Онлайн чтение книги Дневник Diary
2 июля

Ну ладно, ладно. Мать твою.

Просто к сведению: большая часть этого дерьма скопилась по вине Мисти. Бедной маленькой Мисти Мэри Клейнман. Бедной малышки с квартирным ключом на шее, плодом развода, когда родителей почти никогда нет дома.

В колледже все подруги говорили:

Не смей.

Нет, говорили ее подруги. Только не Питер Уилмот. Не «бродячий Питер».

Восточная школа искусств, Академия искусств в Медоузе, Художественный институт в Уилсоне – ходили слухи, что Питера Уилмота выгнали отовсюду.

Тебя выгнали.

Каждый художественный колледж в одиннадцати штатах – и Питер поступал туда и не ходил на занятия. Он вообще не заглядывал в студию. Денег у Уилмотов явно куры не клевали, потому что учился он уже почти пять лет, а его портфолио оставалось пустым. Питер просто все время флиртовал с девушками. Питер Уилмот, длинные черные волосы, растянутые свитера грязно-синего цвета, вязкой косами. На плече вечно зиял распоротый шов, подол свисал ниже паха.

Полные, худые, молодые или старые – Питер цеплялся к каждой студентке. Страшный Питер Уилмот в своем грязно-синем уродливом свитере. Когда подружки однажды показали его Мисти, его свитер расползался на локтях и по подолу.

Твой свитер.

Швы разошлись, и сзади были видны дыры, из которых выглядывала черная футболка Питера.

Твоя футболка.

Единственной разницей между Питером и бездомным амбулаторным пациентом психлечебницы с ограниченным доступом к мылу были его украшения. А может, и нет. Просто странные грязные броши и ожерелья, сделанные из хрусталя. Украшенные фальшивым жемчугом и хрусталем, эти огромные старые колючие блямбы из цветного стекла висели на груди Питера. Большие бабушкины броши. Каждый день новая. Иногда это было огромное колесо из искусственных изумрудов. Или снежинка из колотых стекляшек-бриллиантов и рубинов, причем проволочные части позеленели от его пота.

От твоего пота.

Не украшения, а хлам.

Просто чтобы ты знал: в первый раз Мисти встретилась с Питером на выставке первокурсников. Она и несколько подруг смотрели на картину скалистого каменного дома. С одной стороны дом заканчивался большой комнатой из стекла – оранжереей с пальмами. Через окна было видно фортепиано и мужчину, который читает книгу. Чей-то маленький личный рай. Подруги ахали, хвалили цвета и все остальное, и вдруг кто-то зашептал:

– Не оборачивайтесь, бродячий Питер идет!

Мисти переспросила:

– Кто-кто?

Ей ответили:

– Питер Уилмот!

– Главное – не смотри на него!

Все подруги говорили Мисти: не подзуживай его! Всякий раз, когда Питер заходил в комнату, каждая находила повод уйти. Он не то чтобы вонял, но все равно все заслонялись от него. Он не пялился, но большинство все равно скрещивало руки на груди. У любой, кто говорил с Питером Уилмотом, мышца frontalis морщила лоб – доказательство испуга. А у Питера веки были наполовину сощурены, скорее как у разозленного человека, чем у того, кто хочет влюбиться.

Подруги Мисти в тот вечер в галерее просто разбежались.

И она осталась наедине с Питером, с его сальными волосами, свитером и старой никчемной бижутерией. Он покачался на пятках, уперев руки в бедра и глядя на картину, сказал:

– Ну, что?

Не глядя на нее, он сказал:

– Струсишь и побежишь за своими подружечками?

Он сказал это, выпятив грудь. Его глаза были сощурены, по скулам ходили желваки. Зубы скрипели. Он повернулся и ударился о стену так сильно, что картина рядом перекосилась. Он отклонился назад, прижав плечи к стене, запихнув руки в передние карманы джинсов. Закрыл глаза и глубоко вдохнул. Потом медленно выдохнул, открыл глаза, пристально посмотрел на нее и спросил:

– И что? Что ты думаешь?

– О картине? – спросила Мисти.

Скалистый каменный дом. Она протянула руку и выправила рамку.

Питер скосил глаза, не поворачивая головы.

– Я вырос в соседнем доме. Мужик с книгой – это Бретт Петерсен. – А потом сказал вслух, слишком громко: – Я хочу знать, выйдешь ли ты за меня замуж.

Вот так Питер сделал ей предложение.

Так ты сделал предложение. В первый раз.

Он с острова, говорили все. С этого музея восковых фигур, острова Уэйтенси, где живут благородные семейства, ведущие род аж от первых поселенцев. Старые благородные фамильные древа, где все друг другу приходятся двоюродными племянниками. Где уже двести лет никому не надо покупать столовое серебро. Они едят мясо на завтрак, обед и ужин, а их сыновья носят какую-то старую бижутерию. Вроде как фирменная фишка острова. Их старые семейные дома из дерева и камня высятся вдоль Вязовой, Можжевеловой, Грабовой, источенные соленым ветром.

Даже все их золотые ретриверы приходятся друг другу кузенами.

Говорили, что на острове Уэйтенси все такое, музейное. Дряхлый паром, на котором помещается шесть машин. Три квартала зданий из красного кирпича по Купеческой: бакалея, старая библиотека и часовая башня, магазины. Белая вагонка и круговые балкончики закрытого старого отеля. Церковь, вся из гранита и витражей.

Там, в галерее художественного колледжа, на Питере была брошь – круг из грязно-синего хрусталя, а внутри – круг фальшивого жемчуга. Некоторые синие камни уже вывалились, и пустые отверстия чернели как пасти с кривыми острыми зубками. Металл был серебром, но гнутым и окисленным. Кончик длинной булавки торчал из-за края броши, весь в шариках ржавчины.

Питер держал в руках большой пластиковый стакан со спортивной эмблемой. Отхлебнул и сказал:

– Если нет вероятности, что ты выйдешь за меня, мне нет смысла вести тебя на ужин, верно? – Он посмотрел на потолок, потом на нее и сказал: – Я нахожу, что этот подход экономит хренову кучу времени.

– Просто чтоб ты знал, – сказала ему Мисти, – этого дома не существует. Я его придумала.

Мисти сказала тебе.

А ты сказал:

– Ты помнишь этот дом, потому что он еще в твоем сердце.

А Мисти сказала:

– С какой это радости ты знаешь, что в моем, блин, сердце?

Большие каменные дома. Обомшелые деревья. Океанские волны, которые шипят и взрываются под скалами из бурого камня. Все это было в маленьком сердечке девчонки из белой бедноты.

Может, потому что Мисти не уходила, может, потому что ты думал, что она жирная и одинокая и потому не убежала, но ты посмотрел на свою брошь и улыбнулся. Посмотрел на Мисти и спросил:

– Нравится?

Мисти спросила:

– Сколько ей лет?

Ты ответил:

– Много.

Мисти спросила:

– Что это за камни?

Ты ответил:

– Синие.

Просто чтоб ты знал: в Питера Уилмота было нелегко влюбиться.

В тебя.

Мисти спросила:

– Откуда она?

И Питер слегка покачал головой, усмехаясь в пол. Потом пожевал нижнюю губу. Оглянулся на несколько людей, еще оставшихся в галерее, сощурил глаза, а потом поднял их на Мисти и спросил:

– Обещаешь, что тебя не заколбасит, если я тебе кое-что покажу?

Она оглянулась через плечо на подруг: те стояли у картины в другом конце зала, но наблюдали за ними.

А Питер прошептал, не отрывая задницы от стены, он наклонился к ней и прошептал:

– Чтобы создавать настоящее искусство, нужно страдать.

Просто чтоб ты знал: однажды Питер спросил Мисти, понимает ли она, почему ей нравятся именно те произведения искусства, а не иные. Почему отвратительная сцена побоища, вроде «Герники» Пикассо, может быть прекрасна, а изображение двух единорогов, целующихся в цветочном саду, выглядит полным дерьмом.

Кто-нибудь вообще понимает, почему ему что-то нравится?

Почему люди вообще что-то делают?

Там, в галерее, под шпионским взглядом подруг, одна из картин наверняка была Питера, и Мисти сказала:

– Ага. Покажи мне настоящее искусство.

И Питер глотнул своего пива и вручил ей пластиковый стакан. Он сказал:

– Помни. Ты обещала.

Обеими руками он схватился за рваный подол своего свитера и приподнял. Так поднимается театральный занавес. Или паранджа. Из-под свитера показался тощий живот с дорожкой волос посредине. Потом пупок. Потом волосы разошлись вокруг двух розовых, еле видных сосков.

Свитер скрыл лицо Питера и остановился. Один сосок торчал длинным острием, красный и весь в струпьях, пристал к старому свитеру с изнанки.

– Видишь, – глухо сказал голос Питера, – брошь проколола мне сосок.

Кто-то вскрикнул. Мисти оглянулась на подруг. Выронила пластиковый стакан, и на полу взорвалось пиво.

Питер опустил свитер и сказал:

– Ты обещала.

Это была она.

Ржавая булавка вонзилась в край одного соска, проколола мясо под ним и вышла с другой стороны. Кожа вокруг была измазана кровью, волоски слиплись от спекшихся бурых комьев.

Это была Мисти. Это она кричала.

– Каждый день я протыкаю его заново, – сказал Питер и наклонился за стаканом. – Чтобы каждый день чувствовать новую боль.

Теперь она заметила, что свитер вокруг броши затвердел и потемнел от крови. И все-таки они в колледже искусств. Она видала чудиков и похлеще. Или нет?

– Ты, – произнесла Мисти, – ты чокнутый. – То ли от шока, то ли от чего-то еще она рассмеялась: – Нет, честно! Ты мерзкий.

Ее ноги в босоножках, липкие, забрызганные пивом.

Кто знает, почему нам нравится то, что нам нравится?

А Питер спросил:

– Ты слышала о художнице по имени Мора Кинкейд? – Он покрутил брошь, та блеснула в дневном свете галереи. Потекла кровь. – Или о школе острова Уэйтенси?

Почему мы делаем то, что мы делаем?

Мисти оглянулась на подруг; те поднимали брови, готовые прийти на помощь.

Мисти посмотрела на Питера и сказала:

– Меня зовут Мисти, – и протянула руку.

Медленно, не спуская с нее глаз, он поднял руку и расстегнул брошь. Его лицо сморщилось, все мышцы на секунду напряглись. Глаза будто стянуло морщинами, когда он вытащил длинную булавку из свитера. Из своей груди.

Из твоей груди. Всю в твоей крови.

Он с щелчком застегнул застежку и положил брошь Мисти на ладонь.

И спросил:

– Ну, хочешь выйти за меня?

Он сказал это с вызовом, словно нарывался на драку, словно бросал ей перчатку. Словно брал ее на слабо. Или приглашал на дуэль. Его глаза охватили ее всю: волосы, грудь, ноги, руки, будто Мисти Клейнман – все, что будет у него до конца жизни.

Дорогой, милый Питер, чувствуешь?

И эта маленькая идиотка из трейлер-парка – она взяла брошь.