, так и о том, где, когда и каким образом он раздобыл сведения о посылке.

Признаюсь сразу, что мое расследование окончилось безрезультатно. Да, восемнадцатого июля, в самый разгар дня, на вокзале в Кине действительно заметили человека со странным голосом; один из свидетелей даже припомнил, что вроде бы видел у него в руках какую-то коробку. Но кто это был, так и осталось неизвестным, ибо ни до, ни после того случая его никто больше не видел. Насколько можно было судить по ведомостям, в телеграфный отдел он не заходил, никаких сообщений не получал и вообще телеграфный отдел не принимал ничего похожего на извещение о следовании посылки с черным камнем в поезде № 5508. Разумеется, Эйкли провел параллельное расследование и даже лично съездил в Кин, чтобы расспросить о незнакомце привокзальную публику; но он относился к происшествию с большей обреченностью, чем я, и усматривал в пропаже коробки зловещее проявление роковых сил. Во всяком случае, он не надеялся, что она отыщется. Он и прежде говорил, что обитатели гор и их агенты явно обладают телепатическими и гипнотическими способностями, а потому в следующем письме высказывал твердое убеждение в том, что камень уже находится не на нашей планете. Прочитав все это, я воспылал благородным гневом: выходило, что мы безвозвратно потеряли соблазнительную возможность проникнуть с помощью древних полустертых иероглифов в удивительные тайны пришельцев. Быть может, это происшествие еще долго терзало бы мою душу, если бы свежие письма Эйкли не отвлекли меня от него: эта история внезапно получила новый оборот, заставивший меня на время позабыть обо всем остальном на свете.

IV

Неведомые существа, о которых Эйкли писал в своем дневнике — почерком уже до того неровным, что больно было глядеть, — начали преследовать его с откровенной одержимостью. Лай собак — особенно в облачные или безлунные ночи — стал надрывно-кошмарным; а на глухих дорогах, по которым ездил Эйкли, на него неоднократно пытались напасть средь бела дня. Второго августа, когда он направлялся в соседний городишко, путь машине преградило поваленное толстое дерево. Это случилось на том участке трассы, где густой и темный лес вплотную подступал к дороге, и, судя по бешеному лаю двух огромных псов, которых Эйкли взял с собой, неведомые существа явно скрывались где-то поблизости. Ему было страшно подумать, чем могло бы кончиться дело, не будь рядом собак, — и с той поры он не покидал усадьбы, не прихватив с собой хотя бы пару своих верных и сильных стражей. Два следующих происшествия имели место пятого и шестого августа: в первом случае по капоту машины царапнула пуля, а во втором собаки снова подняли лай, указывая на близость жутких лесных обитателей.

Пятнадцатого августа я получил от Эйкли душераздирающее письмо и не на шутку встревожился. Не пора ли ему, подумал я, перестать скрывать ото всех свой кошмар и призвать на помощь полицию? В ночь с двенадцатого на тринадцатое августа усадьба подверглась настоящему приступу: кругом свистели пули, а наутро три собаки из двенадцати лежали застреленные насмерть. Дорога была испещрена когтистыми следами, среди которых виднелись и отпечатки человеческих ступней: Эйкли был уверен в том, что их оставил Уолтер Браун. Эйкли бросился звонить в Братлборо — хотел закупить еще собак, однако едва он начал говорить, как телефон отключился. Тогда он отправился туда на своей машине и, прибыв на телефонную станцию, узнал, что посланные проверить линию монтеры обнаружили в безлюдных горах к северу от Ньюфейна аккуратно перерезанный главный кабель. Перед отъездом Эйкли купил четырех отменных псов и несколько коробок патронов для своей крупнокалиберной магазинной винтовки. Письмо было написано им прямо в городском почтовом отделении и пришло ко мне без задержек.

Мой научный интерес к этому случаю уже давно перерос в чисто человеческий и даже, если угодно, личный. Я боялся за Эйкли, осажденного кошмарными чудовищами в своей далекой усадьбе, и отчасти за себя: ведь я был непосредственным участником всей этой загадочной истории! Тайные противники Эйкли проникали повсюду . Вдруг они доберутся и до меня? В своем ответном письме я убеждал Эйкли обратиться за помощью в полицию, намекнув, что в противном случае оставляю за собой право действовать самостоятельно. Я писал, что хочет он того или не хочет, а я лично поеду в Вермонт и помогу ему объясниться с представителями соответствующих ведомств. Однако в ответ я тут же получил срочную телеграмму с пометкой «Беллоуз-Фолз», и эта телеграмма гласила:

Дело неуклонно принимало все более серьезный оборот. Вскоре после этой телеграммы я получил от Эйкли ошеломляющее короткое послание, без сомнения написанное дрожащей от слабости рукой: оказалось, что он не только не посылал никакой телеграммы, но и не получал вызвавшего ее письма. Из беглых расспросов служащих почтового отделения города Беллоуз-Фолз он узнал, что телеграмму отправил какой-то приезжий — мужчина с рыжеватыми волосами и очень низким, каким-то жужжащим голосом; ничего более ему узнать не удалось. Один из почтовых служащих показал бланк с нацарапанным на нем текстом телеграммы; почерк отправителя был незнаком Эйкли. Любопытно, что его фамилия была написана с ошибкой: «Экли», без буквы «й». Само по себе это вызывало определенные предположения, но углубляться в них Эйкли не стал — момент был и без того критический.

Он сообщал о гибели еще нескольких собак и приобретении новых, а также об уже ставших традиционными ночных перестрелках. Следы Брауна, а также по меньшей мере еще двух человек, обутых в ботинки с подковами, теперь постоянно появлялись среди отпечатков когтистых лап на дороге и позади дома.

В конце концов Эйкли был вынужден согласиться с тем, что дело приняло нешуточный оборот и что ему остается лишь как можно скорее переехать к сыну в Калифорнию, бросив родовое имение на произвол судьбы. И все же ему было нелегко расставаться с тем единственным для каждого человека местом, имя которому — родной дом. Эйкли решил повременить с отъездом и попробовать продержаться еще немного: он надеялся отвадить непрошеных гостей, показав им, что не желает больше докапываться до их тайн.

Я тут же ответил Эйкли, снова предложив ему свою помощь и выразив желание немедленно приехать к нему, чтобы вместе с ним рассказать полицейским властям об угрожающей ему страшной опасности. В своем ответном послании Эйкли противился моим предложениям несколько меньше, чем я мог ожидать, — исходя из его предыдущих настроений. Однако он попросил подождать до тех пор, пока он не уладит все свои финансовые дела и не свыкнется с мыслью о расставании с родными краями. Местные жители не одобряли его научных занятий и сумасбродных теорий, а потому он собирался уехать без лишнего шума, не привлекая к себе внимания и не вызывая кривотолков о здравости его ума. Он признался, что не может больше выносить все это, но он хотел бы сойти со сцены по возможности достойно.

Я получил это письмо двадцать восьмого августа и постарался, как только мог, ободрить Эйкли в своем ответном послании. Мои старания явно не пропали даром, ибо его следующее письмо почти не содержало леденящих душу живописаний. Впрочем, особым оптимизмом оно тоже не дышало — Эйкли был уверен, что нашествия чудовищ прекратились лишь благодаря тому, что в последнее время ночи выдавались все как на подбор лунные, и окрестности дома были освещены как днем. Он лелеял надежду, что еще некоторое время небо будет в основном ясное или чуть облачное, а когда этот период закончится, он переберется в Братлборо. Я снова написал ему ободряющее письмо, однако пятого сентября получил его внеочередное послание — видимо, наши письма разминулись, — из которого понял, что мои слова утешения несколько запоздали. Учитывая важность послания, приведу его настолько полно, насколько мне позволит память. Вот что написал мне своей дрожащей рукой Эйкли:

Это письмо Эйкли оказалось не единственным его внеочередным посланием. На следующее утро, шестого сентября, пришло еще одно; написано оно было ужасно: буквы прыгали, строчки наползали друг на друга. По прочтении я до того растерялся, что не знал, что ему посоветовать или что предпринять самому. Как и в предыдущем случае, приведу его настолько полно, насколько позволит память:

Получив это ужасное послание, я не спал всю ночь, гадая, насколько Эйкли еще сохранил способность здраво мыслить. По содержанию письмо было сплошным безумием, однако по форме — если к тому же учесть его предысторию — оно подавляло своей убедительностью, не оставляющей места сомнениям. Отвечать я даже не пытался, решив, что лучше всего будет дождаться, когда Эйкли получит мое предыдущее письмо и ответит мне более обстоятельно. На следующий день ответ действительно пришел, однако на фоне описанных в нем событий все мои доводы и советы, на которые вроде бы отвечал Эйкли, смотрелись просто-напросто детским лепетом. Привожу по памяти текст этого леденящего душу послания, написанного с многочисленными помарками, вкривь и вкось, явно на ходу и в дикой спешке.

Скажу без преувеличения, что это письмо повергло меня в дикий ужас. Я не знал, что ответить на него, и в конце концов, нацарапав на листке бумаги несколько бессвязных слов сострадания и утешения, отправил заказным письмом. Помнится, я умолял Эйкли немедленно ехать в Братлборо и просить убежища у городских властей, а также пообещал, что непременно отправлюсь туда сам, захватив с собой пластинку, и постараюсь убедить их в том, что потерпевший находится в абсолютно здравом уме. Помнится, я еще добавил, что настала пора предупредить местных жителей о грозящей им со стороны чудовищ опасности. В этот критический момент я уже совершенно не сомневался в истинности всего того, о чем рассказывал и догадывался Эйкли, хотя и относил казус с неудавшимся фотографированием мертвого чудовища на счет какой-то допущенной Эйкли оплошности и считал, что загадки природы здесь ни при чем.

V

Субботним вечером восьмого сентября — очевидно, разминувшись с моим бессвязным посланием, — прибыло еще одно письмо Эйкли, на удивление отличавшееся от предыдущего: оно было аккуратно отпечатано на машинке и исполнено умиротворенного спокойствия. Оно поразило меня уверенностью тона, а также содержавшимся в нем приглашением приехать; последнее, должно быть, явилось следствием коренного перелома в кошмарной драме, разыгравшейся в горной глуши. И снова привожу содержание письма по памяти — мне хочется, причем не без основания, как можно точнее передать оттенки его стиля. На конверте стоял почтовый штемпель «Беллоуз-Фолз», а подпись, так же как и текст, была отстукана на машинке — так часто поступают начинающие. Однако сам текст был отпечатан на редкость аккуратно для новичка; поэтому я решил, что Эйкли занимался этим и раньше — например, в колледже. Не скрою — письмо принесло мне большое облегчение, однако к этому чувству примешивалось еще и некоторое беспокойство. Я убедился, что Эйкли рассказывал о творившихся вокруг него ужасах, находясь в здравом уме, — но в здравом ли уме он теперь, когда утверждает, что эти ужасы кончились? Он постоянно твердил об «улучшении отношений» — что бы это могло значить? Все в этом письме оказывалось полной противоположностью его предыдущим заключениям! Перейдем, однако, собственно к тексту, старательно записанному под диктовку моей памяти, на которую, говорю без ложной скромности, у меня до сих пор не было оснований жаловаться.

Нет слов, чтобы передать всю сложную гамму чувств, овладевших мною, когда я читал, перечитывал и размышлял над этим странным и во всех отношениях неожиданным письмом. Как я уже говорил, у меня на душе стало одновременно и легко, и тревожно, но такое определение лишь в самых общих чертах передает все оттенки различных и по преимуществу подсознательных ощущений, которые разом нахлынули на меня. Прежде всего тон письма поражал своей диаметральной противоположностью всем предыдущим истерикам — перемена настроения от откровенного ужаса до переходящей в восторг умиротворенности была слишком непредвиденна, молниеносна и бесповоротна. С трудом верилось в то, что один-единственный день мог так радикально изменить психологическое состояние человека, еще сутки тому назад лихорадочно набрасывавшего на листке бумаги последнюю сводку кошмарных событий. Даже если этот день принес с собой какие-то успокоительные открытия, это все равно ничего не меняло. Охваченный сомнениями в реальности ситуации до и после перелома, я начал серьезно подумывать о том, что вся эта драматическая история о призрачных силах, поведанная моим далеким корреспондентом, является не более чем умственным миражом, навеянным в основном игрой моего собственного воображения. Но я тут же вспоминал о пластинке и изумлялся еще сильнее.

Я ожидал чего угодно, но только не такого письма. Оно производило потрясающее и, безусловно, двойственное впечатление. С одной стороны, если считать, что Эйкли был и остается в здравом уме, то обрисованное изменение ситуации казалось крайне резким и немыслимым. С другой стороны, изменения в поведении, оценках и манере письма самого Эйкли никак не укладывались в рамки естественного или логически объяснимого явления. Казалось, все существо этого человека претерпело какое-то исподволь зревшее преобразование — причем преобразование настолько глубокое, что предположение о здравомыслии Эйкли в обоих вышеупомянутых случаях становилось крайне зыбким. Используемые лексика, синтаксис и орфография весьма отличались от его предыдущих писем. Будучи профессионально восприимчивым к стилистике прозы, я уловил в этом тексте сильное несоответствие привычной манере Эйкли строить предложения и фразы. Такой коренной переворот личности мог произойти не иначе как в результате предельного душевного потрясения или духовного прозрения! Впрочем, в других отношениях письмо казалось вполне выдержанным в духе Эйкли: все та же неизменная тяга к бесконечности, та же пытливость исследователя. Я ни на миг (если говорить откровенно, один миг колебаний все же был) не допускал мысли о подделке или злоумышленной подмене письма. К тому же мне казалось, что приглашение приехать — то есть готовность предоставить мне возможность самому убедиться в достоверности написанного — лишь доказывало его подлинность.

Всю ночь с пятницы на субботу я не сомкнул глаз. Я сидел и размышлял о мрачной тайне, окутывавшей это странное письмо. Мой мозг, утомленный длинной чередой чудовищных событий, с которыми ему пришлось столкнуться за последние четыре месяца, воспринял свежую порцию ошеломляющих новостей, попеременно то сомневаясь, то веря, как это бывало со мной и прежде; однако на сей раз еще задолго до рассвета жгучий интерес и любопытство начали решительно брать верх над первоначально нахлынувшими на меня озадаченностью и тревогой. В здравом уме или помрачившийся; прежний, только вздохнувший свободно, или обратившийся в некое иное существо — в любом случае Эйкли, судя по всему, действительно столкнулся с чем-то таким, что круто изменило дальнейший ход его опасных исследований и ослабило нависшую над ним — неважно, действительную или мнимую — угрозу, одновременно открыв новые, головокружительные горизонты недоступных человеку знаний о мироздании. Во мне вспыхнула жажда неведомого; похоже, Эйкли заразил меня своим желанием проникнуть в заповедный мир, сорвать с себя ненавистные, гнетущие путы времени, пространства и законов природы, влиться в океан космоса и наконец приблизиться к сокрытым во мраке страшным тайнам происхождения всего сущего. Ради этого, безусловно, стоило рискнуть жизнью, рассудком и даже своей бессмертной душой! К тому же Эйкли сказал, что опасности больше нет — он не предостерегал меня как прежде, а, напротив, приглашал приехать. Я трепетал при одной мысли о том, какие невероятные откровения поджидают меня — я представлял, как сижу рядом с человеком, который общался с настоящими инопланетными пришельцами; сижу в комнате одинокой усадьбы, еще недавно осаждаемой этими существами, а предо мной лежит жуткая пластинка и груда писем, в которых Эйкли кратко изложил свои предыдущие выводы, — и буквально цепенел от этой чарующей картины.

Итак, в воскресенье утром я телеграфировал Эйкли, что прибуду в Братлборо в следующую среду, двенадцатого сентября, — если только этот день его устраивает. Из всех его предложений я не одобрил только того, что касалось поезда до Гринфилда. Откровенно говоря, мне просто не хотелось оказаться поздним вечером в месте, пользующемся столь дурной славой; поэтому, позвонив на вокзал и точно узнав расписание, я выбрал другой поезд и тем самым изменил график своего передвижения. Я решил встать пораньше и выехать в Бостон утренним скорым поездом, отправляющимся в 8.07; в этом случае я успевал пересесть на поезд, отправляющийся в Гринфилд в 9.25 утра и прибывающий туда в 12.22 пополудни, что было весьма удобно, поскольку как раз в это время оттуда отправляется местный поезд до Братлборо, прибывающий туда в 13.08. Для встречи дневное время гораздо удобнее предложенного вечернего. Кому охота в десять часов вечера ехать среди исполненных опасных секретов гор!

Я послал Эйкли телеграмму, в которой сообщил о своем решении, и был рад узнать из пришедшего тем же вечером ответного послания, что он готов принять меня и вполне согласен с новым временем встречи. Вот текст его телеграммы:

Получив сей ответ, удостоверяющий, что посланная мною телеграмма дошла до адресата либо по почте, либо по восстановленной телефонной связи, я окончательно расстался со все еще жившими в моем подсознании сомнениями относительно авторства обескуражившего меня письма. На душе у меня невероятно полегчало — настолько, что я даже сам удивился. Все-таки мои сомнения были давними и глубоко укоренившимися, и было странно, что я так легко отказался от них. Так или иначе, той ночью я спал крепко, наутро долго валялся в постели, а последующие два дня провел в связанных с отъездом хлопотах.

VI

В среду, как и было условлено, я отправился в путь, захватив с собой чемодан, набитый немудреными дорожными принадлежностями и научными архивами, среди которых наличествовали жуткая граммофонная пластинка, фотоснимки и вся корреспонденция Эйкли. Я выполнил его просьбу и ни единой душе не обмолвился о том, куда еду, ибо прекрасно понимал, что эту историю даже при самом благоприятном ее исходе следует хранить в строжайшей тайне. Будучи человеком искушенным и психологически подготовленным, я все же не мог до конца справиться с изумлением, которое охватывало меня при мысли об интеллектуальном контакте с неведомыми инопланетными существами, — так чего же в таком случае можно было ожидать от широкой публики, от всей этой огромной массы непосвященных? Не знаю, что владело мною больше — страх или нетерпеливое предвкушение, когда, сделав пересадку в Бостоне, я отправился в свое долгое путешествие, оставляя позади знакомые места и углубляясь в мир дотоле неизвестных мне названий: Уолгем — Конкорд — Айер — Фитчберг — Гарднер — Атол…

Поезд прибыл в Гринфилд с опозданием на семь минут, но следовавший на север маршрутный скорый все еще поджидал пассажиров. Я поспешно занял свое место и, затаив дыхание от любопытства, уставился в окно: вагоны, грохоча, неслись по залитому утренним солнцем краю, о котором я так много читал, но где никогда не бывал. Поезд мчал меня в глухой уголок Новой Англии, донельзя провинциальный и патриархальный по сравнению с охваченными техническим прогрессом побережьем и южными районами, где прошла вся моя жизнь. Передо мной разворачивалась девственная Новая Англия, земля моих предков — без инородцев, фабричного дыма, рекламных щитов и бетонных дорог. Современная жизнь почти не коснулась этих мест. Здесь мне предстояла встреча с сокровенной тайной древнейших эпох: прочно укоренившись в темноте вечности, она проросла сквозь столетия, забывая их лики и сохраняя одну лишь непрерывную нить древности, что хранит память о непостижимом прошлом и питает загадочные верования, о которых редко заходит речь среди живущих на земле.

Время от времени на солнце сверкали голубые воды реки Коннектикут, а после Нортфилда поезд пересек реку по длинному мосту, и впереди замаячили таинственные зеленые холмы. От заглянувшего в купе проводника я узнал, что мы наконец добрались до Вермонта. Он также посоветовал мне перевести стрелки на час назад, потому что в этих северных горных районах новомодное летнее время не действует. Я последовал его совету, повернув время вспять, казалось, не на час, а на век.

Дорога тянулась вдоль реки, на другом, нью-гемпширском берегу которой вскоре замаячил приближающийся склон горы Вантастикет, часто упоминаемой в весьма любопытных древних преданиях. По левую сторону поезда потянулись улицы города, а по правую показался расположенный посередине реки зеленый островок. Пассажиры поднялись и цепочкой двинулись к выходу; я направился вслед за ними. Поезд остановился, и я вышел под своды вокзала Братлборо.

Я обвел взглядом шеренгу выстроившихся у вокзала «фордов», прикидывая, который из них мог принадлежать Эйкли, но меня опознали прежде, чем я сделал свой выбор. Однако вышедший мне навстречу человек был явно не Эйкли: приветственно протянув руку, он весьма деликатно осведомился, действительно ли я являюсь мистером Альбертом Н. Уилмартом из Аркхема. Встречавший был совсем не похож на бородатого, седовласого Эйкли, каким я его знал по фотографиям: это был молодой, щеголевато одетый человек с темными усиками. Его внешность выдавала в нем скорее горожанина, чем сельского жителя. В его приятном голосе угадывалась какая-то ускользающая и, можно сказать, тревожащая нотка — я был готов поклясться, что уже слышал его, но никак не мог точно вспомнить, где и когда.

Я разглядывал незнакомца, а он тем временем объяснял, что приехал из Таунсенда, чтобы по просьбе своего друга Эйкли встретить ожидаемого им гостя. У Эйкли внезапно случился приступ астмы, сообщил незнакомец, и потому он не в состоянии выйти из дома — и уж тем более куда-то ехать. Впрочем, ничего опасного нет, так что все, о чем мы договорились, остается в силе. Что именно знал этот мистер Нойз — так он представился — об исследованиях Эйкли и его удивительных открытиях? Скорее всего, ничего — судя по его беспечному виду, он не принадлежал к числу посвященных. Вспомнив, что Эйкли слыл неисправимым отшельником, я немного удивился той быстроте, с какой ему удалось найти себе помощника. Тем временем Нойз жестом пригласил меня сесть в машину, и я на время забыл о своих подозрениях. Я ожидал увидеть маленький старый автомобиль, фигурировавший в письмах Эйкли, но машина, к которой подвел меня Нойз (очевидно, его собственная) оказалась огромным и роскошным лимузином с массачусетскими номерными знаками и новомодными противотуманными фарами. Скорее всего, мой проводник принадлежит к числу летних отпускников и в этих краях находится проездом, решил я.

Нойз сел за руль и сразу же завел двигатель. Он не утомлял меня разговорами, чему, откровенно говоря, я был даже рад — какая-то особая напряженность, повисшая в воздухе, не располагала к беседе. Машина взлетела на откос и свернула на главную улицу: залитый ярким дневным светом городок смотрелся очень привлекательно. Погруженный в полусонную тишину, он вызывал у меня в памяти знакомые с детства картины старых городов Новой Англии; было в его узорчатых очертаниях крыш, шпилей, дымовых труб и кирпичных стен нечто такое, что затрагивало самые глубокие струны моей души, пробуждая в ней преклонение перед патриархальной стариной. Я словно очутился у ворот заколдованного города, где были собраны пощаженные временем приметы всех эпох; города, где тихая диковинная старина не только уцелела, но и обещала жить века, поскольку ничто не посягало на ее существование.

Едва Братлборо остался позади, как меня охватили напряжение и недобрые предчувствия: обступившие нас со всех сторон горы, их вздымавшиеся к небу вершины, их угрожающе нависавшие над дорогой зеленые гранитные склоны, казалось, таили в себе намек на близость древних и мрачных тайн, которые — как знать? — вполне могли по-прежнему представлять опасность для всего человечества. Меж тем машина помчалась вдоль берега широкой, но мелководной реки, катившей свои воды откуда-то с северных гор; когда мой спутник сказал, что это Уэст-Ривер, я невольно вздрогнул. Мне сразу вспомнились сообщения из газет: ведь именно в этом потоке после наводнения и были обнаружены похожие на крабов чудовища.

Местность вокруг становилась все более глухой и безлюдной. Через горные ущелья тянулись старинные крытые мосты, а по берегу реки пролегала полузаросшая кустарником железнодорожная колея, которая подчеркивала присущую здешним местам атмосферу запустения. Временами горный пейзаж оживляли поражающие своей живописностью долины, зажатые в тиски крутых утесов, на чьих вершинах сквозь травянистое покрытие проступал сурово-серый гранит — девственный фундамент Новой Англии. Горные потоки, с необузданной силой перескакивая через встречающиеся на пути пороги, стремились к реке, унося с собой древние тайны недоступных пиков. То здесь, то там от дороги разбегались узкие, наполовину скрытые от глаз тропинки, ведущие куда-то сквозь величественные, стеной стоявшие леса, где под сенью вековых деревьев наверняка до сих пор скрываются полчища первобытных духов. Я озирался вокруг и думал: ведь Эйкли ездил по этой самой дороге, и именно здесь его донимали невидимые за стеною леса существа.

Красивый, но немного нелепый городок Ньюфейн, до которого мы добрались менее чем за час, стал для нас конечным пунктом территории, которую можно было с уверенностью назвать владениями человека — покоренной и возделанной им землей. Узкая, похожая на ленту дорога, попирая всяческую преданность миру сущему, осязаемому и измеряемому временем, уводила нас дальше — в фантастический мир призраков. Она то вставала на дыбы, то устремлялась вниз, то извивалась между безлюдных зеленых вершин, то петляла среди долин с немногочисленными признаками жилья, и в этих резких перепадах почти явственно ощущался какой-то недоступный человеческому разуму умысел. Шум мотора, отголоски жизни на разбросанных далеко друг от друга фермах — вот, пожалуй, и все доносившиеся до меня звуки, не считая вкрадчивого журчания незримых ручейков, рожденных бесчисленными ключами, прячущимися под тенистыми сводами леса.

От близости здешних гор — уже не остроконечных, но скорее куполообразных — буквально захватывало дух. Они оказались гораздо круче и отвеснее, чем я себе представлял со слов других, и не имели ничего общего с известным мне обыденным миром. В покрывавших их склоны густых лесах, где не ступала нога человека, казалось, затаилось нечто невиданное и неслыханное; и даже в самом очертании хребтов чудилось какое-то непонятное, забытое за давностью лет послание, написанное гигантскими иероглифами во времена некой цивилизации исполинов, расцвет которой могут наблюдать в своих снах лишь редкие провидцы. В моей памяти разом встали все предания и ошеломляющие выводы, сделанные мною на основании вещественных доказательств и писем Эйкли, и от этого тягостное ощущение надвигающейся опасности стало еще сильнее. Похолодев изнутри, я вдруг осознал, зачем, собственно, приехал сюда и какие страшные, из ряда вон выходящие события того потребовали. В этот момент страх почти пересилил мою жажду проникнуть в тайну пришельцев.

Видимо, моя тревога не ускользнула от внимания Нойза: его редкие утешительные замечания постепенно — по мере того как углублявшаяся в лесные дебри дорога становилась все хуже, а еле-еле плетущуюся машину трясло все сильнее — переросли в обстоятельную беседу. Он говорил о красоте и причудливости этого края и попутно выказал свою осведомленность о фольклорных изысканиях ожидавшего меня в горах затворника. Из его тактичных расспросов я понял следующее: ему известно, что я прибыл с научной целью и везу с собой какие-то важные материалы, однако сам он, судя по всему, не постиг всей глубины и всего ужаса истины, которую открыл Эйкли.

Нойз вел себя так непринужденно, естественно и учтиво, что от его слов мог бы успокоиться и приободриться самый распоследний неврастеник, но, как ни странно, чем дальше ухабистая и вихляющая дорога уводила нас в неведомые дебри лесов и гор, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Порою мне казалось, что мой спутник выведывает, что именно мне известно о чудовищных тайнах этого края, и при каждой новой реплике что-то знакомое, едва уловимое, дразнящее и обескураживающее проступало в его голосе все сильнее. Это знакомое, казалось, таило в себе некую обращенную против меня угрозу, хотя его голос звучал совершенно миролюбиво и даже приятно. Слушая его, я почему-то вспомнил о досаждавших Эйкли ночных ужасах и понял, что если к ним присовокупить моего нынешнего собеседника, то мне вряд ли удастся сохранить рассудок. Если бы у меня в тот момент нашелся хоть какой-нибудь благовидный предлог, я бы не раздумывая повернул назад. Но путь к отступлению уже был отрезан, и мне оставалось лишь утешаться мыслью о том, что предстоящий серьезный и деловой разговор с Эйкли поможет мне взять себя в руки.

К тому же от завораживающе красивой местности, по которой мы ехали, преодолевая многочисленные подъемы и спуски, исходило какое-то непонятное успокоение. Время затерялось на одном из поворотов оставшегося позади запутанного пути, и теперь вокруг нас тянулись лишь ласкающие взгляд сказочные картины, исполненные воскресшей вдруг красы минувших столетий: рощи старых деревьев, девственные луга с яркими осенними цветами да редкие фермы, гнездящиеся под отвесными скалами в окружении высоких деревьев и пахучих зарослей шиповника и мятлика. Даже солнечный свет был здесь какой-то волшебный, неземной, словно ему приходилось пронизывать диковинную дымку или облака испарений. Ничего подобного мне не доводилось видеть раньше — разве что на картинах итальянских примитивистов, фоном для которых иногда служили сказочные пейзажи. Такие виды любили рисовать Содома[93] Содома (Джованни Антонио Бацци; 1477—1549) — итальянский художник сиенской школы живописи, ученик Леонардо да Винчи. и Леонардо, но они отводили им лишь дальний план, едва виднеющийся за сводами галерей эпохи Возрождения. Мы же держали путь через самое сердце открывавшейся нашему взору картины, и во время этого магического действа я как будто открыл в себе нечто, данное мне от природы или унаследованное от предков, — нечто такое, что жило во мне всегда и что я долгие годы стремился постичь. Сделав полукруг на вершине крутого подъема, машина внезапно остановилась. Слева, на противоположной стороне примыкавшей к дороге лужайки, ухоженной и обнесенной побеленными известью пограничными столбиками, стоял белый двухэтажный дом с мансардой. Он был на редкость большим и изящным для здешних мест; рядом с ним лепились друг к другу, а зачастую и соединялись сводами бесчисленные пристройки и сарайчики, а позади виднелась ветряная мельница. Я узнал этот дом по фотографии, полученной от Генри Эйкли, и потому не удивился, прочитав его имя на оцинкованном почтовом ящике, стоявшем на обочине дороги. Чуть дальше за домом простиралась топкая равнина с редкими перелесками, упиравшаяся в крутой, покрытый густым лесом склон высоченной горы с утопавшей в зелени макушкой. Несомненно, это была пресловутая Черная гора, и, должно быть, мы уже одолели добрую половину пути к ее вершине.

Нойз вылез из машины и, подхватив мой чемодан, попросил подождать, пока он сходит к Эйкли и сообщит о моем прибытии. Самому ему нужно было срочно ехать по важному делу, и потому он заглянет лишь на секундочку. Он быстро зашагал по ведущей к дому дорожке, а я тем временем вылез из машины, чтобы немного размяться, перед тем как устроиться в гостиной для долгой беседы с Эйкли. Теперь, когда я оказался на месте происшествия — скорее, череды зловещих происшествий, о которых Эйкли извещал меня в каждом письме, — мое волнение и напряжение вновь возросли до предела; я всерьез страшился предстоящего разговора, в ходе которого мне предстояло погружение в иные, совершенно чуждые человеку миры.

Соприкосновение с неведомым зачастую не столько пробуждает любопытство, сколько пугает; и меня мало радовала мысль, что на этом самом отрезке пыльной дороги и были обнаружены оставшиеся после безумных, исполненных страха ночей пресловутые следы чудовищ и зловонный зеленый гной. Мимоходом я отметил, что все до одного псы Эйкли куда-то запропастились. Может быть, он их продал, как только пришельцы заключили с ним мир? При всем своем желании я никак не мог разделить уверенность Эйкли в прочности и искренности этого мира, о чем он заверял меня в своем последнем и до странности не похожем на остальные письме. Ведь он, если разобраться, очень простодушен и почти не сведущ в житейских делах. А не таилась ли за вывеской этого новоиспеченного союза незримая и зловещая угроза?

Охваченный подобными мыслями, я невольно посмотрел себе под ноги — на пыльную полосу дороги, где Эйкли некогда нашел страшные подтверждения своей правоты. Погода в последние дни стояла сухая, а потому неровная, избитая рытвинами поверхность дороги была испещрена всевозможными следами, что само по себе было довольно странно в такой глухой местности. Я с вялым любопытством принялся разглядывать, откуда и куда вела то одна, то другая вереница отпечатков, стараясь этим нудноватым занятием обуздать полет своей мрачной фантазии, не на шутку разыгравшейся при виде злосчастного места. Загробная тишина; приглушенное, едва уловимое журчанье дальних ручьев; крутые зеленые вершины, полностью закрывающие горизонт, — во всем этом было что-то тревожное, угрожающее.

И вдруг у меня в памяти вспыхнул образ, по сравнению с которым все эти полеты мрачной фантазии и смутные угрозы поблекли и показались сущей мелочью. Как я уже говорил, я с праздным любопытством изучал всевозможные следы на дороге. Это мое занятие было прервано весьма внезапным образом — на меня обрушился леденящий ужас, и я как вкопанный застыл посреди дороги. Следы на пыльной дороге были запутаны и перемешаны настолько, что неискушенному взору там было не за что уцепиться, но посреди всей этой пестроты я своим наметанным глазом все же уловил в том месте, где дорогу пересекала тропинка, знакомые отпечатки и в одно мгновение понял, что означало их ужасное присутствие. Я не зря часами просиживал над полученными от Эйкли фотоснимками со следами пришельцев. Эти характерные отметины омерзительных клешней, эта их расплывчатая, неясная направленность, нецелесообразность, свидетельствующая об инопланетном происхождении существ, были мне знакомы до боли. Увы, я не мог ошибиться. Прямо у меня под ногами, в дорожной пыли, красовались по меньшей мере три свежие отметины, кощунственно выделявшиеся среди поразительного изобилия нечетких следов, тянувшихся к дому Эйкли и обратно. Это были проклятые следы разумных грибов с планеты Юггот!

Я взял себя в руки как раз вовремя, чтобы сдержать рвущийся из горла крик. Чего же, в конце концов, я мог еще ожидать после того, как до конца уверовал в то, о чем писал Эйкли? Он сообщил, что заключил мир с пришельцами. Что ж тут странного, если кто-нибудь из них заглянул к Эйкли в гости? Но страх был сильнее утешительных доводов разума. Да и смог бы кто-либо оставаться спокойным, внезапно обнаружив следы живых существ, прибывших на Землю из глубочайших недр Вселенной? В следующий момент из дома вышел Нойз и быстро направился ко мне. «Надо держать себя так, чтобы он ничего не заподозрил, — подумал я. — Хоть он и приятель Эйкли, а вполне может и не знать о том, какие ошеломительные открытия сделал этот бесстрашный исследователь-первопроходчик, дальше всех углубившийся в неведомый мир».

Нойз с ходу уведомил меня, что Эйкли рад моему приезду и готов тотчас принять меня в своем кабинете; правда, из-за внезапного приступа астмы хозяин из него в ближайшие дня два будет неважный. Эти периоды обострения проходили у него очень мучительно и всякий раз сопровождались лихорадкой и общей слабостью. В такие дни он становился настоящей развалиной: двигался медленно и с трудом, а говорить мог только шепотом. Вдобавок у него так распухали ноги, что ему, словно страдающему подагрой старому гвардейцу, приходилось туго бинтовать ступни и лодыжки. Сегодня Эйкли чувствует себя довольно плохо, поэтому гостю придется позаботиться о себе самому; но переговорить можно прямо сейчас. Эйкли ждет в кабинете — это налево через холл. Шторы в комнате опущены, ибо при очередном приступе недомогания солнечный свет бывает вреден для его чувствительных глаз.

Распрощавшись со мной, Нойз сел в машину и помчался куда-то дальше на север, а я медленно побрел к дому. Специально для меня дверь осталась распахнутой; но, прежде чем приблизиться и войти, я окинул все вокруг пристальным взглядом, пытаясь понять, что же поразило меня в этой картине мирной сельской жизни? Навесы и постройки были в полном порядке и ничем особо не выделялись, а старенький «форд», как ему и было положено, выглядывал из просторного, незапертого гаража. И тут я понял, в чем была загвоздка. Тишина. Полнейшая тишина. Обычно на ферме раздаются хотя бы приглушенные звуки — какой-нибудь клекот, свиное похрюкивание и так далее; здесь же никто не подавал никаких признаков жизни. Куда же подевались куры и свиньи? Что касается коров (Эйкли писал, что у него их несколько), то они могли где-нибудь пастись; собак, вероятно, продали; но чтобы никакого писка или повизгивания — так не бывает.

Не задерживаясь более на тропинке, я решительно переступил порог дома и притворил за собой дверь. Этот шаг стоил мне заметного душевного напряжения, и, оказавшись отрезанным от внешнего мира, я сразу же возжелал скорейшего в него возвращения. Нет, ничего зловещего вокруг меня не было, напротив, холл понравился мне своей изящной отделкой и прекрасной мебелью в стиле позднего колониального периода; я с восхищением подумал о том, что человек, который мог так изысканно обустроить свой холл, явно получил хорошее воспитание. Гнало же меня отсюда нечто очень смутное и невыразимое. Быть может, виной тому был какой-то странный запах, не дававший мне покоя с тех пор, как я оказался под крышей этого дома, но, с другой стороны, даже в самых ухоженных старинных усадьбах обычно попахивает пылью и тленом.

VII

Отбросив в сторону мрачные мысли и следуя наставлениям Нойза, я потянул на себя медную ручку белой двери слева. Она распахнулась, я вошел в затемненную комнату и сразу почувствовал, что странный запах стал гораздо явственнее. Вдобавок воздух здесь то ли слабо дрожал, то ли как будто пульсировал. Поначалу я мало что разглядел — мешали опущенные шторы, но тут из дальнего, затемненного угла комнаты до меня донеслось нечто вроде извиняющегося покашливания или шепота. Там стояло большое мягкое кресло, в черной глубине которого я различил расплывчатые светлые пятна человеческого лица и ладоней. Я тут же направился к сидевшему, который продолжал что-то говорить странным сиплым шепотом, и поздоровался. Несмотря на полумрак, я сразу узнал его: это был тот, к кому я ехал. Я досконально изучил каждый штрих на фотографии Эйкли и не мог ошибиться: то же обветренное, загорелое лицо, та же подстриженная седая бородка.

Я снова взглянул на знакомое лицо, на сей раз с горечью и тревогой, ибо на нем явственно проступали следы тяжелой болезни. И не только от астмы выражение этого лица стало напряженным, замкнутым и неподвижным, а взгляд немигающих глаз — пустым. Тут крылось нечто большее — явно сказалось напряжение от пережитых кошмаров. Испытание подорвало силы бесстрашного первопроходца заповедного мира — но разве какой-либо другой, даже гораздо более молодой человек смог бы выдержать такое? А неожиданный благополучный исход, кажется, наступил слишком поздно и уже, увы, не спасет исследователя от общего нервного истощения или еще чего-нибудь похуже. Тонкие кисти его рук лежали на коленях безжизненно, безвольно, и было в этом зрелище нечто непередаваемо жалкое. Он утопал в просторном домашнем халате, а его голова и шея то ли были обмотаны ярко-желтым шарфом, то ли прикрыты капюшоном.

В этот момент я опять заметил, что он пытается заговорить со мной. Поначалу я едва мог разобрать этот надсадный шепот, потому что движения его губ были не видны из-за седых усов, а в самом издаваемом ими звуке было что-то сильно раздражавшее. Однако я сосредоточился и почти сразу же на удивление хорошо уловил сказанное. Говор оказался явно не деревенским, а речь — еще изысканнее, чем я ожидал по его письмам.

— Я полагаю, вы и есть мистер Уилмарт? Извините, что приветствую вас сидя. Я серьезно болен, о чем мистер Нойз, вероятно, предупредил вас; однако я не в силах отказать вам в приеме. Вы помните, о чем я писал в своем последнем письме? Мне еще так много нужно вам рассказать. Но это — завтра, когда я буду чувствовать себя получше. Я просто не нахожу слов, чтобы выразить, как я рад нашей встрече после этого долгого знакомства по переписке. Надеюсь, папка с материалами при вас? И снимки с пластинкой тоже? Нойз поставил ваш чемодан в холле — должно быть, вы и сами заметили, когда шли сюда. Боюсь, что весь остаток сегодняшнего дня вам придется почти полностью заботиться о себе самому. Ваша комната — наверху, как раз над этой; а распахнутая дверь на лестничной площадке ведет в ванную. Справа от вас находится дверь в столовую, где вам уже подано кушать — можете приступать, как только вам будет угодно. Завтра, возможно, мне удастся сыграть свою роль хозяина с большим успехом — а сейчас, увы, я ослабел от болезни и чувствую себя в крайней степени беспомощным.

Располагайтесь поудобнее; кстати, письма, снимки и пластинку можете вынуть из чемодана и оставить у меня на столе. Наверху они вам ни к чему, потому что мы будем заниматься ими здесь: видите, вон там, на угловой этажерке, у меня установлен граммофон.

Нет-нет, весьма благодарен, но вы не в силах помочь мне. Эти приступы случаются у меня уже давно. Перед сном загляните ко мне — пожелаем друг другу спокойной ночи, — а на покой вы можете укладываться, когда вам будет угодно. Я пока буду отдыхать здесь, а может быть, останусь здесь до утра; я часто ночую в кабинете. Завтра мне будет намного легче заняться тем, что нам предстоит. Надеюсь, вы сознаете всю необычайную важность этого дела? Перед нами — одними из немногих избранников на этой планете — разверзнется бездна эпох, пространств и знаний, выходящая за рамки научных и философских теорий, созданных человеком.

А известно ли вам, что Эйнштейн ошибается, утверждая, что тела и силы не могут развить скорость выше световой? На самом деле могут. Прибегнув к соответствующему средству, я, например, собираюсь путешествовать как назад, так и вперед во времени, чтобы увидеть своими глазами и ощутить далекое прошлое и будущее Земли. Если бы вы только знали, каких высот эти существа достигли в науке! Им подвластны любые операции с мозгом и телом живых организмов. Я собираюсь побывать на других планетах и даже на других звездах и в других галактиках. Сначала отправлюсь на Юггот — ближайший к нам космический мир, заселенный этими существами. Юггот — это таинственная, погруженная во мрак планета на самом краю Солнечной системы, неведомая пока земным астрономам. Однако я, помнится, уже писал вам об этом. Меж тем, когда пробьет час, обитающие там существа пошлют на Землю телепатический сигнал, после чего планета будет открыта; или же они поручат кому-нибудь из своих помощников-землян подтолкнуть наших ученых к этому открытию.

На Югготе есть величественные города; они обнесены гигантскими каскадами башен из черного камня — наподобие того, который так и не дошел до вас с моей посылкой. Тот камень привезен на Землю с Юггота. Солнечный свет на этой планете не ярче звездного, но тамошним обитателям свет и не нужен. У них есть другие, более развитые органы чувств, и свои громадные дома и храмы они строят без окон. Свет им даже вреден — он мешает и сбивает с толку, потому что в черном космосе за пределами нашего пространства и времени, откуда они пришли, света вообще не существует. Впечатлительному человеку пребывание на Югготе грозит сумасшествием — но я все равно еду. От одного взгляда на порожистые черные реки, протекающие под загадочными гигантскими мостами — а мосты эти возвели представители какой-то еще более древней цивилизации, вымершей и преданной забвению до того, как пришельцы прибыли на Юггот из бездны мироздания, — всякий начнет творить, как Данте или Эдгар По, если, конечно, сумеет остаться в здравом уме.

Нельзя, однако, забывать вот о чем: этот погруженный в вечный сумрак мир с его грибными парками и слепыми, без окон, городами на самом деле вовсе не ужасен. Таковым он мог бы показаться лишь нам. Не исключено, что и этим существам он показался ужасным, когда они впервые ступили на Юггот в первобытные времена. Они ведь попали туда задолго до окончания легендарной эпохи Ктулху и помнят, каким был Р'льех до его погружения на дно. Некоторое время они жили под поверхностью Земли. Вот вам, кстати, и еще один пробел в человеческих познаниях: отверстия в земной коре — некоторые из них расположены здесь, в горах Вермонта, — ведут в огромные миры с неведомой нам жизнью: в залитый голубым светом К'ньян, озаренный багрянцем Йот и погруженный во мрак Н'кай. Именно оттуда, из Н'кая, и появилось чудовище Цатоггуа, то самое бесформенное жабоподобное божество, о котором упоминается в Пнакотикских рукописях, «Некрономиконе» и мифологическом цикле «Коммориом», который сохранил для потомков Кларкаш-Тон — главный жрец Атлантиды. Однако все это мы обсудим несколько позже. Сейчас уже, наверное, около пяти часов. Принесите-ка лучше все нужное из портфеля, подкрепитесь, а затем возвращайтесь сюда — поговорим обо всем более обстоятельно.

Я принялся исполнять волю хозяина: сходил за чемоданом, выложил на стол требуемые материалы, а потом поднялся в отведенную мне комнату. Когда я слушал шепот Эйкли, у меня в глазах все еще стоял ужасный след когтей на обочине дороги, и это обстоятельство производило на меня странное впечатление; а описание заповедного Юггота, этого неведомого мира грибковых существ, вогнало меня в дрожь. Я очень сочувствовал страдающему Эйкли, однако не скрою, что его хриплый шепот вызывал не только жалость, но и отвращение. Не надо бы Эйкли так упиваться этим Югготом с его мрачными тайнами!

Моя комната оказалась очень уютной и хорошо обставленной; плесенью здесь не пахло и раздражающей вибрации в воздухе не ощущалось. Положив чемодан, я снова заглянул к Эйкли, а затем отправился отведать его угощений. Столовая располагалась сразу же за кабинетом, а дальше за ней, как я понял, была пристройка, где размещалась кухня. На обеденном столе меня ждал обширный поднос с бутербродами, пирогом и сыром; а рядом с кофейным прибором стоял термос: значит, и о горячем кофе для меня позаботились. Я налил себе полную чашку кофе — и вот тут-то обнаружил единственный изъян в гастрономическом вкусе моего хозяина: после первого же глотка я почувствовал, что напиток слегка — но очень неприятно — горчит, и больше к нему не прикасался. За трапезой я неотступно думал об Эйкли: каково ему там, за стеной, сидеть в своем большом кресле, погрузившись во мрак и тишину. Я даже сходил к нему и попытался уговорить откушать вместе, однако он прошептал, что пока об этом не может быть и речи. На сегодня ему позволительна лишь чашка молока с солодом — но и это попозже, перед сном.

Покончив с едой, я уговорил Эйкли позволить мне самому убрать со стола и помыть посуду на кухне — при этом я, кстати, вылил в раковину кофе, вкус которого так и не сумел оценить по достоинству. Затем я вернулся в затемненный кабинет и, усевшись поближе к хозяину дома, приготовился выслушать все, о чем он намеревался мне рассказать. Письма, снимки и пластинка по-прежнему лежали на большом столе в центре комнаты, но они нам пока не требовались. О странном запахе и непонятном ощущении вибрации я уже и думать забыл.

Как я уже говорил, в письмах Эйкли — особенно во втором, самом большом из них, — содержалось нечто такое, что я не осмелился бы ни повторить дословно, ни даже описать. То же самое, но в еще большей мере, касается и всего услышанного вечером в затемненной комнате усадьбы, в этом пристанище призраков, затерявшемся среди безлюдных гор. О размахе межпланетных ужасов, поведанных мне хриплым шепотом, я не в силах даже обмолвиться. Все эти леденящие душу факты были для Эйкли уже не новы, но жить с тем, о чем он узнал в последнее время от пришельцев, и оставаться в здравом уме было выше человеческих сил. Я и теперь не в состоянии поверить во все эти его утверждения о строении предельной бесконечности, наслоении измерений, принадлежности известного человеку пространственно-временного мира к бесконечной цепи связанных между собой «космосов-атомов», образующей непосредственный сверхкосмос с его изгибами, углами, материальной и полуматериальной электронной структурой.

Никогда еще ни один здравомыслящий человек не был в такой опасной близости от сокровенных тайн мироздания — никогда еще живой мозг не был на грани полного исчезновения в хаосе, который начинается за пределами формы, энергии, симметрии. Я узнал, откуда изначально появился Ктулху и почему половина давно уже обреченных на угасание звезд продолжала сиять на небосводе. Я угадал — следуя намекам моего просветителя, при которых и сам он сделал осторожную паузу, — секреты Магеллановых Облаков и шаровидных туманностей, а также печальную истину, сокрытую в бессмертной аллегории, известной нам под именем Дао. Меня посвятили в тайну происхождения долов, поведали об истинной сущности Гончих Псов Тиндала.[94] Гончие Псы Тиндала — фантастические существа (обитатели четвертого измерения, концентрирующие в себе все зло Вселенной) из одноименного рассказа Фрэнка Белнэпа Лонга, изданного в 1931 г. И вот уже предание о Йиге — Повелителе Змей перестало быть лишь художественным образом, а когда речь пошла о чудовищном ядерном хаосе за пределами угломерного пространства, что в «Некрономиконе» милосердно прикрыт именем «Азатот», я вздрогнул от отвращения. Страшнейшие кошмары загадочного мифа вдруг обрели словесно выраженные формы; мне предстали откровения, жуткая мерзость которых превзошла самые дерзкие догадки древнейшей и средневековой мистики. Все это не могло не потрясти меня. В конце концов я решил, что первые рассказчики этих проклятых преданий наверняка говорили с пришельцами, а может быть, даже побывали в иных космических мирах, куда собрался теперь и мой приятель Эйкли.

Я узнал историю Черного камня, его предназначение — и порадовался, что он так и не попал ко мне. А тут еще выяснилось, что мои догадки относительно иероглифов на камне были верны! Однако Эйкли, похоже, свыкся с открывшимся ему дьявольским миром и рвался дальше — в самое сердце неизведанной, чудовищной пропасти. Что с ним случилось за время, истекшее после отправления его последнего письма? С кем он общался? С какими существами? Все ли они имели человеческий облик, как упомянутый им тот первый посланец? От напряжения у меня нестерпимо ломило виски, в голове проносились всевозможные безумные предположения, касающиеся странного стойкого запаха и зловещего ощущения вибрации, что не покидало меня в этой мрачной комнате.

Темнело. Вспомнив, какие события были связаны в письмах Эйкли с наступлением сумерек, я содрогнулся при мысли о безлунной ночи. Страшило и место, где я находился: этот дом, прилепившийся к гигантскому лесистому склону, что уводил к вершине Черной горы, мог напугать кого угодно. Испросив разрешения у Эйкли, я зажег маленькую керосиновую лампу и, привернув фитиль, поставил ее на книжную полку рядом с бюстом Мильтона; однако я тут же пожалел о содеянном, потому что в ее тусклом колеблющемся свете напряженное, неподвижное лицо и безвольно опущенные ладони хозяина усадьбы выглядели неестественно белыми, словно у покойника. Эйкли производил впечатление паралитика, хотя во время беседы он пару раз еле заметно кивал.

После всего услышанного я уже не мог представить себе, какие еще более заповедные тайны мой просветитель оставил на завтра; однако в конце концов выяснилось, что на повестке следующего дня стоит его экспедиция на Юггот и далее — а также мое возможное участие в ней. При словах о предстоящем мне космическом путешествии я вздрогнул от ужаса, чем, должно быть, немало позабавил Эйкли: заметив мой испуг, он насмешливо качнул головой. Но затем он очень спокойно поведал о том, каким образом человеческие существа могут совершить — и уже не раз совершали, — казалось бы, неосуществимый перелет через межпланетную бездну. Из его рассказа получалось, что через безвоздушное пространство переносятся не люди как таковые, а их мозг без соответствующей телесной структуры : этот способ транспортировки придумали пришельцы, искусно используя свои поистине чудесные возможности хирургии, биологии, химии и механики.

Оказалось, существует некий безвредный метод удаления человеческого мозга с сохранением в его отсутствие жизнедеятельности остального организма. Извлеченное серое вещество в сжатом виде погружают в жидкость, которая содержится в воздухонепроницаемом цилиндре; время от времени он пополняется свежей жидкостью; цилиндр же изготовлен из особого металла, добываемого на Югготе. С помощью специальных электродов, подведенных к цилиндру, его можно соединить со сложными приборами, которые воспроизводят три важнейшие функции общения: зрение, слух и речь. Для крылатых грибоподобных существ доставить заключенный в циллиндрическую упаковку мозг в полной сохранности на другие планеты — сущие пустяки. А там, где обитает их цивилизация, уже найдется множество подходящих приборов-воспроизводителей, которые можно подсоединить к мозгу; в результате после небольшого монтажа разум путешественника заживет почти полноценной жизнью и, при всей своей бестелесности, получит возможность видеть, слышать и говорить на всех этапах странствия по безднам пространственно-временного мироздания и за его пределами. Для пришельцев все это было так просто, как если бы мозг являлся граммофонной пластинкой, которую носят с собой и заводят, как только под рукой окажется подходящий для нее граммофон. В успехе экспедиции Эйкли не сомневался. Да и чего было бояться: ведь все предыдущие перелеты проходили удачно.

Тут впервые за все время его безжизненная ладонь зашевелилась, и негнущийся, словно палка, указательный палец поднялся, нацелившись на верхнюю полку в дальнем конце комнаты, где ровными рядами стояли десятка полтора цилиндров из неведомого мне металла. Высотой они были примерно фут и чуть поменьше в диаметре; на выпуклой передней поверхности каждого из цилиндров равнобедренным треугольником были расположены три гнезда-розетки. Один из цилиндров был подсоединен через две розетки к паре необычного вида механизмов, стоявших позади. Зачем они были нужны, мне стало ясно без слов — от одного их вида я затрясся как в лихорадке. В этот момент палец указал мне на другой, ближний угол комнаты, заставленный всякими хитроумными приборами с подведенными к ним штепсельными шнурами — некоторые из них были очень похожи на те два устройства, что я видел на полке, за цилиндрами.

— Смотрите, Уилмарт! Здесь четыре типа приборов, — раздался шепот, — и у каждого из них имеется по три функции — следовательно, всего двенадцать вариантов. В цилиндрах, что стоят наверху, представлены четыре вида существ: три человеческих, шестеро грибообразных — из тех, что не могут пересекать космическое пространство в своей физической оболочке, двое жителей Нептуна (боже, видели бы вы этих нептунианцев в их телесной оболочке!) и, наконец, четверо обитателей глубинных пещер одной любопытной темной звезды, находящейся за пределами нашей галактики. На главной перевалочной базе, которая находится внутри Круглой горы, время от времени появляются такие цилиндры и механизмы, но в гораздо большем количестве: в цилиндрах содержатся образцы мозга из различных областей вселенной. Они обладают органами чувств, совершенно для нас неведомыми, и в основном принадлежат исследователям из самых дальних уголков космоса; механизмы же специально предназначены для языкового и иного общения их мозга с окружающей средой и подключаются одновременно к цилиндрам и к органам чувств того или иного слушателя. Круглая гора, как и большинство подобных станций, созданных этими существами во множестве вселенных, является настоящим средоточием космополитизма! Разумеется, мне одолжили для экспериментов лишь наиболее распространенные типы.

А теперь возьмите вон те три механизма и поставьте их на стол. Сначала тот, высокий, с двумя линзами впереди; за ним — ящичек с вакуумными трубками и резонатором; и, наконец, ящик с металлическим диском наверху. А теперь достаньте цилиндр с этикеткой «Бэ-шестьдесят семь». Встаньте вон на то резное кресло, а то не дотянетесь. Что, тяжеловат? Ну, ничего, ничего! Главное, не ошибитесь номером. И, прошу вас, не касайтесь вон того новенького сверкающего цилиндра, подсоединенного к двум контрольным приборам, — он еще помечен моим именем. Поставьте «Бэ-шестьдесят семь» на стол рядом с механизмами — так. Проверьте, переведен ли дисковый переключатель на всех трех механизмах в крайнее левое положение.

А теперь воткните штепсельный шнур механизма с линзами в верхнюю розетку цилиндра — правильно! Механизм с трубкой подсоедините к нижней левой розетке, а дисковое устройство — к правой. Теперь переведите все дисковые переключатели механизмов в крайнее правое положение — сначала того, что с линзами, потом дискового, потом того, что с трубкой. Так, хорошо. Между прочим, перед нами экземпляр человеческого существа — такого же, как и мы с вами. А завтра я вас познакомлю и с некоторыми другими.

И по сей день не могу понять, почему я с такой рабской покорностью внимал этому шепоту и ни на минуту не усомнился в здравости ума Эйкли. После всего случившегося ранее мне следовало приготовиться к чему угодно; однако эта демонстрация механизмов до того напоминала обычное сумасбродство какого-нибудь помешанного на своей идее изобретателя или ученого, что меня начал грызть червь сомнения, чего не случалось даже во время предшествовавшего демонстрации рассказа. То, что крылось за словами немощного шептуна, не укладывалось в рамки человеческого понимания — но разве мало было примеров, когда гораздо менее абсурдные идеи отвергались только потому, что человек не находил им немедленного, вещественного, конкретного доказательства?

Я продолжал ломать голову над этим клубком вопросов, когда вдруг услышал скрежет и жужжание: это заработало трио механизмов, подключенных к цилиндру. Однако постепенно симфония из скрежета и жужжания становилась все тише, и наконец звуки умолкли совсем. Что же теперь будет? Услышу ли я человеческую речь? И если да, то где доказательство тому, что это не самое обыкновенное радиоустройство, только хитроумно сконструированное, а говорит кто-нибудь, пристально наблюдающий за происходящим откуда-нибудь из укромного уголка? Даже теперь я не могу поклясться в достоверности услышанного и увиденного мною в особняке Эйкли. Но кое-что там все-таки и вправду произошло.

Если говорить коротко и ясно, то последовало вот что: из механизма с трубками и резонатором послышалась речь, вполне связное содержание которой не оставляло сомнений в том, что говоривший действительно присутствовал в комнате и наблюдал за нами. Голос у него был громкий, бесстрастный, с металлическим оттенком, а каждый произнесенный звук имел, безусловно, механическое происхождение. Говоривший не мог придать своей речи ни выразительности, ни оттенков, а лишь как заведенный громогласно скрежетал, чеканя текст.

— Надеюсь, я не поверг вас в ужас, мистер Уилмарт, — обратился ко мне голос. — Я, как и вы, принадлежу к человеческому роду, только тело мое покоится в полной безопасности внутри Круглой горы — это мили полторы к востоку отсюда, — где в данный момент проходит специальную процедуру восстановления. Сам же я — то есть мой мозг в цилиндре — нахожусь здесь, рядом с вами; благодаря вот этим электронным вибраторам я могу видеть, слышать и говорить. Через неделю я отправляюсь в космическое путешествие — еще одно в череде многих — и рассчитываю, что на сей раз ко мне присоединится мистер Эйкли. Я также был бы рад и вашему обществу: мне знакомы как ваше лицо, так и ваше доброе имя; к тому же я внимательно следил за вашей перепиской с моим другом. Вы, конечно, уже поняли, кто я. Да, я один из тех, кто стал помогать пришельцам, прибывающим на нашу планету. Впервые я встретил их в Гималаях и с тех пор оказывал им всяческие услуги. А за это они посвятили меня в такое, что довелось познать лишь единицам из живших и ныне живущих.

Только представьте себе — я побывал на тридцати семи небесных телах. Среди них были и планеты, и темные звезды, и какие-то не совсем понятные мне миры: восемь из них находятся за границами нашей галактики, а два — за пределами пространственно-временного изгиба. Я путешествовал без малейшего ущерба своему здоровью. Мой мозг извлекли из телесной оболочки методом последовательного расщепления, причем до того искусно, что даже оскорбительно называть это хирургической операцией. Инопланетные существа умеют удалять мозг без особых хлопот и без ущерба для организма — в отсутствие мозга тело не стареет. Сам же мозг, заметьте, может жить вечно, если к нему подключить механические воспроизводители органов чувств и дозированно подпитывать свежей консервирующей жидкостью.

Я искренне надеюсь, что вы согласитесь составить нам с мистером Эйкли компанию. Инопланетяне ищут знакомства с учеными людьми вроде вас и готовы показать им великие бездны мироздания, о которых многим из людей остается, как и прежде, лишь грезить в своем неведении. Возможно, поначалу идея о встрече с пришельцами покажется вам странной, но я уверен, что вы не станете заострять на ней внимание. Полагаю, что к нам присоединится и мистер Нойз — тот самый ваш провожатый, что доставил вас сюда в своей машине. Он был в наших рядах много лет. Да вы, наверное, узнали его голос: он ведь звучит среди прочих на пластинке, которую послал вам мистер Эйкли.

Тут меня всего передернуло, а рассказчик, выждав секунду-другую, закончил:

— Итак, оставляю решение за вами, мистер Уилмарт; добавлю лишь, что вам, с вашей страстью к необычному и осведомленностью в преданиях старины, никак нельзя упустить такую возможность. Бояться совершенно нечего. Все преобразования совершенно безболезненны, а в полностью механизированной системе восприятия есть немало преимуществ. При отсоединенных электродах, например, просто-напросто засыпаешь и видишь необыкновенно яркие и причудливые сны. Ну а теперь, если не возражаете, давайте отложим наше совещание на завтра. Спокойной вам ночи — да, не забудьте повернуть все переключатели влево; в любом порядке, хотя механизм с линзами лучше в последнюю очередь. Мистер Эйкли, вам также спокойной ночи — смотрите же, не обижайте нашего гостя! Ну что там с переключателями? Готово?

Вот и все, что я услышал. Я машинально исполнил просьбу и повернул все переключатели, хотя от изумления никак не мог поверить в случившееся. И когда Эйкли шептал мне о том, что приборы можно пока оставить на столе, голова моя все еще шла кругом. Эйкли никак не отозвался на происшедшее — впрочем, я тогда с трудом воспринимал окружающий мир, и все его слова были для меня пустым звуком. Насколько я понял, он предложил мне унести лампу в мою комнату, из чего я заключил, что он хотел посидеть в темноте. Безусловно, ему было пора отдохнуть: ведь от длинных речей, что он вел на протяжении всего этого дня, устал бы даже и здоровый человек. Все в том же изумлении я пожелал хозяину дома спокойной ночи и отправился наверх, забрав лампу, хотя имел при себе превосходный карманный фонарик.

Я был рад, что покинул этот исполненный странным и смутным ощущением вибрации кабинет и поднялся к себе в комнату, однако при этом не мог отделаться от тошнотворного чувства страха, опасности и чудовищной противоестественности, которая виделась мне во всем происходящем вокруг. Дикая, безлюдная местность; покрытый таинственно-мрачным лесом чернеющий склон, почти вплотную вздымающийся над усадьбой; следы на дороге; хворый, беспомощно-неподвижный собеседник, шепчущий в полутьме невероятные вещи; проклятые цилиндры и механизмы; а самое главное, предложение подвергнуться какой-то чудовищной операции и отправиться в еще более странные космические бездны — вся эта совокупность необычных и последовавших с такой неожиданной быстротой событий навалилась на меня со все более возрастающей тяжестью; она надломила мою волю и выжала из меня чуть ли не все жизненные соки.

Особенно потрясла меня новость о том, что мой провожатый Нойз был тем самым человеком, который отправлял чудовищный ритуал древнего шабаша, записанный на граммофонную пластинку; впрочем, я уже и раньше уловил в его голосе знакомые отвратительные нотки. Несколько иное, но ничуть не меньшее волнение охватывало меня всякий раз, когда я принимался размышлять над своим отношением к хозяину усадьбы: несмотря на всю симпатию, которой я проникся к Эйкли во время переписки, теперь я чувствовал к нему явное отвращение. Вместо того чтобы разжалобить меня, его болезнь вызывала у меня нечто вроде брезгливости. Эйкли угнетал меня своей неподвижностью, вялостью, своим покойницким видом, не говоря уже об этом беспрестанном шепоте, абсолютно чуждом нормальной человеческой речи!

Прежде мне не доводилось слышать ничего похожего на этот шепот; несмотря на странную неподвижность прикрытых усами губ говорившего, в этих тихих звуках присутствовали скрытая сила и раскатистость, отнюдь не характерные для хрипов страдающего астмой человека. Я без труда разбирал сказанное, даже находясь на другом конце комнаты, а раза два мне показалось, что этот зычный шепот был порожден не столько слабостью, сколько умышленным приглушением голоса. Но тогда с какой целью? Этого я понять не мог. Но я с самого начала уловил в этом шепоте тревожащие нотки. Теперь, когда я принялся размышлять, в чем тут дело, я решил, что причина заключается в каком-то подсознательном узнавании — как и в случае с голосом Нойза, оттого-то и показавшимся мне зловещим. Но с чем ассоциировался у меня шепот Эйкли, я так и не мог вспомнить.

Ясно было только одно: еще на одну ночь я здесь не останусь. Мой исследовательский пыл угас, подавленный страхом и отвращением, и единственное, чего я желал, было вырваться из этой паутины мрака и чудовищных открытий. Я узнал более чем достаточно. Возможно, взаимосвязь космических миров и впрямь существует — но для обыкновенного человека подобная истина просто невыносима. Дьявольские силы как будто окружили меня со всех сторон, сковав все мои ощущения. Ни о каком сне не может быть и речи, решил я и потому, погасив лампу, бросился на кровать не раздеваясь. Глупо, конечно, но тем не менее я приготовился к отражению неведомой опасности: в правой руке я сжимал привезенный с собой револьвер, а в левой держал карманный фонарик. Снизу не доносилось ни звука; там, в темноте, неподвижно, словно задеревенелый труп, сидел хозяин усадьбы.

Где-то неподалеку тикали часы, и моя душа отозвалась на этот естественный звук человеческого жилья тихой благодарностью. Однако он же напомнил мне о еще одном тревожном факте — отсутствии в округе всякой живности. В том, что домашних животных не было, я уже убедился; но теперь оказалось, что и привычного шума, с каким блуждают в лесу ночные звери, тоже нет. Эту неестественную — космическую — тишину нарушало лишь зловещее журчание далеких невидимых ручьев. Что за непостижимая внеземная напасть одолевала эти края? Из преданий мне было известно, что ни собаки, ни другие земные животные на дух не выносят пришельцев; и тут же я снова вспомнил о свежих следах на дороге. К чему это все приведет?

VIII

Сколько длилась полудрема, в которую я незаметно для себя погрузился, и что из последующего было реальностью, а что — наваждением, мне и по сей день трудно сказать. Знаю только, что в какой-то момент я очнулся и кое-что услышал и увидел. «Ну и что из того? — наверняка возразит читатель. — А может, вовсе и не очнулся, и тогда все происшедшее было всего лишь сном. Сном — до последней минуты!» Той самой минуты, когда я бросился прочь из дома, кое-как добрался до гаража, где накануне приметил старенький «форд», и, оседлав это допотопное средство передвижения, помчался, не разбирая дороги, по горным краям — этому адскому пристанищу духов. Уже и не помню, как после многочасовой гонки по ухабистому, извилистому лабиринту дороги, петлявшей в окружении грозно стоящих лесов, я влетел в незнакомый мне городишко, оказавшийся на поверку Таунсендом.

Разумеется, читатель имеет полное право полагать, что и фотоснимки, и граммофонные записи, и речи из механических устройств с цилиндрами, и все остальные подобные доказательства являются не чем иным, как чистой воды обманом — розыгрышем исчезнувшего Генри Эйкли. Кое-кто даже добавит, что Эйкли, мол, сговорился с такими же, как он, сумасбродами сыграть со мной глупую и поистине изуверскую шутку — это его стараниями была выкрадена посылка в Кине, он же с помощью Нойза состряпал жуткую запись на фонографе. Тем не менее полиции до сих пор не удалось выяснить, кто такой этот Нойз. Никто из местных жителей — соседей Эйкли — не знает этого человека, хотя он, должно быть, часто наведывался сюда. Жаль, что я не обратил внимания на номер его машины — впрочем, если разобраться, то, может быть, так даже лучше. Ведь что бы мне ни говорили и что бы я порой сам себе ни говорил, для меня ясно одно: там, среди малоизученных гор, скрываются отвратительные космические пришельцы, которые пользуются услугами засланных в наше общество осведомителей и агентов. Уберечь меня впредь от этих существ и их агентов — вот единственное, о чем я молю теперь судьбу.

Когда поднятый по моей исступленной тревоге отряд блюстителей порядка прибыл на место происшествия, хозяин усадьбы уже бесследно исчез. В углу кабинета, около кресла, валялся его просторный домашний халат, желтый шарф и скрывавшие ноги бинты; исчезло ли что-либо из гардероба хозяина вместе с ним самим, никто сказать не мог. Собаки и живность с фермы тоже исчезли, зато на стенах дома — со двора и кое-где внутри — были обнаружены следы пуль; однако, кроме этого, ничего подозрительного мы не нашли. Ни цилиндров с механизмами, ни привезенных мною из Аркхема вещественных доказательств, ни странного запаха и ощущения вибрации в воздухе, ни отпечатков на дороге, ни кое-каких непонятных явлений, бросившихся мне в глаза уже под занавес событий, — ничего это найдено не было.

После бегства с усадьбы я пробыл в Братлборо еще неделю, беседуя со всеми, кто хотя бы немного знал Эйкли; из их ответов я понял, что вся эта история отнюдь не является причудливым сновидением или особого рода наваждением. Странные покупки Эйкли — собаки, снаряжение, реактивы, равно как и история с обрезанными телефонными проводами, были засвидетельствованы очевидцами; при этом все его знакомые и родственники — в том числе и проживающий в Калифорнии сын — согласились, что в оценках происходивших в усадьбе странных событий, которые он время от времени высказывал, чувствовалась безусловная закономерность. Почтенные городские жители считали его сумасшедшим, а все его свидетельства и вещественные доказательства — банальными фальшивками, допуская при этом возможность наличия у него не менее сумасбродных помощников; однако народ попроще, из сельских мест, подтверждал все, что рассказывал Эйкли, вплоть до мельчайших подробностей. Кое-кому из фермеров он показывал фотоснимки и черный камень, а также давал послушать запись. Все эти люди как один заявили, что следы и жужжащий голос как две капли воды походили на их описания в древних преданиях.

Кроме того, они сообщили, что после того, как Эйкли нашел черный камень, около его усадьбы все чаще стали наблюдаться странные явления и раздаваться странные звуки. Люди стали обходить стороной это место: в последнее время туда наведывались лишь почтальон да те, кого не так-то просто взять на испуг. Как Черная, так и Круглая гора слыли пристанищем духов, а потому мне не удалось найти ни одного человека, углублявшегося в те места. Опрошенные мною рассказали о нескольких вполне реальных случаях исчезновения здешних жителей, к числу которых присоединился теперь и бродяга Уолтер Браун, фигурировавший в письмах Эйкли. А один фермер утверждал, что во время наводнения он лично видел тела тех самых диковинных существ в разлившейся Уэст-Ривер, но он говорил так путано, что я не могу считать его надежным свидетелем.

Я покидал Братлборо с твердым намерением никогда больше не возвращаться в Вермонт и был совершенно уверен, что не переменю своего решения. В тех диких горных краях должна находиться база какой-то космической цивилизации — и остатки моих сомнений почти исчезли, когда я прочел сообщение о том, что в космическом пространстве за Нептуном замечена еще одна, девятая планета Солнечной системы,[95] …девятая планета Солнечной системы…  — Плутон был открыт американским астрономом-любителем Клайдом Томбо в начале 1930 г., за несколько месяцев до того, как Лавкрафт закончил работу над повестью, но позднее времени ее действия (1928 г.). об открытии которой меня предупреждали загадочные существа. Наши астрономы, мало о том подозревая, назвали ее чудовищно точно — «Плутон», что означает «подземное царство» или, если угодно, «ад». Разумеется, я-то знаю, что они открыли не что иное, как погруженный во мрак Юггот, — и всякий раз содрогаюсь, пытаясь докопаться до истины и понять, почему его ужасные обитатели пожелали заявить о существовании своего мира именно в это время. Я тщетно убеждаю себя в том, что это дьявольское отродье не начало постепенно переходить к новому плану действий, пагубному для Земли и ее исконных обитателей.

Однако мне все же следует досказать, чем закончилась та ужасная ночь в усадьбе Эйкли. Итак, я все же забылся тревожным сном — сном, полным бессвязных видений, среди которых мелькали картины каких-то чудовищных ландшафтов. Отчего я проснулся — до сих пор не пойму, но точно знаю, что, когда начались самые жуткие события той ночи, я уже бодрствовал. Первым моим смутным ощущением были чьи-то крадущиеся шаги в коридоре, скрип половиц у двери, приглушенное щелканье замка: кто-то неуклюже возился с запором. Затем шорохи у двери стихли; а дальше я уже не смутно, а совершенно отчетливо услыхал голоса, доносившиеся снизу, из кабинета. Похоже, говоривших было несколько, и они, как я понял, спорили между собой.

К тому моменту я пробудился уже окончательно, что и немудрено — от таких голосов у кого угодно сон мог пропасть навсегда. Интонации удивляли своим разнообразием, но всякий, слышавший ту проклятую пластинку, не колеблясь сказал бы, кому принадлежали по крайней мере два из этих голосов. Страшно подумать, но факт оставался фактом: я находился под одной крышей с безвестными существами из космической бездны, потому что эти самые два голоса были не чем иным, как дьявольским жужжанием пришельцев, которое они издавали при общении с людьми. Звучали голоса совершенно по-разному — и высота, и темп речи были у каждого свои, — но оба принадлежали проклятым созданиям из космической бездны.

Третий голос, безусловно, подавало устройство для механического воспроизведения речи, соединенное с одним из цилиндров, где хранились извлеченные мозги. В этом у меня также не было сомнений: разве можно было забыть тот вчерашний голос — громкий, металлический, неживой, с его скрежетом и гулом без единого перепада и оттенка, его нечеловеческой размеренностью и чеканностью. В тот момент я как-то не задумался, скрежетал ли это тот же самый разум, что говорил со мною накануне, однако немного погодя сообразил, что мозг любого человека будет говорить одинаковым голосом, если его подсоединить к этому дьявольскому воспроизводящему устройству, — отличаться могут лишь произношение, язык, ритм и темп речи. Это кошмарное многоголосие дополняли и два настоящих человеческих голоса: у одного из говоривших — явно деревенского жителя — речь отличалась невероятной корявостью; другой разговаривал на мягком бостонском диалекте, по которому я сразу же распознал своего бывшего проводника Нойза.

Напряженно вслушиваясь в звуки голосов, приглушенные солидным междуэтажным перекрытием, я уловил сопровождавшие их шорохи, царапанье и шарканье. Создавалось впечатление, что кабинет буквально кишел живыми существами, причем те, чьи голоса я слышал, составляли лишь малую их часть. Охарактеризовать эти шумы очень трудно за отсутствием подходящего сравнения. Существа передвигались по комнате в разных направлениях, а звук их шагов напоминал странное цоканье, как при столкновении твердых поверхностей — роговых или эбонитовых. Если же подыскать сравнение более конкретное, но менее точное, то казалось, будто по дощатому полированному полу расхаживают, шаркая и топая, люди в разбитых деревянных башмаках. Что за существа нарушили тишину дома и как они выглядели, я не смел и гадать.

Очень скоро я убедился в том, что мне не разобрать ни одной реплики. Иногда отчетливо слышались отдельные слова, среди которых попадались наши с Эйкли имена — особенно когда их воспроизводило механическое устройство, — однако из-за отрывочности фраз мне никак не удавалось понять, в какой связи они назывались. Я и теперь не берусь делать никаких определенных выводов о значении услышанных мною слов; более того, признаю, что испугался тогда скорее собственных домыслов, нежели каких-либо откровений. В одном я был уверен: там, подо мной, происходит какое-то жуткое сборище, но цели и смысл его мне были неясны. Любопытно, что, несмотря на все уверения Эйкли в дружелюбии пришельцев, меня не покидало ощущение чего-то зловещего и сатанинского.

Я продолжал напряженно вслушиваться и вскоре благодаря своему терпению стал четко различать голоса, хотя многого из сказанного по-прежнему не улавливал. Тем не менее я, кажется, сумел распознать характерный для некоторых из говоривших тон речи. В одном из жужжащих голосов, например, безошибочно угадывалась начальственная нотка; а в механическом голосе, несмотря на его неестественную громкость и размеренность, напротив, чувствовалась просящая интонация подчиненного. У Нойза проскальзывали примирительные оттенки. Оценить прочие голоса я не сумел. Знакомого шепота Эйкли не было слышно, но я прекрасно понимал, что такой тихий звук просто не мог пробиться сквозь толстый пол моей комнаты.

Приведу некоторые обрывки фраз и прочие услышанные мною звуки, называя говоривших прямо или условно — насколько удалось определить. Первые членораздельные фразы донеслись до меня от устройства для воспроизведения речи.

Итак:

(УСТРОЙСТВО ДЛЯ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЯ РЕЧИ)

«…я взял на себя… вернул письма и пластинку… и дело с концом… учитывая… видя и слыша… черт побери… безличная сила в конце концов… новенький сверкающий цилиндр… Великий Властелин…»

(ПЕРВЫЙ ЖУЖЖАЩИЙ ГОЛОС)

«…когда мы остановились… маленький и человеческий… Эйкли… мозг… сказав, что…»

(ВТОРОЙ ЖУЖЖАЩИЙ ГОЛОС)

«…Ньярлатхотеп… Уилмарт… пластинки и письма… дешевая… обман…»

(НОЙЗ)

«…(труднопроизносимое слово или имя, нечто вроде «Н'гах-Ктхан»)… безвредная… покой… пару недель… наигранный… я же говорил, что…»

(ПЕРВЫЙ ЖУЖЖАЩИЙ ГОЛОС)

«…незачем… первоначальный план… последствия… Нойз присмотрит… Круглая гора… новый цилиндр… на машине Нойза…»

(НОЙЗ)

«…ладно… все ваше… прямо тут… оставайтесь… место…»

(НЕСКОЛЬКО ГОЛОСОВ ГОВОРЯТ ОДНОВРЕМЕННО, СЛОВА НЕРАЗБОРЧИВЫ.)

(ЗВУКИ МНОЖЕСТВА ШАГОВ, СРЕДИ НИХ ХАРАКТЕРНОЕ ЦОКАНЬЕ ИЛИ ШЛЕПАНЬЕ.)

(СТРАННЫЕ ЗВУКИ, ПОХОЖИЕ НА ХЛОПКИ.)

(ШУМ ЗАРАБОТАВШЕГО ДВИГАТЕЛЯ И ОТЪЕЗЖАЮЩЕГО АВТОМОБИЛЯ.)

(ТИШИНА.)

Вот и все, что мне удалось услышать, пока я, напряженно замерев, лежал на кровати в верхней комнате усадьбы, затерявшейся среди этих дьявольских гор, — лежал полностью одетый, сжимая в правой руке револьвер, а в левой — карманный фонарик. Как я уже говорил, сна моего как не бывало; но после того, как стихли последние звуки, я еще долго лежал не шевелясь, как парализованный. Откуда-то снизу, издалека, доносилось сухое, размеренное тиканье старинных часов, какие украшали гостиные в домах Коннектикута; а затем раздался наконец неровный храп заснувшего человека. Должно быть, необычное совещание вконец сморило Эйкли. Что ж, ничего удивительного: после такой встречи ему надо основательно отдохнуть.

Да, но как быть мне? Что все это значило и что делать дальше? Если разобраться, то разве мне открылось нечто такое, чего нельзя было предвидеть из совокупности уже известных фактов? Неведомые пришельцы вхожи в дом Эйкли? Ну и что? Я ведь знал об этом. И все же услышанные отрывки фраз до смерти перепугали меня, всколыхнув самые нелепые и дикие опасения, — как же я хотел, чтобы все это оказалось сном, от которого можно в конце концов очнуться. Наверное, интуитивно я почувствовал что-то, еще не дошедшее до моего сознания. Да, но как понимать поступок Эйкли? Ведь он мой друг. Неужели он бы промолчал, если бы мне грозила опасность? Мирное похрапывание внизу выглядело нелепым контрастом моим усиливавшимся страхам.

А может, пришельцы принудили Эйкли сыграть роль приманки, чтобы завлечь меня в горы вместе с письмами, снимками и пластинкой? Чтобы затем покончить с обоими нами разом, потому что мы слишком много знали? Я снова вспомнил о последнем и предпоследнем письмах Эйкли: какое резкое, разительное изменение тона — ведь тогда явно что-то произошло. Чутье подсказывало мне: тут что-то не так — чудовищно не так. Не так, как кажется на первый взгляд. Взять, к примеру, горчивший кофе, который я не стал пить: ведь меня наверняка хотели отравить. В доме действует какая-то скрытая, неведомая сила. Надо немедленно пойти к Эйкли, вразумить его, вернуть ему чувство реальности. Они заморочили ему голову своими посулами эпохальных открытий, но он должен прислушаться и к голосу разума. Нам надо вырваться отсюда, пока не поздно. А если у него не хватит мужества бежать из плена, я воодушевлю его своим примером. Ну а если не сумею переубедить, то по крайней мере уеду один. Думаю, он одолжит мне свой «форд», а в Братлборо я оставлю машину на стоянке. Автомобиль находился в гараже — теперь, когда опасность как будто миновала, дверь гаража не запирали на замок и даже не закрывали; весьма вероятно, что машина окажется на ходу. Неприязнь к Эйкли, которую я внезапно ощутил во время нашей вечерней беседы и которая продолжала преследовать меня в течение всего вечера, теперь вдруг совершенно прошла. Мы, можно сказать, были с ним братьями по несчастью, а потому нам следовало держаться вместе. Понимая, что бедняге сейчас не до разговоров, я очень не хотел его будить — но что мне оставалось делать? При теперешних обстоятельствах нам нужно было убраться отсюда до утра.

Почувствовав в себе наконец силы действовать, я потянулся, возвращая телу упругость движений. Затем, скорее интуитивно, чем преднамеренно соблюдая осторожность, я встал с кровати, нашел свою шляпу, взял чемодан и направился вниз, освещая себе путь фонариком. На всякий случай я по-прежнему сжимал револьвер в правой руке, ухитрившись нести в левой и чемодан, и фонарик. Даже не знаю, зачем мне тогда понадобились все эти предосторожности: ведь я всего-навсего шел разбудить приютившего меня хозяина усадьбы.

Спускаясь на цыпочках по скрипучим ступеням на нижнюю площадку, я еще с полпути заметил, что храп стал намного слышнее: очевидно, хозяин спал в находившейся слева гостиной, куда я до сей поры еще не заглядывал. Справа зияла черная дыра кабинета, откуда ранее доносились жуткие голоса. Распахнув незапертую дверь гостиной, я двинулся на звук храпа по отмеченной лучиком фонаря дорожке, пока тот не уперся в лицо спящего. А в следующий миг, поспешно отведя фонарь в сторону, я начал по-кошачьи пятиться к выходу, на сей раз осторожничая и инстинктивно и намеренно. Дело в том, что на софе храпел вовсе не Эйкли, а мой бывший проводник Нойз!

Понять происходящее было выше моих сил, однако здравый смысл подсказывал, что надежнее всего не тревожить пока никого, а разузнать как можно больше самому. Выскользнув обратно в холл, я бесшумно притворил и запер за собой дверь гостиной — так я меньше рисковал разбудить Нойза. Затем я прокрался в темный кабинет, где должен был находиться Эйкли — спящий или бодрствующий в своем большом кресле в углу, которое, очевидно, было его излюбленным местом отдыха. Когда я дошел до середины комнаты, луч моего фонаря выхватил из темноты стол, на котором стоял один из проклятых цилиндров с подсоединенным к нему механическим устройством искусственного зрения и слуха; рядом наличествовало устройство для воспроизведения речи, готовое к подключению в любой момент. Это, вероятно, был контейнер с тем самым мозгом, обладатель которого выступал на пресловутом кошмарном совещании. У меня вдруг промелькнула дикая мысль: а что, если взять и подключить к цилиндру воспроизводитель речи? Интересно, что он скажет?

Ведь он наверняка уже знает о моем присутствии здесь — его механические органы зрения и слуха, конечно же, уловили свет от фонарика и слабый скрип половиц, прогибавшихся у меня под ногами. Но я так и не отважился на эту дьявольскую штуку, лишь отметив походя, что это был тот самый новый, сверкающий цилиндр, на этикетке которого значилось имя Эйкли и который стоял накануне на полке — Эйкли тогда еще велел мне не трогать его.

Вспоминая сейчас ту минуту, я кляну себя за свою нерешительность: надо было, отбросив страхи, заставить прибор заговорить. Один бог знает, какие жуткие тайны, какие чудовищные сомнения и вопросы, касающиеся обитавших в этом проклятом доме существ, могли бы проясниться тогда! Но, возможно, для меня было счастьем всего этого не узнать.

Я перевел луч со стола в угол кабинета, где ожидал увидеть Эйкли, однако, к моему великому удивлению, большое кресло оказалось пустым: ни спящего, ни бодрствующего Эйкли там не было. На полу пышным веером раскинулся знакомый мне домашний халат старинного покроя, а около него валялся желтый шарф и повязки для ног, которые в первый же момент нашей с Эйкли встречи показались мне весьма странными. Я стоял в растерянности, пытаясь сообразить, куда же он мог подеваться и почему он ни с того ни с сего сбросил с себя свой наряд, — и тут заметил, что странный запах и вибрация в воздухе больше не ощущались. Откуда же они брались перед тем? Между прочим, они появлялись только там, где находился Эйкли. Там, где он сидел, они были сильнее всего, а за пределами его комнаты и чуть в сторону от входа вообще отсутствовали. Я стоял, наугад водя фонариком по темному кабинету, и ломал голову над всеми этими непостижимыми тайнами.

Господи, как было бы хорошо, если бы я покинул этот дом, не бросив прощального взгляда на пустое кресло! Но вышло иначе: я выскочил из кабинета со сдавленным криком, едва не нарушив сон стража в комнате напротив. Мой крик и непоколебимый храп Нойза — последнее, что я услышал в этой одолеваемой черными силами усадьбе, прилепившейся к мрачной горе — этому зловещему пристанищу космического ужаса среди пустынных зеленых холмов и немолчно журчащей воды.

До сих пор я не могу понять, как я сумел выкарабкаться оттуда, не уронив в панике ни фонаря, ни чемодана, ни револьвера. Так или иначе, все вещи оказались при мне, и я даже ухитрился не наделать больше никакого шума; благополучно дотащившись со своими пожитками до старенького «форда» и забравшись в это допотопное средство передвижения, я погнал его сквозь мрак этой кошмарной ночи в неведомую, но спасительную даль. Я мчался как сумасшедший до тех пор, пока не закончил свою гонку в Таунсенде. Вот и вся история. И если я до сих пор не потерял рассудка, то это просто потому, что мне повезло. Порой я страшусь того, что принесет человечеству будущее, — особенно после недавнего открытия планеты Плутон.

Итак, читатель уже понял, что, посветив во все углы кабинета, я направил луч на пустое кресло; и тут я впервые заметил на сиденье кое-какие предметы, поначалу укрывшиеся от моего взгляда. Предметов было три, но прибывшая позднее на место происшествия полиция не нашла ни одного из них. Как я уже сказал в самом начале, в их внешнем виде не было ничего ужасающего. Кошмар заключался в другом — в мысли, на которую они наводили. И по сей день я порой мучительно сомневаюсь и готов согласиться с теми скептиками, которые считают все пережитое мною игрой воображения, нервным расстройством и наваждением.

Все три предмета были сделаны с дьявольским умением и оснащены металлическими зажимами, с помощью которых они прикреплялись к органическим структурам, о природе которых я даже не осмеливаюсь гадать. Надеюсь лишь — истово надеюсь! — что это были дубликаты, изготовленные неким скульптором-виртуозом, хотя интуиция подсказывает мне иную, гораздо более страшную истину. Всевышний Боже! Этот шепот во мраке, этот зловещий запах и вибрация! Колдун, посланник, подкидыш злых духов, пришелец… Отвратительное приглушенное жужжание… А в новом, сверкающем цилиндре на полке все это время был его… Бедняга!.. «Искусно используя чудесные возможности хирургии, биологии, химии и механики…»

Воистину бедняга: ибо там, на стуле, лежали лицо и руки — если даже и скопированные, то до мельчайших подробностей, — лицо и руки человека, известного мне как Генри Уэнтворт Эйкли.