Онлайн чтение книги Белый хрен в конопляном поле
ГЛАВА 14, в которой предвещенное несчастье разворачивается во всей своей красе

Говорят, что город Чизбург стоял на своем месте всегда. Никто не помнит, да и не может помнить, кто и когда его основал. Ясно только, что стены его были воздвигнуты еще в Темные Века, когда уцелевшим людям было не до строительства. Остались только легенды, они же враки.

Стены Чизбурга были сложены из того же камня, из которого состоял положенный в основание города утес, – угольно-черного, с лиловыми прожилками. Неведомые строители – должно быть, великаны – вырубали плиты со стороны моря, одновременно сделав город неприступным и с воды. Для входа дружественных судов высекли проход, и получилась бухта, окруженная отвесными стенами и запираемая цепями.

Легенды гласили, что каменные плиты, и без того достаточно тяжелые, скреплены между собой раствором на птичьих яйцах. Когда-то на скале был птичий базар, но строители напрочь его разорили.

Бедные гагары навсегда улетели из этих мест, но, если приложить ухо к черному камню укреплений, можно, говорят, услышать их отчаянные крики.

Поскольку неведомые великаны делали свою работу в Темные Века, то и громоздить плиты пришлось им вслепую, на ощупь, и стены вышли с наружным наклоном. А может, они нарочно так сделали, правильно понадеявшись на крепость раствора. Взобраться на такие стены было невозможно. То есть находились ловкачи из самих же горожан, но совершали они свои восхождения только по большим праздникам, чтобы показать молодечество, ползли по отвесному камню, как жуки, без веревок и клиньев.

Но ведь целую армию такому не обучишь.

Никому не удавалось взять Чизбург штурмом. С позором отступали из-под его стен даже император Эбистоса Кавтирант Багрянорожий, даже немчурийский маршал фон Тринкенберг, даже уклонинский гетман Полусядько, даже стрижанский адмирал Бульбультон (тот, правда, с позором не отступил, но отплыл), даже сарацинский султан Салоеддин.

Иногда кому-нибудь из окрестных владетелей случалось, действуя переговорами и подкупом, стать номинальным хозяином Чизбурга, чизбургграфом, но только до той поры, покуда горожан устраивало его правление.

Тех же, кто зарывался – ущемлял права жителей, вводил нелепые законы или неподъемные налоги, – торжественно выносили из города на пинках. Для этого самые богатые купцы и самые искусные ремесленники города выстраивались в два ряда, и незадачливый чизбургграф пролетал к воротам сквозь этот пинающий строй, ни разу не коснувшись земли.

Чтобы не утратить этого бесценного навыка, в дни городских праздников пинатели упражнялись, выкидывая за ворота здоровый дубовый чурбан, увенчанный чизбургграфской короной: прошлым владыкам в память, нынешним в острастку.

Умные чизбургграфы, случалось, правили до глубокой старости.

А последние лет сто горожане решили жить вовсе без благородного покровителя, предоставив его военные обязанности избираемому коменданту. Так и жили потихоньку, наживаясь на чужих войнах, пока не появился перед воротами знаменитый мэтр Примордиаль.

Ворота Чизбурга немедленно распахнулись, поскольку имя Примордиаля гремело по всей Агенориде. Заполучить великого ученого к своему двору в качестве военного механика стремились многие короли и вельможи, но мудрец был капризен и непредсказуем, да притом и злопамятен – или, вернее сказать, склонен к справедливости.

Горожане же Чизбурга предложили мэтру Примордиалю стать не изобретателем при городской ратуше, а полноценным чизбургграфом, без всяких пинков в случае чего. В связи с этим устав города пришлось изменить.

На изменениях в уставе настоял спутник Примордиаля, мэтр Кренотен. Сам же он как-то нечувствительно заделался комендантом.

Славный Примордиаль, как все мудрецы, в политике не разбирался, доверив все докучные для ученого ума дела верному Кренотену…

…В эту ночь бонжурская армия спала, не ведая о грядущем штурме для вящей секретности и неожиданности.

Не спали только предводители.

Горбун Ироня повел Стремглава показывать изготовленную под его, Ирони, руководством таратуту.

Таран, вытесанный из цельного дубового ствола (то-то Стремглаву по возвращении все казалось, что в окружающей природе чего-то не хватает, – ан, оказывается, не пожалели для военного дела даже тысячелетнего, сразу после Темных Веков возросшего дерева, одиноко возвышавшегося на речном берегу и почитавшегося местными за священное Мировое Древо), висел на толстых цепях, соединявших его с крепкой, дубовой же, треугольной рамой.

– Вот я и придумал укрепить раму на колесах! – хвалился Ироня. – Прикатим, шибанем черепом Акилы Пробивного – и дорога открыта. Ведь других-то способов нет!

– Как же ты за Алатиэлью недоглядел? – в который раз попрекнул его Стремглав.

– За ней доглядишь! – оправдался Ироня. – Ее наши прекрасные бабы из зависти к твоей любви травили-травили, даже мамаша Мандраж девушку пожалела. Как ее только эти бабы не честили, не позорили, как будто сами – взаправдашние маркизы с герцогинями. Вот она и не выдержала, решила их на место поставить. Да ты не печалься, она девка шустрая, все у нее получится, и укроется она в надежном месте, подальше от случайной стрелы, да и никто из наших ее не тронет – тебя побоятся…

– Позор, – сказал Стремглав. – Сотни рыцарей, тысячи пехотинцев – а в логово врага девчонку послали. Что же, наемных шпионов недостало?

– Наемным веры нет, – сказал Ироня. – А нам сейчас рисковать нельзя. Сорвется приступ – вот когда истинный позор-то настанет! Нас же потом немчурийцы да неталийские кондотьеры расклюют, как пшено.

– Сдается мне, чего-то ты, милый друг, недоговариваешь, – вздохнул Стремглав. – И другие тоже, даже его величество. Слушай, а он тут без меня к ней клиньев не бил? Он ведь от любовных стрел дуреет, ничего вокруг себя не помнит…

– Стыдно тебе так думать, капитан! – возмутился Ироня. – Он же не простолюдин, как мы с тобой… Нет, ты даже в голове такого не держи! Он истинный рыцарь!

– Ну да, – кивнул Стремглав. – Спящих собрался резать, все равно как те гады на постоялом дворе – помнишь?

– Ну ты сравнил! То враги нас резать хотели, а то мы врагов! Это военная хитрость!

– Нигде не сказано, что рыцарь должен быть хитрым, это не входит в число его доблестей.

– Так ведь она всех заговорила, убедила, заколдовала – ты же ее знаешь! – не сдавался горбун.

– Вот-вот. А ведь слышал, как в Чизбурге с колдунами и колдуньями поступают.

– Она и там всех вокруг пальца обведет!

– Вы как сговорились, – в сердцах сказал сын шорника. – Одно и то же слышу. А я боюсь. В пустыне помереть не боялся, а сейчас боюсь. Слишком мне с ней повезло, а судьба завистлива не хуже людей.

– Надо бы поспать, – озабоченно заметил Ироня. – Выспишься, и мысли ко благу переменятся. Сейчас же в тебе говорит предрассветная свирепая тоска, как древние выражались. Да! Прислушайся!

Стремглав прислушался.

Бонжурский лагерь молчал – солдатский храп и сонное бормотанье не в счет.

– Ничего не слышу, – сказал он. – Даже ветер не шумит.

– А-а, ты же не знаешь, – сказал Ироня. – Мы-то за эти дни привыкли, что чизбургские часовые на стенах перекликаются всю ноченьку: «Ты чего?» – «А ты чего?» – «Я ничего». – «Ну и я ничего». Даже стыдно за них, что слов для приличной переклички найти не могут. Так вот, помалкивают часовые нынче, поскольку дрыхнут! Молодец, девка! Непременно ее надо сделать королевой!

…Так же тихо, молчком, поднимался бонжурский лагерь. Коннетабль де Коленваль толкнул в плечо шевалье де Пьерекура и, когда тот открыл глаза, прикрыл ему рот огромной ладонью и сделал пальцами знак. Шевалье де Пьерекур тем же манером разбудил соседа, сосед – спящего рядом, и вскоре все воинство, включая известного труса и лжеца бастарда Полироля, было уже на ногах.

Даже отягощенные латами рыцари при нужде могут собраться бесшумно, а уж старые служаки из королевской гвардии – и подавно. Конские морды обмотали тряпками, но кони и сами помалкивали, не ржали задорно, понимали, что кавалерия во время приступа не самая главная.

Старый коннетабль недаром муштровал все лето свою пехоту.

Крепкий сборный мост через крепостной ров навели быстро и тоже без лишнего шума, поскольку изготовлены все его части были с таким умом, что бревна плотно ложились в предназначенные пазы, а дубовые сваи располагались таким образом, что забивать их не было никакой необходимости.

Наводили этот мост не в первый раз – и столь же быстро разбирали, не учиняя приступа. Чизбургские лучники только смеялись, глядя на усилия противника, и, зная, что боя не будет, берегли стрелы.

Впрочем, сейчас они безмолвствовали.

Колеса платформы, на которой закреплена была чудовищная таратута, не скрипнули, не взвизгнули на щедро смазанных осях. Сооружение, влекомое людьми и битюгами, неспешно поднималось вверх, по направлению к крепостным стенам.

Череп великана Акилы Пробивного зловеще скалился на конце тарана, нацелясь вперед своей несокрушимой и всесокрушающей лобной костью. Челюсть ему тоже на всякий случай подвязали тряпкой, чтобы не разорался до срока.

Все команды передавались бессловесно, да и нужды в них почти что не было – воистину бонжурская армия была на этот рассвет лучшей в мире.

Стремглава потянули за рукав. Он опомнился и последовал за горбуном.

Король Бонжурии Пистон Девятый самолично указал капитану Ларуссу место его отряда и показал сперва один, потом, стукнув себя в грудь, два пальца – мол, как только ворота вылетят, ты вбежишь первым, а я, так уж и быть, вторым.

Потом взял сына шорника за подбородок и задрал ему голову, заходясь в беззвучном торжествующем смехе.