Онлайн чтение книги Черные флаги
Глава V

Закончив бормотать вечернюю молитву, Соломон Уайт растянулся на жесткой койке, потом потянулся за Библией. Открыв её наугад, при неверном свете свечи начал читать с середины стиха:

“И сказал Господь о царе ассирийском: Не войдет он в град сей, и стрелу в него не пустит, и на щит его не возьмет, и осаду держать не будет.

Дорогой, которой пришел. назад вернется, а в град сей не войдет, — сказал Господь.”

Снова подумал о Бельмоне. Появление этого человека беспокоило его с самого начала. И как быстро оказалось, что предчувствие его не обмануло!

Бельмон был опасен; его проницательность и ловкость застали врасплох не только Уайта, но и Шульца. Оба угодили в ловушку, которую он им расставил. Нужно было любой ценой от него избавиться. Но как? Уайт непрерывно ломал над этим голову, но пока не нашел ответа на тревоживший его вопрос. Теперь, казалось, он наткнулся на подсказку Провидения: то, что в Ветхом Завете касалось владыки Ассирии, в нынешней ситуации могло относиться и к этому пришельцу. Он старался убедить себя, что так и есть. Бог хотел поддержать его и поднять дух.

Читал дальше:

“И защищу град сей, и сохраню его для меня и для Давида, слуги моего.” Разве это не звучало как пророчество? Если под царем ассирийским можно было понимать Бельмона, то Давидом мог быть только он сам, Уайт-слуга Господен.

“И вот в ту ночь пришел ангел господен и побил в стане ассирийском восемь тысяч и ещё четыреста. А вставши поутру, узрел царь Сеннашериб все тела умерших и ушел восвояси.

И вернулся, и жил в Ниневии.”

“ — Восемь тысяч четыреста, — повторил про себя Уайт. — Что же это за число?”

И тут он вспомнил, что именно в эту сумму Бельмон оценил побочный доход от продажи кошенили. Это потрясало!

Он решил прочесть до конца божественное пророчество, нависшее над шевалье де Бельмоном.

“А когда поклонялся в храме Незрох Богу своему, Адрамелех и Сарасар, сыновья его, убили его мечом и бежали в землю Арамейскую. И царствовал Асараддом вместо него.”

“ — Так он погибнет! Сгинет, хотя Господь и удержал мою руку, когда я хотел его убить,” — подумал Уайт, забывая, что лишь пистолет Бельмона удержал его от удара стилетом.

На душе у него полегчало. Нет, Господь не покинул его ни с того ни с его. Бог следил за ним и руководил его поступками. Быть может, хотел испытать его, но тут же утешил, давая убедительный знак насчет будущего того пришельца, которого он, Соломон Уайт, так опасался.

Горячий порыв ветра ворвался в каюту через открытое окно и заставил затрепетать пламя свечей. Издали долетали песни и крики пьяной команды “Зефира”.

Уайт нахмурился. Его собственная команда в море пила только воду, но дурной пример заразителен. Некоторые из молодых моряков завидовали тем-он это знал. Не держи их в ежовых рукавицах, Бог знает что могло бы произойти и на его корабле тоже.

Но во время стоянок в портах он не мог помешать разгулу и разврату. Только некоторых старых боцманов с “Ибекса” он встречал в соборах на богослужениях; молодежь гуляла по корчмам и портовым притонам, и ночевала в лупанариях вместе с матросами Мартена, которого это совершенно не огорчало.

“ — Не свяжись я с ним, не погряз бы в грехе,” — подумал он.

Но прекрасно знал, какие выгоды принес ему этот союз. В тот момент, когда три года назад осенним утром вышел из залива Герн и, миновав мыс Норт Фарленд вмешался в схватку “Зефира” с тремя испанскими кораблями, даже подумать не мог, что это поворотный пункт его судьбы.

Год 1577 от Рождества Христова принес ему одни неудачи, а поддержание “Ибекса” в пригодном к выходу в море состоянии поглощало все доходы. Приходилось самому заботиться о корабле (хотя только на одну двадцатую тот был его собственностью) — так гласил договор, который был подписан с остальными совладельцами. Не мог разорвать его, ибо чем тогда жить, имея на шее жену и семерых детей? Правда, был у него небольшой капитал, вложенный в торговую компанию, приносившую ему четыре процента в год, но того не хватило бы даже на самые скромные потребности семьи. А “Ибекс” требовал ремонта, капитального ремонта.

И вот перед Соломоном Уайтом раз за разом вставало видение краха-перспектива утраты всех доходов и неотвратимости прибегнуть к последним двумстам фунтам.

Этого он боялся больше всего. В пятьдесят четыре года-тронуть последний капитал? Это было бы смертным грехом, большим, чем клятвопреступничество, большим чем кража, большим чем прелюбодеяние! Ведь тем соблазнам можно противостоять. Если регулярно каждый день читать Библию и следить за собой, чтобы не потерять голову в минуты возбуждения, можно их вообще избежать. Но черпать из отложенного на черный день и растрачивать капитал-совсем другое дело.

Уайт знал, что такие вещи случаются. Случаются даже с самыми уважаемыми людьми. Вроде тайного беспробудного пьянства. Семьи распадаются, разрываются супружеские узы, репутация гибнет в глазах соседей-и все из-за растраты капитала.

И вот тогда, на самом краю пропасти, Бог послал ему Яна Мартена с его “Зефиром”. С первой же совместной экспедиции с молодым шкипером счастье улыбнулось им обоим: грузы с испанских судов и каравелл, которые они захватили, не только покрыли прежние убытки, но и сделали Соломона Уайта человеком состоятельным. Но что касается дел духовных, то и на благо веры и чистоты религии он сделал за это время больше, чем когда либо прежде. И он сам, и его матросы. Надеялся, что заслуги его на морях с избытком уравняют перед Господом тяжесть грешных деяний команды “Ибекса” на суше, ибо все же каждый из них искупал свои грехи, проливая кровь испанцев, а если и погибал, то в борьбе против “папистов”, обеспечивая себе тем самым спасение души. В результате пока баланс сходился, и даже кредит превышал дебит. Провидение должно было учесть это на Страшном суде.

Утешенный этими мыслями и надеждой на скорую кончину шевалье де Бельмона, Соломон Уайт, капитан “Ибекса”, задул свечу, помолился в темноте и перевернувшись на бок, уснул сном праведника.

Ян Мартен не спал и не предавался ни мечтам, ни воспоминаниям, ни излишним размышлениям, потому что был полностью поглощен азартной игрой в кости с шевалье де Бельмоном.

Началось с того, что Мартен, вернувшись от своих матросов в каюту, где оставил троих собеседников, заметил в руке Бельмона прекрасный пистолет, оправленный в слоновую кость и серебро. Ему и в голову не пришло, что это оружие во время его краткого отсутствия сыграло какую-то роль в связи с предыдущей беседой о цене кошенили. Он решил, что Уайт и Шульц попросту пожелали осмотреть эту игрушку и потом вернули её владельцу.

Сам он тоже пожелал её осмотреть, но поскольку Бельмон тем временем засунул пистолет за пояс, а Шульц вернулся к обсуждению деталей обратного плавания, отложил это на потом. Только когда Уайт с Генрихом по окончании совещания спустились в поджидавшую их шлюпку, Мартен остался один на один с новым помошником и вспомнил о его пистолете.

— Он вам нравится? — спросил шевалье де Бельмон, протянув ему резную рукоять.

Мартен взвел и спустил курок, прикинул навскидку, потом прицелился.

— Славная штучка, — признал он.

Встал, взял со стола один из подсвечников, поставил его в открытом окне с подветренного борта, потом отошел к противоположной стене, и повернувшись выстрелил почти не целясь. Пламя свечи погасло, и одновременно за стеной раздался сдавленный вскрик.

Бельмон рассмеялся.

— Вы забыли о соседках!

— В самом деле, — буркнул несколько смешавшись Мартен.

На минуту прислушался, но поскольку за стеной царила полная тишина, вернулся на свое место за столом.

— Славная штука, — повторил он, взвешивая пистолет на ладони.

— Славный выстрел, — заметил Бельмон. — Оставьте эту безделушку себе, если она вам нравится. Это единственный мой трофей с “Кастро верде”.

Но Мартену претило принять такой подарок.

— Если бы вы решили его продать-другое дело.

Бельмон отрицательно покачал головой.

— Продать? Ни в коем случае. Но можем на него сыграть, если хотите.

Из кармана достал пять костей из черного дерева и высыпал их в кубок.

— Идет, — сказал Мартен. — Ставлю три дуката. Играем только на число очков.

Бельмон тряхнул кубком и высыпал кости на стол. Три шестерки и две единицы. Мартен сгреб их в кубок и перевернул тот вверх дном. Проиграл: не хватило двух очков. Снова вынул три золотых и снова проиграл. А потом ещё раз и еще.

— Дорого вам обойдется этот пистолет, — заметил Бельмон. — Сыграем на все сразу: двенадцать дукатов и пистолет против пятнадцати золотых.

— Ладно, — ответил Мартен и проиграл снова.

Теперь ему пришлось встать, чтобы достать из тайника новый запас золота. Но счастье по прежнему не благоволило к нему. Перед Бельмоном лежала горка золотых рядом с пистолетом, который словно притягивал их к себе. Только на седьмой раз удача отвернулась от Бельмона, но как раз тогда Мартен поставил только три дуката.

— Золото или пистолет? — спросил Бельмон.

— Я играл на пистолет, — отрезал Мартен. — Проигрыш меня не волнует.

Бельмон подал ему оружие, и Мартен положил его рядом со своим полупустым кошелем.

— Играем еще? — спросил он.

Бельмон тряхнул кубком.

— С удовольствием. Но теперь можем играть как обычно, на два броска.

— С правом удвоения ставки, — добавил Мартен, кладя на стол три золотых.

Бельмон подал ему кубок с костями и налил себе вина.

— Выигравший-начинает.

У Мартена выпали две пятерки, две тройки и шестерка; он решил играть осторожно и добавлять не стал. Бельмону выпали две шестерки, пятерка, двойка и единица, и он тоже не повысил ставки.

На втором броске Мартен взял три кости, оставив две пятерки. Получил ещё одну пятерку и две единицы. Но зато Бельмон бросив три кости ничего не приобрел и проиграл.

Зато в следующем туре, имея всего две тройки, поднял ставку и метнув ещё две тройки, выиграл против двух шестерок Мартена.

Так они пили и играли до рассвета. Только шум на палубе и громкий окрик Генриха Шульца, приветствовавшего “Зефир”, обходя его под всеми парусами на “Кастро верде”, напомнил им, что ночь миновала и что пора в путь. И тогда же Мартен осознал, что проиграл больше половины всей своей наличности. Да, пистолет шевалье де Бельмона обошелся ему слишком дорого…

Сеньора Франческа де Визелла удостоила Яна Мартена краткой беседы. Не переступила порога его каюты, лишь послала туда свою горничную с просьбой, чтобы su mersed commandante de salteadores заглянул на минутку к ней.

Мартена рассмешил этот титул, явно придуманный девушкой. Догадывался, что её хозяйка назвала его просто picaro, или в лучшем случае jtfe de partida, что однако казалось этой хорошенькой малышке-морените слишком оскорбительным.

Прежде чем исполнить желание сеньоры де Визелла, ему захотелось выказать свою симпатию камеристке, которая не сводила с него глаз. Но не доверяя своему скудному запасу испанских слов, пригодных для этой цели, выразил её гораздо проще, запечатлев жаркий поцелуй на её полных, цветущих губках, и при этом убедился что выбрал верный путь и был вполне понят.

Сеньора Франческа приняла его, стоя посреди своей каюты, опираясь о спинку кресла, представлявшего своего рода защитный барьер между нею и корсаром. Была сдержанна и холодна. Жаловалась на на шум, крики и выстрелы, которые не дали ей уснуть. Требовала встречи с отцом, о судьбе которого и состоянии здоровья так беспокоилась. И наконец заявила, что её обокрали: в калабозо, куда её поместили, недоставало двух кофров с её личным гардеробом и бельем. Требовала найти их и немедленно-ей нужно было переодеться.

Мартен все это выслушал молча, глядя на её стройную фигуру, заслоненную до пояса спинкой кресла, на прекрасное лицо с тонкими чертами, застывшими в оскорбленном выражении. Ловил взгляд её глаз и пытался заглянуть в их черную бездну, словно надеясь, что обнаружит там что-то ещё кроме гнева и презрения.

И вот когда она кончила говорить, а он продолжал молчать, их взгляды на мгновение встретились, и Мартену показалось, что в черных зрачках мелькнули искорки усмешки. Лицо донны Франчески залил румянец, губы её чуть дрогнули.

Эта перемена длилась не дольше секунды, но за эту секунду Мартен вдруг понял, как сеньора де Визелла напоминает ему Эльзу Ленген, и волна воспоминаний тут же унесла его в прошлое.

Пообещав, что вечером оба кофра будут доставлены и состоится её встреча с доном Хуаном де Толоса, правда только на расстоянии, которое нужно сохранять между двумя кораблями в открытом море даже во время дрейфа, отвернулся и вышел, чтобы скрыть возбуждение.

Эльза Ленген, первая его любовь…Собственно-мимолетное увлечение, как скорее можно было назвать их короткую связь, будь он взрослее. Но Яну Куне, позднее прозванному Мартеном, было тогда всего семнадцать.

Познакомился он с нею в Антверпене, куда отец отправил его за квадрантом, заказанным у знакомого механика и часовщика Корнелиса, который несколько лет был помошником самого Тихо Браге. Но когда Ян Куна заявился в его мастерскую, оказалось, что Корнелис куда-то уехал и что несколько дней придется ждать его возвращения.

Ян не имел ничего против. Поселился в соседней гостинице “In den Reghen-boog” — “Под зонтиком” и как раз там впервые увидел Эльзу, когда та разносила кокебаккен-клецки из пшеничной муки, и подавала гостям бруинбир или кловер. Ее рыжие волосы сверкали, как полированная медь, а черные глаза были точно как у сеньоры Франчески де Визеллы. И полные чувственные губы-такие же. И похожая улыбка-и тогда, когда смеялась над его приставаниями, и когда сказала, что он люб ей…

Вначале он робел в “In den Reghen-boogh”. Это была одна из лучших гостиниц в городе, с большим обеденным залом и огромной стойкой, за которой царствовала толстая румяная буфетчица. В двух соседних залах принимали родовитых клиентов. На втором этаже и в мансарде находились номера для гостей, а в соседних флигелях-конюшни и жилье прислуги. Тут останавливались богатые купцы и даже большие господа, чьи кареты стояли на обширном подворье, но по большей части обитали состоятельные горожане, богатые ремесленники и шумные, самоуверенные офицеры испанского гарнизона.

Ян Куна сидел в углу у печки и терпеливо ждал, пока его обслужат. Но девушка, казалось, вовсе его не замечала, хоть он и подавал ей знаки, чтобы подошла. В конце концов, когда в третий раз она миновала его с кувшином пива в одной руке и миской дымящихся сосисок в другой, загородил ей дорогу.

— Я изнываю от голода и жажды, — заявил он, заглядывая ей в глаза. — Съел бы тебя с колбасой вместе, красотка.

— В самом деле? — удивилась она. — Ты не похож на людоеда.

— Если подашь мне доббель-кут и порцию жареной ветчины, оставлю тебя в живых.

— Подожди; возможно, что и получится, — ответила она.

Скоро принесла его заказ.

— Знаешь, а ты очень хорошенькая, — заметил он, пока она наливала ему пиво в оловяный кубок.

Прищурившись, она оглядела его сверху вниз.

— Нет, не знаю. Еще никто кроме тебя мне об этом не говорил.

— Как тебя зовут? — спросил он, не замечая её иронии.

— О, можешь меня называть Мария Стюарт, если хочешь.

— Найдется у тебя для меня свободная минутка?

— Нет, я работаю без перерыва весь день и всю ночь-двадцать пять часов в сутки.

— Над Шельдой я видел цирковой шатер; не желаешь сходить туда со мной?

— Желаю, но не с тобой.

— У тебя есть жених?

— Четверо.

Нет, разговор не получался, она только смеялась над ним. Когда, поев, отвалил ей большие чаевые, даже не поблагодарила.

— Приду вечером, — сказал он уходя. — Может, у тебя настроение будет получше.

— Можешь не торопиться, — бросила она вслед.

И точно-спешить было незачем: вечером она была не менее колючей и неприступной, чем днем. Не меньше-но все же раз или два он перехватил её хмурый взгляд, причем тогда, когда меньше всего на это надеялся: когда она обслуживала других клиентов у противоположной стены. Значит, он вызвал в ней некоторый интерес.

Назавтра был четверг-торговый день. Ян встал поздно и за неимением лучшего занятия пошел на рынок. Толкался между возами и прилавками, когда вдруг заметил Эльзу. (Знал уже, что зовут её Эльзой, так называла её толстуха, стоявшая за стойкой.)

Так вот, он увидел Эльзу, отчаянно торгующуюся из-за костяного, окованного серебром гребешка для волос. Стал проталкиваться к ней сквозь толпу, но пока пробился на место, она уже ушла, оставив гребень в руках упрямого торговца. Ян торопливо едва не вырвал его из рук, не торгуясь заплатил запрошенную цену и, расталкивая толпу зевак, помчался за девушкой, которая тем временем исчезла из виду.

Так и не найдя её, расстроенный вернулся в гостиницу. Но и тут его ждало разочарование: немногочисленных гостей, потягивавших пиво, обслуживала толстая конопатая подавальщица с кухни.

Спросив про Эльзу, узнал, что сегодня та ещё не приходила. Она либо в городе, либо у себя.

— А где она живет?

Девушка подозрительно взглянула на него.

— Как это где? Тут, по соседству-и показала на низенький домик, примыкавший к конюшне. — Живет у конюха, она его родственница.

Поблагодарив, Куна вышел на двор, заставленный каретами и телегами, из которых выпрягали лошадей. Не знал, как убить время. Заглянул внутрь карет побогаче, вспугнул кота, дремавшего на стеганом сиденьи какого-то большого ландо и наконец присел на уступе стены у въездных ворот.

Он уже подумывал, не заглянуть ли ещё раз в мастерскую Корнелиса, когда вновь увидел Эльзу. Та возвращалась домой.

Кивнув головой в ответ на приветствие, хотела его миновать, но он загородил путь.

— Купила другой гребень, Эльза? — спросил он.

Та удивленно уставилась на него, наморщив брови.

— Ты за мной шпионил? — спросила она. — Невелика будет польза.

— Я вовсе не шпионил, — возразил Ян. — Чего мне шпионить?

— Затем тебя сюда и прислали.

Пожал плечами.

— Короче: я купил для тебя тот гребень, — сообщил он, вынимая его из-за пазухи.

Машинально протянула руку, но тут же её отдернула. Взглянула ему в глаза, а когда улыбнулся, губы её дрогнули, словно невольно тоже хотели улыбнуться.

— Очень милый, — заметил Ян. — И будет тебе к лицу.

Ловко вставил гребень ей в волосы, прежде чем успела отступить.

— Взгляни-потянул её к дверям лакированной кареты. — Тут есть зеркало.

Открыв дверь, поднял её вверх, чтобы могла взглянуть.

Эльза была так поражена, что даже не протестовала, а увидев отражение в маленьком овальном зеркальце, не могла на него сердиться. Так ей хотелось иметь этот гребень!

— Прошу, пустите меня, — в конце концов попросила она, разрумянившись и смешавшись.

Ян, выполняя это желание, острожно поставил её на высокую подножку кареты; она же, опираясь на его плечо, вынула гребень из волос и вертела его в пальцах во все стороны, а потом, уступив искушению, воткнула снова и вновь поглядела в зеркало.

Взяв себя наконец в руки, соскочила на землю, после чего Ян Куна узнал, что подарок его хоть и принят, но ему не стоит рассчитывать на какие-то доказательства благодарности, и особенно ни на какую информацию о жителях Антверпена, посещающих гостиницу и харчевню “In den Reghen-boogh”.

Это последнее заявление показалось ему странным и смешным. Ответил, что обыватели Антверпена его нисколько не интересуют, за исключением мастера Фредерика Корнелиса, который как раз уехал. Что же касается горожанок, интересует его исключительно Эльза, причем гораздо больше, чем Корнелис, возвращения которого он ожидает. Изложив свое кредо, хотел подкрепить его поцелуем, но Эльза увернулась.

— В самом деле ты знаешь мастера Корнелиса?

Пришлось рассказать, с какой целью он приехал в Антверпен, и после короткого колебания помянуть, на чьей службе состоит “Зефир”.

— Ах, вот как! — воскликнула она. — А я думала… — она огляделась вокруг. — В Антверпене полно испанских шпионов, — шепотом сказала она. — Крутятся они и у нас “Под зонтиком”…

— И ты приняла меня за одного из них, — подхватил он смеясь. — Никогда бы не подумал, что похож на шпиона. Ты должна просить прощения!

На этот раз уступив, чмокнула его в щеку, но ему этого было мало. Он хотел еще. И своего добился.

В субботу она была свободна, и после обеда они пошли вместе на берег Шельды, где большой бродячий цирк разбил свои шатры. Они разглядывали зверей, кормили морковью верблюдов, зебр и слонов, а потом смотрели на выступления циркачей и акробатов, жонглеров, лошадей, прыгающих через обручи и клоунов, передразнивавших их всех, отвешивая друг другу увесистые пощечины.

Когда они покидали с толпой зрителей шатер, пахнувший конским навозом и выделениями собранных там зверей, шел снег, а туман так сгустился, что не стало видно дороги. Держась позади, они шли за теми, кто оказался достаточно предусмотрителен, чтобы взять с собой фонари.

Довольная толпа с веселыми криками и смехом медленно продвигалась вперед к мосту, переброшенному через крепостной ров, окружавший город. Оставалось ещё много времени до закрытия городских ворот, так что никто особенно не спешил, а густой снег, необычный в ноябре, вызывал только шутки: все лепили снежки и бросались ими наугад.

Тут сквозь шум забавы долетел бой колокола. Толпа остановилась и умолкла. Колокол бил тревогу, а потом к нему присоединились другие: на гигантской соборной башне, на церквях святого Якова, святого Андрея и святого Георгия. Над всем городом, от Бруннетор до Кёнигстор, начало вставать алое зарево пожаров…

Люди бросились вперед, перешли на бег. Поднялся гвалт, но совсем не веселый. Тревога охватила горожан; беспокойство за тех, кто остался дома, опасения за сохранность имущества; страх перед неизвестной опасностью.

Издалека, сквозь все нараставший колокольный звон, слышен был шум, крики, выстрелы из мушкетов. На стенах громоздкой черной массы цитадели, воздвигнутой герцогом Альбой, блуждали лучи фонарей, а потом оттуда долетел звук одиночного выстрела.

Никто не мог понять, что происходит: может быть, неожиданная атака кораблей и войск Вильгельма Оранского со стороны порта? А может быть восстание заговорщиков-восстание против испанцев, как в Брюсселе, Роттердаме и Флиссингене?

Толпа неслась вперед, к городским воротам, сгрудилась у рва, ринулась на мост и вдруг смешалась, взвыла, стала убегать назад в страшном переполохе, а из устья улицы вслед за ней выскочили испанские солдаты, рубя, коля и стреляя наугад.

Потрясенный крик заглушил все остальное. Те, кто были сзади и не понимали, что происходит, напирали вперед; те, которых убивали на мосту, сталкивали друг друга в воду, топтали других, падали под ударами и пулями солдат.

Яна и Эльзу в толкучке отбросили в сторону, между постройками и заборами предместья, тянувшихся вдоль вала до основания холма, на котором вздымалась цитадель. Когда на мосту началась резня, изрядная часть перепуганных людей кинулась следом, ища спасения от свистевших вокруг пуль. Некоторые метнулись по уходящей вглубь кривой, незамощеной улице, в надежде что этим путем достигнут в безопасности соседних ворот, прикрытых выдвинутым перед стеной барбаканом, который охраняли обычно местные ополченцы. Но тут и с той стороны послышались выстрелы, раздались крики раненых и вопли о помощи. Люди кинулись назад, спотыкались, падали и больше уже не подымались.

Внезапно на задворках начался пожар. Пылали деревянные амбары или, может быть, конюшни, чьи чердаки забиты были сеном и соломой, и в пламени показались фигуры испанских солдат, которые старались окружить толпу и отрезать ей путь.

Ян увлек Эльзу в тесный закоулок, которым намеревался попасть в чистое поле, но и там уже были солдаты. Те впопыхах разграбили какой-то дом побогаче-под окнами его ещё валялись распоротые подушки и перины и ломаная утварь-и теперь, войдя в раж или в отместку за сопротивление жителей подпустили огня, и из окон уже валил дым и пробивались кровавые отблески пожара.

В тот момент, когда Ян с Эльзой уже почти миновали дом, в выбитых дверях появилась пара вооруженных громил в высоких шлемах, облегающих куртках и полосатых штанах. Один из них заметил Эльзу и схватил её за руку, но Ян Куна тут же кинулся на него и свалил с ног могучим ударом в челюсть. Другой что-то крикнул, обернувшись назад, и кинулся на помощь своему компаньону, но у Яна в руках уже была алебарда, которую он успел вырвать у первого. Наотмашь ударил обухом, услышал треск лопнувшей кости и громкий вопль, и тут же-топот ног по ступеням и крики набегавших солдат. Глянул в выходу из проулка-оттуда тоже бежали враги.

— Назад! — крикнул Эльзе. — Живее!

Вырвались на главную улицу, теперь уже почти опустевшую, но устеленную мертвыми и ранеными. Солдаты, очевидно, занялись грабежами жилищ, откуда выбрасывали все пожитки и где убивали все, кто пытался сопротивляться, ибо только то тут, то там вдоль стен и заборов скользили редкие тени горожан, ищущих спасения в бегстве. На мосту, на дороге, идущей к лугам, где стояли шатры и фургоны цирка, тоже было пусто, если не считать тел погибших. Зато по ту сторону стены, в городе, гвалт не стихал, а зарево пожара охватило все небо.

Ян решил обойти город вдоль валов и взглянуть, что делается у южных ворот. Ему показалось, что там все спокойно; полагал, что волнения охватили только ближние окрестности цитадели, хотя по-прежнему ломал голову, с какой стати они возникли.

Эльза, бледная и перепуганная, уже немного отошла и заявила, что может идти сама, так что они спустились с холма и в полной темноте продвигались вперед, держась за руки. Снег падал и тут же таял на мягкой, изрытой земле. Не было видно дороги, так что шли они наобум, вязли в глине, спотыкались о борозды и межи, хлюпали по лужам и перепрыгивали канавы.

Через час наткнулись на обширное болото, которое пришлось обходить, и в конце концов заблудились среди зарослей и кустов над ленивой речушкой, вившейся между отмелями и омутами, образуя настоящий лабиринт.

Когда выбрались наконец на открытое пространство, зарево пожара над городом уже погасло, во всяком случае его уже не было видно, так что теперь они и не знали, в какой же стороне Антверпен.

Эльза была измучена и застыла. Ледяной ветер сек глаза снегом. Ян, обняв за талию, поддерживал её, иначе она идти не могла.

Наконец уже далеко заполночь они вышли на широкую дорогу, обсаженную деревьями, и миновав небольшую рощицу увидели какое-то строение на росстанях. Ян начал стучать в запертые ворота, но никто не отзывался, так что он взобрался на невысокий кирпичный забор и втянул за собой Эльзу, а потом помог ей спуститься во двор.

Там стояла мертвая тишина-видно даже пса не было в этой одинокой усадьбе. Но когда после безуспешных попыток достучаться Ян хотел разбить стекло, чтобы попасть в дом, кто-то шевельнулся в темных сенях, раздался какой-то шорох, блеснул тусклый свет, двери наконец чуть приотворились и в узкой щели замаячила согбенная старческая фигура.

Вначале тот так перепугался, что невозможно было добиться от него ни слова. Силился захлопнуть дверь, но Ян просунул за порог ногу и кое-как сумел его убедить, что он не злодей, а просто заблудился и ищет ночлега. Но старик все равно упирался. Был глуховат, и шамканье его едва можно было разобрать. Повторял все время, что хозяев дома нет а он никого не может впустить. Только вид серебряных монет одолел его опасения, хотя и не развязал язык. На вопрос, куда делись хозяева и когда вернутся, пожал плечами, но почувствовав в руке талер, проводил Яна с Эльзой в маленькую чистую комнату в мансарде, оставил им коптящий светильник а сам удалился вниз и утратил к ним интерес.

Комната, точнее небольшая мансарда с одним окном, видимо использовалась главным образом как кладовая или чулан, хотя у стены и стояла узкая кровать, а в углу темнела решетка очага. Там лежали несколько тюков с пером и шерстью, висели два овчинных тулупа, целый тюк полотна белел на тяжелом, окованном медью сундуке. Но было холодно. Так холодно, что Куна решил развести огонь.

— Схожу за дровами, — сказал он. — Может быть, удастся заодно раздобыть что-нибудь поесть.

Вернувшись с охапкой ольховой щепы, развел огонь.

— Будет хлеб и горячее молоко, — весело сообщил он и опять пошел вниз.

Эльза подумала, что не сможет проглотить ни кусочка. Сняв промокшую обувь, сидела на краю кровати, стуча зубами, хотя от очага тянуло теплом. Чувство страха все не оставляло её. Перед глазами маячили жуткие картины: кровь, трупы с рассеченными черепами, дикие жестокие физиономии пьяной солдатни, багровое зарево пожаров, потрясенные, кричащие женщины, дети, раздавленные толпой…

С того мига, как все началось там на валу, у стен, не промолвила ни слова, не кричала, не отвечала на вопросы, которые задавал ей Ян по дороге. Болезненная судорога сжала ей горло и не отпускала. В голове царила полная пустота; она только хотела, чтобы Ян ни на минуту не покидал ее; даже держала его за руку, чтобы быть уверенной, что он тут, близко, иначе боялась обезуметь от страха.

Только теперь к ней возвращалось сознание того, что произошло. И что все кончилось и теперь ей ничего не грозит. Но ещё не могла с этим освоиться.

“ — Мне ни за что не уснуть”, — думала она.

Хотела встать, но голова вдруг закружилась и она провалилась в бездонную пропасть. А на самом деле уснула тяжелым, но глубоким сном.

Пробудил её луч солнца, который заглянул в окно и проник сквозь смеженные веки. Она не знала, где находится. Только через некоторое время вернулось воспоминание о пережитом ужасе. Теперь она была одна, в чужом доме, в чистом поле! Ее охватило беспокойство.

— Может быть я ещё сплю? — растерянно подумала она.

Оглядевшись по комнате, рядом с кроватью увидела чью-то фигуру, растянувшуюся на полу под овчинным тулупом. С перепугу ей взбрело в голову, что это чей-то труп. Но тут же заметила, что тулуп слегка приподнимается и опадает.

— Ян! — пронеслось в голове.

Склонившись над ним, увидела его большие и сильные руки, руки, которые спасли её от самого страшного…

Теперь она едва не расплакалась, но смогла сдержать слезы. Присев рядом, осторожно приподняла тулуп. Не видела лица, закрытого плечом, но зато увидела и голову, и могучую шею, и чуть вьющиеся черные волосы, хотя не помнила, когда это успела их заметить. Ей снова захотелось плакать-от нежности к этому юноше, который её спас. Медленно, осторожно, чтобы не разбудить его, легла рядом и прижалась щекой к его волосам.

Он шевельнулся, повернулся и взглянул на неё с сонным удивлением во взоре. Потом на его усталом лице сверкнула та самая ослепительная улыбка, которая с самого начала не давал ей покоя. Обняв, притянул её к себе.

В гостиницу “Под зонтиком” они вернулись только к полудню. В городе после вчерашних столкновений, затеянных взбунтовавшимися солдатами, которыми не выплатили жалования, царило настроение беспокойства и ожидания. Магистрат заседал в ратуше, гонцов отправили в Брюссель и подали жалобу на коменданта гарнизона, который правда пообещал, что виновные будут наказаны, но сразу же после этого тайком уехал в неизвестном направлении.

По улицам шагали патрули, а разграбленный и частично сожженный квартал, прилегавший к цитадели, окружил кордон войск, прибывших из Мехельна. Ворота домов и лавки были заперты, окна закрыты ставнями.

Гостиница “In den Reghen-boogh” опустела; в зале только несколько постоянных клиентов-ремесленников-попивали пиво; зато не видно было никого из заносчивых испанских офицеров.

Хозяин, невзрачный мелкий человечек с меланхолическим выражением желтоватого лица, шепотом посоветовался со своей толстой румяной женой, как обычно царившей за стойкой, и потом низко кланяясь подошел к Яну Куне, чтобы сообщить, что мастер Корнелис этим утром вернулся. И при этом добавил, что Ян, разумеется, скоро покинет Антверпен, и что уже на рассвете отправляется почтовый дилижанс, который мог бы забрать его в Бреду.

Ян заявил, что ещё не знает, когда сможет уехать. Мысль о расставании с Эльзой его поразила; до того он об этом не задумывался; не пришло ему в голову, что то, что теперь их связывало, так быстро кончится. Но ведь он знал, что взять её с собой не сможет: возвращался на корабль к отцу.

“ — Пойду к Корнелису, — решил он. — Может быть, придется ещё подождать, пока он закончит квадрант.”

Так и сказал хозяину, избегая его настойчивого, хотя и покорного взгляда. Печальное лицо маленького человечка вытянулось ещё больше. Украдкой взглянув на жену, заявил, что сегодня заведение закроется с темнотой. Просил, чтобы Ян вернуся не позднее четырех.

Дом Корнелиса находился сразу за рынком, на средине узкой старинной улицы. Когда после долгих переговоров Куну впустил туда недоверчивый слуга, оказалось, что заказанный инструмент давно уже готов. Тем не менее Корнелис ещё раз тщательно осмотрел и проверил его, а потом педантично пояснил, как им надлежит пользоваться. Наконец, уложив квадрант в деревянный футляр, обитый войлоком, велел подать жбан ржаного пива и начал распрашивать Яна о новостях из северных провинций и о Миколае Куне и его последних похождениях.

Ян не мог отказаться от угощения, но не принял приглашения на ужин и ночлег, отговорившись ранним отъездом. Мысль об отъезде терзала его теперь непереносимо, хоть он с старался себя утешить тем, что вскоре сможет ещё раз попасть в Антверпен, что будет приезжать сюда часто, по крайне мере зимой, пока “Зефир” не выйдет по весне в первое плавание.

Был настолько расстроен, что не заметил внезапного беспокойства хозяина. Только когда Корнелис встал и подошел к окну, услышал далекий шум и гомон, похожий на гудение пчелиного роя.

— Что случилось? — спросил он.

Лицо Корнелиса было бледнее бумаги. Прежде чем он смог ответить, на улице громыхнуло несколько выстрелов, раздался крик, топот бегущих, ругань, звон разбитых стекол, грохот ломаемых ворот.

“ — То же, что вчера,” — подумал Куна.

Сквозь тяжелые шторы на окнах пробивалось кровавое зарево.

— Горит рынок, — выдавил Корнелис. — Испанцы…

Ян его уже не слышал. Ледяная рука сдавила ему сердце. Сорвавшись с места, подгоняемый злым предчувствием выбежал он на лестницу, а оттуда вниз, в мрачную тьму …

Прошло несколько минут, пока он выбрался на улицу, но о том, чтобы пробиться к гостинице кратчайшим путем через рынок и речи быть не могло. Толпа испанских солдат забавлялась там стрельбой по окнам и мордованием любого, кто попадал к ним в руки. Отряды, присланные из Мехельна, присоединились к беспорядкам, грабили и жгли город наравне с местными, а их офицеры тоже не оставались в тени. Ян не добрался даже до рынка, когда вынужден был вернуться: заметив, кинулись за ним, как свора псов за лисом.

Вовремя поняв, что при таком перевесе сил схватка неминуемо закончится его поражением, метнулся в первый же переулок и припустил что было сил, подгоняемый свистом мушкетных пуль, пока упершись в стену не перескочил её одним махом и не оказался в лабиринте сараев, загородок, пристроек, штабелей досок, бочек, кирпича какого-то большого склада. Крутился между ними, не находя выхода, пока случайно не наткнулся на кучку перепуганных людей, которые указали ему направление.

Вылез через дыру в высоком заборе и огляделся. Стоял над глубоким вонючим каналом, в котором шумела темная, пенистая вода. Двинулся вдоль него по узкой коварной тропке, перешел кладку, снова оказался на узкой улице и вновь в её конце заметил зарево пожара.

Бродил он так с час, избегая встреч с бандами солдат, продираясь сквозь пылающие закоулки, дымящиеся пепелища и перебегая вымершие площади. Клубы дыма стелились над землей, смрад пожарищ бил в ноздри, крики вздымались и опадали, гремели колокола, раз от раза то тут, то там возобновлялась беспорядочная стрельба. Дважды ему приходилось пробиваться с боем, когда неожиданно попадал в окружение солдат. По счастью те были пьяны и уже извели все патроны, так что ему удалось с ними справиться с помощью дубины, которую отнял у какого-то головореза. Наконец добрался на другую сторону рынка, в те кварталы, где уже немного ориентировался. Но теперь их вид потряс его до глубины души: ослепшие окна без стекол, закопченные клыки труб, торчащих посреди закопченых стен без крыш, трупы на улицах…

Волна резни, грабежей и опустошения прокатилась здесь, оставляя за собой смерть и руины. Что же стало с Эльзой?

Ускорив шаги, он наконец увидел большой, приземистый дом с распахнутыми настежь воротами, над которыми дугой сверкала золотая надпись “In den Reghen-boogh”.

В спускавшихся сумерках заметил, что окна целы и не заметно следов пожара. Колебался, войти вначале в ресторан, или искать Эльзу в каморке, где оставил её, отправляясь к Корнелиусу. Нигде не было ни огонька. В конце концов помчался наверх, и с замиравшим сердцем остановившись перед запертыми дверьми, постучал.

Никто ему не ответил, потому нажал на ручку и вошел. Маленькая комнатка, обычно чистая и ухоженная, была обыскана видимо наспех, а раз ничего ценного там не было, грабители убрались, оставив только раскиданные вещи и грязные следы на полу.

Удостоверившись в этом, Ян вернулся во двор и черным входом вошел в зал. Там было темно. В сенях между кухней и буфетом в луже засохшей крови лежал, свернувшись клубком, малыш-хозяин. Он уже застыл и окоченел. Куна попытался повернуть его навзничь, но застывший труп качнулся на скрюченной спине и с глухим стуком упал в прежнее положение.

В обеденном зале за перевернутой стойкой среди осколков битого стекла и глиняной посуды, на своем обычном месте сидела буфетчица. Не поникни голова её так низко на грудь, можно было подумать, что она просто ждет гостей. Если бы не голова-и если бы чуть ниже головы не торчало обломанное древко пики, которой несчастная женщина была пригвождена к стене…

Куна в тот момент не в состоянии был оценить страшную картину. Не думал, не возмущался, не испытывал никаких чувств кроме дикого ужаса-ужаса перед тем, что его ещё ждало: Эльза…

Ее он нашел в боковой нише.

Полуголые тела двух кухонных подсобниц, истерзанные, избитые, поруганные. И она…Испанцы, видимо, позабавились в своем духе, а потом перерезали им горло…

Он застыл на месте, словно врос в землю. Не замечал, как проходит время. Болезненная судорога свела ему челюсти, стянула все мышцы, сдавила сердце так, что кровь в жилах едва не перестала течь. Боль пронизывала его мозг, раскалывала череп, проникала до мозга костей, а окружавшая его тьма казалось, плывет вокруг все быстрее и быстрее, до головокружения. Тут сквозь шум в ушах он уловил какой-то шум, что-то двигалось в темноте, шуршало и бегало у его ног; какой-то мелкий силуэт тенью промелькнул мимо посиневшего лица Эльзы, замаячил на фоне её волос.

Куна наклонился. Две крысы, испуганные его движением, шмыгнули по сторонам. Он содрогнулся от отвращения, покачнулся и едва не упал.

Это привело его в чувство. Пав на колени возле тела девушки, осторожно подсунул руку ей под голову, поднялся и взяв на руки застывшее тело, наощупь выбрался с ними на двор.

Похоронил он её под кустом бузины в маленьком садике под окнами комнаты, в которой жила. При свете зарева пожаров, догоравших на рынке, засыпал могилу. Потом пешком отправился в сторону Бреды.

С той поры-уже четыре года-ни разу не был в Антверпене. В тот же год потерял отца и сам стал командовать “Зефиром”. Пережил и эту утрату; в приключениях, битвах и опасностях юноша стал мужчиной.

Время шло. Воспоминания стирались, бледнели и возвращались все реже, в каких-то особых ситуациях-как в тот день, когда сеньора Франческа де Визелла вдруг улыбнулась ему улыбкой Эльзы Ленген.