Онлайн чтение книги Белый шаман
6

Пойгин присел за свой председательский стол как-то сбоку, словно стесняясь занимать главное место, тогда как Тагро сидел у окна. Да, много, очень много выпало снегов с тех пор, как Пойгин впервые увидел этого человека. Но снег забвения не выпадал. Все помнится, как будто случилось вчера. Горит костер в яранге Эттыкая, лица людей изумлены: в руках Пойгина тоненький листочек бумаги — немоговорящая весть о том, что его приглашают в Певек. И есть в этом листочке бумаги какая-то волнующая тайна: предсказывает немоговорящая весть перемены в жизни Пойгина, да и не только в его жизни…

Не добрался тогда Пойгин до Певека: пули Аляека прервали его большую тропу, а кровь Кайти и Клявыля словно бы разожгла на снегу костер горя. Услышал свист пуль Аляека и Тагро. Именно он тогда увез Кайти в больницу культбазы. Значит, и он тоже один из ее спасителей… Был он в ту пору совсем еще юноша, а теперь вон какой мужчина, волосы кое-где иней прихватил, наверное, ему скоро уже два раза по двадцать.

Тагро действительно в пятьдесят шестом году было тридцать восемь. К этому времени он окончил Высшую партийную школу в Москве и уже несколько лет возглавлял исполком своего родного района.

Закурив сигарету, Тагро глубоко затянулся, щуря глаза с желтоватыми, словно подпаленными белками.

— Я знаю, ты сейчас вспомнил тот перевал, — сказал он.

— Да, вспоминал. Тогда ты помог спасти Кайти… И опять оба долго молчали.

— Пока была жива Кайти, моя старость, как сова, сидела где-то высоко в скалах. Но после того, как я отвез Кайти на гору, я спустился вниз вместе с этой совой. Теперь она во мне. Все видит, все понимает…

Председатель райисполкома принялся ходить из угла в угол. Вдруг остановился у стола, тяжело уперся в неге руками, близко заглядывая в лицо Пойгина.

— Я понимаю, к чему ты клонишь. Однако ты еще не стар. Ты просто очень устал от забот и горя. Но больше от горя…

— Сова все видит и все понимает, — повторил Пойгин.

— Что же ты собираешься делать дальше?

— Глаза мои еще различают след зверя. А на земле, к радости человека, еще есть следы лис, песцов, горностаев, зайчишек. Я охотник. К тому же мне надо кое-чему научить молодых… Ну, что ты на это скажешь?

— Скажу, что ты лучший председатель артели в районе, а может, и не только в районе. И тут тебя никто не заменит. Ну кто? Назови мне такого человека…

Широко распахнулась дверь, и на пороге появился Ятчоль.

— Вот Ятчоль заменит, — словно и не думая шутить, ответил Пойгин.

Не разобравшись, о чем идет речь, Ятчоль закричал:

— Ты не слушай его, Тагро! Он всю жизнь старается мне досадить. Он с моей женой спирт пил! Волка приручает! Все собаки поселка похудели — волка боятся. Одни кости да кожа от собак остались. На чем на охоту будем ездить? Надо ставить очень большой вопрос…

— Все сказал? — строго спросил Тагро.

— Нет, не все!

— Жаль. Тут вот Пойгин в председатели колхоза тебя выдвигает, а ты столько на него наговорил.

Ятчоль долго смотрел на Тагро, потом перевел взгляд на Пойгина, полный недоверия и подозрения.

— Я не такой глупый, чтобы поверить в это. Он для смеха сказал. Он с моей женой спирт пил и песни пел. У меня есть вечественное доказательство — пустая бутылка…

Пойгин вдруг тихо рассмеялся, покрутил головой. Ятчоль ткнул в его сторону пальцем.

— Вот видишь, ему и возразить нечего, потому и смеется. Волка его я все равно застрелю…

Пойгин встал, медленно подошел к Ятчолю, взял его за рукав.

— Пройди-ка вот сюда, на середину…

Ятчоль упирался, однако порог все-таки покинул, всем своим видом показывая, как он страдает от насилия. А Пойгин с таинственным видом обошел вокруг Ятчоля и сказал:

— Я заключил тебя в круг моего предостережения…

— Вот видишь, он шаманит! — закричал Ятчоль, тараща глаза на Тагро. — Он шаманит, а ты, такой большой очоч, сидишь как ни в чем не бывало. Выходит, ты заодно с шаманом?! В Анадырь напишу! В Хабаровск, в Москву!

— Я заключил тебя в круг моего предостережения, — уже громче повторил Пойгин. — Если выстрелишь в волка, то…

Пойгин сделал долгую паузу. Не выдержав шаманской пытки, Ятчоль вскричал:

— Договаривай! Что, что будет тогда?! Пусть очоч услышит. Ты совсем обнаглел, никого не боишься…

— После выстрела в волка… ты больше никогда не опьянеешь от спирта. Будешь пить, как простую воду, и даже не поморщишься!

И стало понятно, что Пойгин опять вышутил Ятчоля. Тагро громко рассмеялся:

— Вот это шаман! Вот это придумал наказание!

— Он может, может наслать и такое! Он может огонь сделать водой, а воду огнем. Но я не боюсь! Я все равно спасу Тынуп от волка! — Ятчоль подошел к Тагро. — Еще такую скажу тебе весть, самый наш большой и уважаемый очоч. Волк Пойгину, видно, рассудок помрачил. Иначе с чего бы это пришло ему в голову вместо себя выдвигать председателем Тильмытиля? Это же просто смешно! Тильмытиль еще совсем мальчишка.

Тагро перевел озадаченный взгляд на Пойгина.

— Тильмытиль? — и по-русски добавил: — Любопытно, очень любопытно. Как это я о нем не подумал…

— Я же говорю… просто смешно! Его никто не будет слушаться. Я первый буду смеяться над ним.

Тагро погрозил Ятчолю пальцем:

— Не советую. Ты знаешь, как может посмеяться в ответ Тильмытиль? Я ездил с ним по тундре, присмотрелся к нему и кое-что понял…

То было год назад. Тагро в поездках по району старался разобраться в проблемах оленеводства. Тильмыти-лю, главному ветврачу Тынупской артели, в это время было около тридцати. Приехал он вместе с председателем райисполкома в стойбище отца. Майна-Воопку застали в стаде: учил старый оленевод молодых зоотехников пересчитывать оленей. Майна-Воопка был явно не в духе. Рядом с ним стоял Эттыкай. Покуривал старик трубку, разглядывал молодых практикантов оленеводческих курсов и скептически улыбался. Особенно насмешливо смотрел на высокого, сутуловатого парня Коравгэ, у которого было уж слишком разнесчастным лицо с толстыми, потрескавшимися от мороза губами. Майна-Воопка выхватил из рук парня аркан, потряс им в воздухе.

— И это называется чавчыв! Как ты собрал аркан?! Ты не забыл, что имя Коравгэ происходит от «кораны».

Майна-Воопка ткнул пальцем в пробежавшего мимо оленя. Парень смущенно топтался на снегу, не смея поднять глаза. Завидев сына, Майна-Воопка набросился на него:

— Может, и ты забыл, как собирают аркан?

Тильмытиль, улыбаясь, принял из рук отца аркан, распустил его и снова спокойно собрал в кольца, передал Коравгэ и сказал:

— Придется тебе ночей пять подежурить в стаде. Будешь пасти оленей и метать аркан. Пять ночей хватит, если очень стараться…

— Я зоотехник, а не пастух, — самолюбиво вскинув голову, промолвил по-русски Коравгэ.

— Что, что он сказал? — спросил Майна-Воопка и даже малахай с головы сорвал, наставил с насмешливым видом ухо.

— Он сказал, что пять суток не будет ни пить, ни есть, ни спать, но арканом владеть научится. — Заметив, что Коравгэ хочет возразить, Тильмытиль вскинул руку и добавил со своей неизменной улыбочкой: — Пищу я буду тебе приносить в стадо. Даже чаю в термосе принесу. Заодно сам пометаю аркан. Чувствую, что рука отвыкает…

Коравгэ прогнал с лица гримасу уязвленного самолюбия, посмотрел на Тильмытиля с невольной благодарностью.

— Считать оленей мы с вами научимся! — уже веселее сказал Тильмытиль, стараясь ободрить практикантов. — Это совсем просто. — Притронулся доброжелательно к плечу низенького, присадистого паренька, на лице которого еще были следы ожесточения. — Сколько у оленя ног? Ну, ну, можешь не отвечать, по глазам вижу — знаешь…

Парни невольно рассмеялись. И лицо Майна-Воопки тоже будто стало оттаивать. А Тильмытиль продолжал пошучивать:

— Вот так же один якут учил меня считать коней. Табун был огромный! «Все очень просто, — сказал якут. — Кони бегут, а я их ноги считаю. Потом делю на четыре».

Шутку эту Тагро слышал не раз, однако рассмеялся вместе со всеми. «Кажется, он уже поймал этих парней на свой аркан», — размышлял председатель райисполкома, проникаясь к Тильмытилю глубокой симпатией.

Желая как бы противопоставить Тильмытиля практикантам, Эттыкай всем своим видом старался выразить ему свое почтение. Сын Майна-Воопки был для него загадкой: живет на берегу в доме, как русский, женился на русской, до оленей ли ему? Однако все видят, да и сам Эттыкай еще не ослеп: нет у Тильмытиля жизни без оленей.

Эттыкай много думал, пытаясь понять: куда же ведет кочевой путь сегодняшних оленных людей? Исчезли такие хозяева, как Рырка, такие, каким он был сам, — можно ли теперь ждать порядка? Раньше страх заставлял пастухов подчиняться порядку. Боязнь остаться голодными и раздетыми заставляла когда-то безоленных людишек слушаться не только окрика, но даже взгляда, жеста хозяина. Теперь пастухи никого и ничего не боятся. Хорошо ли это? И хорошо, и плохо. Вон бригадир Выльпа стар уже, однако сам за всю бригаду оленей пасет, а молодые пастухи только над ним посмеиваются. Но Майна-Воопку слушается каждый, и прежде всего Эттыкай. Если дела взяли в свои руки такие, как Майна-Воопка, — порядок будет. А Выльпа что, он всю жизнь исполнял чужие повеления, привык подчиняться, вот и теперь, хоть и бригадир, а своим пастухам, как бывшим хозяевам, подчиняется. Но, однако, не все безоленные людишки ведут себя подобно Выльпе, на иного посмотришь и только руками разведешь: можно подумать, что он всегда был настоящим хозяином и не знал, что такое голод. Так и хотелось Эттыкаю сказать подобному гордецу: что нос к звездам задираешь, забыл, как одевался в лохмотья шкур, а мясо оленя знал только по запаху, когда его варили на кострах в чужих ярангах? Но нельзя гордецов задирать, а то такое самому тебе дадут понюхать — собакой побитой заскулишь.

Многое, очень многое изменилось в жизни оленных людей. И Эттыкай благодарит себя за то, что не пошел против ветра перемен, — иначе не выжил бы. Правда, не всегда он был рад тому, что выжил. По-прежнему было его страстью считать оленей, меченных личным тавром. Сколько их — да вот теперь и твои, и не твои.

Но шли годы, все меньше становилось оленей Эттыкая в артельных стадах, нарождались новые, и этих уже никто не клеймил тавром. Зачем? Все они общие. И было чудно Эттыкаю смотреть на немеченых оленей, он, как прежде, мысленно раскалял добела железо, мысленно прижигал крупы оленей; но бессильным был его воображаемый огонь, и не пахло горелым мясом и паленой шерстью. Так во сне все пьешь, пьешь воду и никак не можешь утолить жажду. Однако надо было как-то жить. И Эттыкай утешал себя тем, что он сыт и одет, как прежде, что никто не заставляет его мерзнуть по ночам в стаде. И все было бы не так уж плохо, если бы его не преследовала мысль, что он прощенный, а стало быть, немало обязан тем, кто его простил. В повадках его появилась угодливость, он порой заискивал перед самым последним пастухом, которого раньше в ярангу свою не пустил бы. Это мучило Эттыкая, бесило. Иногда он с яростью спрашивал себя: «Что я все время перед ними, как собачонка, хвостом виляю?! Наверно, не зря мне родители имя такое дали, словно предвидели, до чего доживу».

Упрекал, язвил себя Эттыкай, а сам по целым суткам не спал во время отела оленей, старался показать, на что он способен. В зимние месяцы приучал оленей возить нарты. Конечно, это не очень легко — обучать ездовых оленей, но Эттыкай не щадил своих старческих сил и порой искренне радовался, когда замечал, что его уважают. Особенно важно было ему видеть, как относится к нему Майна-Воопка. Этот настоящий чавчыв очень его ценил, и все видели, как он к нему почтителен.

Осторожно подступался к Эттыкаю по тропе благожелательства и Тильмытиль. Правда, он ко всем благожелателен, особенно к старикам. Когда стал в колхозе главным оленьим доктором, старался показать: он меньше всего считает себя очочем. Однако если дело касалось заботы об оленях, тут он, как и его отец, был строг, крепко держал в руках невидимый аркан и пускал его в ход неумолимо, обламывая рога тем пастухам, которым казалось, что при новых порядках они могут, как быки, бодаться. Есть и такие, которые бодаются, а оленя хотели бы видеть только тогда, когда им подают в теплый полог сваренные куски его аппетитно дымящегося мяса.

Нет, Тильмытиль, как и его отец, настоящий чавчыв. Эттыкай не один раз видел, как он валился с ног в пору отела, спасая телят от пурги и морозов. Олененок для него — что собственное дитя, не зря он в детстве чуть не лишился рассудка, когда Вапыскат заколол его белого кэюкая. И хотя Тильмытиль много лет на оленьего доктора учился, в других краях побывал, на других чавчыват нагляделся — на якутов, на ненцев, эвенов, коряков, их оленьи стада повидал, все равно к своим старикам идет, у них совета спрашивает, у Эттыкая тоже. А что может быть дороже для старика, когда его умудренный старостью рассудок ценят молодые?

Да, Тильмытиль истинный чавчыв, он никогда не предаст оленей. Только вот много ли таких, как он? Похожи ли хоть чем-нибудь на него вот эти парни? Эттыкай снова оглядел Коравгэ скептическим взглядом, не скрывая своего пренебрежения и недоверия к нему. И это выводило парня из себя. Если бы не появился Тильмытиль, не отогрел бы как-то вдруг его душу, Коравгэ, наверное, сбежал бы отсюда куда глаза глядят: еще не хватало, чтобы этот бывший богатей над ним издевался.

Вечером Коравгэ вышел в стадо на ночное дежурство. Присматривал за оленями по ночам целую неделю, как обыкновенный пастух, аркан из рук не выпускал. За ним вышли в стадо и все остальные практиканты. Тильмытиль приходил к ним, согревал хорошим словом и чаем из термоса, рассказывал об оленях, порой вылавливая арканом то одного, то другого. «Если полюбишь оленя, он тебе само солнце на рогах принесет, — пошучивал он, между тем стараясь внушить очень серьезные мысли. — Зоотехник должен уметь все, что умеет пастух, только намного лучше».

Пришел однажды ночью в стадо вместе с Тильмытилем и Тагро.

— Ну, как твоя губа? — участливо спросил он у Коравгэ.

— Да вот, как назло, на морозе лопнула. Но ничего, терплю. Стараюсь еще и посвистывать.

Коравгэ попытался засвистеть, рассмеялся.

— Не всякий свист мне нравится, — пошутил Тагро, — а этот понравился. Я рад, что вы все как-то сразу сдружились с Тильмытилем.

Коравгэ проследил за ветврачом, подкрадывавшимся с арканом к огромному быку, сказал по-русски:

— Вовремя он приехал. А то мне показалось, что у меня не только губа лопнула, но и что-то вот здесь. — Он приложил руку к сердцу. Помолчав, с тоскою добавил: — И не надо бы нас называть балбесами только за то, что мы не можем забыть, что такое человеческая жизнь. Работы мы не боимся. Мало того, мы не можем без работы. И оленей любим не меньше этого Эттыкая. До чего же ядовитый старик, посмотришь на него — кажется, будто мухомора наелся…

Коравгэ сплюнул, снял рукавицы, осторожно дотронулся до больной губы.

— Ничего, вы заставите и этого мухомора себя уважать.

— Пусть он сначала постарается, чтобы я сам его уважал, — самолюбиво ответил Коравгэ. — Так вот, оленей мы любим. Это у нас в крови. Но как я буду здесь жить с женой? Я скоро женюсь… Как она будет здесь рожать и вскармливать ребенка? Я родился в кочевье знаю, что это такое…

Тагро молчал. Почувствовав его досаду, Коравгэ тяжко вздохнул и пошел к Тильмытилю, заарканившему быка. Тагро вслушивался в неумолчный шум пасущегося стада и думал о словах Коравгэ. Да, здесь многое осталось от прежнего кочевья, старикам, может, и нравится многовековой уклад пастушьей жизни. Но как быть Коравгэ? Оказалось, что проблемы оленеводства стали самыми беспокойными. А он, Тагро, весь в другом: строятся морские порты, аэродромы, промышленность цветных металлов набирает такой размах — только успевай поворачиваться. Все это хорошо, но надо помнить, что значит олень для Чукотки, да и не только для Чукотки: оленеводство— немалый вклад в богатство всей страны. Конечно, нельзя сказать, что тут все осталось без перемен. Возникли крупнейшие оленеводческие хозяйства, поголовье оленей по сравнению с довоенным уровнем удвоилось. Все большую роль стали играть такие люди, как Тильмытиль, — ветврачи, зоотехники. Но быт, уклад… тут мало что изменилось.

А Коравгэ собирается жениться, растить детишек… Можно понять, почему он так болезненно приложил руку к сердцу…

Практиканты вместе с Тильмытилем повалили быка на бок, принялись осматривать его копыта. Подушечки под копытами, на которых к зиме вырастает густая жесткая шерсть, были в порядке, значит, олень прихрамывав по другой причине.

— Наверное, потянул ногу, — предположил Коравгэ. — Вот эту. Видите, как ему больно?

— Молодец! Все правильно. — Тильмытиль похлопал Коравгэ по спине, присел на корточки, провел пятерней по заиндевелой гриве вздрагивающего и хрипящего оленя, росшей снизу его могучей шеи. — А грива, грива какая! Ну, кто из вас знает, зачем природа одарила оленя такой гривой?

— Для красоты, — пошутил один из практикантов.

— Для красоты у тебя скоро усы вырастут, — ответил шуткой Тильмытиль. — Грива оленя — прекрасный тепло-изолятор. Кому из вас приходилось смотреть на волос оленя в микроскоп? Не смотрели? Э, тогда вы не знаете, что в волосе оленя есть пустоты, наполненные воздухом. Волос и тепло удерживает, и помогает оленю быть отличным пловцом. Плывет через реки, лагуны и чувствует себя так, будто у него спасательный пояс. Ну, снимайте аркан. Пусть пасется. Посмотрим еще два-три дня, может, и поправится нога…

«Не знаю, поправится ли нога у быка, а вот парней этих он может поставить на ноги, — размышлял Тагро. — Завтра же поеду с ним дальше, посмотрю, как принимают его в других бригадах».

После того как объездили всю Тынупскую тундру, Тагро и Тильмытиль опять вернулись в стойбище Майна-Воопки. Практиканты к тому времени уже уехали.

— Ну что, будет ли из них хоть один настоящим чав-чыв? — спросил у Майна-Воопки Тагро. Тот долго молчал. И только тогда, когда допил чашку чая, скупо сказал:

— Коравгэ будет.

— Коравгэ?!

— Да. Едва из стада затащили в ярангу просушить одежду. Я подарил ему свой аркан…

— А ты мне подаришь свой каменный молоток, — неожиданно сказал матери Тильмытиль, не сводя с нее грустного и нежного взгляда.

Пэпэв, отрываясь от шитья, медленно подняла уже совсем седую голову, удивленно спросила:

— Молоток?

— Да. Молоток. — Зачем он тебе?

— Надо…

— Нет, в самом деле: зачем тебе каменный молоток? — спросил Тагро, стараясь понять, чему так странно улыбается Тильмытиль.

— Ты видел, как мама сегодня разбивала этим каменным молотком в моржовом лукошке мерзлое мясо нам на завтрак?

— Видел. Молоток, конечно, хоть сейчас сдавай в музей предметов каменного века. Но железным-то, по-моему, нельзя дробить мерзлое мясо, будет привкус железа.

— Да, будет привкус железа, — после долгого молчания ответил Тильмытиль. — Но в этом ли дело?

— О чем вы говорите? И почему по-русски? — спросил Майна-Воопка, починяя оленью упряжь.

— Я говорю о том, как уважаю тебя, отец, как люблю маму, — отозвался Тильмытиль почему-то очень печально.

— Ну, ну, тогда можно и по-русски, а то мама еще расплачется.

Пэпэв и вправду всплакнула. Поправила огонь в светильнике и снова склонилась над шитьем.

— Коравгэ сказал мне, что собирается жениться, — промолвил Тильмытиль с прежней печальной улыбкой. — Привезет жену в кочевье. Представляю, как она испугается каменного молотка…

— Что он тебе дался, этот молоток?

Тильмытиль только вздохнул в ответ и перевел разговор на другое.

Через несколько недель он приехал в Певек на районное совещание оленеводов и, когда наступил его черед идти на трибуну, подошел к столу президиума, расстегнул портфель, вытащил каменный молоток — подарок матери — и положил прямо перед председателем райисполкома.

— Что это значит? — строго спросил Тагро. Взял молоток, покрутил его во всеобщей тишине, даже зачем-то понюхал.

Тильмытиль между тем взошел на трибуну и все с той же своей невеселой улыбкой спросил:

— Ну, чем пахнет?

Тагро чуть было не вспылил, но одолел себя и сказал шутливо по-русски:

— А ты, оказывается, фрукт! Что ж, возможно, это и хорошо, что на Чукотке стали вызревать такие «фрукты». Это, в конце концов, может быть, самый главный наш урожай. Я понимаю, ты требуешь коренным образом изменить быт оленеводов.

— Да, требую! — по-русски же ответил Тильмытиль. Выждал, когда в зале утихнет гул одобрения. — И не один я требую! Где современные поселки в глубокой тундре? Чтобы дома были нормальные, баня, книги, радио. Где обещанные палатки из специальных материалов — такие, как у полярников, что на льдинах дрейфуют? В других районах появились на кочевых путях перевалочные базы. Дома стоят, склады. Там тебе и радио, и книги, и кинофильмы. Почему у нас нет этого? Или вот еще другой выход. У буровиков, допустим, сменные бригады доставляют вертолетами к месту работы за десятки, а то и за сотни километров.

Почему бы и нам не сделать такие вот сменные бригады?

— На вертолетах? — насмешливо спросил Тагро.

— На вертолетах.

— Так они же всех оленей распугают, — попытался отшутиться Тагро.

— Пошутить, председатель, я тоже люблю, но давайте говорить серьезно.

— Да уж, что ты шутник, это всем видно, — со значением сказал Тагро и увесисто помахал каменным молотком. — Я помню, как ты у своей матушки выпрашивал этот подарочек. Думал, так, шутит сыночек, а он, оказывается, себе на уме. Придется эту каменную штуку в сейф спрятать…

Тильмытиль рассмеялся.

— Спрячь, председатель. И время от времени доставай и нюхай, пока наши дела оленеводческие на современную ногу не поставим. Я могу об этом сказать и по-чукотски, думаю, получится не хуже. Но меня, наверное, здесь поняли все.

И зал ответил Тильмытилю долгим рукоплесканием. Расшибал себе ладони и председатель райисполкома. «Видал, какой вызрел «фрукт»! Молодец! — мысленно нахваливал он Тильмытиля. — Побольше бы нам таких»…